Читать книгу Дыхание - Ефим Бершадский - Страница 5

I

И всегда, сколько она себя помнила, она очень любила бывать наедине с собой, и постоянно о чём-то думала, что-то представляла себе, рисовала: если замечала или придумывала что-то необычное и красивое, она это рисовала. И какие только мысли ни лезли в голову, о чём только ни думала! До сих пор помнила, как представляла себя, маленькая, повелительницей ос, они ползали по рукам и по лицу, и было немножко щекотно, а потом танцевали перед ней, выписывая причудливые фигуры, а она повторяла за ними. А после танца они просили её, и она шла за ними на луг, и начинали происходить различные события. Например, прилетала одна оса, очень расстроенная, и жаловалась, что цветок обманул её: она думала, что у него сладкий нектар, а он оказался горьким – и она утешала эту осу, советовала ей полететь в другую часть луга, там не растут такие коварные цветы. А какие эти осы бывали взбалмошные и вздорные, они ссорились друг с другом из-за малейшей ерунды, и прилетали к ней жаловаться, и она их успокаивала и мирила. А какие они бывали дурашливые, просто кошмар, и очень любили её разыгрывать, обещали показать кое-что необыкновенное, а на деле это оказывался старый трухлявый пень, и такие вот наивные розыгрыши очень радовали ос, и они начинали галдеть всем скопом, и жужжали, жужжали. А однажды одна оса, одна из её самых любимых, взяла и ужалила её. Дело было так: она засмотрелась на хитро спрятавшийся в траве цветок с маленькими голубыми лепесточками, похожими на лодочки, а в этот момент оса ей что-то объясняла, а она не слушала её, и та взяла и ужалила в руку, да так больно, – и она обиделась на неё и не разговаривала с ней несколько дней, нельзя же так делать… А та вначале упрямилась, а затем стала просить прощения, и обещала, что так больше не будет, и она её, конечно, простила, и позволила погулять у себя по носу, чем оса сразу и воспользовалась…

Так что ещё с детства она любила воображать, придумывать истории, вводить новых героев, дружить с ними. И уже тогда полюбила задумываться над происхождением слов: она решила, что слово избалованная означает часто посещавшая балы, и жалела, что она совсем не избалованная, как здорово было бы баловаться, хотя бы раз в году! И в какое неудачное время она родилась, теперь никто не считает нужным хотя бы по выходным баловать детей. На этот счёт у неё накопились претензии, и вечером, когда мама пришла с работы, она всех их ей высказала, а та только улыбнулась и ничего не сказала. А папа сказал, он сказал, что на балы пускают только тех девочек, которые умеют танцевать особые бальные танцы, а она не умеет, так что нечего об этом говорить. И всегда он приводил такие неопровержимые аргументы, она даже не сразу нашлась. Но подумав, она спросила, а разве сейчас не существует таких людей? Он сказал, что не знает, и что если она найдёт, кто её научит, тогда они и поговорят по поводу бала. И она ушла ни с чем. А в другой раз ей пришло на ум, что слово стекло происходит от глагола стекло, и она подумала, что стекло каким-то хитрым образом делают из воды. Во-первых, вода очень прозрачная, как и стекло. Во-вторых, она умеет течь, стекать, и даже капать. Но были и аргументы против. Стекло очень острое, им легко порезаться, и главное, если на него смотреть сбоку (а она смотрела), то оно зелёное, и почти совсем непрозрачное. А вода так не умеет, на неё откуда ни смотри – она со всех сторон одинаковая. И тогда она подумала, что стекло делают из какой-то особой жидкости, которая откуда-то стекает, но у них дома такой нет.

В школе, на перемене, когда другие дети общались или игрались друг с другом, она либо рисовала, либо стояла одна у окошка и рассматривала деревья, росшие в рощице возле школы. Она очень любила деревья, любила их гибкие ветви, их спокойную силу и величественную глубину, их гордые силуэты. Насколько они благородные, насколько возвышенные, могучие, они никуда не спешат, и вырастают огромными и прекрасными – и поняв это, она очень многое поняла для себя. А как они украшают себя, они любят зелёные наряды, и удивительно: хотя на каждом дереве растут тысячи листьев, осенью среди них нет двух одинаковых – как им это удаётся? А насколько деревья безмолвны, если бы ветер не шелестел их листьями, они были бы совершенно неслышимы! Всё это вызывало очень большое уважение, и каждый раз по пути в школу, проходя мимо исполинского тополя, она приветствовала его: “Здравствуйте, господин Тополь!” – а он кивал в ответ своей широкой кроной. И ещё тогда поняла, что слово крона происходит от слова корона: деревья коронованы листьями, весна короновала деревья – она любила такие словосочетания. А если сплести весной из листьев и ветвей венок, то можно увенчать себя, или, иными словами, – надеть на голову корону! И даже так: она венчалась на царствие!

И сколько она ни вспоминала себя в детстве, она всё время была одна. Родители приходили домой поздно, особенно папа, и она виделась с ними лишь на выходных и летом, во время отпуска; подружек у неё никогда не было. Она приходила домой рано, сразу садилась и делала уроки, а всё остальное время проводила наедине с собой. Ей разрешалось гулять неподалёку от дома, и она исходила все окрестности, и её знали все окрестные бабушки, вороны и воробьи, а когда она уставала, она садилась на скамеечку или залезала на дерево, и рисовала, устроившись поудобнее. Она всегда носила при себе карандаши со стёркой, точилку и листочки, всё это умещалось в маленькой сумочке, которую ей специально для этого подарила мама.

И почему-то у неё никогда не получалось общаться с другими детьми. Может, потому что она была не очень красивая – она рано это поняла, наблюдая за мальчиками, толпившимися вокруг очень привлекательной девочки Светы, – но дело было не только в этом. Она иногда пыталась поговорить с каким-нибудь мальчиком, но ей быстро становилось скучно, эти мальчики – совершенные незнайки, и кроме своих машинок ничего не видят вокруг себя, и получалось, что она разговаривает сама с собой. А те из них, которые хорошо учатся, очень много думают о себе – и это отталкивало ещё сильнее. Сама она училась на одни пятёрки, но совершенно не гордилась этим, это было так легко и ничего не стоило, и никак не понимала, как можно получать четвёрки, и что сложного в том, чтобы выучить параграф.

Как-то раз её маме пришла в голову мысль, что она слишком мало общается с другими детьми, и она стала водить её в гости. Это было ужасно! На выходных, вместо того чтобы спокойно побыть дома, мама шла с ней в гости, и оставляла играть с детьми. И ей очень, очень хотелось поиграть с ними, было бы очень любопытно, особенно эта игра в пантомиму – но она не играла… Вместо этого она тихонько садилась в уголке, и чтобы избавиться от грустных мыслей принималась рисовать, рисовала цветок у окна, или самих этих детей, или шоколадку, которую ей подарили. А когда один мальчик подбежал к ней и попросил шоколадку, она отдала ему и сказала, что не хочет… Она крепилась и терпела всё это пять или шесть раз, и говорила маме, что всё в порядке, ей всё понравилось. А однажды не сдержалась – и с тех пор в гости её не водили, и это было такое облегчение… А к ним в гости, к счастью, никто не приходил – папа не любил этого.

Вспоминая своё детство, она заставала себя воображающей, рисующей, рассматривающей. Она любила, чтобы рисунки были как можно более реалистичными, любила линии плавные и многочисленные, и с удовольствием рисовала свои волосы, или ветви деревьев, или траву, росшую на лугу, или птичьи гнёзда. И частенько рисовала свои руки, они были очень художественные – если приглядеться, то в ладони и в пальцах спрятана уйма линий, складок, чёрточек, а ещё есть вены, есть ногти – и это не говоря о том, сколько возможно разных положений! Не пересчитаешь их, сколько ни пытайся! Она рисовала правой рукой левую и левой – правую, – когда она была совсем ребёнком, она рисовала только левой рукой, а мама посоветовала попробовать ещё и правой. И разные рисунки рисовала разными руками, а то и на одном рисунке некоторые места рисовала одной, а некоторые – другой, и могла легко отличить, какие – какой. Если честно, левой рукой она рисовала лучше, и линии получались красивее, но правая рука очень хорошо наносила тени, и она этим пользовалась. Вслед за руками она перешла к ногам, рисовала голени и ступни, ступни рисовать было особенно забавно: приходилось сидеть в мудрёных позах, и затекали ноги, но зато какие ступни получались славные… Она любила рисовать с близкого расстояния, чтобы видеть как можно больше деталей, могла нарисовать ладонь в целый лист – почему нет? И часто, когда была одна, брала зеркало и рисовала выражения лица и глаз, и уже тогда подметила, что каждый раз рисунки получаются разными, особенно это зависело от настроения. Если была чем-то расстроенная и бралась рисовать, то линии получались острее, а сам рисунок проще, черты получались потерянными, неудачными. А в радостном настроении линии были очень густыми, мягкими, они переплетались друг с другом, формы обретали гармонию, присущую им от природы, и она получалась очень красивой, и сама удивлялась, почему это она решила, что нехороша собой, например папа всегда говорит, что она похожа на маму, а про маму он всегда говорит, что она очень хороша…

В это время она почти не читала, хотя у них дома была куча книг, папа очень любил книги, – и вот, к своим девяти годам она прочла всего лишь несколько томов из детской энциклопедии, рассказывавшей обо всём на свете, к примеру, почему небо голубое и отчего зимой изо рта идёт пар, а летом не идёт. Но она подумала, что и сама могла до всего этого догадаться, надо только внимательно смотреть и хорошенько думать, а это она умеет, и что если она узнает ответы на все вопросы из книжки – ей будет не интересно, и она перестала читать. Зато однажды она забралась на стул и вытащила с полки том Жюль Верна – отец говорил о нём, что он писал очень хорошие книги, и она решила попробовать почитать. Это оказался роман Дети капитана Гранта. Она очень быстро поняла, что этот Жюль Верн – наивный фантазёр. С чем не поспоришь, в его романе были описаны разные интересные явления, например, что если лить жир на бушующее море, то оно успокоится, но подобные вещи наверняка открыли моряки задолго до него, и об этом можно прочитать в её энциклопедии, просто она не дочитала, но дело было в другом. У этого Жюль Верна все герои либо очень хорошие и положительные, либо плохие и отрицательные, а в жизни всё гораздо сложнее. Взять хотя бы её учительницу, она обычно очень добрая, а вчера издевалась над ребятами, плохо сделавшими домашнее задание, наверное, с мужем поссорилась… Но что ни говори, а очень любопытно, спасут ли они этого бедного капитана Гранта, она почти сразу подумала, что спасут. И вот, когда она сказала папе, что читает этот роман, он полез в шкаф, и достал оттуда глобус, и объяснил обозначения, хотя это было совсем излишне, всякому ясно, что море голубое, деревья зелёные, а горы коричневые, тут не надо быть семи пядей во лбу. И вот, с этим глобусом было читать ещё удобнее, он как всегда оказался прав. Но она никогда не поверит, что всё это Жюль Верн написал не выходя из своего кабинета, и ни разу в жизни не побывал за пределами Парижа, – и вечно он рассказывает всякие небылицы, а она слушает и верит, но в этот раз она не попалась, уж слишком неправдоподобно звучало. А мама поверила, так показалось, но может, она просто не читала, она давно заметила, что она умеет очень хорошо притворяться, когда чего-то не знает, и не так легко определить, знает она всё-таки или не знает…

* * *

Однажды ей принесли щенка, хаску. Она решила назвать его Ларом. Этого Лара она дрессировала, так что он умел давать лапку, лежать и не убегать от неё далеко. Предполагалось, что он будет охранять и защищать её, но она не очень понимала, как они это представляют себе. И если весной и летом его ещё удавалось заставить заночевать на участке (хотя, скорее, он и сам был не против), то в остальное время года он ночевал в её комнате и очень любил поутру, когда звонил будильник, ходить по ней как по бульвару, и всячески пытался лизнуть в нос – она пыталась спрятаться под одеялом, но это не всегда удавалось, он залезал под одеяло и добирался до носа… Этот Лар был очень игрив, он любил бегать за палочками, и часто требовал внимания, тыкая холодным носом в икру или царапая её лапой, но пока она делала уроки, оставлял её в покое, лёжа рядом со столом. Ещё он был очень прожорлив, предполагалось, что она будет кормить его кормом, но она не стала, и делила с ним свою трапезу, и кормила теми же продуктами, которые готовила себе, и каждый раз он смотрел на неё так, словно она несправедливо рассудила, и положила ему меньше, чем себе.

Теперь, когда она уходила гулять, она брала его с собой, по городу она водила его на поводке и он шёл более-менее рядом, а за городом она отпускала его, и он бегал и всюду принюхивался своим носом, и очень это любил. И они часто бегали наперегонки, и Лар всегда выигрывал, а она радовалась и теребила его изо всех сил. Набегавшись, он ложился подле неё, так они и сидели вдвоём и любовались миром вокруг. А ещё он очень боялся неизвестного, особенно пылесоса, и лишь завидев, что она завозит его в комнату, исчезал, притворяясь, что по делам.

Она пыталась его рисовать, но позировать он не хотел, и начинал просить с ним поиграться, ничего не могла с этим поделать, его можно было нарисовать только когда он спит. И у него был режим, если поздно вечером после десяти ещё горел свет в комнате, то он начинал сердиться, и требовал идти спать. Только она и сама не любила засиживаться допоздна, в этом она была с ним полностью солидарна, всё равно вечером в голову ничего не приходит…

* * *

Какая я? Начнём с того, что я очень замкнутая. Мне трудно с посторонними людьми, особенно с теми, кого я встречаю впервые: не то что новые одноклассники – новые учителя кажутся мне при первой встрече крайне несимпатичными, и лишь спустя время я могу посмотреть на них иначе и оценить честнее. Откровенна я бываю только сама с собой. А интересно, можно быть замкнутым наедине с самим собой? Я думаю, я могла бы. “Как дела, Ира? – Хорошо. – Как сегодня прошёл день в школе? – Было очень весело и интересно”, – и так далее, в том же ключе. Я ещё бываю откровенна с Ларом, но это почти то же самое, как быть откровенной со своим сарафаном, от него я тоже ничего не скрываю, и он такой нежный… Но с Ларом быть откровенной приятнее, он смотрит всегда мне в глаза своими разноцветными глазами, и такой у него хороший, добрый взгляд… Как жаль, что он понимает одни интонации, и всего ему не объяснишь. Зато он внимательный, никогда не перебивает, он очень хороший слушатель, он качает головой. Мне кажется, ему нравится когда я говорю с ним, он считает нашу беседу признаком глубокого уважения. А это точно почти беседа, и, кажется, для него она значит гораздо больше, чем для меня, просто он сказать не умеет. Странный он, то ведёт себя как взрослый, а то – совершенный ребёнок. И это называется рассуждением на тему “Какая я?”. Вернёмся.

Ещё я очень разговорчивая. Я это в себе знаю, и нечего обманываться. Из того, что я ни с кем не говорю, ещё ничего не следует. Я болтливая до невозможности, каких только вопросов я ни обсуждаю, куда меня только ни уносит, вчера битых полчаса раздумывала над тем, честно ли сравнивать две горы по высоте, учитывая, что сложность восхождения зависит от совершенно других вещей: от маршрута, погоды и тому подобное – это надо же, потратить на такую тему целых полчаса, так я ещё с трудом себя остановила.

Ещё я очень наивная. Где-то месяц назад со мной познакомился один парень на год старше, и мы с ним на перемене проговорили минут десять о всяких вещах, например как первоклассники и второклассники носятся по школе, и что лучше бы на перемене их выпускать во двор – и так далее, и помню, я смеялась, он очень забавно шутил. И я, наивная дура, целых две недели об этом думала, всё ждала, что он пригласит меня погулять, а он только здоровался при встрече – и всё, а тут я его на улице встретила с одной девушкой, такая красавица, только одевается слишком пёстро, как Кот в Сапогах. Вот… Этих мальчиков кроме твоего личика и форм ничего не интересует. Ну и пусть, так им и надо, пусть слушают всякие глупости.

Пока я тут писала, на кухне гречка подгорела. Забыла про неё. Сейчас поем и собаку покормлю, и продолжу.

Да, верно, гречка ещё раз доказала какая я растяпа. Я и в школе если получаю четвёрки, то только из-за своей невнимательности. А ещё говорят, что все девочки очень усидчивые – не знаю как там другие девочки, а я, если увлекаюсь, забываю обо всём остальном. А если мне становится скучно, но делать надо, я с трудом преодолеваю себя и выполняю обычно не очень хорошо. Не знаю, как я ещё учусь на пятёрки, но, во-первых, мне нравится, мне нравятся почти все предметы, да и даются легко, и главное, мама очень гордится, что я отличница, и ни в коем случае не хочу её расстраивать и разочаровывать.

Я вот о чём подумала. Некоторые качества проявляются только в общении с другими людьми: это честность, доброта, доверчивость, щедрость. С этой стороны мне трудно себя охарактеризовать. Положим, мне хочется думать, что я добрая и честная, но как знать, вдруг на поверку окажется совсем не так, все люди хотят быть хорошими, а получается обычно наоборот.

Я сегодня решила ещё добавить, пока не заснула. Я очень часто рассуждаю о себе, рисую себя, рассматриваю себя, думаю о том, какая я. Как называется подобный человек? Нарцисс? Но разве я нарцисс? Нарцисс самовлюблённый. А я самовлюблённая? Нет. Я часто смотрю на себя как посторонняя, словно впервые встретила. Стоит поглядеть на мои рисунки – у меня каждый раз другие руки, другие глаза, волосы. Они каждый день новые. Да, я уже немало о себе знаю, но каждый день узнаю что-то ещё – стоит мне столкнуться с новой мыслью, примерить на себя новую роль – и я обнаруживаю такие черты, которые и не подозревала в себе. Да, я интересна себе, я любопытна себе. Я – это любопытная я. В том-то и дело, что я себе более любопытна, нежели те люди, которые окружают меня. Но всё равно мне себя мало, я это вижу. Я думаю, всё это изменится. Интересно, какой станет моя жизнь?

И я жду, что встречу людей мыслящих, необычных, я ещё не знаю какими они окажутся, но я уверена, что такие люди есть, а другие меня не интересуют, и нечего жалеть, что они со мной не общаются.

* * *

Я подумала, что волосы очень похожи на маленьких детей. Они постоянно растут, и днём, и ночью, и очень хотят вырасти как можно скорее, и ждут не дождутся того момента, когда они будут в полный человеческий рост. Они очень непослушные, особенно когда их вместе собирать пытаешься, и с ними очень трудно управляться, и нужно потратить немало времени, чтобы навести у них порядок. Зато они любят мыться, любят, когда на них куча пены, и обливаться теплой водой, и вытираться, и после ванны чувствуют себя посвежевшими, шустрыми. А как они хотят быть красивыми, ради этого они готовы минутку помучиться и потерпеть. И ещё они очень любят изменяться, им хочется завтра выглядеть не такими как сегодня, они любят новизну, любят превращения…

* * *

Я сегодня думала, почему драконы огнедышащие. Интересно, они гнездятся парами или поодиночке? Я думаю, обычно поодиночке. И рассуждают они примерно так. Какой у меня длинный чешуйчатый хвост, какие лапы сильные, какие крылья замечательные, сколько я всего знаю и умею, и почему мне не встретился за всю мою жизнь ни один дракон? И сколько я прочитал о них, сколько слышал от людей – а где они все? Не пойму. И думаешь, а вдруг сегодня повезёт, взлетаешь высоко-высоко и дышишь огнём, чтобы другие драконы могли увидеть издалека и заметить. Конечно, это тяжело, дышать огнём, и очень устаёшь, когда подышишь такое наступает ожидание на сердце, надеешься, думаешь, вот бы увидеть вдалеке ответный огонь, как бы было здорово, если именно сегодня. Но ничего не происходит, и грустно становится, и думаешь, ничего, если не сегодня – значит, в другой раз, не может же быть, что всё, что написано о нас, драконах, – выдумка, сам же я дракон, я существую, и родители у меня драконы, я их помню, когда я был маленький они мне овец приносили на ужин и в шахматы со мной отец играл. А затем они улетели, у драконов так принято, вырастив дракона родители улетают в другие края, это традиция наша, драконы любят традиции и свято их чтут. А какая у меня была мама, она удивительная, и на ночь всегда носом прикасалась к моему носу, это так мы, драконы, желаем спокойной ночи друг другу. А бывают пасмурные дни, и совсем мрачно на душе становится, и думаешь: полечу и сожгу дотла какую-нибудь деревню – во-первых, видно будет издалека, а во-вторых, весть об этом разнесётся в другие края, и всюду узнают, что в этих местах живёт дракон, и драконы сюда потянутся. Но потом думаешь: это же бесчеловечно, подумают ещё, что мы, драконы, жестокие, а мы вовсе не жестокие, просто нам одиноко. И конечно, жечь никого не станешь. А бывает такая радость, наткнёшься в заброшенном горном замке на древние фолианты о драконах, сдуешь с них пыль и листаешь, и так хорошо, какие там красивые драконы нарисованы, сколько в них благородства, сколько глубины, и в то же время – какое могущество! А ещё там вирши драконьи написаны, мы пишем прекрасные вирши и всегда признаёмся друг другу в любви виршами – а Вы разве не слышали об этом?

* * *

Я сегодня рассматривала почки каштана. Они очень крупные, обёрнуты тёмно-коричневыми крылышками, а у края заострённые и светлые. Но главное – они липкие на ощупь, я их потрогала и на пальцах осталась каштановая липкость, очень приятная. А я пальчики облизала и почку поцеловала, совсем невинно, и на губах осталась её своенравность. Мне очень понравилось с каштанами целоваться, они особенные и дарят тебе на память частичку себя.

* * *

А ещё в твоих жилах текут твои мечты, они омывают каждую частичку тебя, они стучатся в сердце и оно начинает биться в радостном предчувствии. И если ты нечаянно поранилась, то несколько капель твоей мечты вытечет, и их можно рассмотреть, на вид она яркая и незабываемая, а на вкус – неведомая, таинственная, причудливая, волшебная, сокровенная, заповедная, может, запретная. А со временем ранка заживёт, и мечты текущие в твоих венах и артериях снова станут неосязаемыми и недоступными, даже для тебя. А ещё, говорят, встречаются люди, внутри которых текут такие же мечты, как и у тебя, и если встретишь такого человека, то будешь очень счастлива, но найти его нелегко, и может, за всю жизнь ни одного не встретишь. А бывает и такое явление, называется, заражение: когда несколько капелек чужой мечты попадают в твою кровь, они заражают тебя и могут стать твоей мечтой, и они изменят всю тебя. И бывают эпидемии, когда много-много людей заражаются одной мечтой, это и прекрасно, но и опасно, очень опасно. Береги свои мечты, они самая главная часть твоя, они стучатся в твоё сердце! И если ты раздаришь их другим – что останется тебе?

* * *

Я сегодня удивительную картину наблюдала. Мы гуляли с Ларом и наткнулись на опушке леса на стайку цветов – целое небо в траве! Это были незабудки. Они почти все были голубые, но среди них, как облачка, встречались и белые. Они крошечные, славные. Я их с Ларом осторожно обошла, потому что он потоптать мог, и примостилась на краешке и смотрела. И что ещё меня в них привлекло – у некоторых в центре голубой звёздочки лепестков белая звёздочка, а у некоторых – жёлтая как солнышко, с тёмной точечкой внутри. Но это если вблизи рассматривать, а если смотришь издалека – настоящее небо, а по нему словно птицы мошки летают. Вот. А среди этой стайки росли ландыши, да так скромно, словно совсем не хотели мешать и выглядывать – спрятались себе и думают: цвести или не цвести? И некоторые цветут, и так свои белые колокольчики опускают, чтобы никто не мог разглядеть, что там внутри прячется – любят эти ландыши загадки, и прятаться любят, небось думают, что никто их не заметит. Я долго ими всеми любовалась – я их запомнить хотела, чтобы, когда я буду скучать по раннему лету, их вспомнить и улыбнуться. И Лар со мною любовался – он понял, какие они все красивые, и только понюхал цветочки и сидел, довольный очень. А я ещё перед уходом заметила там паутинку – очень она старательно спряталась, но я её всё-таки разглядела.

* * *

Как я представляю любовь? Любовь – это тихая песня, льющаяся в вашей душе, она не просит ни подвигов, ни жертв, она только просит побыть рядом, в тишине задумчивого неспешного вечера, и смотреть в любимые глаза, и изредка прикасаться друг к другу улыбками, любовь это таинство обретения и таинство утраты, когда приходит время попрощаться, чтобы снова встретиться завтра, любовь это карусель, на которой вы катитесь на соседних лошадках, всегда вместе, он катится на вороной, а ты – на пегой, любовь это качели, ты качаешься на них, а он стоит рядом и смотрит на тебя любуясь, и вам больше ничего не надо, только вечерняя прохлада сентября да детские качели – вот и всё счастье, любовь это гирлянды цветов в твоих волосах, это гирлянды стихов которыми он украшает тебя, это его голос, такой близкий, который желает тебе на прощание Спокойной ночи, а ты желаешь в ответ Спокойной ночи, как когда-то, когда тебя укладывали, маленькую, спать, и тебе снилась мама, ведущая тебя за руку. Любовь это его глаза, ты видишь только их когда он рядом, и часто смотришь в них когда его нет, они всегда поддержат, всегда подскажут, улыбнутся в трудную минуту, и никогда не оставят. А какой праздник на сердце, когда в его жизни случилась радость – ты ликуешь, ты так счастлива, пусть всегда в его жизни будет праздник – а разве может быть иначе, когда вы вместе?

* * *

Земля – это планета людей, которые сажают одуванчики. Они думают только об этом, и больше ни о чём не думают, и весною ходят и ждут, когда все поля и луга покроются солнышками одуванчиков, и когда это произошло, они радуются и веселятся, и начинают ждать, когда же они созреют. И когда одуванчики созревают и превращаются в пуховые шарики, и ветер сдувает их и разносит семена, то люди начинают ходить и искать среди одуванчиков свои, те, которые посадили они, они определяют их по особым, одним им известным приметам, ведь все одуванчики разные, и если постараться, их можно отличить, только люди очень часто в них ошибаются по неведомой причуде природы. И вот, если они находят свой одуванчик, они сразу сдувают его, чтобы он не достался больше никому другому, ради этого мгновения они и живут, а затем собирают вокруг те его семена, которые удастся найти, и идут искать место, где можно посадить ещё одуванчики. И все ходят, подглядывают друг за другом, вдруг кто-то другой найдёт неизвестную заповедную полянку, где ещё нет одуванчиков. И все разговоры у людей только об этом, одни расписывают красоту своих одуванчиков, другие пытаются выведать, где можно ещё посадить, третьи сокрушаются, что их опередил ветер или завистник, вор чужого счастья. А когда подходит нужный момент, все начинают сажать семена, сажают по ночам, чтобы никто не видел, где именно ты посадил, все ходят с фонарями и делают вид, что не замечают и не узнают друг друга, и сердятся, если знакомый попадётся. И мужья от жён скрывают, куда они идут, говорят, что по неотложным делам, и жёны мужей обманывают, говорят, что у подруги день рождения, и они задержатся, – и всё же ревнуют, подозревают неладное, терзаются – а вдруг она или он сейчас, в этот самый момент, где-то в тишине ночи…

А осенью так становится тяжело, идёшь и всюду вокруг лишь понурые листья одуванчиков, и думаешь, а вдруг попадётся уцелевший одуванчик, и размечтаешься, он снится тебе по ночам, целёхонький, и ты в поле один на один с ним, и незачем спешить, тут только ты и он, и можно насладиться его красотой, но сон вдруг превращается в кошмар, к тебе со всех сторон начинает бежать толпа людей, они кричат: “Не трогай!”, “Он мой!”. И ты в ужасе сдуваешь его, и не успеваешь сдуть, кое-что от него уцелело, и вот они уже отбрасывают тебя, набрасываются на бедный одуванчик, дерутся, кричат, разрывают его в клочья, стонут, плачут…

* * *

О человеке много говорят его сны, и было бы здорово, если бы при встрече люди обменивались снами. Только рассказывать о них сложно, для этого нужно большое количество откровенности, бывает, привидится такого, о чём бы я рассказывать не стала – но так никто и не заставляет, расскажи что можешь, любопытно как… Случается, снится всякая бессмыслица – я тут во сне рисовала тарелку с вермишелью – это надо же, весь сон потратить на тарелку с вермишелью – да пусть лучше ничего не приснится, вот. О таком сне я бы постыдилась признаваться, подумают, что я глупышка, а это всегда обидно, но в чём моя вина, что мне вермишель снится? Хотя, наверное, моя. Ну, проехали, зато я тут во сне строила замок из песка и тумана, я такие замки очень люблю, надо взять горсточку песка, полоску тумана, добавить щепотку фантазии, замешать – и чудесным образом возникает замок, он похож одновременно и на детскую песочницу, и на средневековый форт, и на пирс на морском побережье в туманное северное утро, на котором сидишь, свесив ноги, и смотришь в невидимую даль. И такими снами не стыдно поделиться, они показывают тебя с самой лучшей и подобающей стороны, такие сны и должны сниться всякой порядочной девушке, я так считаю. А то снятся некоторым малознакомые мужчины, да ещё разные каждую ночь – это просто предел легкомысленности, просто нет слов. А свежие сны очень полезны, это уже доказано, в них содержится букет витаминов, они вкусные, морковные, грейпфрутовые, и приходят единожды в жизни, дают себя попробовать – и исчезают. Но на то тебе и память дана, чтобы запомнить его вкус и сохранить его, хотя бы на протяжении дня, – и как хорошо поделиться им, разрезать пополам и крошки собрать и скушать. Берём нас с мамой – мы всегда обмениваемся снами, и мне её сны нравятся, они очень красочные, и мои сны капельку похожи на них – бывает же такое?! Мне ей трудно рассказывать свои дневные мысли, и я рассказываю о себе снами, и получается ещё лучше. А вчера мне снился Лар, мы с ним играли в палочку – ему было одиноко, и он пришёл ко мне, поиграть. А интересно, что снится ему? Он изредка рычит во сне, а бывает такой довольный, будто нюхает вкусную косточку.

* * *

Я сегодня думала, почему у первобытных людей не получались наскальные рисунки. И я себе представляю, что всё это давалось им нелегко, им самим надо было получать краску из животных кишок, и получалось не сразу, ты хочешь одну краску, а выходит другая – может, кабан какой не тот вчера на охоте попался, или буйвол больной, и уже руки опускаются. Но всё равно, так хочешь нарисовать что-то красивое, и терпишь, и снова идёшь на охоту, находишь подходящего буйвола, охотишься на него, побеждаешь его, чувствуешь себя сильным, думаешь: сегодня обязательно получится. И вот, получил ты нужную краску, нашёл самую лучшую скалу в округе, и идёшь к ней и рисуешь. Рисуешь пальцем, можно и кисть сделать из щетины или волос каких, скажем, из быка, но думаешь: это в другой раз, а пока буду пальцем рисовать. И рисуешь час, два, три… А нарисуешь – и смотришь, что получилось. И вот, стоит он в старой воловьей шкуре, всё лицо в морщинах, с колючей бородой, смотрит на свой наскальный рисунок, и грустит. И так ему тяжело, он же видит оленя перед своим взором, он превосходно знает какой он грациозный и лёгкий, какой свободный, слышит его запах, шорох при малейшем движении, стук копыт – и видит, что совсем это не похоже, никакой это у него не олень, а что-то между козой и буйволом, и толком ничего общего с оленем нет, и так ему грустно от этого. А ещё подходят другие люди из племени, и потешаются над ним, ты, говорят, что, кабана, что ли, нарисовал? Не знаешь что ли, как кабан выглядит? И так ему тяжело, думает, брошу, пусть сами рисуют кого хотят. Приходит домой расстроенный, говорит жене: “Ничего у меня не получается…”. А она говорит: “Не расстраивайся”, и ещё говорит: “Хочешь, нарисуй меня, я же не олень, и никуда от тебя не убегу”. А он волнуется, думает: “Я её плохо нарисую, а она обидится на меня и уйдёт, к вождю племени…”. И так ему хочется её нарисовать, и думает, что обязательно на этот раз получится, какая она у меня хорошая, я её в шкуре леопардовой нарисую, так она будет ещё красивее.

* * *

Я вчера одну сцену наблюдала. Я пошла с Ларом гулять в парк, я летом так обычно не делаю, но так получилось. Мы с ним гуляли в той части парка, где обычно никого нет, и играли там в палочку на полянке. А рядом с этой полянкой на скамейке сидела девушка, чуть старше меня, лет 17-18, и читала книгу – я её рассмотрела пока с Ларом шла по дорожке, к тому же она к полянке лицом сидела: она среднего роста, очень женственная, линии лица очень плавные, французские. А волосы цыганские, и вся она будто издалека. А книга была небольшая, в картонном переплёте, и на обложке что-то нарисовано, а что – разглядеть было нельзя, и что за книга я тоже не разглядела, а я очень люблю разглядывать какие книги кто читает, ничего поделать с собой не могу. И вот, я играла с Ларом на полянке, минут 10, а с Ларом сколько ни играй – ему всё мало, а она всё сидела и читала. А случилось вот что. К ней подошёл мужчина, я его тоже издали разглядела, одет в чёрный пиджак и чёрные брюки, когда он подошёл поближе, я его ещё лучше разглядела. Ему лет 40, он полноват, в очках, волосы короткие, светлые, шагал очень уверенно, руки за спиной. Мне ещё подумалось, что он в молодости был очень красив, лицо у него такое. И вот, когда он подошёл к скамейке, он поздоровался – расслышать было нельзя, но я поняла – и подсел к ней. И они разговорились, она отложила книгу и улыбаясь слушала его – и всё это на моих глазах, я совершенно, совершенно уверена, что они раньше не были знакомы. А спустя время – я ради этого не поленилась с Ларом лишние минут 10 погулять, уж очень было интересно, – они встали и вместе ушли. Я чуть было за ними не увязалась, насилу удержалась.

И я вчера полночи заснуть не могла, всё об этом думала. Дошла до того, что хотела пойти сегодня, взять книгу, сесть на ту же скамейку и читать. Но я не могу – не могу и всё тут! И я ещё боюсь. А если с Ларом пойти – точно никто не познакомится, Лар меня ревнует к другим, я давно заметила. К тому же когда я ухожу надолго – не в школу, а в другие места, он на меня немножко обижается, я же вижу. Но больше всего меня поразило, что она почти моя ровесница, какая она другая, мне было бы так интересно с ней познакомиться! Я столько всего не умею, я это вчера поняла. Мне кажется, если бы я сутками напролёт на этой скамейке сидела – никто бы не познакомился. От неё веет танцами, если я это почувствовала, то мужчины чувствуют гораздо острее. Я на себя с этой стороны вчера посмотрела. Я когда хожу листочки на деревьях рассматриваю, летом цветы полевые вдыхаю, землю ладонями трогаю, по коре стволов вожу, щекой прикасаюсь. А то и босоножки снимаю и босая по земле хожу, когда кроме Лара никто не видит. На меня, наверное, смотрят как на ненормальную. А ещё я вчера посмотрела как она красится – какая она умелая! Она свою красоту ещё вдохновеннее пишет. Я ей маленько-чуть-чуть позавидовала. Я же очень хорошо рисую, не сомневаюсь, что и я удачно могу накраситься, но никогда не придавала этому значения. Я и не крашусь никогда, разве что чуть-чуть губы. И я буду учиться. У меня столько мыслей на эту тему! Почему я никогда не расписывала своё тело? Это же особый холст, первозданный. Я буду. Жаль, что всё это случилось в конце каникул, через неделю школа. Эта девушка многому меня научила, я ей благодарна. Конечно, я не такая. Но я её не осуждаю, мы очень молоды, это молодость бурлит в нас.

* * *

Я последнее время беспрерывно читаю, это всё учитель литературы, Дмитрий Иванович, меня заразил своими рассказами, а заразить меня нетрудно, стоит лишь показать мне нечто интересное, и сразу же я увлекаюсь, и не могу себя остановить. Но я сейчас не про это хочу написать, а про Дмитрия Ивановича. Вначале он мне совсем не понравился, он очень строгий и почему-то решил, что мне можно ставить четвёрки, а я четвёрки не люблю, и я готовилась к уроку нормально, и мне казалось, что он придирается. И так я на него разозлилась за это, что совсем перестала готовиться, ходила и постоянно злилась, и думала: будь что будет, а делать я ничего не стану и именно назло ему. Но потом – он такие вещи рассказывает, я думала, я с ума сойду, какая это красота – и я поняла, что была не права, мне стыдно стало, что я сама во всём виновата, а его обвиняю, и я стала снова готовиться, вернее, я стала готовиться как никогда раньше, сочинения дважды переписывала: наутро прочитаю и думаю: почему я такая дура и такие глупости пишу? – и заново вечером писала. Но я не про это хотела написать, а про то, какой он человек. Ему около сорока лет, он довольно красив, у него короткие тёмные волосы, а глаза очень ясные, синие, и смотрят на тебя не отрываясь, он иногда осматривает моих одноклассниц, и меня тоже, не как учитель, а как мужчина. Вначале мне это показалось оскорбительным, а теперь я привыкла. Роста он высокого, одет всегда в один и тот же коричневый пиджак, носит галстуки – их я насчитала три штуки. Ещё у него руки как у пианиста: пальцы очень длинные и подвижные, и он часто на руку смотрит, и играет ей, и кажется, что совсем не слушает, но он слушает, а рука сама играет, отвлекаешься на это. Во время опроса он ходит по классу и выбирает, заглядывает то одному ученику в глаза, то другому – выбрал, и идёт обратно, к своему столу, встаёт около него и слушает. Он никогда не перебивает, и никаких вопросов лишних не задаёт, кроме одного: “Это всё, что Вы хотели сказать на эту тему?” (Он всегда нам говорит “Вы”). Когда он мне в первый раз это сказал, мне показалось, что он смотрит на меня как на дуру, вообще ничего не способную понять в книге, он мне тогда четвёрку поставил, но я почувствовала, что он мне её как подачку бросил. Я думала, я его убью, он мне поставил ещё два раза четвёрки, уже спокойнее, это меня взбесило ещё сильнее, именно это равнодушное спокойствие, он, видимо, решил, что я хорошистка, и это та оценка, которую я заслуживаю. Тогда я и бросила заниматься, а затем снова начала, и с таким рвением, он, может, думал, что я стану критику читать и чужие мысли повторять – мне эта критика абсолютно не нужна, я тоже умею думать, и если хочу, то очень даже хорошо. И я это ему доказала – для меня безумно важно было это доказать и именно ему – и он оценил, и я, наконец, стала получать пятёрки, одна в классе, а его пятёрки дорогого стоят. И как я теперь жалею, что у нас литература только дважды в неделю, мне кажется, я могла бы слушать его днями напролёт, он может говорить о чём угодно, и так говорить, как никто другой. И это его мысли, а не чьи-то чужие, у него невероятно много мыслей, мне кажется, ему не с кем поделиться, вот он нам их и говорит, сам себя ими развлекает, и всё. Я так рада, что встретила его, я так и думала, что такие люди существуют, что не может быть, чтобы таких людей не было, их мало, но они есть, люди достойные, мыслящие, необычные. Безумно хочется узнать такого человека поближе, жаль, что он совсем непроницаем, но раз есть он – значит, есть и другие, и они обязательно мне повстречаются. Как хочется наконец дождаться, как хочется, чтобы это поскорее случилось, но сейчас ещё рано, я ещё и сама не готова, я это чувствую, я ещё очень юная и столько ещё надо понять, а то возомнила о себе незнамо что, решила, что я умнее всех – а он мне очень хорошо показал, что я рано так начала думать, ещё учиться и учиться. И я чуть-чуть-немножко влюбилась в него, не то чтобы влюбилась, но он мне стал очень дорог, и я уже сейчас думаю, можно ли мне будет с ним когда я окончу школу общаться – какой он наедине? Я думаю, совсем другой, более духовный, всепроникающий как древние пророки, он страстный, и это очень высокая страсть, он глубокий, но особой глубиной, сокровенной. У него не те мысли, которые он говорит нам, этими мыслями он скорее играет, а наедине у него правдивые, заповедные мысли, из самого его сердца. И глаза у него другие, их взгляд становится спокойным, чистым, ясным как холодная заря.

* * *

Я сегодня на улице встретила немолодую, лет семидесяти, женщину. Она была в длинном платье, очень стройная, шагала медленно и задумчиво, и у неё чудесные густые рыжие волосы с проседью, а глаза голубые как вода в глубоком озере, и столько в них горя. И я подумала, какая же она красивая, и представила какой она была в восемнадцать лет, и так же мечтала о любви, как и я, и совсем не изменилась с тех пор, только время оставило печать на лице и глазах. И как ей одиноко, как трудно, что всё уже позади, и её любовь, и её красота. А она ещё очень-очень красивая, и я стремлюсь себя вести и одеваться как такие женщины, она удивительная! И я пожелала в душе, чтобы Бог ей послал здоровья и силы, силы радоваться солнцу, как жаль, что оно осенью так редко заглядывает к нам… И мне очень хотелось с ней познакомиться, но ей было горько, и я не стала её тревожить, мне кажется, мы ещё встретимся.

* * *

И я ещё думаю про него, что он ходит в церковь, а что он верит в Бога я уверена, только мне кажется, он не совсем ортодоксален. Он рассуждал в прошлый раз о грехе по поводу Льва Толстого, о том, как разные христианские мыслители понимали грех, и высказал такую мысль, что с точки зрения христианства наиболее логичным было бы объявить грешной любую радость, потому что любая радость является плотской, чисто духовной радости не существует, а любая плотская радость греховна, из этой мысли и возник обряд безбрачия у монахов. И он говорит, что из этого понимания греха родилась вся монастырская жизнь. Но по понятным причинам полноценно осуществить это было нельзя, поэтому из соображений практики вошли в противоречие с теорией, и приняли плотские отношения между людьми хоть и грешными, но позволительными. Я с ним совершенно не согласна, мне кажется, он и сам так не считает, а говорит так, чтобы заставить нас думать и над такими вещами тоже. Я думаю, что самой большой радостью является радость наслаждения красотой, а в нашем мире красоты очень много, я это уже поняла, её невероятно много, я даже не знаю как она умещается. Красота и вокруг нас, и внутри нас, и в нас самих – она повсюду! А сколько в нашем православии красоты: какие у нас чудесные церкви, какие прекрасные обряды, какие молитвы, и главное, какие люди, сколько в них человеческого достоинства, сколько глубины! А раз мир так прекрасен, то как может быть грехом радость? Ведь мы радуемся оттого, что мы живы, что живы любимые нами люди, наши родители, дети, это огромная радость, просто жить, просыпаться утром, встречать белок! Мы радуемся, что мы дышим, что пьём воду, как дети радуются каждому мигу, каждой травинке, лучику, прикосновению матери, и птицы тоже радуются, и собаки, и всё живое – радуемся, что видим и слышим наш прекрасный мир! И если человеческая ласка доставляет тебе радость, если тебя целует любимый от избытка счастья в его душе – разве это грешно? Я уверена, что нет, а все эти философствования – это заблуждение, люди закрывают глаза и не видят мира вокруг, оттого у них и выходят такие вещи.

* * *

Сегодня Дмитрий Иванович мимоходом рассуждал о пословице “Повторенье – мать ученья”. Он считает, что это совершенно не верно, и быть этого не может. Он говорит, что, чтобы научиться думать, надо постоянно сравнивать различные явления, искать взаимосвязи между вещами, на первый взгляд не имеющими ничего общего, уметь улавливать схожее в различном и различное в схожем; нужно много знать, а не замыкаться в узком кругу мыслей; он говорит, что человек должен уметь быть неограниченным в своём мышлении, он должен уметь мыслить по-разному; он говорит, что думающий человек должен уметь с равной силой отстаивать две противоположные точки зрения, подобно тому, как гроссмейстер, играя с любителем, может перевернуть доску, и обыграть его его же фигурами, и когда он снова признал поражение – перевернуть ещё раз, и снова обыграть. Меня это очень удивило, я так поняла, он считает аргументы лишь шахматной игрой, есть аргументация подобная сицилианской или староиндийской защите, и нужно знать её, и ещё комбинации, есть среди них старые и относительно новые; и есть шахматисты атакующие и любящие защищаться, мыслящие стандартно и нестандартно, начинающие и опытные – уж в шахматах-то я немножко разбираюсь.

То есть, он ничего этого не сказал, он сказал только про гроссмейстера, перевёртывающего доску, но я так поняла. Это меня сильно поразило, я за ним и раньше что-то в этом роде замечала, он выстраивает цепочки рассуждений, то безупречно логичные, то совершенно парадоксальные, ему подвластны любые, но это именно игра для него, он может доказать всё что ему заблагорассудится. И неужели он прав? Неужели любые аргументы, любые доказательства – лишь фикция, пшик, обманка для наивного разума, не умеющего переварить их, шахматная партия из слов, ничего не значащая для оратора, выражающая лишь его сиюминутные желания и волю, служащая его целям и интересам, или просто-напросто забавляющая его? И все философы, все мыслители – самодуры, игравшие от скуки, либо тщеславные обманщики? И никаких доводов быть не может, всё, в конечном счёте, – лишь вопрос веры, ты либо веришь, либо не веришь, либо хочешь, либо не хочешь – и всё? Тебе либо нравится, либо не нравится… Да, видимо, так. Я и раньше как-то так понимала, то есть не задумывалась над этим, но что-то подобное было. Меня никогда не увлекали доказательства, споры – сама не знаю почему. Да и спорить мне не с кем кроме самой себя, я всегда всё так и оценивала: нравится – не нравится. Но всё-таки странно и как-то непривычно, а вдруг я ошиблась, и он через пару уроков докажет обратное, что есть истинные точки зрения, а есть ложные, и никакой относительности нет – я тогда с ума сойду. Говорят, идеальной шахматной стратегии, которая приводит к победе, не существует – но на то это и партия, в ней есть противник, и продолжение зависит от его ходов. А что, к аргументации то же не относится? – она всегда стремится дать ответы на известные опровержения. Да и мало ли что говорит аналогия, в аналогиях всегда есть определённая свобода интерпретации. Разве для этого есть какие-то правила? Нет. Но говорят же, что одна аналогия лучше другой? Мало ли что говорят. Что же, получается, надо говорить, что одна аналогия нравится больше другой? В этих рассуждениях можно рехнуться.

* * *

Я вчера не о том хотела написать, о чём написала. Я хотела написать по поводу пословицы “Повторенье – мать ученья”. Я считаю, что в этом есть свой смысл. Я говорю не о механическом повторении, когда задают на дом по десять примеров, и они ничем кроме чисел не отличаются – это, по-моему, совершенно бессмысленно. Но я понимаю повторение иначе. Допустим, можно поставить вопрос: что лучше, прочитать два раза одну и ту же интересную книгу, или прочитать по одному разу две разных? Я бы прочитала одну книгу дважды, я так уже делала. Во второй раз всё по-другому, понимаешь уже иначе и видишь глубже. Я и сцены понравившиеся по два раза перечитываю, ради удовольствия. И так во всём: стихотворение в разные дни воспринимаешь по-разному, на репродукцию глядишь другими глазами, и с музыкой то же, и с чириканьем воробьёв – то оно кажется забавным и вопросительным, а в другой раз думаешь, что они секретничают. И я очень люблю всё повторять, чтобы себя испытать.

Только я повторяю с перерывом – прочитаю стихотворение вечером, а на следующий день не читаю, а думаю, припоминаю, вникаю – что запомнилось, что удивило, что понравилось, что привлекло, с чем согласна, а с чем – нет. А если мне очень-очень понравилось, то я ещё один день терплю, ещё думаю, думаю уже иначе, по-новому, и у меня уже свои размышления появляются на те темы, которые в стихах. И только после этого читаю ещё раз. Бывает и разочарование, а бывает, второе чтение превосходит все ожидания. И так не только со стихотворениями, а с любыми вещами, только перерывы я делаю разные. Я отнюдь не стремлюсь анализировать всё и вся – это часто совершенно лишнее – я думаю, нужно правильно сочетать ощущения и чувства с мыслями, этому нужно учиться, и я учусь. Красивое апеллирует к чувствам, и не надо мешать лишними мыслями, но красоту важно подметить, найти. А когда создаёшь красивое, а для меня это важно, обязательно нужно мыслить, мыслить красиво, иначе ничего не получится. Красивые чувства рождают красивые мысли, а красивые мысли рождают красивые чувства, одно без другого не бывает, вот я как думаю! Да, эти повторения это способ учиться, учиться видеть, слышать, понимать, чувствовать. Я люблю слушать себя в эти моменты, ведь всюду, где бы я ни была, живут звуки, а если вокруг совершенная тишина, то я слышу своё дыхание. Слушать тишину можно лишь затаив дыхание, а затем звуки вернутся снова. И неподвижности не бывает, когда я держу чашку чая, моё отражение всегда колеблется, и никогда не случалось, чтобы оно застыло, – неужели это оттого, что бьётся моё сердце? Я опять отвлеклась, я же хотела написать про повторение, я, между прочим, и записи делаю с этой целью, чтобы однажды, спустя годы, заглянуть в них и узнать, как я думала, что я делала раньше, это очень любопытно. И рисунки я храню с той же целью, я жалею теперь, что всего этого не понимала когда была маленькой, и утратила много, было бы очень интересно почитать, как я размышляла. Наверняка забавная была и наивная, я и сейчас такая, а тогда и тем более, а я очень люблю это, наивность – самое красивое человеческое качество, честно, я так думаю. Если бы в людях было больше наивности, они бы были счастливее. А пишу я и рисунки храню не только из-за этого, особенно пишу, мне просто нравится что-нибудь писать, частенько всякие глупости, это игра такая, я ведь во все игры сама с собой играю, я как маленькая девочка у которой есть любимая куколка, и она всё не может с ней наиграться, а куколка любит быть нарядной, и для неё платьица есть, и можно и самой сшить, и причёсывать её очень приятно, и гулять с ней, и чай с ней пить можно, а когда засыпаешь, всегда кладёшь её рядом, на её подушку. А иногда думаешь, что эта куколка – это ты, а ты это куколка, и ты любишь играть, любишь быть нарядной, и для тебя платьица есть, и гуляют с тобой, и причёсывают тебя, и чай с тобой пьют, и когда засыпают всегда кладут тебя рядом, на соседнюю подушку. И глаза у тебя кукольные, большие и добрые, и движения неуклюжие, забавные, и очень жалеешь, что у тебя нос получился картошкой. А ещё ты любишь слушать сказки, и больше всего – совершенные небылицы, и можешь их часами слушать перед сном, уже и глаза закрываются, и сил нет, но так хочется послушать ещё, и эта небылица превращается в твой сон, и вместе с папой и мамой там живёт, они вместе тебе читают, любимыми тихими голосами, папа читает за Кота в Сапогах, а мама – за Мальвину или Дюймовочку, а ты спишь и счастливо слушаешь.

* * *

И почему мне так интересны взрослые люди, и мне кажется, что я могу говорить с ними наравне, а сверстники выглядят детьми, только что окончившими детский сад, не успевшими наиграться в машинки и всё еще наряжающими куклы дома втайне от подружек, и мне скучно с ними, а интересно с людьми на двадцать, тридцать лет старше меня, или ещё старше. Мне и мужчины нравятся в этом возрасте, такие, как Дмитрий Иванович, с таким мужчиной есть о чём поговорить, у него можно многому научиться, он многое поможет понять, он может мне много дать как человеку, как женщине. Он умеет владеть собой и своими мыслями, он может приказывать, в том числе и мне, он умеет описывать чувства, умеет понимать людей, стоит ему взглянуть на человека, и он проникает в самую глубину, я же вижу. Таким и должен быть мужчина, я считаю. Он умеет творить, он умеет сотворить настоящий шедевр, с ним я натурщица, а не художник, и это художник который пишет, украшая своей кистью, ты расцветаешь в его мазках, он не выдумывает тебя, он тебя познаёт. И хочется позировать ему днями и ночами, отдать ему себя, и не страшно, и знаешь, что он не захочет сделать тебя рабыней, нет, он превращает тебя в княгиню, равную себе. И какая злая насмешка, но такие мужчины не считают меня женщиной, он считает меня ребёнком, маленькой несмышлёной девочкой, и он прав, я это поняла, вначале я думала, что он ошибается, что я старше, а так и есть, я ещё просто не повзрослела, я теперь вижу, что мало училась, мало думала, и ещё учиться и учиться. Но мне кажется, это останется во мне и в будущем, мне не интересны сверстники, и я не знаю, что с этим поделать. Я смотрю на них, и развожу руками – когда они хоть немножко подрастут? Вот вырасту, и выйду замуж за семидесятилетнего скрипача – он будет играть мне на скрипке и рассказывать о своей молодости, прошедшей в послевоенные годы, и о своей первой любви. А по вечерам мы будем пить с ним горячий чай, я буду читать ему стихи Пушкина, каждый день по нескольку стихотворений перед сном, и он будет улыбаться и засыпать, и на душе будет такое спокойствие, такая тишина, это будет долгим прекрасным сном, лишённым тревог и забот… Шучу, конечно.

Но какой же необыкновенный человек этот Дмитрий Иванович. Говорят, он не женат. Говорят, живёт аскетично, совсем один, и женат никогда не был. Разное говорят. Какие, интересно, ему нравятся женщины? А может, никакие не нравятся, раз он так и не женился, может, он любит книги сильнее. А так бывает? Мне кажется, ему нравятся женщины сильные, волевые, очень умные. И страстные. Мне кажется, это человек безумных страстей. Мне кажется, чем человек холоднее внешне, тем более жестокие огни сжигают его душу. А во мне такие качества есть? Нет, совсем нет, я другая. Я лиричная как старинный русский романс. Я люблю классическую музыку, а ещё больше – пение птиц, люблю рисовать, люблю мечтать, стихи… Если во мне и горят огни, то это огни свеч. Но во мне есть страсти, я знаю это, просто они ещё дремлют, какая я ещё маленькая, я как котёнок, и пушистая и ласковая, и кашемировая на ощупь. И люблю мурлыкать. Мурр-мурр.

* * *

Интересно, почему Дмитрий Иванович преподаёт в школе? Про него такие истории рассказывают. Но я не верю, просто они злятся на него. Он задаёт вопросы, и заставляет думать над ними, и не даёт ответов. А они злятся, говорят, что он издевается над ними, что он жестокий, а это всё глупости. Я раньше не совсем понимала, а теперь поняла, иначе нельзя. Нельзя давать ответов. Только ты сама можешь дать, для себя. Но я вот что ещё поняла. Сила его ума проявляется не в ответах, а в вопросах. Он, например, спрашивает: “А что если молодой Достоевский рассуждал как Раскольников, поэтому образ и получился настолько сильным?”. Или: “А Вам не кажется, что терзания героев Толстого – лишь фантомные боли вырождающейся аристократии?”. И один и тот же этот вопрос он задаёт нескольким ученикам подряд. А он уже порождает немыслимое число других вопросов, рассуждений, мыслей – меня это поражает. Над каждым таким вопросом можно думать часами, на него нельзя ответить ни “да”, ни “нет”, но вопрос заставляет читать и читать, пытаться понять, разобраться, поставить себя на место других людей, почувствовать другое время, это сложно, но попытаться-то можно. И я поняла, очень важно постоянно спрашивать “зачем?”, спрашивать “почему?”, “как?”. Зачем и почему другие люди поступают так, и главное, зачем ты сама поступаешь так или иначе. Я вижу, что и раньше так поступала, но это было скорее интуитивно, а теперь стало более понятно, ясно. Надо учиться спрашивать, правильно поставленный вопрос даёт очень много тебе. Это важно. Но я отвлеклась, почему же он в школу работать пришёл? Кажется, он получает от преподавания удовольствие, и ему нравится со школьниками, или, возможно, он психологию изучает – словом, ему самому интересно. И он любит о литературе говорить и слушать, и его это никогда не утомляет, я ни разу не видела его усталым. Но мне кажется – и я думаю, что так и есть, – что он приходит в школу, чтобы учить нас думать своей головой, он хочет сделать из нас мыслящих людей, и, по крайней мере, заставить задуматься, пока мы ещё совсем юные, что такое добро, а что такое зло, зачем мы живём, зачем другие люди живут и жили, почему мир устроен так, а не иначе, и есть ли в его устройстве какой-то смысл, и многими-многими другими вопросами, каждый из них рождает свои вопросы, и на них надо искать ответ, искать внутри себя и для себя, и не слушать чужие советы и ответы – вот чему он учит.

* * *

И вот, я всё это обдумала и приняла для себя решение: я в Москву учиться не поеду. Мама расстроится, она хотела, чтобы я на филологический поступала. Но, во-первых, мне очень не понравилась Москва, я там была один раз, это невозможно, там безумное число людей на улице и ещё больше в метро; там постоянно шумно, люди какие-то ненормальные, идут и не видят ничего вокруг себя, реклама навязчивая на каждом шагу, а главное – ни одного деревца не растёт, травы совсем нет, особенно в центре, я вообще не понимаю, как там люди живут. Но сам Университет мне понравился, там очень красиво, и Главное Здание понравилось, оно как могучий исполин вызывает восхищение, такими зданиями можно гордиться, но в остальном мне не понравилось, и главное, пусть я отучусь – что дальше? Преподавать там литературу, и жить остаться, там же, в Москве? Нет, это не для меня. И я решила остаться в нашем городе. Я наш город люблю, здесь тихая, размеренная жизнь, и жить я привыкла в доме, жить в квартире я не хочу, я не знаю, как мама это выдерживает. Вот. Окончу педагогический, и буду преподавать в школе русский и литературу. Детей я люблю, думаю, справиться с ними я смогу, литературу я люблю тоже. Денег мне особо не надо, на зарплату учительницы я проживу, к тому же мне мама помогает. И от неё уезжать не придётся, и с Ларом расставаться не надо будет. Единственное, что меня беспокоит – это будет ли у меня свободное время? Я очень ценю время, оно для меня необходимо как воздух. Я думаю, будет. У нас школа работает только в первую смену, значит, во второй половине дня я буду свободна. Мне бы лучше быть свободной в первой половине, но тут ничего не поделаешь, к тому же это ещё далеко. Единственное, о чём я немножко сожалею – это что в Москве больше интересных людей, с которыми я могла бы познакомиться, особенно в Университете. Конечно, мне никто не запрещает поехать в Москву, Петербург, Калининград или Архангельск и познакомиться там с кем угодно (только я ещё ни разу ни с кем не знакомилась), но это не совсем то же самое. Впереди ещё столько времени, я думаю, это от меня никуда не уйдёт.

* * *

Я сегодня проходила мимо детской площадки, и там одна мама вальсировала со своей дочкой, взяла её на руки и танцевала – такое чудо! Я тоже, когда у меня будут дети, буду вальсировать с ними – какое это счастье! Какие же эти дети славные! И я специально беру книгу, и сажусь на траву, под деревцем – это рябина, – и делаю вид что читаю, и подглядываю. Они в прятки любят играть, и за мной и моей рябиной прячутся, один мальчуган подбежал ко мне, весёлый, палец ко рту поднёс, дескать: молчи! И спрятался прямо за моей спиной, и думал, его не найдут. А эта девочка, которая водила, такая хитрая, мне кажется, она подглядывала пока считала, и очень быстро его заметила, а он так обиженно посмотрел на меня, будто я плохо старалась и его не смогла спрятать – а я тут при чём? А в прошлый раз мы с ними хоровод водили, они водили неподалёку от меня, и мне показалось, что им хочется водить вокруг моей рябины, а я им со своей книгой мешаю, и они стесняются. И я книгу отложила на траву, а сама подошла к ним и обещала рассказать интересную сказку, если меня пустят, и мы пошли хороводить вокруг рябины, и пели: “Рябина, рябина, по имени Алина, Дружила с осиной по имени Марина”, – это я сочинила, там ещё строчки были, я уже их не помню, дети все придумали по одной- две строчки, а я так больше всех.

* * *

Я сегодня ветреная, никак не могу сосредоточиться, и мысль прилепляется то к одному предмету, то к другому, и это будто не мысль, у меня перед глазами разворачиваются сцены, образы, совсем без моего участия, я им нисколько не нужна – они словно мультфильм, который кто-то показывает мне в пустом зале, его бы показывали даже если бы я не пришла на показ, и зал остался пустым. Сцена сменяется сценой, персонажи возникают, говорят, играют, шутят, в их поступках, поведении, словах нет никакой заметной, понятной цели, и нельзя угадать, есть ли в ней смысл, то ли они обращаются к тебе с просьбой или советом, или просто шутят, им интересно как ты отреагируешь – попробуешь помочь или останешься равнодушной, а может, и вовсе не интересно, а они просто насмехаются над тобой, думают, какая глупышка, – на дворе вечер, тучи, дождь идёт, такая хорошая погода, ветер октябрьский завывает – ух! – а она вместо того чтобы гулять да дышать свежим воздухом, да по лужам топать – спряталась в наш зал, и, наивная какая, думает, что здесь можно укрыться. И картина сменяется тучами, и дождём, и лужами, и темнотой, освещённой понурыми фонарями, и герои где-то прячутся в этой темноте, может, за поворотом дороги, а может – у тебя за спиной, ты же идёшь и никогда не оборачиваешься, и не знаешь, идёт ли за тобой кто-то по пятам, мало ли, что ты слышишь лишь свои шаги – это ещё ни о чём не говорит, ведь они умеют летать, и ещё невидимы и неслышимы. Они призрачны как твои мысли, и поэтому так же хорошо умеют притворяться, и когда ты думаешь, что идёшь по тропинке, ты на самом деле никуда не идёшь, и они нигде не прячутся, зачем им прятаться, если ты никуда не идёшь, а то, что тебе всюду видятся призрачные тени – так ты просто слишком подозрительная – посмотри какая погожая, солнечная погода, и отчего ты решила, что сейчас октябрьский вечер – уже давно утро, а мы здесь стоим и греемся на солнышке – оно сегодня на часик к нам заглянуло, и тебе привет свой передаёт, говорит, соскучилось и давно тебя не видело. Ох уж это солнышко, все знают, какое оно обманчивое, обещает заглянуть, а затем оправдывается, дескать, тучи, а знаем мы, какие у него тучи на уме, тоже мне, оправдание, всем бы такие тучи, так можно что угодно объяснить, и почему дома не ночевала, и откуда цветы – да всё что угодно, всегда в ответ лишь одно: тучи! А мы, пока тут солнце светило, хотели спросить у тебя совета и обратиться с просьбой – и всегда у нас это вместе: скажи, стоит ли нам немножко подшутить над тобой – ты же не обидишься и равнодушной не останешься, мы-то тебя давно и очень хорошо изучили, только ты не подумай, что мы насмехаемся над тобой и считаем тебя глупышкой – мы вовсе так не думаем и не считаем, хотя, сказать по правде, для нас несколько странно, что в такую хорошую погоду ты сидишь и делаешь вид, что смотришь мультфильм: посмотри, за окном светло, солнце в лужах отражается, ветер стих, осень чудной красоты, неземной лепоты, проглядывающая в каждом листочке, в каждом уголке неба, в зеркальце…

* * *

Я сегодня во сне рисовала с закрытыми глазами. Не знаю, с чего это мне взбрело в голову, но с чего-то взбрело, и всё тут. И мне очень-очень хотелось открыть глаза, и посмотреть, как там получается, но я не открывала, откроешь – и всё обаяние исчезнет, чего доброго расстроюсь, и больше рисовать не стану. А так – рисуешь с закрытыми глазами, и мечтаешь, чтобы получился настоящий шедевр, и думаешь: отчего я раньше не понимала таких простых вещей, наверняка с закрытыми глазами получается лучше, иначе и не бывает, рисуешь – и ничего тебя не отвлекает, не мешает. И чувствуешь, что и линии тоньше выходят, и пропорции гармоничнее, настоящую-то живопись чувствуешь душой, когда душа поёт, то живопись – настоящая. И я рисовала, и очень долго могла рисовать, мне ещё подумалось, какое счастье было бы проспать весь день, и всё-всё нарисовать: и себя, и маму, и Лара, и церковь нашу, и лес мой любимый, и небо, и я лежала и представляла себе, как это всё у меня замечательно получится, и что теперь я буду каждую ночь рисовать, и обязательно с закрытыми глазами – а то кто же по ночам с открытыми рисует? И я ещё подумала, что и смотреть надо на всё вокруг с закрытыми глазами, так лучше всего, эти глаза – чистые обманщицы. Напридумывают чего совсем нет, и попробуй, убеди себя, что не было – ты же это видела, говоришь себе, и знаешь, что ничего ты не видела, а всё это выдумки, и всё равно чувствуешь, что запуталась. И такие вещи и с другими людьми бывают, смотришь на человека – лицо колючее, и думаешь, что и он колючий, а может, у него в душе соловьи поют, а ты и не видишь. И я ещё решила, что с Ларом меня глаза не обманывают, он и внутри пушистый и добрый, я это с первого раза в нём увидела. Вот… А нарисовала я каракатицу, и очень мне самой понравилось, думаю, ещё и сегодня днём попробую.

* * *

Я иногда путаюсь, и сама не знаю, говорить про девушек “мы” или “они”, я сама обычно говорю “они”, но когда про девушек говорят что-то плохое, я всегда говорю про себя “мы”, и когда мужчины говорят про женщин свысока, я всегда внутренне злюсь и спорю. А мужчины очень любят про женщин говорить свысока, это у них мания какая-то, они сдерживать себя не могут, им просто позарез надо об этом порассуждать, и всегда они приводят почти одни и те же аргументы, смешно и никакой оригинальности. Конкретно, одна группа аргументов состоит в том, что мужчины превосходят женщин, потому что они быстрее, выше и сильнее, дескать, они дальше прыгают, ядро лучше толкают, в хоккей лучше играют, бьют сильнее. Это просто курам на смех, и таких мужчин это очень ярко характеризует, они ничем не отличаются от лосей во время гона – то есть просто лоси. Даже хуже лосей, я лосей люблю, они забавные, идут напролом, куда глаза глядят, – я однажды мельком одного видела. Вот. А вторая группа аргументов такая, дескать, все великие учёные – мужчины, все великие политические деятели – мужчины, все вожди – мужчины, все герои – мужчины, все пророки – мужчины, все поэты – мужчины. И что меня ещё веселит всегда, когда они высказывают это женщинам (им нравится дразнить, сознательно издеваются), то те в ответ зачем-то – я не знаю, зачем, – приводят такие же расхожие банальности, что на самом деле не все, Софья Ковалевская была математиком, Марина Цветаева – поэтом (или поэтессой?), Индира Ганди – политическим деятелем. По-моему, всё это – сплошная чепуха. Ни одна разумная женщина, кроме Софьи Ковалевской, не станет тратить свою жизнь на доказательство никому не нужных математических теорем, или получение замысловатых химических веществ, или управление государством – её всё это совершенно не интересует. Мужчины занимаются всем этим потому что они совершенно бездарны и просто не умеют жить, они упускают в жизни главное и занимаются второстепенными вещами, увлекаются абстракциями, фантазиями, теориями, тратят свою жизнь чтобы доказать что-то другим мужчинам, чтобы кем-то повелевать, что-то решать, изучать, они готовы романы писать о любви – вот до чего у них доходит, сидят где-нибудь на чердаке и романы пишут, а жизнь проходит. А женщины во сто крат умнее, мы умеем жить для себя, мы умеем испытывать удовольствие и наслаждения, мы знаем огромное число источников удовольствия внутри себя и вовне, мы умеем его получать, заставляем мужчин его нам доставлять. Удовольствие – это женское чувство. И мы умеем любить, мы умеем получать от любви то, что хотим, любовь это и есть самое главное, мужчины это плохо понимают, когда ты знаешь любовь, ты не станешь писать о ней романы, они тебе не нужны, как не нужны теоремы, это всё совершенно не имеет значения – тебе нужен только любимый или любимая. Это очень просто – но они не понимают, и изобретают какие-то сложности, философские теории, увлекаются механизмами, организмами, организуют, проводят, строят замки из песка и тумана – чистейшие фантазёры, ничем не лучше Жюль Верна, таких много. И кичатся этим, бьют себя в грудь, как маленькие дети, обогнавшие других и быстрее добежавшие до ленточки, – а чем тут гордиться? А эти рассуждения об удовольствиях – это послушать только, что они называют удовольствием, – хм, это только ещё раз подчёркивает бедность, просто нищету их фантазии, они и вправду нищие. Им просто как воздух нужна женщина, которая спасла бы их, – и я совершенно не удивляюсь, что часто наложницы становились императрицами – стоит мужчину лишь приласкать, пожалеть, погладить по голове, прошептать ему о любви, чуть шире открыть ему глаза – и он уже готов отдать тебе все свои царства – зачем они ему теперь? Руки женщины легко исцеляют любую боль, мы растворяем её в своей нежности, мы освобождаем от тоски, мучений, поисков – зачем они, когда рядом мы, наши губы слаще любой мечты, наши глаза прекраснее любой победы, мы как чудесный сон усыпляем мужчину, чтобы он наконец прозрел и проснулся для новой, настоящей жизни, она течёт лишь в нас самих, просто надо научиться её понимать, слышать, чувствовать, рай может быть только в себе, для него не нужны империи и галактики, рай внутри тебя, если ты умеешь создать его, найти его, обрести его, открыть. И мы отпираем эти врата…

* * *

Я потеряла очень ценную мысль. Пришла ко мне одна ценная мысль, а я взяла её и потеряла. И всегда так: самые ценные мысли всегда теряются, пропадают куда-то, и всё тут. Дело было так. Вначале я думала о том, что книга подобна сумеркам, и в ней можно заблудиться, потеряться в шелесте испещрённых буквами страниц. И странно так мне подумалось: буквы как буквы, ничего особенного, но некоторые их комбинации подобны счастливой встрече с близким и таким хорошо знакомым тебе человеком, а некоторые преследуют тебя как пугающие шаги, пока ты идёшь по неосвещенному фонарями тёмному переулку. И есть такие комбинации, которые подобны свету зажжённой свечи в непроглядной темноте, а есть – свету окна, за которым притаился долгожданный покой и уют. И мне пришёл на ум эпиграф: “Здесь могут водиться мысли…”. И никогда не знаешь, что сулит эта встреча, да и случится ли она, вдруг я в самый неподходящий момент задумаюсь о том, что плохо сегодня расчесала волосы, и мысль возьмёт, и останется незамеченной, они очень любят притаиться, или, например, притворится, что она сидит на автобусной остановке и читает газету – ага, знаем мы, что это за газета, в 11-ом часу вечера. А некоторые мысли ведут себя совершенно неподобающим образом – стоит и курит в свете фонаря, опёршись спиной на стену дома, накрасилась, чтобы ты её не узнала, а ещё возьмёт и подмигнёт тебе, дескать, иди за мной, здесь совсем близко… Ох уж эти мысли… А бывает и так. Идёшь ты ночью по переулку, свернёшь, и вдруг столкнёшься лицом к лицу с незнакомцем, в чёрном плаще и шляпе длиннополой, и больше ничего в нём не разглядишь, темнота. А он так спокойно обратится к тебе: “Добрый вечер, знаете, я совсем потерялся в сумерках Вашего города, заблудился в его вечно шелестящих на ветру аллеях, и фонари у Вас тут совсем не горят, Вы мне не поможете найти нужный мне адрес?” – и называет тебе адрес дома, в котором ты живёшь. И уже чувствуешь что-то неладное, говоришь: “Конечно, я провожу Вас”, – а сама почти дрожишь. И он идёт позади тебя, и ты чувствуешь, как его взгляд скользит по тебе, и какие у него странные, почти бесшумные шаги, он ступает на землю в тот же момент, что и ты, в тот же момент делает вдох, и тебе уже кажется, что удары его сердца совпадают с твоими ударами. И начинаешь думать, что ты его раньше видела, он снился тебе по ночам, ты хорошо его знаешь, он сейчас, когда вы будете проходить мимо статуи грациозной обнажённой натурщицы, скажет: “Её Лея звали…”. И эта статуя уже виднеется, вы уже подходите совсем близко к ней, нужно было пройти по другой улице, зачем ты сюда свернула, оборачиваешься к нему, и он говорит, с тихой затаённой грустью: “Её Лея звали…”. И вот, вы походите к твоему дому, и ты с замиранием сердца спрашиваешь, какой подъезд он ищет, и он называет номер твоего подъезда, а после, шагая по тёмной лестнице, ты ещё надеешься, и шёпотом спрашиваешь: “На какой Вам этаж?”, и он называет твой этаж, и вот, ты стоишь возле дверей своей квартиры, прижавшись спиной к двери, колени подгибаются, сердце жестоко бьётся, ты тяжело и глубоко дышишь, воздуха не хватает, а он стоит и смотрит на тебя, ты не видишь его глаз, ты их чувствуешь, и он говорит с тихой грустью: “Вот мы и пришли…”. И вот, пока я обо всём об этом думала, пришла ко мне одна ценная мысль. Я лежала на кровати с закрытыми глазами, и делала вид, что сплю, а на самом деле не спала и думала всякие думы. И в дверь постучались. Я ещё подумала – кому это понадобилось перелезать через забор и стучаться в три часа ночи? – я почему-то решила, что было три часа ночи. А Лар спал и не проснулся, и лаять не стал, и я подумала, что это неспроста. И тихо-тихо, на цыпочках, подкралась к двери, старалась, чтобы никто не услышал. И тогда в дверь снова постучались. И я долго думала, открывать или не открывать, мало ли кто стучится по ночам. А входная дверь у меня на веранде, и там во всю стену окна, и можно рассмотреть гостя, только он тоже сможет меня рассмотреть… И я немножко боялась. И вдруг – я не знаю, почему, – я решила, вернее, поняла, что это очень ценная мысль, она стучится ко мне, а я не открываю, и я решила пойти за фонарём – почему-то мне не хотелось зажигать свет, и я решила взять фонарь, чтобы когда я ей открою – сразу её хорошенько разглядеть. И вот, я пошла искать фонарь, а без фонаря это очень тяжело, он у меня хранится на чердаке, а там темно, хоть глаз выколи, и я долго искала и насилу нашла – он за зеркалом оказался, сама не знаю когда я его туда положила. И вот, я поспешно включила его, посмотрела на своё отражение в зеркале – я себе понравилась, хотя слегка заспанная, но очень симпатичная – и я быстро спустилась, и побежала открывать дверь, открыла – а её и след простыл. Вот…