Читать книгу Чёрная дыра - Эдуард Вячеславович Поздышев - Страница 2

***

Мой шеф, человек сдержанный, с не злыми, часто насмешливыми, но будто бы всё понимающими глазами, конечно, не мог всерьёз относиться к потустороннему. Было заметно, как он всячески избегал разговоров на данные темы, предпочитая в таких случаях в ответ навязывающемуся в собеседники отвешивать весьма остроумные шуточки, выказывая умение сначала терпеливо подыграть рассказчику, а после неожиданно припечатать, искусно подловив его на каком-нибудь слабом месте. Бывало, правда, он и сам невольно становился инициатором таких разговоров, что случалось редко – обычно когда шеф был не в духе и, поддавшись настроению, находил из тех, кто позагадочней, объект для своих отточенных, но, в сущности, не сильно ранящих насмешек. Вроде бы и умел остановить свой пыл вовремя, но поскольку чаще других таким объектом оказывался я, то, пожалуй, лишь со мной он позволял себе распаляться. Так было поначалу. И всё из-за того, что я ему не признался.

Я не решался говорить об этом с кем бы то ни было, тем более в конторе. И даже не сказал Зинаиде. Так что потом, когда вовсе перестал её слышать, она просто вышла и закрыла за собой дверь.

На службе же началось с того, что я перестал слышать насмешки шефа; он отстал, и все сотрудники словно перестали меня замечать. Я будто освободился от невыносимой тяжести и, с головой погрузившись в работу, казалось, не только научился искусству быть здесь и сейчас, а обрёл способность проникать сквозь мгновенье и задерживаться на границе, отделяющей один миг от другого. Это позволило мне перемещаться – не то чтобы в пространстве, а скорее в том, к чему приделано и пространство, и время, к чему не в силах прикоснуться ничто из того, что изменчиво, из того, что меняется в мыслях, и в чувствах, и в настроениях, из того, что может остановиться и исчезнуть. Однако, предполагая, что всё это мне мерещится, я, чтобы не прослыть за сумасшедшего, предпочитал об этом молчать.

И боялся подумать о страшном. Не из малодушия, а потому, что не мне было страшно. Страшно было тем, кого я видел. И, собственно, если и говорить о страшном, то не было ничего страшнее того, видеть что я ещё не утратил способности. И для того, чтоб утратить её окончательно, мне только оставалось решиться. Но я всё не решался, и потому, кроме изменений, произошедших со мной вначале, не происходило ничего.

***

Сначала перестал видеть пыль. Она пропала из комнаты, где я жил. Её не стало видно на полу: ни под креслом, ни даже под диваном. Исчезла она и с книжных полок. Я до одури дул на книги, барабанил по спинке кресла – её не было. В конце концов я выволок на улицу палас, чтобы вывалять его в земле, но не нашёл и земли. Везде, куда бы я ни тащил свой палас, появлялась тротуарная плитка – десятки, сотни метров. От неё исходила испарина – на глазах испарялись то и дело появлявшиеся на ней водяные разводы. Может быть, только что прошёл дождь, и теперь ярко светило солнце, знойный свет которого тотчас вбирал в себя влагу. Но за полчаса моих скитаний по улице я не ощутил ни единой капли и вовсе не ощущал этих знойных лучей. Потом, вслед за спрятавшимися дождём и солнцем, окончательно пропали из видимости и последние островки земли, которые я смутно ещё мог различать сквозь запотевшие линзы очков. Эти островки поминутно возникали где-то вдалеке, но у меня никак не получалось сосредоточить на них взгляд. Я всматривался вдаль – и перед собой, и вокруг, – но везде оказывалась лишь эта злосчастная плитка. Тогда я сорвал с глаз очки и с размаху швырнул их об плитку. Очки тотчас расплавились и исчезли. В глазах нарастала нестерпимая резь; слёзы наворачивались, но не появились, даже когда я попытался их вызвать искусственно. Машинально взглянул на палас – почему же он не расплавился? И захотел разуться, чтобы пройтись босиком по странному чудо-асфальту, но почему-то так и не сумел разглядеть ботинок. А увидел, как мои ноги постепенно утопают в резком свете, исходящем от тротуара, разросшегося до огромной площади. Из видимости почти совершенно исчезли здания и деревья. Площадь покрывалась туманом из света. Резко оглянувшись, смог различить лишь ступеньки подъезда своего дома. Я метнулся туда и не помню, как снова очутился в квартире.

Я сидел в своём кресле и смотрел на пол, на котором не было пыли. Помню, мне всё не хотелось смотреть туда, где остывал палас. Вспомнив же про ботинки, тотчас взглянул на ноги. На босых ногах были домашние шлёпанцы.

С тех пор я каждый раз выходил на площадь. И шёл по вымощенной тротуарной плиткой площади, пока не оказывался, где нужно. Помню, как вышел в первый раз – поздним вечером того же дня. И ощутил свежий запах вечерней прохлады. В свете ночных фонарей я видел, как с деревьев падали жёлтые листья. И помню, что отчётливо видел машины, по обыкновению стоявшие у подъезда. Это длилось минуту. Потом машины пропали. Пропали куда-то деревья и листья. Пропала осень, и вечер, и фонари. И дом, в котором я жил, очутился посередине огромной площади. Сразу же стало светло как днём. И, не успев насладиться вечерней прохладой и осмыслить произошедшие изменения, я вспомнил, зачем вышел. Мне нужно было идти на службу. Не раздумывая, я отправился напрямик, туда, где только что стояли машины и деревья. Я слышал звуки города, голоса людей, гудение работавших двигателей. Но поначалу моё внимание сосредотачивалось лишь на плитке. Она всегда выглядела ослепительно чистой и немного влажной, как выглядит совсем недавно вымытый пол.

В конце пути всякий раз оказывался у ступенек, ведущих в контору, где я служил. Здание, в котором находилась контора, тоже стояло посередине площади. Но в остальном там всё оставалось по-прежнему. Те же сотрудники приветствовали меня. Тот же шеф, всё та же скучная работа, но только то, что прежде в ней так тяготило, теперь не казалось обременительным. Я как бы постоянно ощущал себя в одиночестве и вскоре настолько свыкся с этим, что не слышал почти ничего, что не относилось к работе. Конечно, отвечал и на вопросы, не относящиеся к работе, но забывал о них сразу после очередного лаконичного ответа. Вскоре меня перестали о чём-либо спрашивать и, казалось, перестали и замечать.

И ещё. Даже когда я оказывался дома, теперь это случалось в то время, когда в квартире никого не было, кроме меня. Я проходил в свою комнату и подолгу сидел в кресле. На мне опять были шлёпанцы. Я заметил, что теперь мне не надо переодеваться. Теперь, когда я выходил из дома, на мне всегда был мой служебный костюм. А когда возвращался в комнату, оказывался в домашней одежде. И первое время, помнится, всё думал, какая же удобная у меня теперь жизнь. Я совершенно не помню, что ел, где и когда засыпал и просыпался, да, собственно, и не уверен, что всё это имело тогда место в моей жизни. Может быть, и было, но вряд ли являлось чем-то значимым. Я хорошо помню лишь то, как выходил на площадь, как шёл по площади – из дома на службу и обратно. Должно быть, это было важным дополнением к тому, чтобы сидеть в кресле в своей комнате и размышлять. Конечно же, размышлял и о том, зачем всё хожу по одной и той же дороге. И размышлял до тех пор, пока в жизни моей не произошло ещё что-то.

Однажды, после того как в мою комнату постучались, я перестал ощущать одиночество. Я знал, что это вернулась Зинаида, и с тех пор всегда стал чувствовать в квартире её присутствие. Тогда и начал выходить на площадь, вне зависимости от основного пути. И подолгу бродил, прислушиваясь к городскому шуму и размышляя об этих звуках. Однако всякий раз дорога снова возвращала меня либо к дому, либо к месту службы. Пока однажды не заблудился.

***

Помню, как это случилось в первый раз. После я уже не обращал внимания и относился к этому как к чему-то обыденному.

Тротуарная плитка закончилась. Споткнувшись о бордюр и едва удержавшись, чтобы не упасть, я очутился на обочине шоссе. И в следующее мгновение уже ехал за рулём автомобиля такси. Меня остановила голосовавшая у дороги женщина с двумя увесистыми сумками. Не дав мне успеть выйти из машины, чтобы помочь ей усесться, она сама открыла пассажирскую дверь и, поставив обе сумки на сиденье, махнула рукой, сказав лишь, чтобы я ехал дальше, и за что-то поблагодарив. Затем, ничего толком не объяснив, тотчас же захлопнула дверь и налегке, быстрым шагом удалилась. А ещё через мгновенье я подъезжал к подъезду своего дома. Это был первый раз за много дней, когда я приехал домой на машине. Помню ещё, что, выйдя из автомобиля, попал под промозглый осенний дождь. Когда же очутился в квартире, обнаружил, что намокшие сумки стояли на кухонном столе. Сумки были набиты разнообразной едой. Вот только не помню, когда и сам ли ел всё это, или распорядился продуктами как-то иначе.

И тогда я так и не вспомнил, где мог видеть раньше эту женщину и тем более чем же успел ей помочь. Не припомню, чтобы она обращалась в нашу контору. Но после я встречал её постоянно. Не то чтобы виделся или разговаривал – видел скорее мельком, но часто слышал её голос, безошибочно распознавая его среди многоголосого шума. И уже не мог отделаться от незваных мыслей, всякий раз навеваемых настырными, столь неожиданно и вероломно настигавшими меня её короткими, всегда до крайности возмущёнными, отчётливо врезавшимися в мой мозг фразами. И с каждым днём этот шквал бесчисленных «доколе», «почему», «за что» и «зачем» обрушивался на меня всё чаще и напористей, и потому только через довольно продолжительное время я научился не придавать этим мыслям и словам значения, свыкнувшись с ними, как с неким неизбежным фоном, подобным шуму ветра или прочим окружающим звукам.

С тех пор почти каждый раз, в мгновения незапланированных блужданий по площади, когда заканчивалась плитка, я садился в авто и куда-то ехал, чаще за рулём, порой на попутке, иногда на городском транспорте. Вскоре всегда оказывался в каком-нибудь многолюдном месте – в торговых комплексах, кинотеатрах, на площадях и проспектах. Ко мне подходили разные люди, о чём-то рассказывали, давали какие-то вещи – которые непременно после я находил в своей комнате, – всегда предлагали о чём-то подумать, что-то посмотреть в интернете. И вновь оказываясь дома, в своей комнате, в привычном своём кресле, я всякий раз включал компьютер, смотрел, размышлял, а после отправлялся на службу. В конторе ко мне тоже подходили, и я рассказывал, о чём размышлял, и пересказывал то, о чём узнал в интернете.

Позднее не требовалось уже и авто. Я сразу оказывался там, где меня ждали, и мне ни к чему уже было блуждать по площади. Тогда-то и вовсе перестал замечать плитку. Мгновения почти без перерыва следовали одно за другим, по необходимости растягиваясь на такое время, какое мне нужно было для размышлений. Такие мгновения я проводил в своём кресле – это были лучшие мгновения, мгновения поющей тишины, когда смолкали голоса и гамы города, тишина вокруг приятно звенела и пели мысли под это звучание.

***

Не помню, когда и как это произошло. Точнее, не то чтобы произошло, но стало вдруг так, что осталось лишь кресло – единственное, что я мог осязать. И не то чтобы всё остальное исчезло; казалось, что всё оставалось на прежних местах, и даже не суть, что на прежних – скорей, на своих. Но как-то так сложилось – как будто меня убедили, что в одночасье всё это мне стало не нужно. Причём не нужно – не значит не обязательно. И дело, наверное, вовсе не в этом, а в том, что на миг мне подумалось не о важном, и, должно быть, тот миг неоправданно затянулся. И я отчётливо запомнил, как долго, бесконечно долго я думал о том, как удобно мне в кресле. Помню, мне было уже всё равно, где найду его в следующую минуту – в комнате места оставалось всё меньше и всё больше появлялось вещей, так что, подумав об этом, я думал о кресле как о самом подходящем месте для такой вещи, как я. И с тех пор постоянно мог ощущать себя в этом месте – пожалуй, единственное, что я мог сознательно ощущать.

И теперь я оказывался, где следовало, тотчас поднявшись с кресла. И уже не столь важно, где – в конторе ли, дома или на улице – лишь бы в месте, где было удобно думать, потому что только это теперь имело значение для меня, хотя, казалось, не столько, сколько для тех, кого мог ещё видеть. И ещё стало казаться, что время и пространство, мелькающие в вихре мгновений события, сменяющиеся ландшафты, явления природы, звуки, лица, слова и фразы утратили своё прежнее значение, как перестали быть осязаемыми ставшие ненужными вещи, как потерял всякий смысл интернет, как словно слились воедино работа, досуг, моя комната и тротуарная плитка.

Вскоре же для того чтобы видеть и слышать, мне было необходимо оставаться на месте. И место, и я превратились во что-то нерасторжимое. И лишь прекращался поток мыслей, как сразу же мгновения жизни – моей и всех, кого мог ещё видеть, – а также бурление звуков большого города лишались границ, расплываясь и ускользая от моего внимания. А стоило мыслям воспрянуть, как тотчас будто всё замирало, безропотно подчиняясь звучанию тишины.

И думая о тех, кого мог ещё видеть, не зная, замечали ли они мгновения жизни и что слышали под шум большого города, наверное бы решился, если б не журчание тишины. Но всё же перестал видеть и в ответ на вопросы лишь поудобнее располагался в кресле. Брызги вопросов окатывали меня, словно вызванные промозглым осенним дождём. И как под листьями, опавшими с давно исчезнувших деревьев, под грудами ненужных вещей иссякла площадь.

Помню лишь насмешливое и чем-то озадаченное лицо шефа.

– А знаешь, – сказал шеф, вопросительно взглянув мне в глаза, – я не нашёл твоей могилы.

***

Очнулся от того, что продрог. Опять уснул в кресле, да ещё с открытым окном. Кутаясь в плед, подошёл к окну, чтобы закрыть его. На улице с парковочных мест разъезжались машины, усыпанные последней листвой. В числе других я заметил мужчину лет сорока, усаживавшегося в одно из авто. Он занял пассажирское место. С высоты десятого этажа я едва успел его разглядеть – чуть загорелую лысину обрамляли ровно подстриженные волосы. Он был не похож ни на кого из моих соседей.

На водительское место усаживалась женщина, напомнившая мне мою Зинаиду.

Я слышал звуки большого города.

Как будто не было поющей тишины.

***

Хороший водитель Зинаида! Люблю наблюдать за ней, когда она за рулём, её задумчивый вид. Машиной она управляет спокойно. Авто движется плавно. Приятно ехать в новом автомобиле, посиживая себе сзади в удобном кресле, не думая о дороге и предаваясь незначащим мыслям. Например, сравнивать машину с молодым и крепким конём, подчинившим свой нрав умелому всаднику.

Мы ехали долго. И, подобно коню, умирявшему ход в такт спокойных раздумий наездницы, изменился и я. И привычным движением ладони поправил съехавшие на глаза волосы. Встрепенулся, опомнившись, и, машинально ощупав голову, не обнаружил лысины. Но, едва смутившись этим обстоятельством, сразу забыл о нём, как только увидел себя со стороны, сидящим в кресле на берегу реки. Кресло из нашей комнаты – откуда оно здесь? Надо мной шелестят листья деревьев. Одет я в чёрное долгополое пальто, напомнившее платье одной знакомой. Как-то, будучи в командировке, хотел снять комнату в её доме. Она представилась Клеопатрой. Но передумал из-за вывески с пугающей надписью «Ясновидящая». Теперь же, словно увидев себя в этом платье, сконфузился, впрочем, не столько от своей внешности, сколько от воспоминания. Новая одежда в сочетании с моим обликом выглядит вполне гармонично. А бледное задумчивое лицо, в обрамлении колышущихся на ветру тёмных локонов и переливающихся на солнце чёрных одежд сродни лику какого-то сказочного существа.

Вспомнив о Зинаиде, хотел рвануть со всех ног на её поиски. Но, оставаясь в кресле, лишь медленно поднимаю голову и со спокойной невозмутимостью оглядываюсь по сторонам.

В следующее мгновенье уже сижу за рабочим столом в конторе. И через миг стою на шумной площади, с уверенностью сознавая, что жду кого-то, кому должен помочь. Кому-то машу рукой и говорю:

– Пойдём!

И мы идём по бесконечной мостовой.

Мой спутник то и дело о чём-то спрашивает. Я тщетно силюсь его услышать и, вероятно, из-за этих усилий вдруг начинаю чувствовать холодные уколы дождя. Попутчик постоянно обо что-то спотыкается, я вижу, как ему трудно, но сам я не в силах даже повернуться, чтобы его поддержать. И зная, что должен идти, бездумно шагаю с привычной лёгкостью, понимая при этом, что лёгок путь лишь в один конец. И странно – передвигаясь, я словно продолжаю стоять на площади, и снова, и снова, и в то же время каждый раз заново, встречаю и провожаю, встречаю и провожаю и, всякий раз следуя в новом направлении, проделываю всё это одновременно. Оттого, не думая, о чём хочется, оказываюсь всё дальше от Зинаиды. На мгновение пробую остановиться и тут же обнаруживаю себя за офисным столом в просторном кабинете. Но мне невыносимо тесно – мгновение давит от невозможности закончить работу. И я уже боюсь этой замкнутой бесконечности, как, может быть, сказочный джин боится своего кувшина.

И спрашиваю себя, но слышу уколы дождя. Снова спрашиваю, и снова, и снова. И, не слыша собственного голоса, отвечаю на свой же вопрос:

– Как удобно сидеть в кресле на берегу бесконечной реки! Рядом моя Зинаида! И очень-очень длинная дорога! Как же плавно скользит по ней наше авто!

И отчётливо слышу:

– Пойдём!

– Ты что-то сказала? – спросил я.

Нажав на кнопку стеклоподъёмника, выглянул наружу – ещё ехать и ехать. И, чтобы отвлечься от поглотивших ум мыслей, взглянул на Зинаиду.

Спокойную гладь реки всколыхнули попадавшие в воду листья.