Читать книгу Апокалипсис от Кобы - Эдвард Радзинский - Страница 58

Что это были за драгоценности, я узнал только по прибытии.

ВЧК уже переехала тогда в Москву, и мы расположилась в здании на Лубянской площади. Здание принадлежало когда-то самому большому в империи страховому обществу «Россия».

В моем кабинете на Лубянке осталась старая мебель красного дерева. Из окна была видна вся площадь со знаменитым фонтаном, который впоследствии заменили памятником моему начальнику Феликсу Дзержинскому. (Каково было мое удивление, когда я узнал, что когда-то на этом самом месте находился дом менгрельских князей Д.! Да, да – «моих» пращуров!)

Вот в этот кабинет и принес «камешки» (так он их называл) некто Яков Юровский – черноволосый, с короткой бычьей шеей, в черной «свердловке»-кожанке. Он работал в это время в Гохране и выдал мне эти драгоценности под расписку.

«Камешками» оказались великолепные бриллианты, должно быть, бесценные. Невероятной красоты три диадемы, браслеты плюс три длиннейшие нитки жемчуга и два восхитительных аграфа. Один представлял маленькую ветку с тремя цветками, покрытыми как бы росой из бриллиантовой пыли. Другой – бант в виде ветвей, усыпанных крупными бриллиантами.

Я не знаток роскоши, но эти фантастические вещи слишком громко кричали о своем происхождении.

Я спросил:

– Откуда это великолепие?

Вопрос был лишний, он понял, что я догадался, и мрачно сказал:

– Из Екатеринбурга. Наша газета «Правда» не так давно напечатала сообщение о расстреле в Екатеринбурге царя Николая II.

Надо сказать, что на фоне голода и крови полыхавшей в стране гражданской войны расстрел прошел как-то незаметно. Тем более что про наследника и про женщин – царицу и дочерей – сообщалось, будто они «эвакуированы в надежное место». Но уже тогда среди партийцев пошел слух о том, что на самом деле расстреляна вся семья – царь, царица, их сын и четыре дочери, даже слуги и врач. Слух этот был мне очень неприятен. Я ненавидел Романовых. Но расстреливать беспомощных девочек, подневольных слуг и врача!.. Это недостойно нашей Революции. Я предпочитал, как и многие наши, думать, что все это неправда. Но теперь, глядя на «камешки»…

Я осторожно спросил Юровского:

– Это что же, их вещи?

Он ответил глухо:

– Хорошо, что именно эти бриллианты послужат Революции.

– Нет, – сказал я. – Не подходит. Их трудно будет продать и перепродать в Европе. Они могут быть известны ювелирам. С этакими драгоценностями продавца просто арестуют, а предметы вернут уцелевшим Романовым.

– Хорошо, выберешь сам – поскромнее.

Он предложил мне поехать в Государственное хранилище ценностей, или, как его называли тогда, Гохран.

Но автомобиль не завелся. Добираться до Гохрана на трамвае не решились. Трамваи ходили редко, с них гроздьями свисали люди. Свисавшие подвергали себя огромному риску. Появились пьяные лихачи-шоферы чекистских грузовиков, которые любили промчаться впритирку с трамваем – попугать свисающих. И не один был случай, когда они «сбривали» своим кузовом с десяток несчастных людей.

Пока дожидались нового автомобиля, Юровский попросил чаю. Принесли. Я выставил головку сахара, полученную утром в чекистском пайке.

…Оказалось, этот Юровский видел последние минуты жизни царской семьи. Он командовал расстрелом. Хрустя сахаром, он впервые рассказал мне все, что случилось. («Впервые» – потому что с тех пор, как мы подружились с этим фанатиком, он только об этом и рассказывал. У него было какое-то помешательство. О чем бы с ним ни говорили, он переходил к рассказу о расстреле Романовых.)

Попытаюсь передать его монолог, который я слышал много раз.

– Все, что я говорю, останется тайной навсегда, – так он обычно начинал. – Царя стрельнул я. – Прихлебывая чай, он захрустел сахаром… И этот хруст был, как хруст ломающихся костей, как пародия на выстрелы, о которых он вспоминал. – Я прочел им приговор… там три строчки было. И тотчас стрельнул, царь – навзничь… фуражка в угол отлетела… За мной все стали палить. Нас – целая команда, двенадцать человек. Беспорядочная стрельба. Царица упала следом… Слуга царский, врач… Но с детьми повозились! Девиц никак ликвидировать не могли… Помещеньице маленькое, метров тридцать, а пули… пули отскакивают от девиц и летают по подвалу, рикошетят, одного из нашей команды даже поцарапало. Палим, палим как сумасшедшие, палим – и ничего, они все живы! Малец-наследник ползает по полу, шевелится, как раздавленный таракан… Я в дым вошел и двумя выстрелами в голову покончил с его мучениями. А девицы все живут… Две на коленях стоят у стены, руками головы от пуль защищают. Наконец и они упали… Все Романовы на полу лежат… Начинаем выносить на носилках трупы. И тут расстрелянные девицы стали… подниматься в носилках и совсем свели нас с ума! Расстрельная команда обезумела… Докалывали их прямо на полу штыками. И опять загвоздка – штык в них не входил… Как ты думаешь – почему такое было? Нет, Бог оказался ни при чем… Хотя и я грешным делом подумал! Только когда хоронили и одежду сжигали, мы все поняли. Когда девиц раздели, в корсажах сверкнуло. Они бронированные были – в корсажах оказались зашиты бриллианты… А царица вся нитями жемчужными обмотана… Видать, бежать готовились. Я лично снимал эти драгоценности с тел царицы и дочерей… Бронированные девицы, бронированные… – повторял и повторял Юровский и прихлебывал чай, а глаза у него становились совсем безумные. Казалось, вот-вот истерика с ним случится, а он все бормотал: – Оттого они нас мучили, девицы… и сами мучились! А царица хоть все тело опутала нитками жемчуга, но жемчужины пропустили пулю. С первого залпа отдала концы… Отдала концы… – опять повторял и повторял он.

«Тронутый» был человек. И дочка его, красавица, этакая библейская Суламифь, всегда молила его перестать рассказывать. Я за ней приударил, что греха таить. Любимая была дочь, член ЦК комсомола. Коба в тридцатых отправил ее в лагеря. Слышал я, она вышла только после смерти Кобы. Семнадцать лет там пробыла. Нетрудно понять, что с ней там делали… Я думаю, у Юровского на этой почве язва и открылась. Нервы! Ни дочки, ни любимых товарищей – никого Коба ему не оставил. Весь уральский Совет в 1937 году расстрелял. Но самому Юровскому – все-таки исторический персонаж, цареубийца – умереть своей смертью разрешил… Я к нему ходил в Кремлевскую больницу. В палате он лежал один, двух его соседей, одного за другим, прямо с койки привезли к нам на Лубянку – расстреляли. И Юровский вскоре поспешил умереть.

Но это потом. Тогда он привез меня к Гохрану, находившемуся в Анастасьевском переулке в здании бывшей Ссудной палаты.

Открыл ключом тяжелую дверь. Мы вошли в огромные комнаты. Свет фонарика отовсюду выхватывал драгоценности. Они были свалены на подоконнике, на столах… Завернутые в скатерть или простыню, лежали прямо на полу. Настоящая пещера с сокровищами!

Здесь были драгоценности на любой вкус. Тут я и отобрал подходящие «камешки».

Перед отъездом меня вызвали к Ильичу. Была глубокая ночь, но Кремль не спал. Каково же было мое изумление, когда в кабинете вместо Ильича я увидел… Кобу! Мы обнялись. Оказалось, его отозвали из Царицына.

Смелый Коба поцапался с Троцким.

Троцкий был тогда Главнокомандующим вооруженными силами республики. Он спасал в это время нашу власть, окруженную «огненным кольцом фронтов» (слова «пламенного» Льва).

– Ильич уговаривает не обострять отношений, – пояснил Коба и улыбнулся.

Улыбнулся и я. Мы оба с ним знали, как ценит ревнивый Ильич ненавистников могущественного Льва.

– Я уговорил Ильича немного поспать. Тебя вызвали, потому что ему сообщили, будто Юровский все рассказал тебе. Но Ильич предупреждает: ни слова об этом Иоффе. – (Иоффе – в то время наш полномочный представитель в Германии.) – Иоффе должен быть уверен в официальной версии: расстрелян только царь, остальная семья вывезена в надежное место. Ильич говорит, что «так ему легче будет врать немцам». – Коба прыснул в усы. – Кайзер тревожится о царских детях, Иоффе ведет с ними бесконечные переговоры об их выдаче. Это сильно смягчает претензии немцев. Родственники все-таки, – добавил Коба.

Что такое «родственники», мы в Грузии хорошо понимаем…

Я рассказал ему про свалку драгоценностей в Гохране и про то, как отказался от царских вещиц:

– Опасно, да и ощущение… снятые с детей украшения…

Коба только усмехнулся:

– Ты эти телячьи нежности брось! Возьмешь и их, мы здесь так решили… Продавать их в Германии – не твоя забота, этим займется опытный немецкий товарищ.

Нет, он не был бесчувствен, мой лучший друг… Я готов повторять и повторять: те, кто читает о нас теперь, не понимают нас тогда. Эмоции в те годы сильно поизносились вместе с привычной моралью. Например, Каменевы своего маленького сына спокойно одевали в одежду расстрелянного наследника Алексея. Как сейчас вижу его в матроске, фуражке и сапожках цесаревича. Правда, вместе с одеждой наследника несчастный каменевский сын получит и его судьбу… В 1938 году Коба расстреляет и его.

«Поповско-квакерская болтовня о священной ценности человеческой жизни» – помню, как грохотал аплодисментами зал, слушая эти слова Троцкого… Интересно: когда Лев Великий умирал с проломленным черепом, вспомнил ли он свои слова? И вспоминали ли их аплодировавшие, когда их уничтожал мой друг Коба? Сам я часто вспоминал их, правда, позже, через много лет – в лагере.

Про порядки в Гохране Коба принял к сведению.

Когда мне пришлось брать новые «камешки», я увидел результаты его работы. Сначала пришлось заполнить множество бумаг. В хранилище была сооружена особая дверь. Чтобы открыть ее, требовалось вставить пять ключей, принадлежавших пяти различным ведомствам. Это осуществляли пять их представителей. И внутрь они входили все вместе в сопровождении охраны. Это был любимый порядок Кобы: все следят за всеми… Так что в хранилище стало слишком многолюдно для меня. В силу моей конспиративной работы я более не решался ездить в Гохран. Требуемые драгоценности приносил мне теперь сам Юровский.