Читать книгу Данбар - Эдвард Сент-Обин - Страница 6

Флоренс засмотрелась на искрящиеся струи фонтана на пруду Центрального парка, и вместо того, чтобы восхититься их неукротимой энергией, она была заворожена силой притяжения, заставляющей потоки воды после краткого взлета тяжело падать вниз – так суровый отец пресекает вспышку радости ребенка строгим замечанием. Она раздвинула двери террасы и переступила порог гостиной. Она вышла на свежий воздух, чтобы спастись от жары, а теперь вернулась, спасаясь от холода. Скоро ей опять станет жарко. Ничего не помогало. Ничего не могло избавить ее от беспокойства. Не находя себе места после телефонного разговора с Эбигейл, она приехала в Нью-Йорк, чтобы напрямую спросить у сестер, где они спрятали отца. Но как только она приехала, обе сразу куда-то испарились, не перезванивали ей и не отвечали на ее электронные письма. Только Марк, презираемый и отвергнутый муж Эбигейл, остался в городе. Вчера она ему позвонила, но он понятия не имел, ни где Данбар, ни даже куда уехала Эбигейл.

– Они мне сообщили только, что Генри помещен в клинику где-то в Швейцарии, – сказала ему Флоренс.

– Ну, по крайней мере, можешь эту страну вычеркнуть, – заметил Марк и хрюкнул, желая издать нечто похожее на горький смешок. – Даже когда в этом нет необходимости, Эбби врет с особым вдохновением. Ты же знаешь: с ее точки зрения, говорить правду – значит проявлять слабость. А правда, грубо говоря, в том, что Генри либо в Швейцарии, либо нет, – но ложь потенциально бесконечна, поэтому она избавляет от того, чего эти девчонки боятся как огня: унылого однообразия.

– Наверное, ты прав.

– Не забывай, Фло, – воскликнул Марк, – как в детстве она ослабила постромки на твоей лошадке-качалке в надежде, что, когда ты сильно раскачаешься, ремешки лопнут, ты свалишься и свернешь себе шею.

– Ей тогда было непросто. Моя мать была с отцом, а ее мать…

– Вечно ты ее оправдываешь, – перебил Марк. – Я же с ней живу. Когда она в первый раз рассказала мне эту историю, я решил, она ждала, что я буду восхищен ее честностью или тем, как она преодолела пагубу своего трудного детства, а сейчас мне ясно: она просто хвасталась ранними признаками своего превосходства.

– Тогда что тебя заставляет оставаться с ней? – спросила Флоренс.

– Страх. Покончить с нашим браком должна она! Если же инициатором стану я, она найдет способ меня уничтожить.

Флоренс не нашлась что ответить. Их беседа завершилась уклончивым обещанием Марка помочь ей, но так, чтобы «самому не оказаться в психушке».

Услышав слово «психушка», которое Марк использовал как советский эвфемизм для изощренного способа лишения свободы, Флоренс сразу пожалела, что обратилась к своему безвольному шурину. Исчезновение отца заставило ее осознать невыносимую мысль, что, если он умрет до их примирения, ей останутся лишь воспоминания об их отношениях, прибитых взаимным разочарованием и недовольством, подобно падающим вниз струям фонтана в парке. Еще год назад отец в ней души не чаял, заставляя ее верить, что, соревнуясь с сестрами за его благосклонность, соревнуясь с советом директоров, соревнуясь с его друзьями и просителями, с сорока тысячами его сотрудников, она всегда будет побеждать, но стоило ей обронить, что она не хочет иметь ничего общего с семейным бизнесом и намерена уехать с Бенджамином и детьми в глушь Вайоминга и вести там «простую жизнь», Данбара обуял обычный для него приступ ярости – он вывел ее из совета директоров, вычеркнул ее имя из завещания и коварно исключил ее детей из числа благоприобретателей «Траста». Он счел ее равнодушие к бизнесу личным оскорблением, а также проявлением ее незрелости, которая со временем растворилась бы без следа в атмосфере самомнения, столь характерной для его организации, – то есть ощущения того, что история не только документируется, но и созидается его медиаимперией. Она понимала, что история – это нечто большее, чем веселая и тенденциозная версия новостей, но в основе ее отношений с Генри лежал вовсе не этот аргумент. Флоренс осознавала, что отец поступил с ней так жестоко, потому что ее независимость была им воспринята как отказ не только от его наследства, но и от своей роли быть для него живым напоминанием о матери. Она могла себе позволить быть независимой, главным образом, только потому, что была обожаемой дочерью, но такой властный собственник, как ее отец, не мог счесть ее самостоятельность за комплимент и не мог обезопасить себя от ошибки принять стяжательство ее сестер за дочернюю любовь.

Флоренс было шестнадцать, когда умерла ее мать. Потом долгое время она ощущала, как ее существование ужималось вокруг пустоты, оставшейся после матери. В то же самое время значение смерти матери бесконтрольно расширялось, пока не вобрало в себя объяснения смены настроений преподавателей, вкуса пищи, цвета травы на газоне. Очень медленно, после года эмоционального паралича, позабытые воспоминания о матери начали возвращаться к ней в снах и в разговорах с людьми, которые помнили любимые словечки Кэтрин, ее интонации, ее жесты. Мать вновь ожила в душе дочери. С Генри такого никогда не было. Его жена превратилась в застывшего идола, и Флоренс досталась забота увековечить ее душевные качества, которые он обожал. Это было то, к чему так привык Генри Данбар: слияние и поглощение, передача полномочий и ребрендинг. Произошло слияние живой Флоренс с призраком Кэтрин, которая в результате ребрендинга превратилась в компаньона, лучшего друга, добросердечную женщину и правопреемницу, чего так жаждала душа Данбара. И предпочтя мужа отцу, а своих детей – ближайшим кровным родственникам, она знала, как это выглядело в его глазах: как бессердечное разрушение последнего рубежа его обороны перед горьким осознанием того, что Кэтрин безвозвратно ушла. И зная темперамент отца, Флоренс даже не удивилась, что он решил обратить свое горе в ярость. Чего она не могла предвидеть, так это того, что он так долго будет противиться их примирению и что один из них скорее умрет, прежде чем они смогут достигнуть этого примирения. И даже когда отец метал громы и молнии и обзывал ее словами, которые она бы ему не простила никогда, если бы не считала эти вспышки гнева чем-то вроде приступов словесной эпилепсии, он отдавал себе отчет, что не может низвергнуть Флоренс в пропасть нищеты, коей она заслуживала. Хотя она и была, по меркам Данбара, нищенкой, денег у нее было довольно, чтобы не просить у него финансовой помощи. Она владела квартирой в Нью-Йорке, в которой сейчас находилась, она унаследовала деньги матери (которые, как он, проклиная свою бездумную щедрость, не уставал ей напоминать, она ему задолжала, как задолжала вообще все), и к тому же она была бенефициаром смежного трастового фонда, который он создал для своих детей и которым, как заверил его Уилсон, он не мог распоряжаться, как не мог исключить из него Флоренс. Она беспрекословно и не требуя возмещения вернула отцу свой пакет акций, унизив его своим бескорыстием.

Флоренс раздвинула двери и снова вышла на террасу, отчасти поражаясь своей предсказуемости и отчасти гадая, в чем смысл предсказуемости ее поступков – уж не в том ли, чтобы доказать свою правоту? Она не спала почти всю ночь, дожидаясь, пока медлительная стрелка доползет до часа, когда можно будет позвонить Уилсону. Ему удалось защищать ее весь последний год, оставаясь при этом самым преданным союзником отца, но после увольнения Уилсон уехал вместе с женой и детьми в имение близ Тофино на острове Ванкувер, а там сейчас еще было слишком рано, и она могла разбудить весь дом своим телефонным звонком. И когда она подсчитывала, сколько ей еще придется ждать, телефон зазвонил, и на дисплее высветилось «Уилсон».

– Уилсон! А я как раз думала, не слишком рано для звонка вам!

– Я сам уже часа два как порываюсь тебе позвонить. Когда я узнал вчера вечером, что никто не знает о местонахождении Генри, всю ночь заснуть не мог.

– Вы можете предположить, где он?

– Я озаботил команду волонтеров, они сейчас обзванивают частные лечебницы и клиники в Европе и Северной Америке и спрашивают, нет ли у них пациента такого-то… Они называют не только его имя, но и псевдонимы, которые он обычно использовал, когда ложился на обследования инкогнито. Пока что – никаких результатов.

– Я могу чем-то помочь?

– У нас остается всего четыре дня до решающего заседания совета директоров. Я позвонил кое-кому – и такое впечатление, что твои сестры заручились большинством голосов. Многие члены совета – здравомыслящие люди, которых отбирал твой отец по моей рекомендации, но им показали ключевой документ, который я убеждал его не подписывать, передающий всю полноту власти Эбби и Меган, и теперь у них на руках медицинское заключение доктора Боба, с помощью которого они намерены обосновать его снятие с должности независимого председателя совета. Твои сестры хотят избавиться от него раз и навсегда. Он по-прежнему пользуется огромным влиянием, одного его присутствия достаточно, чтобы совет действовал в угоду его желаниям, хотя формально он не обладает никакой юридической властью.

– Если он не в состоянии вести дела, должна быть доверенность. И я уверена, он бы выдал такую доверенность вам.

– Выдать-то он выдал, но доверенность действовала, пока я был штатным сотрудником. Но ведь твой отец меня уволил. Догадайся, кто меня заменил…

– Но разве мы не можем оспорить… – начала Флоренс.

– Ничего не выйдет, – перебил ее Уилсон. – Даже если мы вернем мне мои полномочия в рамках этой доверенности, твои сестры снова уволят меня через минуту после того, как совет директоров утвердит их положение в компании.

– Боже мой, такое впечатление, что они и осуществили этот переворот.

– Это просто невероятно! Никто не понимал суть власти лучше твоего отца. В течение сорока лет он сумел открыть свои представительства на всех континентах, и по крайней мере в последние двадцать ему было по силам выпятить, или придумать, или замять любую новость, заполучить любого мирового лидера, кого ему хотелось, повлиять на исход выборов и уничтожать своих врагов. И вот в один прекрасный день он проснулся, и ему, видите ли, захотелось поиграть в бирюльки вместо того, чтобы заниматься реальными вещами. Я был поражен: раньше его никогда не впечатляла подобная ерунда, но что бы ни лишило его чутья и зоркости, это не может служить оправданием его похищения и унижения и…

– И чего еще?

– Сам не знаю. Я не знаю, на что они способны, но я знаю, что никогда не видел твоего отца настолько напуганным, как в тот день в Хемпстеде. У него развилась паническая атака. Его пугало небо, его пугал свет, похоже, с ним случился приступ агорафобии – и это человек, который купил ранчо в Нью-Мексико площадью в миллион акров, потому что обожал смотреть на бескрайнее небо!

– Я себя чувствую так, словно меня среди ночи разбудила пожарная тревога, – произнесла Флоренс, – так, словно вся моя жизнь с Бенджамином была дорогой фантазией, которая увлекла меня, а тем временем мои сестры тайком присвоили себе «Траст» и похитили отца.

– Возможно, тебе пришла пора надеть доспехи Данбара!

– О, уж поверьте, они на мне, и я их не сниму, пока не освобожу его!

– В сложившейся ситуации я усматриваю одно слабое звено и одну очень маленькую возможность. Слабое звено – это Марк. У него сохранились остатки совести, но самое главное – он люто ненавидит Эбигейл. И он, возможно, готов рассказать любимой свояченице много такого, чего он никогда не расскажет бывшему адвокату главы семьи.

– Забудьте! Я ему уже звонила, он слишком ее боится.

– И все же стоило бы посвятить пару часов на беседу с ним – просто послушать, что он тебе расскажет. Возможно, он не станет действовать против Эбби напрямую, но я знаю: он в полном раздрае, и он может намекнуть тебе, как действовать.

– А что за маленькая возможность? – спросила Флоренс.

– Ты помнишь Джима Сейджа, пилота «Глобал-один»?

– Конечно, он же учил меня пилотировать самолет.

– Если они воспользовались лайнером, Джим должен знать, где они приземлились. Он, естественно, скажет тебе, только если ему не запретили это разглашать. Но они могли и не предусмотреть такой поворот. Отправляю тебе электронной почтой номер его мобильного.

– Ладно, позвоню ему после нашего разговора.

– Вечером я буду в Нью-Йорке. Я прилечу с Крисом. Генри всегда был заботливым крестным, и Крис хочет помочь. Через двадцать минут за нами прилетит гидроплан и заберет нас в Ванкувер. Пойду-ка соберу вещи – скоро уже надо быть на причале.

– Спасибо за все, Чарли. Вы же просто могли уйти на покой после того, как с вами обошлись…

– Об этом мне жена прожужжала все уши. Но я не готов остаток жизни сидеть на берегу, наблюдая за прибоем, а в перерывах ездить на экскурсии по объектам наследия ЮНЕСКО. Я буду сражаться, чтобы вернуть твоему отцу кресло руководителя и чтобы обеспечить достойную передачу власти в «Трасте» и защитить права сорока тысяч его сотрудников. И, если уж быть до конца честным, я не хочу, чтобы твои сестры победили.

Поговорив с Уилсоном, Флоренс поняла, что простого хождения взад-вперед по террасе недостаточно. Ей надо выйти в парк и немного побегать, чтобы развеять тревогу и решить для себя, как глубоко ей стоит ввязаться в семейные политические баталии, от которых она решительно отказалась всего лишь год назад. Сейчас у нее, похоже, нет иного способа гарантировать безопасность отца, кроме как вступить в войну с сестрами, надавить на колеблющегося зятя и выработать веские аргументы, чтобы пошатнуть единодушие совета директоров. К тому же она сказала Уилсону правду: она уже надела на себя доспехи, она уже вступила в войну и окончательно смирилась с решением, которое глубоко впечаталось в ее душу, со стороны кажущуюся мягкой и податливой – так родившийся студеной зимой подземный ручеек после весеннего дождя пробивается сквозь склон зеленого холма и, продравшись наружу и набирая силу, способен своротить прочь со своего пути огромные валуны и выкорчевать из земли могучие деревья.

Беговые дорожки в парке, такие же немилосердно извилистые, как и лабиринт улиц, их окружающих, вызвали у Флоренс раздражение, которое ее друзья и родные сочли бы ей несвойственным. Эти змеящиеся тропы словно увещевали ее, что она на отдыхе, что легкий бег трусцой должен ее успокаивать и отвлекать от забот, в отличие от тупой практичности нахождения кратчайшего расстояния между двумя точками, но у нее не было ни малейшего желания отклоняться от прямого маршрута или расслабиться и получить удовольствие от бега: ей хотелось сразу попасть в нужную точку и предпринять некие действия, чтобы спасти отца. Она быстрым шагом пересекла газон, мысленно прочертив по траве собственную трассу, и, отыскав в телефоне имейл от Уилсона, набрала номер Джима Сейджа.

– Алло!

– Джим? Это Флоренс. Флоренс Данбар.

– Привет, Флоренс! Рад тебя слышать! – радушно произнес Джим. – Чем могу быть полезен? Ты все-таки решила научиться летать?

– Как ты догадался? – импровизируя, засмеялась Флоренс. – Я вчера так ужасно летела сюда. И сразу вспомнила, что ты мне рекомендовал получить лицензию пилота. Ты вообще сейчас свободен? Я в Нью-Йорке. Может, мы могли бы выбрать время?

– Я бы с радостью, Флоренс, но только я в Манчестере и не знаю, когда мы соберемся обратно. Твои сестры никогда не планируют заранее маршрут полета, не то что мистер Данбар.

– В Манчестере? – переспросила Флоренс. – А что вы там делаете?

– Понятия не имею. Это не мое дело – забивать голову лишними вопросами, но могу сказать одно: погода тут чертовски унылая.

– Ладно, когда вернешься – давай полетаем! – предложила Флоренс, стремясь поскорее завершить беседу: она надеялась перехватить Уилсона до того, как он усядется в старый гидроплан.

– Договорились, – согласился Джим.

Она дала отбой и тут же набрала другой номер.

– Флоренс! – закричал Уилсон, перекрывая плеск воды. – Я в гидроплане!

– Манчестер! – выкрикнула Флоренс. – Я говорила с Джимом, и он назвал мне место посадки. Попроси своих волонтеров сосредоточиться на Англии, особенно на больницах ближе к Манчестеру, а не к Лондону.

– Сделаю, – отозвался Уилсон. – Ты молодец! Сейчас пилот запустит двигатель. Крис передает тебе привет!

– Ему от меня тоже! – ответила Флоренс, улыбнувшись в первый раз за последние несколько дней.