Читать книгу Израиль в Москве: повесть - Ефим Лехт - Страница 2

Чемодан – вокзал – Россия

Короче, завтра он вылетает в Москву. Чемодан – вокзал – Россия.

В девяностом кричали: «Чемодан – вокзал – Израиль!» На черных хоругвях писали, на красных. Псевдославянским, васнецовским шрифтом. Ряженые казаки, лампасы, нагайки, страшноватые священники, православные скинхеды. Предчувствие гражданской войны.

И вот затопали по улицам горбатым, чтоб отомстить за все жидам пархатым. Русь ликовала. Мародеры сделали стойку.

Все советовали бежать. Валить. Конечно, это же Страна Советов.

Да, пока погром не грянет – еврей не встанет. Изя встал, не без мытарств покинул-таки социалистическую Родину, и вот, как у Дюма, двадцать лет спустя. Старший сын, Андрейка, приглашает на презентацию. Все оплатил, все включено.

Пышное слово – «презентация». Андрей – московский сын. Есть еще канадский – Ефим. Митька, друг детства, мудро высказался:

– Это, – говорит, – ты правильно распорядился. Яйца должны быть в разных корзинах.

Ефим – врач, профессор. Живет он в сонном городке Виндзоре, который, по сути, северный Детройт. Архитектура здесь скромная: уже не избы, но еще не здания. Положение, как всегда – спасают храмы всех конфессий. Дома опоясаны изумрудными газонами, заборов нет, белки дерзки, как кошки, и тишина.

Главный супермаркет «Old Navy» – одноэтажный трехкилометровый амбар, набитый изобилием. Небоскреб, уложенный на бок. А что, земли хватает. Как и воды, впрочем. Океаны, озера и Ниагара, конечно. На юге городок доверчиво упирается в речку, за которой, без предупреждения, готика небоскребов Детройта.

Спокойная опрятная Канада. При встрече даже арабы улыбаются. Просторный Фимкин дом набит электроприборами. Не хватает только электрического стула. Три этажа, витая лестница, деревянные колонны, наивные арки и портики, скромное обаяние буржуазии.

– От многая имущества – многая хлопот, – вздыхает Изя, поклонник минимализма.

У Ефима – жена Татьяна, четверо детей, флегматичный кот Василий и пожилой кролик Рэббит. Мама, конечно, гордится, что ее сын – профессор Лондонского университета. Да, в Канаде тоже есть Лондон, небольшой такой, скромный. Тезка.

Профессор, как водится, чудаковат. При наличии двух машин – «БМВ» и «доджа», в больницу ездит на велосипеде. В голубой униформе врача, с бейджиком, на котором написано «Джеф», потому что «Ефим» в Канаде звучит странно.

Москвич Андрей – на два года старше. Геофизик. Бритый череп, борода талиба, сыроед, троцкист, яхтсмен, бывает просветленным. Загадочный бизнес. Какой-то консалтинг. Был разорен, опять поднялся.

Пересказать все, чем увлекается Андрей, непросто. Как ни позвонишь – он в самолете или за рулем, к Кельну подъезжает, а то и в Эгейском море. Многообразие жизни. Как-то Изя назвал его экзистенциалистом. Сыну понравилось, и он так теперь и представляется: «Андрей, экзистенциалист». Одет всегда в серовато-горчичное, мятое, но дорогое, из Милана и Амстердама. В общем, московский еврей в поисках адреналина. Двое детей, так что внуками Изя обеспечен.

Канадский внук Бен учится в Торонто, в университете, подрабатывает в ресторане. Убирает со столов. Table boy. Активно играет в баскетбол, вымахал за 185 и, фотографируясь с дедушкой, тактично пригибается. Есть у него интересная идея, разделить баскетбол по росту, на 3 категории. До 170 см, до 190 и третья – до бесконечности. Как делят по весу в борьбе или штанге. И вправду обидно, когда умные и быстрые ребята из-за небольшого роста не могут сражаться с гигантами. Вот только как эту идею пробить? НБА будет против.

Вернемся к Андрею. Он открывает собственный ресторан. Концептуальный. В хорошем месте – у Земляного Вала. Есть уже название: «Generation П». Посвящается модному писателю Пелевину.

Виктор Пелевин – очередное увлечение Андрея. Адепт, в общем. Цитирует целые куски из «Омон Ра». На иврите, кстати, Омон Ра – Омон ужасный.

Бабушка, почему у тебя большой нос?

Андрюша был ребенок впечатлительный. Начав читать в четыре года, интересовался, под какие арки приглашает магазин «Подарки», про какие дукты говорит магазин «Продукты». Когда он увидел, что под вывеской «Вина» лежит пьяный, задумался, чья это вина? Хотел узнать, в каком почтовом ящике работает мама – в синем или оранжевом. А бабушку, Матильду Самуиловну, он однажды спросил:

– Бабушка, почему у тебя такой большой нос?

– Потому что я еврейка, внучек, – нашлась бабушка.

Так Андрей впервые заинтересовался национальным вопросом.

Открытие ресторана решили совместить с презентацией последней книги неуловимого автора «Путешествие в Санкт-Петербург». Ожидается явление самого Виктора Олеговича. Гости смогут хвастать: «Я видел Пелевина». Примерно как «Я видел Ленина». Мало кто в это верит. Писатель прячется, это его фишка. Тем больше ажиотаж.

Андрей уговорил отца в очередной раз тряхнуть своей могучей стариной. Нарисовать для ресторана графическую серию по мотивам пелевинской прозы. Двенадцать черно-белых листов уже в Москве. Ламинированы на больших платах. Никель, стекло, белое золото из фольги. Развешаны по стенам.

Изя, между прочим, неплохой график, мастер черно-белых отношений. В Москве у него было имя. Говорили, что он «рубит фишку». Книжная графика, постеры, журнальные иллюстрации. Диафильмы.

Что такое диафильм? Молодежь уже не знает. Теперь это артефакт вроде дагерротипа или камеры обскура. Узкий волшебный луч проектора, бархатный голос папы, ломкая пленка. Кануло в лету. А ведь он там проработал двадцать пять лет. На славной суматошной студии «Диафильм» Госкино СССР.

Приятно, когда заказчик сын. Мастер может разгуляться. Тем более что Изя и сам с интересом читает Пелевина. Как говорится, в теме.

На одном из листов он изобразил канонического Василия Ивановича Чапаева плейбоем, руки в брюки, костюм «Гуччи», неотразимая улыбка в пшеничные усы. Из-под непременной лихо заломленной папахи – проницательный взгляд Бабочкина.

На другом листе – групповой портрет в стиле старинной фотографии. Тоже черно-белая графика. Сталин в твидовой тройке, галстук-бабочка, пальцы в перстнях держат толстую сигару. Ленин в мундире маршала: эполеты, звезды, ордена. Сзади между ними бойкий брюнет в либеральной бородке, пенсне, в майке с надписью «Rubfuck». Лев Троцкий, вождь переворота, создатель Красной армии. Три брата из страшной сказки. «Третий вовсе был дурак». Сталин его и зарубил. «Как грузин еврея поборол». Салтыков-Щедрин.

Какие ужасные раны нам наносили тираны.

Или вот еще картинка: огромный шмель совокупляется с гибкой девицей-кентаврицей под взглядом вуайериста, вооруженного моноклем, в цилиндре и крылатке.

И так далее, в том же соцартовском, а может, магриттовском стебе.

Андрею все это понравилось очень. Он сказал «клево», он сказал «прикольно», он сказал «супер». С Кариной-дизайнеркой рисунки развесил. А теперь позвал в Москву.

Рестораны были Андрюхиным хобби. Он, кажется, посетил их все и везде. Мог бы вести колонку гурме в журнале «Столица». Изя догадывался, откуда у сына эта страсть. С пяти лет каждый день рождения Андрея, да и другие праздники, отмечались в лучших по тем временам ресторанах Москвы. Вот и воспитали ресторатора.

Андрей и в путешествиях продолжал вкусные исследования. В Барселоне, Антверпене, Мюнхене. Прилетая на выходные в Израиль, он откопал в Южном Тель-Авиве кабачок со стрёмным названием «Кыбэнимат» на трех языках, не говоря о русском.

Глеб Абрамович

Израиль не любил свое имя. Изя, Изька, Изенька. Take it easy[1]. Есть еще Изин блюз: «Summer time and the livin’ is easy»[2]. Сям и там давят ливер из Изи.

Родители недолго думали над его именем. Отец был Абрам Израилевич, а его отец – Израиль Абрамович. Только Изя сбился с ритма и сына назвал Андреем. Вместо Абрама.

В школе Изя был Изергиль, в институте один татарин упорно звал его Иса, Люба Каюкина интимно шептала Изюм, Райка Камалдинова – Игорек, декадентка Гжельская придумала вычурное Инезилья, жена в редкие минуты – Изверг. Больше, кажется, изысков не было.

Вообще-то имя напрягало. Вот если бы Прохор, мечтал он. Или Глеб. Хотя Глеб Абрамович как-то… Будто Абрамович извиняется за что-то перед Глебом, втянув голову в плечи.

А фамилия? Довольно сложносочиненная: быть только лузером. Или юзером. В крайнем случае, нобелевским лауреатом.

Андрею же фамилия нравилась. Он иногда добавлял к ней «фон». Фон Грацерштейн. Фон, конечно, подозрительный.

В институте Изя этой фамилией заинтересовал профессора Гончарова. Тот спросил, не родня ли Изя художнику XIX века Федору Карловичу Грацерштейну, автору знаменитой картины и гравюры «Гражданская казнь Петрашевского». Изя промычал что-то невнятное, но Гончаров его запомнил.

Есть решительные люди, меняющие имя. Говорят, Куйбышев фамилию подправил. Начиналась она будто бы на другую букву. Знакомый журналист из «Негоцианта» Исаак Гутерман тотально переменил все. Он окунулся в живую и мертвую воду, ударился оземь и оборотился добрым молодцем Сергеем Сергеевичем Кручининым, самоуверенным православным плейбоем.

Или одноклассник Фима Эгенбург. Стал Федей еще в мединституте. Теперь он здесь, в Израиле. В тель-авивской больнице «Ихилов». Авторитетный специалист. Анестезиолог. Чтобы жить не было мучительно больно, делает анестезию. Да вот неувязка – на его униформе висит бейджик, на котором написано «Федор». По правилам иврита это читается как «Пидор». Кажется, изменил уже Федора на Теодора.

Юра Лерман назвал сына Моисей. Красиво. Тот переделал на Михаил. Тоже неплохо: Михаил Юрьевич Лерман. Но в Сиднее, где они сейчас живут, этого не оценили, Мишку называют Майклом и никакой поэзии. А Левка Шулер ничего не менял. Шулер – он и в Африке Шулер. Вот и Изя остался самим собой.

Краснофлотец Грацерштейн

В школе он был, конечно, Грач. В армию загремел на Сахалин. Косить и не думал. Тогда было не принято. Двадцать шесть суток, через всю страну, в товарном вагоне (сорок человек или десять лошадей), прямо с Московского международного фестиваля молодежи и студентов, с баней в деревянном Красноярске, с долгим эффектным объездом Байкала, свесив ноги из вагона.

Вот так. То Дальний Восток, то Ближний. Маятник жизни. География на глазах становилась биографией. А теперь еще и Дальний Запад, где расположился младший сын. «Судьбы скрещенья».

В треснувших очках и брюках-дудочках стиляга Грач угодил на флот. Багровый мичман, «покупатель» на пересылке искал для клуба художника. Изю выпихнули из строя. Так он оказался в Совгавани. Торпедные катера. Все же не тусклая солдатчина. Хотя матросщина, если есть такое слово, тоже оказалась неказистой.

Первое время зеленый во всех смыслах салага Грацерштейн рисовал офицерам и старшинам их жен и зазноб с мутных фотокарточек. Возникла очередь. Приходили даже из других экипажей. Заказчики желали соцреализма, то есть изображения льстящего, но правдивого.

Бравый старшина второй статьи черноусый Таратута заказал целых шесть портретов. Столько у него было пассий. Изя сидел в застиранной робе и беспрерывно создавал женские образы. Поднялся до почтальона. А это уже карьерный рост, номенклатура. Однажды его даже вызвал капитан второго ранга Розенгафт, показать рисунки дочери. Грацерштейн и Розенгафт. Почти Шекспир.

Израиль только раз надел морскую форму, когда сходил в увольнение. Там же, в Ванино, и сфотографировался в ателье. И вспомнил, что его детское фото в матросском костюмчике довольно долго красовалось когда-то в витрине фотоателье на Пушечной. На новом снимке в объектив попал изможденный юноша в бескозырке с ленточкой в зубах и близоруким, без очков, безумным взглядом. Краснофлотец Грацерштейн.

Очки он носил – минус четыре. Но был и плюс. Когда стекла ломались, Изя мог попросить увольнительную, в «Оптику». Пьяный матросик по фамилии Постельный изобрел: чтобы чаще ходить в город, надо просто бить очки. Очки, голы, секунды. Изя попробовал.

– А ху-ху не хо-хо! – в бешенстве закрыв глаза, орал мичман.

– Так точно! – невпопад отвечал матрос Грацерштейн.

Командиры не догадывались, что он выкрикивает «Так тошно!». Возможно, единственный матрос-очкарик на всем Тихоокеанском флоте.

На светлой памяти осталась песня-стон: «Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый». Косой горизонт то поднимался, то падал. На пляшущей палубе его рвало так, что казалось, он выплюнет сердце. В трюме еще хуже. Ночью, под одеялом, он шептал «ништяк, прорвемся».

Сахалин – вторые Сочи

Потом его перевели на Сахалин, в зенитную артиллерию, где служить-то (ура!) всего три года вместо четырех на флоте. Из Ванино на пароме, через буйный Татарский пролив, в Холмск, избежав службы в конвойной дивизии Хотёмкина, где, по слухам, зэчки насиловали солдатиков до смерти.

Сахалин умел удивлять. Бамбук, тайфуны, нивхи, нефть. Однажды снегом так занесло, что целую дивизию отправили рельсы от снега чистить. Поезда не могли ходить. Снег убирали кубами. Самодельные совковые лопаты из фанеры. В пургу видимость пять метров, в уборную, чтоб не потеряться, ходили по натянутому тросу. Она была метрах в тридцати от казармы.

Изин новый друг, Вова Радюш из Северной Охи, вдруг получил крупную сумму за участие в поисках нефти еще до армии. Накупил пряников и сгущенки на всю батарею.

На стрельбах в Корсакове Изя решил обязательно искупаться в Японском море. Для биографии, чтобы потом было основание хвастать. Он встал до подъема и, прямо из палатки, в трусах отправился на берег. Море было серым и холодным. Когда дрожащий Изя возвращался, на берегу уже стоял чуть не весь полк, а старшина, страшно ругаясь, показывал пальцами десять суток «губы», гауптвахты.

Военный городок. Над воротами транспарант «Наша цель – коммунизм!». Артиллеристы не замечали веселой двусмысленности этого текста. Потом Изя узнал, что это называется «оксюморон».

Сахалин – вторые Сочи, солнце светит, но не очень. Девушки пахнут рыбой, на тротуарах сугробы чешуи, большой градообразующий рыбокомбинат. Долго потом после дембеля, увидев на столе дефицитную красную рыбу, он вспоминал, как кормили их в армии пожилой горбушей три раза в день. Рядовой Краснопольский наел объемную задницу, и ефрейтор Мухаметзянов с соседней койки ласково окал: «Ну и жопа, как орех, так и просится на грех».

Сержанты, старшины и офицеры очень раздражались, произнося Изину фамилию. Кроме естественной неприязни к еврею, москвичу, очкарику, еще и фамилия непристойная: Грацерштейн. Что в имени тебе моем? Когда он дослужился до ефрейтора, капитан Щербатых называл его просто – «еврейтор».