Читать книгу И не пытайтесь! Древняя мудрость, современная наука и искусство спонтанности - Эдвард Слингерленд - Страница 9

У моих студентов пользуется популярностью история из “Чжуан-цзы” о человеке, которого подвозят домой после попойки. “Вот и пьяный, упавший с повозки, – объясняет Чжуан-цзы, – может удариться сильно, а до смерти не убьется. Тело у него такое же, как у других, а ушибется он по-особому”. Я советую аудитории не пытаться проделать подобный опыт и делюсь воспоминанием об одном происшествии. Всех его подробностей я уже не помню, а суть такова: как-то мой друг скатился сначала по склону поросшей травой горки, потом – по лестнице и в результате очутился стоящим на ногах на тротуаре; ни малейшего ущерба он себе при этом не нанес. Мы были так впечатлены, что попробовали сделать то же самое. И все до единого, будто первоклассные гимнасты, приземлились на ноги и потихоньку побрели в общежитие.

Объяснить наш внезапный атлетический успех довольно просто: пьяные обычно физически раскованней (и зачастую свободнее от пут условностей), так как участки мозга, обеспечивающие когнитивный контроль, у них частично отключены. (Нейробиолог сказал бы: ингибированы.) Пьяный смутно представляет себе, что происходит вокруг. Это делает его менее сдержанным (и он начинает танцевать макарену), а также менее подверженным беспокойству о последствиях. Плохо то, что об этом иногда приходится жалеть похмельному рассудку (например, о макарене). Но если пьяный падает с повозки, он не ожидает удара о землю, не напрягается и остается сравнительно целым. Пьяный ездок у Чжуан-цзы “не знал, что едет в повозке, и не знал, что свалился с нее, мечты о жизни и страх смерти не гнездились в его груди, и вот он, столкнувшись с каким-либо предметом, не ведает страха”. Это потому, что “дух его целостен”.

Почему Чжуан-цзы превозносит частичную парализацию участков мозга, ответственных за когнитивный контроль? Потому что состояние опьянения представляет собой суррогат у-вэй: непродолжительное подавление самоконтроля. В то же время очевидно, что образ пьяного человека – просто метафора, и Чжуан-цзы в сущности хочет, чтобы мы опьянялись Небом: “Если человек может стать таким целостным от вина, то насколько же целостнее может он стать благодаря Небу? Мудрый хоронит себя в небесном, и потому ничто не может ему повредить”. Пример ездока демонстрирует, что “опьянение Небом” до некоторой степени уводит нас от обыденного. То, что опасно для большинства людей, не причинит вреда мудрецу, опьяненному Небом.

Мы видим здесь тесную связь у-вэй с особым религиозным мировоззрением, и это важно. В предыдущей главе мы попытались дать естественнонаучное объяснение некоторых аспектов у-вэй – то есть привели научные данные о том, как поведение может быть непринужденно-естественным и при этом удивительно продуктивным. В то же время, “пересадив” у-вэй из Китая периода Борющихся царств в современность, мы упустили некоторые его важные черты. Для древних китайцев пребывать в состоянии у-вэй значило не просто почувствовать себя определенным образом или изменить меру контроля сознания над своим поведением. Это значило найти подобающее место во вселенной. Это важно и для нас.

Все, начиная с древних китайцев, любят историю о поваре Дине. Все, начиная с древних китайцев, считают, что действовать ловко и быстро – это хорошо. Однако философов вроде Чжуан-цзы мало заботило, как вы разделываете бычью тушу или собираете раму для колоколов. Их интересовало, как вы связаны с другими людьми. Поэтому Дин говорит, что он любит Путь (Дао), а не свое мастерство. Увидев его за работой, Вэнь-хой не объявляет о том, что оставляет трон и идет в повара, а понимает, как “вскармливать” собственную жизнь. Это история о социальной эффективности: способности взаимодействовать с людьми так же легко, как нож повара разделывает быка.

Социальное преломление у-вэй становится очевидным из текстов вроде “Лунь юй”. Там мы видим, что Конфуций всегда появлялся в подобающем облачении, знал правильный способ входить в комнату, произносил наиболее уместные слова и обращался с другими самым тактичным образом, но не строгим и не формальным. Его поведение как будто спонтанно проистекало из самой его природы, что обезоруживало идеологических оппонентов, смиряло своенравных правителей и заставляло ленивых учеников взяться за занятия с удвоенной силой. Кажется, что когда Конфуций с изяществом ведет себя на пиру или ловко расправляется с грубияном-собеседником, мы слышим “вжик” и “бах” ножа повара Дина.

Такая социальная эффективность, в свою очередь, зависит от мистической силы дэ, харизматического луча, исходящего от человека в состоянии у-вэй, притягивающего других и внушающего доверие. В “Лунь юй” читаем:

Правитель, положившийся на добродетель, подобен северной Полярной звезде, которая замерла на своем месте средь сонма обращающихся вкруг нее созвездий.

В древнем Китае считалось, что Полярная звезда – это неподвижный центр ночного неба, а все другие небесные тела движутся вокруг нее по концентрическим окружностям. Истинно добродетельный конфуцианский правитель просто занимает место во дворце – и “гравитационная сила” его дэ, притягивая людей, указывает всем надлежащее место. “Дао дэ цзин” рассказывает о скрытом даосе с пустым разумом и сердцем ребенка, который может свободно идти среди диких зверей или через стены пламени. Идеальный правитель, по мнению Лао-цзы, может силой своего дэ привести общество к гармонии, но, в отличие от конфуцианского правителя, сияющего с высоты как Полярная звезда, этот мудрец невидим, он скрывается в темных долинах и приводит все к порядку, как сила тяжести заставляет воду течь с горы. Мудрец, по Чжуан-цзы, просто обладает сильным дэ, которое оказывает на других терапевтический эффект и позволяет ему беспрепятственно идти по миру, природному или социальному.

Мыслители древнего Китая видели неразрывную связь между дэ и Небом, любимым коктейлем мудреца из “Чжуан-цзы”. Понятие Неба (тянь,) – очень древнее, оно со II тысячелетия до н. э. появляется в надписях на бронзовых сосудах. Это понятие относится к верховному божеству, которому поклонялись правители Чжоу и которое воспринималось как живущее на небе существо: тянь означает одновременно и это существо, и небосклон. Важно понимать, что речь не о месте, локусе (вроде христианского рая), а скорее о божественном создании, которое раздает указания, контролирует погоду, определяет успех в сражении и вознаграждает и защищает своих последователей. Небо со времен династии Чжоу также считалось источником благодати: то, чего хочет Небо, по определению не может быть дурным. Таким же неотъемлемым благом обладает Путь: “Дао” буквально означает тропу, дорогу. Это слово также может означать правильный способ сделать что-нибудь. Для мыслителей древнего Китая это имело вселенское значение: Путь – способ существования идеального человека или верное служение воле Неба. Путь – это Путь Неба, источник всей благодати и всех ценностей.

Так что у-вэй и дэ неразрывно связаны с Небом. У-вэй работает, потому что пребывание в состоянии у-вэй означает, что ты следуешь Пути Неба, а любой следующий Пути приобретает силу дэ. Эта связь имеет ключевое значение для понимания спонтанности того типа, который ценили в древнем Китае. На Западе спонтанность ассоциируется с индивидуальностью: люди просто делают, что хотят. У-вэй, напротив, подразумевает, что человек становится частью чего-то большего: космического порядка, олицетворяемого Путем. Мудрецы (от Конфуция в семидесятилетнем возрасте до даосов) описывали у-вэй как пребывание “в согласии” с вселенной. А дэ имеет силу потому, что Небо создало человека, животных и неживую природу такими, чтобы они мгновенно и без вопросов реагировали на добродетель. Мудрец, обладающий дэ, привлекает людей, усмиряет диких зверей, обеспечивает урожай и приятную погоду. Вознаграждая правителя в состоянии у-вэй такой властью, Небо обеспечивает исполнение своей воли. Дэ сияет, будто нимб, над человеком в состоянии у-вэй и сообщает окружающим: “Небо любит меня! И вам стоит попытаться. Я клевый”.

Видеть религиозную суть у-вэй важно не только ради исторической точности. Пример доведенного до совершенства навыка (вроде разделки бычьих туш) хотя и служит ценной аналогией, но уводит в сторону, будучи оторванным от изначального культурного и религиозного контекста. Проблема в том, что мы можем представить себе виртуоза (повара, пианиста, теннисиста и так далее), который при этом остается человеком жестоким и неприятным (уверен, вы знаете парочку таких). А у-вэй подразумевает ощущение себя идеальной частью Единого, к которому принадлежат и другие люди. Именно это объединяющее социальное и религиозное качество у-вэй делает его уникальным.

Здесь стоит вспомнить, возможно, самое известное современное исследование о спонтанности как идеале: концепцию “потока” Михая Чиксентмихайи. Рассмотрев признаки “потока” по Чиксентмихайи, мы отметим множество совпадений: глубокая и при этом непринужденная концентрация, отзывчивость, отличная продуктивность, глубокое удовлетворение, деперсонализация и изменение восприятия времени. В последние десятилетия Чиксентмихайи и его коллеги продемонстрировали, что ощущение “потока” является универсальным для различных культур и сходным образом описывается людьми разных занятий. По мнению Чиксентмихайи, основным признаком, объединяющим эти впечатления – главной чертой “потока”, – является точное соответствие наших навыков сложности стоящей перед нами задачи. “Поток” возникает, когда мы находим “золотую середину” между слишком легким и слишком трудным. Поскольку мастерство со временем растет, “поток” требует “спирали самосовершенствования”, которая “заставляет людей напрягаться, искать новых испытаний, чтобы развивать свои способности”. Акцент на препятствиях и сложности лучше всего демонстрирует разницу между “потоком” (по Чиксентмихайи) и у-вэй. Философия древнего Китая открывает некоторые аспекты спонтанности, которые игнорирует западный индивидуализм.

Рассмотрим историю И. (по уверению Чиксентмихайи, известной и влиятельной жительницы Европы):

Ученый с международной репутацией, она создала успешное предприятие, давшее работу сотням людей и в течение жизни целого поколения бывшее лидером в своей области. И. постоянно путешествует, посещая политические, деловые и научные мероприятия. У нее есть дома в разных частях света. И. всегда находит время посетить концерт, музей или библиотеку. Пока она на встрече, ее шофер не ждет ее у подъезда, а направляется в местную картинную галерею или музей, потому что на пути домой босс захочет узнать его мнение о представленных там картинах[4].

В этом примере определенно присутствуют препятствия и спираль самосовершенствования. Из того, что мы прочитали, ясно, что И. – выдающийся человек. История ее жизни вдохновляет, а сама она “как будто излучает энергию”. Однако должен признаться, что мне, когда я впервые прочитал об И., ее образ жизни показался изнуряющим: постоянные поездки, неустанное самосовершенствование. (Я прочитал “Поток” в колледже и, помню, подумал, что будь я ее шофером, мне бы хотелось расслабиться и покурить, вместо того чтобы тащиться в музей, а после еще и отвечать на вопросы.)

В книге Чиксентмихайи упоминаются случаи, которые кажутся мне привлекательнее истории И.: например, рассказ о Серафине Виньон, 76-летней жительнице деревушки в итальянских Альпах. Судя по всему, Серафина ведет ту же жизнь, что и ее предки последние пару сотен лет: встает в пять часов утра, чтобы доить коров, готовит пищу, убирает, выводит стадо на пастбище или занимается садом, прядет шерсть. Когда у нее спросили, что доставляет ей удовольствие, она ответила: как раз то, чем она ежедневно занимается. “Выходить на улицу, разговаривать с людьми, ухаживать за животными… Я разговариваю со всеми – с растениями, птицами, цветами, со всеми живыми существами, – объясняет она. – Все вокруг живое, и ты видишь, как они растут и меняются каждый день… Я чувствую себя легкой и счастливой. Обидно бывает, когда сильно устаешь и приходится возвращаться домой… Даже если работа тяжела – это все равно прекрасно”[5].

В этой истории нет никакой сложности и препятствий, а тем более спирали самосовершенствования. Напротив, рассказ Серафины внушает чувство умиротворения, расслабленности и поглощенности чем-то большим, чем ты сам: красотой Альп, древней традицией, придающей жизни упорядоченность, чувством родства с животными. Единое, к которому Серафина чувствует причастность (природа, культурные традиции), также кажется ей источником благодати. Это возможно прежде всего потому, что она испытывает глубокую привязанность к прекрасному месту, где живет, и к своему образу жизни, видит в них смысл. Когда я начинал изучать китайскую философию и прочитал об этом случае, я понял, что опыт Серафины не просто ближе к у-вэй, нежели бесконечные переезды и самосовершенствование И., но и похож на мой собственный опыт. Эта уверенность со временем укрепилась.

Несомненно, если повезет, то в сложных ситуациях, связанных с работой, я смогу войти в состояние у-вэй. Когда я “в ударе”, я регистрирую все признаки “потока”. В голове рождаются целые абзацы. Я абсолютно поглощен тем, что делаю. Я теряю ощущение времени, забываю о еде, я расслаблен и наслаждаюсь работой. Нельзя отрицать, что здесь играют свою роль сложность и препятствия, но они второстепенны. Так, во время сочинения книги сложность задачи и возникающие препятствия могут ввести в состояние у-вэй, лишь если они связаны с чем-то большим: например, с идеей, которая меня занимает и которой я хочу поделиться с другими.

Этот акцент на небезразличии, на выходе за пределы “я”, позволяет соединить состояния у-вэй, связанные с высокой сложностью и препятствиями, с их обычными спутниками: обыденными несложными действиями, которые позволяют нам отдаться тому, что мы любим и ценим, что считаем превосходящим нас самих. Я чаще всего испытываю состояние у-вэй (как и Серафина), контактируя с природой. Меня в состояние у-вэй приводит прогулка по полуострову Пойнт-Рейес в Калифорнии (которую я совершил сотни раз), прополка огорода, забота о саде или просто возможность посидеть на берегу океана, глядя на прибой. Эта деятельность не похожа на беспокойную жизнь И. ничем, кроме психологического описания того чувства, которое она вызывает. Более того, если не обращать внимания на акцент на сложности и препятствиях, данные Чиксентмихайи и его коллег показывают, что опыт “потока”, как правило, присущ сравнительно простым социальным ситуациям вроде беседы с друзьями, семейного обеда или игры с детьми.

Но почему тогда исследователи “потока” уделяют столько внимания трудностям и препятствиям как характерным чертам этого опыта? Потому, что большинство этих исследователей – из стран Запада. В рамках нашей культуры участие в сверхмарафоне или осмотр незнакомого музейного собрания признается занятием скорее индивидуальным, направленным на самосовершенствование. Мы сосредотачиваемся на соответствии собственных знаний и навыков выпавшей задаче и не обращаем внимания на то, что оно уводит от важных для нас вещей. Кроме того, исследователи “потока” сделали акцент на сложности и препятствиях потому, что желали отделить его от сходных состояний (потеря чувства собственного “я”, искаженное восприятие времени, расслабленность), не заслуживающих наименования “потока”. Хорошим примером служит бездумный просмотр телепередач, но мы можем причислить сюда всякую несложную пассивную деятельность, которая поглощает внимание, но не бодрит и не воодушевляет, а, напротив, оставляет ощущение пустоты и усталости (азартные игры, чтение желтой прессы, бесцельный серфинг в интернете, обмен сплетнями со знакомыми, которые нам даже не нравятся). Когда встает вопрос, как с индивидуалистической точки зрения отделить “поток” от подобных занятий, сразу приходят на ум сложность и препятствия.

Однако если принять во внимание мировоззрение древних китайцев, мы увидим иной, куда более удовлетворительный способ провести различие. Связь у-вэй и настоящего “потока” с благим Единым позволяет нам почувствовать себя, по словам Серафины, “легкими и счастливыми”, а не грязными и уставшими. Это Единое можно представить как систему ценностей – структуру, в которую мы помещаем себя и свои поступки и которая позволяет нам определять одни вещи как хорошие, другие – как плохие, и соответственно поступать. Многие на Западе пытались обосновать роль ценностей при помощи объективных фактов и рациональных рассуждений, однако ценности лежат вне сферы действия науки. Наука позволяет нам узнать, что есть, а не как должно быть: она имеет дело лишь с фактами. Это значит, что всякий раз, вынося ценностное суждение, мы выходим за рамки фактов. Мы чувствуем, например, что рабство – это неправильно, потому что в людях есть нечто, отличающее их от скота, хотя в биологическом смысле между Homo sapiens и Bos taurus (домашней коровой) различий почти нет. Ценностные суждения основываются исключительно на недоказуемых, но глубоких убеждениях. Более того, человек не может без них обходиться. Вообразите жизнь без представлений о добре и зле или без мотивации, основанной на этих представлениях!

Понимание роли ценностей в жизни человека, в свою очередь, является ключом к пониманию у-вэй. Я предполагаю, что отличительной чертой у-вэй служит поглощенность “я” чем-то большим. А это значит, что то, какими именно мы выйдем из состояния непринужденности и естественности – полными энергии или опустошенными, – зависит (по крайней мере отчасти) от наших ценностей. Как то, что мы только что делали, отражает наше понимание самих себя и того, что для нас важно? Например, если вы дорожите друзьями, то, скорее всего, закончите совместный вечер за выпивкой с ощущением, что хорошо провели время. Простое предчувствие ценности также может стать подспорьем в достижении у-вэй: то, что Пойнт-Рейес среди моих личных ценностей занимает особое место, делает меня восприимчивее к у-вэй во время прогулок там. Уже сами приготовления к такой прогулке погружают меня в состояние у-вэй, даже дорога приобретает особый смысл.

На протяжении большей части человеческой истории систему ценностей предлагала институционализированная религия, и ее в той или иной степени принимали большие группы людей. Для древнекитайских мыслителей, например, такую систему представлял комплекс верований в Небо и его Путь. Для наших религиозных современников имеющее ценностный характер Единое очень похоже на Путь у древних китайцев: это упорядоченная метафизическая структура (божий промысел, исправление кармы и так далее), обслуживаемая жречеством и подкрепленная корпусом текстов, которые придают смысл деятельности, направленной на служение высшему благу. Такие системы обычно включают представление о “сакральности”, наделенности особым смыслом определенных мест, предметов и поступков. Другой важной чертой традиционных религий является то, что они стремятся к подробной регламентации поведения своих адептов. Разработано множество ритуалов, которые нужно исполнять с определенной периодичностью, а также конкретные указания, что можно, а что нельзя есть, носить и трогать. Предусмотрено также множество вариантов коллективной деятельности. Это делает контакт с сакральным (обычно в компании людей со сходным мировоззрением) довольно надежным способом вхождения в состояние у-вэй. Более того, возможно, именно так у-вэй и ощущало большинство людей большую часть истории.

Мы, однако, живем в эпоху, когда ценности и обещания традиционных религий поставлены под сомнение. Многие теперь отрицают традиционные религиозные системы и считают себя атеистами или людьми “верующими, однако не религиозными”. Это не значит, что они научились жить вовсе без ценностей. Даже убежденные гуманисты выступают приверженцами некоей очень абстрактной метафизической системы, основанной на таких понятиях, как уважение человеческого достоинства, свобода, индивидуализм, равноправие, а также предпочтительная рациональность общественного устройства. С этой точки зрения гуманизм устроен так же, как и традиционная религия: он предлагает последователям систему ценностей, позволяющих отличать хорошее от дурного, а также наказывать или избегать тех, кто эти ценности не разделяет.

C другой стороны, некоторые черты современной светской мысли служат источником не только ее силы, но и ее слабости. Акцент на рациональность и верифицируемость, например, означает, что она открыта изменениям в частностях, однако (как и в случае с любой стоящей системой ценностей) ее основы, например свобода или признание прав человека, не подлежат пересмотру. Обратной стороной открытости выступает несколько обескураживающий минимализм: либерализм лишен почти всего, что бывает у системы ценностей – и при этом работает. Большая доля его предписаний – негативные: не нарушайте права человека, не ущемляйте ничью свободу выражения, не позволяйте сильным притеснять слабых. Отлично: вы воздерживаетесь от организации геноцида и диких предрассудков. Но гуманизму нечего сказать о том, что вы должны делать. Кроме обрядов вроде прослушивания Национального общественного радио, чтения “Нью-Йорк таймс” и покупки местных “органических” продуктов, у гуманистов нет подсказок насчет того, как жить. И этот вакуум должен быть чем-нибудь заполнен: ненарушение прав человека дает массу свободного времени.

Поэтому мы любим причислять себя к определенным социальным общностям (Футбольные мамаши из пригорода, Продвинутые хипстеры, Мятущиеся художники), которые спокойно уживаются под обширным, но пустым куполом гуманизма. Эти группы или социальные роли дают нам как раз то, чего ему не хватает: предписаний насчет одежды, питания и остального, что регламентируют традиционные религии. Скажем, Мятущийся художник одевается в черное, ему полагается иметь незаметные эзотерические татуировки, курить и читать Камю. Минивэн служит Футбольной мамаше священной колесницей, однако он неприемлем для Продвинутого хипстера – разве что последний водит его с иронией. (Вообще для Продвинутых хипстеров ирония – как волшебный щит, который позволяет без вреда, даже с пользой для себя, контактировать с вещами и ситуациями – мясным рулетом, забегаловками, китчевыми фильмами, одеждой в духе 70-х годов, – которые иначе считались бы “некошерными”, табу.)

Вдобавок к формулируемым этими общностями размытым нормам (которые можно модифицировать и комбинировать так, как вам нравится) нерелигиозные люди часто принимают более конкретные ценности, например заботу об окружающей среде, экономические реформы или гедонизм. Все это может быть включено в светский либерализм. Например, гедонизм (он мне больше всего по вкусу) подразумевает, что цель жизни заключается в максимизации удовольствия (в широком понимании этого слова). Слово “гедонизм” изначально относилось к древнегреческой философской школе, и первые гедонисты (несмотря на современное преломление термина) вовсе не были весельчаками. Вам вряд ли захотелось бы встретиться с ними на вечеринке. Древнегреческим гедонистам большая доля того, что приятно “черни” (то есть мне или, вероятно, вам) – вроде секса, еды или вина, – в долгосрочной перспективе причиняет страдание. Это оттого, что чувственные удовольствия по своей природе преходящи. Единственным способом максимизировать удовольствие, с точки зрения древнегреческих гедонистов, служит обращение к вечным удовольствиям вроде философствования и сведение своего присутствия в физическом мире к абсолютному минимуму.

Наверное, я как гедонист помещу себя между древнегреческим и современным вариантом (но ближе к современному). Я знаю цену интеллектуальным занятиям, но не чураюсь и пищи, секса и вина. Укрытую довольно абстрактным светским либерализмом мою маленькую личную веру подкрепляют отношения с некоторыми людьми, наслаждение умственным трудом, любовь к океану, удовольствие от хорошей еды и вина и странная уверенность в том, что люди рождены для средиземноморского климата с доступом к свежим цитрусам и качественному оливковому маслу. (На самом деле есть очень немного мест, куда я хотел бы переехать: если там нельзя вырастить лимоны, это уже не вариант.)

Правда, я уже шесть лет я живу в Ванкувере и вполне счастлив, несмотря на трагическую гибель моего лимона в горшке в первую же зиму. Это лишь доказывает, насколько гармонична и устойчива моя система ценностей. Если вы припрете меня к стенке, я буду вынужден признать, что у меня нет никакого внятного, тем более эмпирически подтверждаемого, объяснения тому, что, к примеру, делает особенным Пойнт-Рейес. И все же для меня это особенное место, и его ореол распространяется на другие стороны моей жизни: семью, друзей, определенную местность, вкусы и цвета. К таким, как я, состояние у-вэй легче всего приходит в мимолетные мгновения, когда чувствуешь себя дома и к чему-либо причастным. Если везет и мы правильно организуем свою жизнь, то большую часть времени дрейфуем от одного такого мгновения к другому и считаем себя “счастливыми”. Если у нас и есть доминирующая система верований, то обычно она явлена минимально.

Какими бы нелепыми ни казались фрагментарные системы персональных верований приверженцу традиционной религии, это все, что определенно есть у нас, безбожников, – и это тоже может вызывать состояние у-вэй. С большим трудом я умудрился создать сад в средиземноморском духе выше 49-й параллели, и забота об этом саде, даже простое наблюдение из окна кабинета за тем, как он противостоит дьявольскому дождю и тьме ванкуверской зимы, часто приводит меня в состояние у-вэй. То же самое я могу сказать о времени, которое провожу с женой и дочерью, о выпивке с друзьями и коллегами после работы, о разборе трудного древнекитайского текста, о размышлениях над тем, что заставляет людей строить огромные пирамиды или прокалывать щеки вертелом, о прогулке по крутой тропе от кампуса до дикого пляжа у пролива Джорджия. Интересно, что если вы понаблюдаете за занятиями, которые вызывают состояние у-вэй у меня или кого-либо другого, то в общих чертах реконструируете, скажем, нашу систему ценностей. Также вы сможете сказать, кого мы ценим, а кого нет, и это, наверное, еще важнее. У-вэй может прийти во время групповой активности, лишь если все участники группы искренне ценят свои взаимоотношения. Мы можем без усилий взаимодействовать с другими людьми, только когда заботимся о них и чувствуем себя расслабленными.

Поэтому у-вэй – это нечто большее, чем просто опыт индивида, самосовершенствующегося во время соревнований по триатлону “Айронмен” или преодолевающего новый уровень в “Тетрисе”. У-вэй подразумевает растворение “я” в чем-либо, что больше тебя и что можно разделить с другими. Для тех, кто не разделяет веру древних китайцев в Небо и Путь, природа Великого Единого – системы ценностей, которая придает форму и смысл опыту у-вэй, – варьирует от группы к группе, даже от индивида к индивиду и от мгновения к мгновению. Однако такая система должна быть больше личности. Важной чертой у-вэй является то, что это состояние относится не только к психическому опыту индивида, но и к его социальным связям.

Теперь мы имеем представление, как духовная и социальная природа у-вэй раскрывает ту грань спонтанности, которую игнорирует современная психология. Однако мы не задали важный вопрос. Находиться в состоянии у-вэй прекрасно. Всем хочется иметь чуть-чуть дэ, чтобы облегчить себе жизнь в мире социальных связей. Но как приобрести эти качества? Как постараться не стараться?

Древнекитайские философы, к счастью, не просто описали состояние непринужденного совершенства, но и разработали ряд культурных практик, ментальных техник и физических упражнений для достижения спонтанности правильного сорта. Как мы увидим, они колебались между старанием (работай над собой, и достигнешь у-вэй) и не-старанием (перестань стараться, и у-вэй придет). Мы начнем с Конфуция и его последователя Сюнь-цзы, предложивших первую и лучшую из стратегий старания, в противовес которой появились все остальные стратегии.