Читать книгу Пригород мира - Егор Александрович Киселев - Страница 4

Давайте попытаемся ненадолго отвлечься от привычных забот; сядьте, пожалуйста, поудобнее, расслабьтесь, отпустите все ваши мысли и тревоги. Оставьте спешку. Не торопитесь. Не прыгайте через предложения. Среди повседневной суеты человеку должна выпадать хотя бы минута, когда ему никуда не нужно было бы спешить. Пусть эта минута начнется сейчас, в час нашего знакомства.

Мне хочется, чтобы вы отвлеклись от всего постороннего и успокоили свои чувства насколько это только возможно. Мне хочется, чтобы вы передали все свое внимание во власть фантазии – оставим подозрительность! Представьте себе музыку: ритм, например, в привычные всем четыре четверти, не медленный и не быстрый, не важно ровный или синкопированный, главное – чтобы он мог заставить вас притоптывать в такт сильной доли, чтобы он был увлекательным и динамичным. Вы можете представить себе любую музыку, лишь бы она вызывала в вашей душе приятные эмоции и воспоминания, лишь бы вы могли проникнуть в строй набегающей звуковой волны и прочувствовать каждую ее каплю, почувствовать, например, как сопротивляется тяжелая струна бас-гитары, или как тихо вдыхает флейтист, или как барабанщик, осторожно ударяя тарелку по самому куполу, придерживает ее рукой, чтобы она быстрее затихла, или едва различимое эхо, выкрученное на синтетическом малом барабане.

Мне хочется, чтобы вы представили себе большой концертный зал, утопающий в приглушенном свете. Выберите подходящее для вас место. Представьте людей, окружающих вас. Вглядитесь в их лица, представьте себе их во всех подробностях, которые только придут вам на ум. Представьте все до мельчайших деталей: выражения лиц, цвет галстуков, искры от осветительных приборов, отражающихся в линзах очков, блеск камней в женских украшениях. Представьте себе, скажем, что все эти люди заворожены каким-нибудь совершенно фантастическим зрелищем, происходящем на сцене, космическим волнением, может быть, немного резким, но больше пластичным и красивым. Пусть это будет что-то яркое, легкое, но в то же время фантастическое и невероятное, например, выступление ультрасовременного шоу-балета, или какого-нибудь иного танцевального коллектива, или балета, или показательные выступления гимнастов, или, если хотите, фигуристов.

Не спешите, дышите спокойнее. Я хочу, чтобы постепенно вы перестали замечать отдельные слова и целиком погрузились в атмосферу нашего праздничного вечера. Осмотритесь вокруг. Представьте, как люди вглядываются в происходящее на сцене, и, не спеша, взгляните на сцену сами. Вспомните, (я не хочу намекать на какие-то конкретные коллективы) наверняка вы в своей жизни видели что-нибудь подходящее для такого случая. А может быть кто-то из вас сейчас может очутиться и на самой сцене, как когда-то в студенческой юности или в студенческом настоящем, если вы счастливчик, и вам выпало теперь учиться в университете. И если вы вдруг оказались на сцене, вспомните то волнение, которое испытываешь, выходя на затемненную сцену, считая секунды, когда зажжется свет, и музыка возвестит о рождении новой реальности. Я ничего не понимаю в танцах, но то, что демонстрировали на сцене наши студенческие танцевальные группы, порой приводило в восторг.

Но вернемся на наш концерт. Танец проносится по сцене, как верховой пожар по лесу, и вот зал, сраженный духом юности и свежести, взрывается бурей оваций, зрители аплодируют, кричат «браво», кое-кто, наверное, даже свистит, не будем оставлять и их в стороне. Представьте, например, как несколько человек стараются пробиться к сцене, чтобы подарить кому-нибудь букеты, или как оператор скользит объективом по зрителям. Зал долго не дает девушкам уйти, заставляя их снова и снова отвешивать поклоны, смущая их и, вместе с тем, продляя радостный момент. Но вот, занавес опускается, гул в зале постепенно стихает, световые пушки направляют на выходящую пару.

– Итак, поприветствуем еще раз наших ребят! – Обращается к залу ведущий. – Поддержим наши таланты!

Зал снова начинает неистово аплодировать. Ведущий тихим жестом призывает публику к порядку:

– Что же, Светлана, – обращается он к своей спутнице, одетой в длинное вечернее платье, – будем вручать номинацию?

– Конечно, Михаил. Вот только один момент меня несколько смущает. Ребят так много, а номинация только одна.

– О, я вас понимаю, Света, но… – Михаил выдерживает короткую паузу. – Но с превеликой радостью приглашаю на эту сцену главного хореографа, заслуженного тренера, мастера спорта международного класса (ну, просто, для примера), встречайте, – ведущий повышает тон. – Волкова Екатерина!

На сцену выходит молодая женщина. Михаил осторожно целует ей руку и отдает микрофон.

– Здравствуйте, дамы и господа, – начинает Екатерина, – мы очень рады, что нас так тепло встретили. Хочу поблагодарить всех собравшихся и всех, кто организовал это выступление. Ваша поддержка для нас несказанно важна, особенно перед будущим концертом в Польше, где наш коллектив выступит через две недели в рамках европейского турне. Еще раз спасибо. – Она отдает микрофон Михаилу и уходит под небольшую овацию.

– Спасибо вам, Екатерина. – С улыбкой говорит Михаил. – А мы продолжаем. Светлана, кого будем награждать дальше?

Не торопитесь. Помните: мы никуда не спешим. А раз мы никуда не опаздываем, я добавлю еще несколько слов для полноты воображаемой картины. Поскольку я хочу познакомить вас с одним человеком, мне кажется логичным пригласить вас на один и тот же праздник. Конечно, неправильно выводить его на сцену после оглушительного успеха танцевальной группы, он-то ничем развлечь толпу не сможет. А с другой стороны, как бы вы себе представили какой-нибудь фуршет писателей? На таких мероприятиях, наверное, собираются одни зануды; известно ведь, что современный человек книг уже не читает. И чем вообще молодому писателю можно было бы на таком фуршете похвастаться? Ведь пишет-то он не для зануд. А здесь, в зале, где собралась совершенно обычная для таких мероприятий публика, он мог бы встретиться лицом к лицу со своим читателем. На этой волнительной ноте я и предлагаю пойти ему навстречу и вернуться в зал…

Светлана спешно открывает небольшую черную папку:

– Следующая номинация вручается еще малоизвестному, но, бесспорно, талантливому писателю, лауреату всероссийского студенческого литературного конкурса, финалисту европейского конкурса молодых писателей «Проба пера», проходившего полгода назад (опять же, только ради примера) в Санкт-Петербурге, аспиранту философского факультета, Павлу! Итак, просим любить и жаловать!

А теперь представьте, что на сцену выходит невысокий молодой человек. Он одет в черный парадный костюм, ничем не примечательный для такого вечера, однако на фоне остальных участников все же выглядит несколько небрежно. Весь его внешний вид (по его мнению) должен выдавать в нем человека глубокомысленного, идейного, презирающего мелочи ради высоты мысли.

– Пару слов? – обращается к Павлу Михаил, тот еле заметно кивает и берет микрофон.

Представьте, будто зрители, недоверчиво перешептываясь, соображают, как реагировать на этого забавного человека. Постепенно зал наполняется сосредоточенной тишиной с примесью легкой нервозности. Никто не знает, что в следующую секунду скажет этот человек, и как он себя поведет. Да и что тут можно сказать? Или даже так, а чем бы вы ответили на немой вопрос зала на его месте? Смешно, но в нашей повседневной суете, пропитанной сверху донизу различными спектаклями и шоу, любой писатель, пытающийся заглянуть человеку в душу, выглядит нелепо.

Но именно этой встречи Павел искал каждый день. Может быть, не такой конкретно, но все эти рассуждения о номинациях нужны были лишь для того, чтобы слову его придать больший вес. Он каждый день искал те самые слова, которыми можно было бы остановить привычный бег действительности. И каждый раз ему хотелось извиняться, что он только захотел обратить на себя внимание, то есть отнять у людей время. Время многомерно в человеческой душе, оно имеет объем. Вот обратились вы на минуту к аудитории в двести человек, и говорили-то самую малость, а отняли целых двести минут. А какой вообще должна быть речь, чтобы одна ее минута стоила двухсот минут жизни?

И где искать те самые слова, какими уместно было бы нарушить такую неловкую паузу? Ответ, впрочем, всегда казался мне очевидным, – настоящее в известной степени всегда неопределенно, определенностью похвастаться может только прошлое. Знаете, почему русский человек всем теоретикам предпочтет бывалого? Бывалый за одну свою жизнь прошел и прожил уже несколько жизней, он в этом смысле гораздо больше «знает», тем более, что «знает» на собственной шкуре, выучен горьким опытом. Эти его «знания», по словам Ницше, собственной кровью написаны. Именно поэтому я всякий раз и обращал взор Павла в прошлое, туда, на твердую землю.

Но прежде чем мы продолжим, я хотел бы сделать еще одно небольшое отступление. Я стремлюсь рассказать о жизни Павла, но ни в коем случае не быть ему судьей. Конечно, логика наших суждений часто разнилась, впрочем, об этом здесь говорить еще рано. Долгое время я был единственным другом Павла, единственным его собеседником, я всегда знал, о чем он думает, о чем молчит и печалится. Он хоть и не был человеком нелюдимым, но людей в его жизни было действительно мало, он отстранялся от будничной суеты и видел в этой своей отстраненности скорее достоинство, нежели недостаток. Павел любил представлять, будто мы сидим с ним на разделительной полосе в самом центре огромного города. Вокруг толкутся люди, машины сигналят на перекрестках, шум, гвалт, суета и спешка, а мы тихо сидим себе и жжем небольшой костерок. Конечно, всякий огонь погаснет, но пока мы его поддерживаем, может быть, от нашего присутствия останется хотя бы ожог на асфальте. А может быть, найдется человек, который отогреет озябшие руки у нашего огня. Впрочем, мы всегда сходились с Павлом во мнении, что никто не подкинет хвороста, – по каким-то причинам людям проще плевать в костер, чем искать для него дрова. Горько думать, но пластмасса переживет своего создателя. Вообще, все естественное почему-то скоротечно, и напротив, все надуманное, синтетическое, безжизненное так и остается со временем невредимым. Но как бы то ни было, эта его фантазия успокаивала, иной раз, отчаявшись, он клялся себе, что никогда не вернется к этому бессмысленнейшему из занятий, но и уйти бесследно он не мог. Нет, он не был из числа тех, кто хотел заставить страдать всю вселенную вместе с собой, напротив, он искал ключи от человеческого несчастья, чтобы, возможно, помочь хоть кому-нибудь облегчить душу. Он всякий раз возвращался к важности этой минуты, важности слова, всякий раз я напоминал ему об этом. Как и напоминал ему обо всем том, что он вынес из собственной жизни.

И хотя к тому моменту Павел прожил не так уж много, его никто никогда не предупреждал и не учил. Все жизненные сложности он пробовал на собственной шкуре. Конечно, он мог засыпаться на ровном месте, упустить там, где никто ничего не упускал, застрять на какой-нибудь элементарной проблеме, но вместе с тем опыт этих взлетов и падений позволил ему выработать одно замечательное свойство личности, пожалуй, это был его единственный талант, – он мог видеть сложности, подводные камни и проблемы там, где другие решительно ничего не замечали. Эта маленькая его особенность, как он сам частенько говорил, позволяла ему извлекать из всякой жизненной неурядицы больше опыта.

В конечном счете, прошлое его приобрело такой серьезный вес, что и вся его повседневность стала инертной, он привык быть осторожным, долго размышлял прежде всякого исполнения, медленно запрягал, и медленно ехал. В постоянных боях за место в обществе он выработал свои принципы, отточил методы, учел все сильные и слабые стороны. Но его прошлое все равно тяготило, с ним приходилось считаться, и в глубине души Павел хотел избавиться от этого тяжкого бремени рассудочности и снять с себя, наконец, всю ту броню, которую он непрестанно носил. В латах спать действительно неудобно, – сколько не спи, всегда проснешься уставшим, тем более, что чрезмерная рассудочность Павла негативно сказывалась на характере.

Именно в это его прошлое я и приглашаю вас сегодня окунуться. Помните, мы все еще находимся в огромном затихшем концертном зале, там, где по воле нашей легкой фантазии награждают молодых талантов. Здесь, на сцене перед нами по-прежнему стоит невысокий молодой человек, начинающий писатель, в судьбах которого нам и предстоит сегодня разобраться. Но нет ведь решительно никакой системы, или, скажем, матрицы, для подобного рода странствий по душам, поэтому я приглашаю вас ухватиться за любую его мысль, а она-то в свою очередь и укажет нам верное направление. А точнее, само его прошлое приоткроется нам во всей своей натуральной логичности и закономерности, которую в случае человека принято именовать биографией.

А вот как раз одно из таких случайных воспоминаний, с которого мы можем смело пускаться в наше путешествие. Это было несколько лет назад, в студенческое время, когда Павел еще посещал разного рода собрания и участвовал в общественной жизни университета. Конечно, скорее он изображал там «тень отца Гамлета», тихонько сидел за последним столом в аудитории и голоса без необходимости не подавал. Все эти студенческие собрания нужны были ему скорее для какого-то дурацкого самооправдания, впрочем, это нисколько не спасало его от обычных тяжелых размышлений, равно как от одиночества и привычки разговаривать с самим собой.

– Что я здесь делаю? – задал он себе вопрос, так, чтобы никто не слышал. Но вопрос этот был еще совсем далеким и нерешительным, он не требовал ответа, хотя и не был риторическим. Павел задумался, как можно перефразировать этот вопрос, и тут уже я спросил его:

– Что ты тут делаешь?

Для правдоподобности Павел даже посмотрел по сторонам, но сделал это несколько театрально, будто к нему действительно обратился посторонний человек. И даже если бы Павел и смог услышать вопрошающего, он услышал бы свой собственный голос. На какое-то мгновение Павлу показалось, что все мысли выветрились из головы, и воцарилось какое-то таинственное безмолвие, он покачал головой, одобрив собственную задумку, и вновь погрузился в свои полусонные размышления.

Он наблюдал за пауком, который мерно плел свои смертельные сети в углу университетской аудитории. Павел всегда брезгливо относился к насекомым, а пауков и вовсе не выносил; любое насекомое, особенно паук, случайно оказавшееся на его территории, тут же приговаривалось к уничтожению без суда и следствия. Дома все было предельно ясно, а вот как быть в университете? Павла это, впрочем, не остановило, какое-то странное настроение вдруг овладело им, он встал, поставил стул на парту, осторожно влез под самый потолок и схватил паука. Казалось, тот и не собирался спасаться, будто был в шоке, был готов так бесславно погибнуть. Как бы то ни было, Павел с особенным остервенением сжал кулак.

Когда Павел очнулся, паутина была пуста. Все говорило о том, что никакого паука Павел вовсе и не трогал. «Да разве пришло бы мне в голову такую сволочь голыми руками давить… – сказал Павел сам себе – приснилось».

– Приснилось, – послышалось Павлу откуда-то извне, но теперь он уже не стал оборачиваться, стараясь понять, как долго проспал.

Отличное воображение Павла всегда играло мне на руку, при желании я мог в красках проиллюстрировать ему любые его мысли, какими бы фантастическими порой они ни казались. Это, собственно, и было одним из важнейших условий моего существования.

Он задремывал, подперев голову руками:

– Моими мыслями будут говорить миллионы, но все мои герои уже мертвы, – неслышно выдохнул Павел.

Помещение постепенно наполнилось духотой. Инициатива начала угасать, голоса постепенно смолкли, утихли студенческие шутки, запал мозгового штурма иссяк. Лишь временами комнату еще пронзал смех. Но он был уже не такой звонкий, как раньше. Впрочем, к этой истории еще можно будет вернуться. Тот день был очень символичен, и я, наконец, был услышан, но все это началось намного раньше. Все началось еще в школе.

Ему было тринадцать, когда он перешел в новую школу, в давно уже сложившийся коллектив. Сам по себе он не особенно отличался от сверстников, но по какой-то причине в классе его не полюбили. Он был умен и дерзок в своих совсем еще детских суждениях, хотя при этом был младше на год своих новых товарищей. Учителя сначала присматривались к нему, но, в целом, отнеслись к нему скорее прохладно. Он был отстранен от коллектива, зато всегда четко собран и прилежен. И хотя нельзя сказать, что ему не было равных ни в одной дисциплине, отнюдь, он с легкостью мог спорить с зазнайками-отличницами, хотя и не был при этом зубрилой.

Но обо всем по порядку. Конечно, Павел не был вундеркиндом. Он был обычным среднестатистическим (не нравится мне это слово) подростком. В его голову с раннего детства вложили понимание, что приказ нужно исполнять. И если приказ дан, его нужно выполнить любой ценой. Так воспитывал его отец. Хотя, воспитывал не то слово, скорее ставил перед фактом. Он был человеком военным, хотя воевал недолго. Во время одной из командировок он подорвался на растяжке. Ранение оказалось настолько тяжелым, что он долго лежал в госпитале, после ему пришлось уйти на пенсию и уволиться из армии. В этот момент глаза его совершенно потухли. Он так и не оправился от полученного ранения, тяжело хромал, а после выхода на пенсию, брошенный на произвол судьбы и вовсе запил. Были, конечно, реабилитации, попытки выскочить со дна стакана, но все они оказались тщетны. Временами казалось, что берег виден, что наступившее просветление может привести к окончательному выздоровлению, но на деле, жизнь текла от одного помрачения сознания к другому. Иной раз казалось, что все закончилось, что отец пришел в себя, иной раз он совсем никого не узнавал.

Из всех школьных дисциплин математика давалась Павлу с наибольшим трудом. Именно поэтому он знал в этой дисциплине больше, чем каждый в его классе. Никого из его одноклассников не учили так математике, как Павла. Он разбирал задачи повышенной сложности, корпел над задачниками и изучал школьный материал с опережением основной программы. Отец его был очень требовательным и за успехами сына в математике следил с особым тщанием. Сам Павел не знал, чего хочет от него отец. То ли того, чтобы его сын набрался ума и поступил в университет, то ли все это было затеяно из-за того, что Павел не хотел быть военным. Впрочем, от человека, теряющего рассудок, можно было ожидать чего угодно.

В пору, когда Павел переводился в новую школу, его отец крепко запил. И больше некому стало спрашивать с Павла о его успеваемости. Мать его занималась собственным делом, ее сил не хватало, чтоб следить за ним, она теперь полностью ушла в работу. Дело ее развивалось, поэтому они могли еще представить свою жизнь более или менее сносно.

Как бы то ни было, новая школа приняла Павла враждебно. Он не понимал, что вокруг него происходит. И мысли о том, что в новой школе может быть хорошо, были развеяны спустя первые две недели обучения, когда Павел впервые шел домой с разбитым носом. Но на этом дело не закончилось. Посягательства на его спокойствие продолжились систематическими драками, в которых, сначала Павел еще пытался защищаться, а после полностью сдал позиции, пытаясь найти любой способ, лишь бы избежать конфликта. Он не ждал помощи дома, никто из родителей не знал о том, через что их сыну приходилось ежедневно проходить.

Один раз Павел долго не решался зайти в дом. Он знал, что родители его не поймут, боялся отцовского гнева, выжидая на лестничной площадке, не пойдет ли отец за пивом, или на худой конец, может быть, просто ляжет спать. Такое бывало иной раз, но телевизор предательски громко работал, и Павел это отчетливо слышал, пока сидел на ступеньках и плевал от скуки себе под ноги, ожидая у моря погоды. Скрыть следы драки было тяжело. Лицо легко удалось оттереть, ничего кроме царапин не осталось, но кровь с белой рубашки отстирать незаметно было невозможно. К тому же нужно было ее еще незаметно снять и спрятать.

На удивление Павла, оба родителя оказались дома. Мать что-то готовила, а отец боролся с абстиненцией и смотрел футбол по телевизору – теперь это были его частые занятия, – мать не ходила ему за пивом.

– Подойди сюда, – грозно сказал отец. Язык его еле слушался, но стало понятно, что просто так Павлу теперь не отделаться.

Павел молчал. Он даже не успел разуться. В этот момент в нем боролись два желания: уйти из дома или пробежать в свою комнату и запереться там. Оба этих стремления не могли воплотиться одновременно, а Павел не мог быстро решить, он только отчетливо почувствовал, как у него задрожали руки.

– Ты что, не слышал меня? – Отец пытался говорить как можно четче. Он поднялся, чтобы подойти к сыну. На удивление Павла, фигура отца выросла перед ним почти моментально.

– Ты куда это? – Отец схватил Павла за руку.

Павел не знал, что ответить. Но отец стоял нетвердо и сильно сжимал ему руку:

– Да упал я, когда домой возвращался, отпусти, больно!

– Сукин сын! – Взревел отец и начал заваливаться на Павла, махая руками в поисках опоры. – Мать! Иди сюда, я его поймал! – Закричал он жене.

Павлу вдруг отчетливо показалось, что отец его сейчас ударит. Он высвободил руку, но упал сам, уклоняясь от падающего отца. Очутившись на полу, Павел свернулся калачом и закрыл голову руками, боясь, что отец его сейчас раздавит.

Я прекрасно помню, тот день. И то, что после этого дня что-то сломалось в жизни Павла. Отец был не в себе. Он еще долго не мог ничего понять, только возмущался, беспомощно сидя в прихожей. Сколько Павел пролежал на полу, пока мать не прибежала на помощь, он решительно не знал. С того дня осталось в его душе какое-то невыразимое чувство обиды. А отец этим же вечером ушел из дома. И больше не вернулся. Мать его прогнала. Павел заперся в комнате и не желал никого видеть. Мать не хотела с ним говорить в тот день, она все кусала локти, не зная, по какому поводу был весь этот сыр-бор. Павлу казалось даже, что она винила его в случившемся.

Полтора месяца Павел провел в эмоциональном анабиозе – его разбудил только глухой звук от того, как земля, срываясь с лопаты, бьется о крышку гроба. Он вдруг остро почувствовал, как внутри него все оборвалось, в животе образовалась ужасная тяжесть, а сердце застряло поперек горла. Он стоял на сырой земле у открытой могилы, куда только что опустили гроб с его отцом – как и что произошло, Павел не мог сообразить, как ни пытался. В его голове роились какие-то болезненные воспоминания: как он не мог выйти из комнаты, когда тело отца перед похоронами привезли домой, или как он не узнал отца, или как прошел мимо гроба, даже не задержавшись, чтобы в последний раз проститься. Он, казалось, ничего не помнил и совершенно за происходящим не следил. Была какая-то смутная мысль, что все это неправда, и что это и не отец вовсе, а какая-то неудачная восковая фигура, на отца, в общем-то, и непохожая. Он помнил, как разрезали бинты на руках, помнил неестественный цвет лица покойного и больше ничего.

После смерти отца в доме Павла наступила какая-то леденящая тишина, Мать замкнулась в себе, терзая себя мыслью о том, что она могла спасти мужа, а Павел пытался в одиночку справиться со всем тем, что навалилось на него в его новом коллективе. Бывало, что он запрется в комнате, стиснет зубы, и слезы текут из глаз, но он что есть силы сдерживает этот дурацкий минутный порыв, останавливает себя, чтобы не разреветься. Павел даже придумал способ, как с такими приступами бороться. В самый тяжелый момент он карябал левую руку тупым перочинным ножом, чтобы хоть на мгновение почувствовать боль и отвлечься от накатывающих слез. Он ненавидел всех и себя, теперь это стало нормой жизни. Он понимал, что его не ждет ничего хорошего, но отчаянно держался за каждую светлую мысль, лишь бы не думать о смерти. Но как ни старался, мысли о самоубийстве посещали его с завидным постоянством. То и дело ему виделось, как открывается балконная дверь, и он перешагивает через перила. Порой, может быть, только секунда отделяла от рокового шага, но что-то каждый раз его останавливало.

Жизнь проходила в твердой уверенности, что следующий момент ничего хорошего не принесет. Окружающие же относились к нему так, словно чувствовали это его настроение и всеми силами старались подтвердить его справедливость. Сначала его постоянно пытались вывести из себя, спровоцировать драку, но он перестал отвечать на провокации, лишь иногда огрызаясь, когда не хватало сил сдержаться. Павел понимал, что эти конфликты дороже обходятся ему самому, что ни у кого из его обидчиков не заболит совесть. Ни перед кем он не хотел пресмыкаться, но выхода совершено не видел. Если он отвечал, его ответ возвращался усиленный в несколько раз. Хотя справедливости ради стоит отметить, что не все в классе относились к Павлу презрительно. Были люди, которые ему даже сочувствовали, только сочувствовали они, к сожалению, молча. Павла обходили стороной даже его потенциальные товарищи по несчастию. И хотя было ясно, что им нужно держаться вместе, что вместе они смогли бы прекратить все эти издевательства, он так же ничего не делал для сближения. Он презирал всех этих людей, не причисляя себя к их небольшому числу.

Конфликты с ним прекратились только спустя несколько месяцев, когда один из его одноклассников увидел левую руку Павла. К тому времени на предплечье было уже три глубоких пореза. Павел не знал об этом, слухи пролетали в классе мимо его ушей, но трогать его перестали. Он стал теперь неприкасаемым. Постепенно его перестали задирать, поскольку считали сумасшедшим. Единственным поводом, по которому к нему обращались – просили помочь на контрольных. Он, впрочем, помогал, невзирая на те чувства, которые питал ко всем этим людям.

Но и здесь случались конфликты. И самый яркий из них случился в феврале восьмого класса, когда в школу пришел новый учитель математики. Он был очень удивлен, почему ребята расселись за последние парты, а первые почти пустуют. Но заставить учеников пересесть было не такой уж и простой задачей. Новый учитель не был посвящен в расстановку сил в коллективе, ему вообще не было до этого дела, он был вспыльчивым и желчным молодым человеком, вчерашним практикантом и пытался добиться беспрекословного подчинения со стороны учеников. Не могу сказать точно, чего же ему не хватило, то ли опыта, то ли педагогической сметки, в любом случае его методы оставляли желать лучшего. Когда по его требованию класс все же переместился ближе, место на первой парте рядом с Павлом осталось пустовать. Учитель удивился. Он потребовал, чтобы это место кто-нибудь занял, но добровольцев не нашлось. Тогда учитель пошел на обострение ситуации и если бы он умел успокаивать подростков одним только взглядом, как, например, учительница русского языка и литературы, можно было бы вести разговор, но видя его неопытность и даже растерянность, школьники легко поддались на провокацию.

Рассерженный математик приказал девушке пересесть за одну парту с Павлом, однако, прежде чем та пересела, она успела вытянуть из учителя последние капли терпения. А Павел до сих пор помнит, как, усевшись, она прошипела, наклонившись к нему:

– Попробуй только до меня дотронуться…

Павел почувствовал еле заметный запах табака, ее жевательная резинка со своими обязанностями не справлялась. Он невольно отвернулся и сплюнул, потом резко отодвинулся на край парты, ногой подтолкнул стул своей новоиспеченной соседки и выцарапал на парте разделительную черту канцелярским ножиком. Класс ахнул от такой дерзости; от открытого конфликта его спас математик, который схватил Павла за ухо и поднял со стула.

– Та-ак, что это еще за новости? – Заскрежетал учитель. – Вон к директору! Сам сознаешься, или мне еще докладную написать?

– Отпустите. – Холодно произнес Павел.

– Ах, отпустить?! – Математик даже взвизгнул от удивления. – Вон отсюда и без родителей не возвращайся!

Освободившись, Павел спокойно взял тетрадь с учебником и вышел из класса. Он был даже рад, что ушел с уроков, понимая, что, останься он в классе, его ждала бы расправа. В тот день ему хотелось просто посидеть дома одному в своей тихой комнате. Это был единственный уголок мира, где его никто не трогал, где можно было расслабиться. Не удивительно поэтому, что этот уголок Павел пронес с собой через всю жизнь, даже когда переехал. Место, где он обитал, всегда было ограждено от мира и от всего, что могло бы об этом мире напоминать. Даже солнечный свет казался Павлу враждебным, посему окна в его доме всегда были плотно занавешены темными шторами. Общий свет мешал, дома всегда горела только настольная лампа, которая висела над монитором компьютера и светила в лицо, чтобы не видеть ничего кроме открытых документов. Хотя к этому моменту нам следует вернуться позже.

Естественно, мать Павла ничего о конфликте с учителем не узнала. Она надеялась, что ее сын – прилежный ученик и серьезно относится к учебе. Иногда, ей, конечно, хотелось видеть в доме друзей Павла, но она гнала от себя эти мысли. После смерти мужа нужно было как-то жить, и она находила какое-то успокоение в работе. Так она и жила в надежде, что у Павла все хорошо. Что он хорошо учится и нормально живет в коллективе. Она тешила себя этими мыслями, поскольку думать иначе было просто невыносимо. Павел же старался учиться изо всех сил, он всегда считал себя самоучкой, и смотрел на своих однокашников несколько свысока, думая про себя, будто учится у самой жизни. А та, как ни крути, самый строгий учитель, послаблений она не дает и совершенно равнодушна к страданиям подростка, по-аристотелевски: жизнь не слышит убеждений.

Мать не пришла на следующий урок математики, а учитель, увидев Павла одного, молча указал ему на дверь. Математик не довел до сведения директора, но и Павла к занятиям не допустил. Таким способом он, по его мнению, вырабатывал дисциплину в классе, но пример Павла никакого влияния на ребят не оказал. Уважать за это учителя не стали, дисциплина и без того шумного коллектива не улучшалась. Только эта история сразу пролетела через учеников и обросла небылицами. На какое-то время стены школы сомкнулись. Стало тесно. Первое время его иной раз даже узнавали в коридорах, вся параллель слышала об этом антигерое математики, которого теперь не пускают на уроки. Сам Павел слышал однажды, что его собираются выгонять из школы. Как бы то ни было, никто из учителей ничего ему по этому поводу не говорил. Там, где была возможность, Павел спешил забиться в кабинет, сесть на свое место и не отсвечивать. По коридорам он бродил редко, чаще всего просто отсиживался в каком-нибудь дальнем закутке, подальше от чужих глаз. Родных глаз в этой школе у него не было.

Павел понимал, что рано или поздно на занятия придется вернуться. Он не ходил на математику только две недели, но класс уже основательно о нем забыл. Единственное, что постоянно напоминало – пустая первая парта, за которую никто так и не согласился сесть. А гневный учитель, который временами «рвал и метал», так и не смог завоевать расположения учеников. В одно время Павел только и мечтал не возвращаться на эти уроки. Он даже думал бросить учебу, но понимал, что этим только усложнит свое положение. О том, чтобы привести мать в школу, он даже и не подумал. Только директор, от которого Павел успешно скрывался две недели, разрешил эту проблему. Он случайно наткнулся на Павла в коридоре во время урока и проводил его до кабинета. Конечно, разговоров было много, и Павлу досталось, но запрет на посещение математики был снят. Математик требовал, чтобы родителей довели до сведения, но Павел надавил на жалость, убедив директора, что его матери некогда, а отца у него нет. И только после этого разговора, когда новости облетели весь педагогический состав, учителя отметили, что, действительно, за все время обучения Павла его родителей никто не видел.

Положение дел коренным образом изменилось только после зимних каникул. В заунывную зимнюю пору в школе было прибавление, в параллельный класс пришел новенький. Насколько Павел подслушал у своих однокашников, в одиннадцатом классе учился старший брат новичка. Все на параллели были заинтригованы, лидеры школьных групп пытались понять, как появление нового человека может сказаться на их личном положении. Павел думал обо всем этом меньше всех, но волею судеб именно для него это появление стало началом серьезного потепления в отношении со сверстниками. Новичка звали Кирилл. Он оказался сыном маминой подруги. И хотя они были мало знакомы, а его брата Павел и вовсе не знал, Кирилл сразу вспомнил Павла. За все то время, пока Павел учился в этой школе, Кирилл был первым человеком, который без подтекста подал ему руку.

Кирилл был высоким худощавым мальчишкой, в сравнении с однокашниками он казался инопланетянином, был эрудирован и весел, и, казалось, разбирался во всем, что только могло заинтересовать школьника. Была в нем какая-то особенная искорка, какая-то харизма – он очень легко располагал к себе людей, и всем, кто хоть раз общался с ним, становилось ясно, что этот человек добьется всего, что только пожелает. Он легко влился в школьный коллектив и чувствовал себя в нем совершенно естественно, очень скоро во всех школьных компаниях его стали принимать как своего.

Больше всего Павла удивляло, что на авторитете Кирилла никак не сказался факт их общения. Павел ожидал, что это, по меньшей мере, вызовет негодование у его однокашников, но все случилось с точностью наоборот. Совершенно неожиданно Павел перестал быть изгоем, с ним начали здороваться одноклассники, да и некоторые товарищи с параллели. В своем классе он вдруг получил монополию на информацию о новичке, что на первых порах серьезно улучшило его позиции в обществе.

Впрочем, у всей этой истории была и оборотная сторона. Раньше Павел был изгоем, своего рода мучеником, и у него были стимулы и смыслы для инаковости и ненависти, теперь же он затерялся в тени Кирилла. Конечно, это могло открыть ему некоторые новые перспективы, однако Павел презирал всякого рода змеенышей, паразитирующих на чьей-либо славе. Иной раз Павла пронзала мысль, что ему нужно либо все, либо ничего, иной раз ему казалось, что он даже завидовал таланту своего нового друга. Он никак не мог взять в толк, почему все восхваляют и считают достоинством то, что Кирилл не похож на своих сверстников, ведь ровно те же черты у Павла будили в его товарищах только презрение и служили поводом для постоянной травли.

Хотя все эти мысли – плоды позднейших размышлений, во время же самих этих событий Павел ничего такого и не думал. Он был крайне удивлен и никак не мог привыкнуть к этим неожиданным переменам. Кирилл постепенно завоевывал расположение своих сверстников, его обаянию не могли противостоять даже учителя. Иногда бывало, что из-за его выступлений срывались целые уроки, но никто не протестовал, напротив, некоторые учителя заслушивались его речью настолько, что старались его не прерывать, как бы долго он ни говорил.

На какое-то время в жизни Павла стали появляться новые лица, которые видели в нем короткий путь к новичку. Павлу казалось, что Кирилл собрал вокруг себя всех активных людей школы, только ленивый, наверное, не присоединился к этому стихийному братанию на школьном поле боя. Но для Павла это братание обернулось неожиданным выходом из войны – его постепенно перестали замечать, ему вдруг стало нечему сопротивляться, мир про него окончательно забыл. В душе вдруг образовалось новое доселе неизвестное Павлу ощущение пустоты и бессмысленности. Это затишье, гарантом которого выступал Кирилл, иной раз было мучительнее его прошлой борьбы. Теперь с радара его повседневности исчезли даже враги. И это тотальное одиночество порождало в душе новые противоречия; теперь стало совсем не понятно, где добро, а где зло.

В то время Павел, конечно, не мог еще спокойно обо всем этом рассуждать, поначалу даже не мог найти подходящих слов, все мучился каким-то неопределенным ноющим чувством, будто что-то в его жизни не так. Это новое чувство Павел пытался скрывать от любого постороннего взгляда, на людях старался вести себя подстать настроению коллектива. Иной раз ему даже казалось, будто еще чуть-чуть, и он сам поверит, что все хорошо. Но все его попытки, в конце концов, приводили лишь к бессонным размышлениям. В остальное время он делал вид, что помогал Кириллу социализироваться, хотя и сам прекрасно понимал, что его помощь не требовалась.

Поначалу Павел проводил много времени в разговорах с Кириллом, но у Павла оставалось стойкое чувство, что в этом их общении не было решительно ничего общего. Какое-то время Павел даже начал строить планы объяснений, но все его начинания оказывались тщетными, новое общество, как полагал Павел, основательно убедило Кирилла в собственной исключительности и непогрешимости. Он всегда был на шаг впереди всей жизни, Павел же всякий раз выпадал из контекста, что его ужасно раздражало.

По ночам Павлу не давал уснуть совсем уж смешной парадокс, ему катастрофически не хватает внимания в обществе, где он еще несколько месяцев назад стремился занимать как можно меньше места. Но Павел не знал ни одного способа, каким он мог бы привлечь к себе сверстников, поэтому решил действовать от противного, что, к его вящему сожалению, никакого эффекта не возымело. Его молчаливое прощание никем замечено не было. Но если честно, сам Павел так до конца и не знал, чего же он на самом деле хотел от этого коллектива. Зато прекрасно понимал, чего ему решительно не хотелось. И всякий раз, когда у Павла спрашивали, почему Кирилл не пришел на уроки, Павел раздражался и отвечал, что он ему не сторож.

Сознание Павла в этот период металось из крайности в крайность, а он тщетно пытался найти середину между своими желаниями и «трезвыми мыслями», как он их называл. И хотя и желания, и мысли на самом деле были вполне бредовыми, все же они вызывали нешуточные страсти в его душе. Павлу не нравились те выводы, к которым он приходил, размышляя над своим «стратегическим положением», но в то же самое время желания казались совершенно уж невыполнимыми. И какими бы привлекательными ни были его грезы, в один момент он твердо решил следовать только голосу разума. Правда, этот выбор был обусловлен еще и тем, что юность относится к разуму как к последнему откровению, она еще не видит всей тяжести разумного сомнения. Этим по существу зрелый разум и отличается от разума школьного, он недоверчив, даже скептичен и основывается на тотальной критике суждений.

Это противоречие в душе Павла становилось только сильнее год от года. Если вначале оно, может быть, еще носило оттенок игры с самим собой, в дальнейшем этот спор, в котором я начал принимать самое активное участие, сделал Павла занудой и окончательно закрепил на мачте его корабля флаг рассудочности. Иной раз он хватался за свою способность суждений, как утопающий за тростинку, впрочем, Павел был уверен в отсутствии какой-нибудь серьезной альтернативы разуму.

А с другой стороны, Вы, дорогой мой друг, можете ли сказать, что лучше: изводить себя сомнительными надеждами на счастье или же быть прагматиком и твердо стоять на земле? Конечно, Павлу с его извечным пессимизмом проще было выбрать путь бескомпромиссного расчета, но при этом он всегда оставался голодным и страдал от собственного неделания. В какой-то момент он твердо уверился в мысли, будто счастье состоит только в отсутствии страданий, в атараксии, хотя в душе осталось мучительное сомнение, что подобное счастье сделает жизнь пресной. Правда, Павел еще не мог понять, что разум не способен дать ему то, что он так настойчиво искал, разум не может достичь подлинного бытия, он всегда таит в себе опасность растворения, потери конкретности, поскольку все пытается подвести под гребенку всеобщности и необходимости. Бытие обостряется в чувствах, здесь проявляется предельная конкретность присутствия, а мысль все стремится свести к абстрактной неразличимости. Впрочем, школьный разум, увы, не мог всего этого объять.

Было бы нелепо сейчас рассуждать о том, что наиболее прост и понятен человек, который даже и не мыслит, живет себе в своей растворенности в повседневности, не вопрошая себя ни о чем. Впрочем, давайте все же позволим себе остановиться на минуту, помните, мы ведь договорились никуда не спешить? Чем судьба человека далекого от всякого философствования отличается от судьбы философа? Не слишком ли высоко задирают философы носы? Одни не стремятся к мудрости, другие не могут ее достичь – слишком много теоретизируют, а мудрость ведь не теория. В конечном счете, у философии есть одно неоспоримое преимущество, поскольку речь идет именно о философии, а не о том, что под нее маскируется. Философия – это отправная точка свободы, кто бы что ни говорил, но тому, кто обречен быть свободным, философии не миновать. Философия – это возможность свободы, но, впрочем, не свобода сама по себе. Может быть, именно поэтому и философы, и обычный люд так часто промахиваются мимо жизни; свобода под силу не каждому.

И чем больше Павел размышлял в поисках ответов на извечные жизненные вопросы, тем сильнее он отдалялся от Кирилла, пока вовсе не начал чувствовать себя чужим в его компании. Друзья Кирилла не вызывали у Павла сочувствия. У него с ними не было решительно ничего общего. Но этот разрыв с Кириллом не был для Павла безболезненным. Он все искал возможности поговорить со своим другом, репетировал разговор, который, к слову, состоится, но пройдет не так, как Павел его запланирует.

Этот разговор случится в самом конце лета после девятого класса, точнее – двадцать восьмого августа. К тому моменту Павел не видел Кирилла уже больше месяца, тот отдыхал летом на море, однако вернулся домой почти неделю назад и до сих пор не дал о себе знать.

Матери Павла в этот день дома не было. Она в последнее время часто задерживалась на работе, сегодня же собиралась еще съездить к каким-то своим знакомым. Павел не знал, кого она собиралась навестить, да и не очень-то этим интересовался. Он сел в кресло и долго сидел перед выключенным телевизором, держа руку на телефоне. Позвонить нужно было уже давно, правда, совсем не хотелось. В один момент пальцы сами набрали нужный номер.

– Здравствуйте, а Кирилла можно?

– Это я. – Отозвался Кирилл с нотой нервозности в голосе.

– Привет, ну как съездил? Как дела, как настроение? Чего не позвонил?

– Да ничего, хорошо съездил. Отдохнул.

– А чего не звонил? – Павел начал нервничать. Ему показалось, что Кирилл делает ему одолжение тем, что до сих пор не повесил трубку.

– Да ты и сам мог бы позвонить.

– А я звонил – тебя дома не было.

– Ну да, я с друзьями встречался, много всего нужно было им рассказать.

– Я, видимо, уже не вхожу в их число. – Павел хотел бросить трубку, но рука его не послушалась.

– Мы сегодня у Антона встречаемся – приходи часам к семи-восьми, там поговорим, а то ты сейчас как-то не в духе, да? Что случилось-то?

– Ничего, вечером поговорим.

Павел быстро положил трубку. После, когда разговор сбросился, он еще ударил ей по столу, но быстро опомнился, и стал высматривать, не сломал ли он телефон. Телефон, впрочем, был в порядке. Павел же места найти себе не мог. Он был в ярости. «Поговорим-поговорим, – проносилось в мыслях, – так поговорим, что мало не покажется!».

Этот разговор весьма красноречиво характеризовал их отношения в тот период времени. Но, несмотря на все обиды, Павлу казалось, что не все еще потеряно. Антона Павел не очень хорошо знал, они только здоровались в школе и в компании Кирилла могли перекинуться парой общих фраз. Твердо о нем было известно, что он был футболистом и всегда участвовал в соревнованиях за школу. Павел же спортом не интересовался принципиально. Главное, он знал, что в компанию его пустят, хотя и не будут особенно рады. Он наспех написал записку матери, что скорее всего придет домой утром. Написал, что пойдет к друзьям и с ним все будет в порядке.

У Павла было замечательное свойство (о котором я, правда, уже упоминал): иной раз он настолько сильно уходил в себя, что, казалось, совсем отрешался от действительности. В такие минуты он, пребывая в каких-то своих размышлениях, мог совершенно терять нить происходящего, будто засыпал на какое-то время, а после неожиданно просыпался. И миг его пробуждения всякий раз наполнял душу какой-то гремучей смесью ужаса и восторга – сам Павел называл такие выпады нарколепсией, но никакой нарколепсии, конечно же, у него не было. Дело было в его прекрасном воображении, которое порой увлекало его иллюстрациями собственных мыслей. Причем уйти с головой в собственные размышления он мог совершенно в любой ситуации: на уроке или за ужином, на экзамене или посреди перекрестка, в магазине или в разговоре с матушкой. Иной раз от неожиданного пробуждения он совсем забывал, о чем только что думал, и от этого оставалось ощущение какого-то провала в памяти, но чаще всего эти его фантазии были настолько глубокими, что врезались в память и терзали душу сильнее некоторых действительных переживаний.

Такой вот провал и случился этим вечером: он очнулся в квартире Антона и даже не сразу понял, как здесь оказался. Резкость и осознание происходящего полностью вернулись через секунду, но даже этой секунды было достаточно, чтобы бросить Павла в холодный пот. На какой-то миг его пронзил ужас, и теперь он осматривался, как ошпаренный, позабыв все свои давешние размышления. Очнулся Павел в углу комнаты, сидя на маленьком стульчике опершись на старую табуретку, на которой стояла пол-литровая кружка пива. Спиртного на той вечеринке было много, хотя Павел тогда еще особенно не пил. Зал был основательно прокурен, ребята сидели на диване и смотрели какую-то дегенеративную юмористическую передачу. Они были изрядно пьяны, Павел вообще удивлялся, как после всего выпитого они еще держались на ногах. Впрочем, ходить им особо и не приходилось, а вот разговаривали они с трудом.

В этом бардаке Павел не сразу вспомнил, зачем он сюда пришел. Кирилл сидел на диване в какой-то совершенно неестественной позе. Его обнимала девушка, кажется, Оксана, она тогда училась в параллельном классе. Сначала Павлу даже показалось, что это и не Кирилл вовсе, он теперь с трудом узнавал в этом человеке своего друга, будто под вечер занавес упал, и бывшие актеры поменяли маски. Кирилл не был больше похож на того открытого эрудированного школьника, он был коротко острижен и выглядел очень агрессивно. Павел всегда понимал, что Кирилл отнюдь не так однозначен, как кажется, но вряд ли кто мог ожидать от него таких кардинальных перемен. Он несколько секунд смотрел Кириллу в глаза и отвернулся.

Впрочем, Павел считал, что это непонятное их противостояние не получит никакого продолжения, более того, теперь он твердо понимал, что ни о чем говорить им уже не нужно. И пока подвыпившая компания все глубже впадала в алкогольный анабиоз, Павел и Кирилл сверлили друг друга глазами, хотя позиции их были явно не равны. Кирилл сидел выше и чувствовал себя, судя по выражению лица, абсолютно правым, а Павел сидел в углу, крутил выдохшееся пиво на дне кружки и хотел сквозь землю провалиться. Он прекрасно понимал, что нужно уходить, однако подняться никак не решался, но Кирилл вскоре подкинул ему прекрасный повод. Он раскручивал на пальцах бусы Оксаны, пока в какой-то момент они не сорвались у него с рук и не улетели в дальний угол комнаты. Оксана на это никак не отреагировала, Павел же удивился, подобрал бусы и протянул их хозяйке. Но она, наверное, даже и не подумала их забирать, бусы резким движением выхватил Кирилл и кинул их в Павла, когда тот вернулся на свое место.

– Молодец, – сухо отозвался Павел, поднял бусы, но уже не стал никому их отдавать.

Очередной раунд игры в гляделки, впрочем, не затянулся надолго, Кирилл вскоре попросил вернуть ему бусы. Павел понимал, что ничего хорошего эта просьба не предвещает, но все же поднялся со стула и протянул бусы Оксане. Кирилл снова схватил их и снова бросил в Павла, не дожидаясь, когда тот вернется на место. Павел отчетливо запомнил, как заскрипели бусинки – Кирилл их очень крепко сжал – и то, как они упали на пол и рассыпались. Павел наклонился было их собрать, но они растеклись как ртуть по линолеуму и были уже решительно везде.

Что-то в этот момент щелкнуло в голове у Павла, переключился какой-то рычаг, стала отчетливо видна вся глупость его положения: он стоял на коленях перед Кириллом и пытался собрать бусинки, которые не рассыпал. В душу хлынула обида, Павел молча встал и пошел в прихожую. Он хотел тотчас же покинуть квартиру, которая теперь одним только своим существованием отравляла ему жизнь. Любые объяснения уже казались бессмысленными, и даже тот факт, что на дворе давно за полночь, не останавливал Павла; находиться здесь было невыносимо.

Когда распахнулась дверь лифта, в кабину легко проскользнул Кирилл. Павел сделал вид, что не заметил его, даже не посмотрел в его сторону, тот, напротив, хотел прожечь Павла взглядом:

– Спасибо, – сказал он ледяным тоном.

– Что? – Повернулся к нему Павел.

Кирилл ничего не ответил. Правда, никакой важности в его ответе уже не было и быть не могло. Все, что он только мог сказать, было уже сказано. Павел, впрочем, до сих пор временами вспоминает тот вечер.

Школа преобразилась. Забылись прежние обиды, казалось, никто уже и не помнил, что когда-то Павел был изгоем. Многих учеников исключили, один класс был расформирован полностью. Тех, кто остался, раскидали по параллели. Старые коллективы перемешались, и, несмотря на то, что новичков в старших классах в целом было немного, среди учащихся выстраивалась новая иерархия с совершенно новыми целями, задачами и ценностями. Небольшими, но уверенными шагами вливался в новый коллектив и Павел.

Новое, совершенно неизвестное доселе ощущение появилось в душе Павла. Стены школы теперь не были такими холодными, напротив, Павел был рад сюда вернуться. Появилось ощущение старших классов, ощущение причастности к чему-то большому и важному. Детей, начиная с десятого класса, готовили к поступлению в университет. Ученики проходили собеседование, составляли списки профилирующих предметов, спецкурсов и дисциплин, необходимых для вступительных экзаменов.

В начале сентября Павла выбрали старостой класса. Сам он не понимал, за какие заслуги ему доверили столь ответственную должность, однако отнекиваться не стал. Старосты классов входили в школьный ученический совет, они формировали актив школы, устраивали различные мероприятия, проводили праздники. И первым таким мероприятием стал день рождения школы, на котором координаторы детского движения собрали весь совет и раздали всем роли в небольшой театральной постановке. Павел доселе не принимал участия в подобных мероприятиях. Он смотрел на тех, кто был в числе избранных и постоянно думал, что не может с ними тягаться, они казались ему людьми совершенно иной породы, были активными, успешными, блестящими. Казалось, что все они были семи пядей во лбу, у многих были победы на олимпиадах, грамоты, таланты, а Павел никаких выдающихся качеств не проявлял. Но что-то все-таки подсказывало ему, что не просто так его выбрали сюда. И самая первая постановка, в которой Павлу поручили сыграть роль Пьеро, основательно приковала его к школьному совету.

На ребят, с которыми Павлу приходилось совместно работать, он почти никогда не поднимал глаз, всегда старался их слушать, сам говорил мало. К нему относились сдержанно. Не многие сразу запомнили его имя и между собой называли его Пьеро. Он, в общем-то, не обращал на это никакого внимания – в то время он вообще не задавал лишних вопросов, стараясь с точностью выполнять все, что от него требовалось. Тесных отношений ни с кем из ребят не сложилось. Все они были знакомы еще до школьного совета, и только Павел никого из них не знал, а некоторых и вовсе не замечал раньше в школе.

Первые два месяца учебы принесли усталость. Помимо дел класса у Павла больше не было никаких забот. Иногда казалось, что он сам работает за весь класс. Хотя одноклассники и были ему благодарны, старания Павла ни с кем его не сблизили. Ему, конечно, звонили иногда, но всегда по делам, когда была нужна его помощь. Все эти люди были уже разбросаны по своим компаниям, где Павла никто, естественно, не ждал.

С Кириллом Павел мириться не хотел. Да, они учились теперь в одном классе, но нигде более их интересы не пересекались. Павел старался внимательнее следить на уроках за тем, что говорят учителя, за дисциплиной, порядком, расписанием дежурств, заказывал обеды в столовой и даже выступал посредником в разрешении конфликтов, но ничего общего с Кириллом у них не было. Было ясно, что если бы Кирилл вдруг снова начал с ним общаться, они, быть может, смогли бы остаться друзьями, но Кирилл никаких шагов в этом направлении не предпринимал.

После ноябрьских каникул Кирилл совсем перестал посещать уроки. Под самый конец второй четверти классная руководительница попросила Павла остаться после уроков:

– Что с Кириллом, ты не знаешь? – спросила она, даже не удостоив старосту взглядом.

– Нет, я не в курсе. Заболел, наверное.

– Мне не нужно «наверное», мне необходимо знать наверняка, что с ним, и где он. Директор сказал, что его исключат, если он в ближайшее время не объявится. Телефон дома никто не берет, ты сможешь его найти? – Голос учительницы был какой-то бесцветный, отстраненный, она что-то пыталась высмотреть в классном журнале, сдвинув очки на самый кончик носа.

– Да, конечно. – Ответил Павел без энтузиазма, понимая, что этого задания ему не избежать.

За последние несколько месяцев, пока он пытался везде успеть и всем помочь, ему постоянно не хватало времени на собственные размышления. Он недосыпал, иные дни еле сдерживался, чтобы не заснуть к последним урокам. Но теперь, когда он вышел из кабинета классной руководительницы, на него вдруг нахлынуло до боли знакомое и уже родное чувство одиночества. Он присел на скамейку на первом этаже у расписания и вдруг подумал, что ему выпал прекрасный шанс помириться с Кириллом, он ведь шел поговорить с ним не по собственной воле, а, значит, и собственного самолюбия не предавал.

На следующий день, когда было всего четыре урока, Павел собрал нескольких одноклассников, которые состояли с Кириллом в хороших отношениях, и отправился выполнять задание классной руководительницы. Кирилл оказался дома. Он не был обрадован гостям, однако виду не подал, только коротким жестом пригласил всех войти. Ребята разместились в зале, при виде компьютера они сразу же забыли, зачем сюда пришли. С другой стороны, Павел понимал, что с заданием пришел сюда только он.

Кирилл не сказал им ни слова, взял сигареты и ушел в комнату старшего брата. Павел последовал за ним, хотя Кирилл явно не был расположен к каким-либо беседам. Он молча протянул Павлу пачку, и хотя Павел не курил, от сигареты не отказался. Несколько секунд они курили в тишине, после чего Павел решил заговорить:

– Что с тобой такое?

Ответа не последовало. Кирилл даже не повернулся в сторону Павла.

– Ладно, говорить не хочешь, так послушай. – Вздохнул Павел. – В школе подняли вопрос о твоем исключении. Все в курсе твоих прогулов, так что, если хочешь сохранить место в классе, посещай занятия исправно, и попутно загляни к директору, он ждет от тебя объяснений.

Кирилл равнодушно посмотрел Павлу в глаза и снова отвернулся.

– Ты понимаешь, чем тебе это грозит?

Что-то вдруг защемило в душе Павла. Он чувствовал себя идиотом, но в то же время душу терзало ощущение, что нельзя оставлять Кирилла одного.

Кирилл скинул Павлу смс: «Что тебе нужно?».

Павел цыкнул, весь этот цирк с сообщениями вызвал у него приступ гнева, но он сдержался и продолжил тем же ровным тоном:

– Мне нужно, чтобы ты завтра явился на уроки, и попутно зашел к директору.

Кирилл теперь полностью был занят своим телефоном: «Это все? Чего ты ждешь?».

Павел покачал головой:

– Нет, это не все, – он помолчал некоторое время и продолжил уже не так твердо. – Я хотел с тобой поговорить.

«Ближе к делу, у меня нет времени», – пришло Павлу смс.

– Ух-ты, какой занятой человек, держите меня семеро… – отозвался Павел, – я одного в толк взять не могу, – заговорил он быстро, – дело в тебе или в твоих этих друзьях? И мы ведь не так мало знакомы, Кирилл, что с тобой сталось? Можешь и дальше копаться в своем телефоне, отправлять смски, у тебя отлично получается изображать пострадавшего. А я помню тебя другим. Я помню светлого и умного человека, я помню человека, у которого было будущее. А теперь? Посмотри на себя, ты же изменился до неузнаваемости. Ты же сам на себя не похож, и мне до сих пор не верится, что ты и тот Кирилл – одно лицо. Когда ты больше кривлялся: тогда или сейчас? Скажи мне, кто из вас настоящий?

Кирилл изменился в лице, но глаз не поднял.

– Мне не хватает того Кирилла. Он был моим единственным другом. Впрочем, ладно, не хочешь говорить, не надо, только появись завтра в школе и реши все свои проблемы, хорошо?

– Долго речь репетировал? – Запинаясь, ответил Кирилл.

На мгновение Павел даже растерялся:

– Подонок… – отозвался он и вышел из комнаты.

– Ну? – Встретила его классная руководительница на пороге учительской, даже не поздоровавшись.

– Он болен. – Гневно произнес Павел.

Вернувшись из школы, Павел тотчас же уткнется в подушку и попытается заснуть. Только дома он обнаружит, что ему пришли еще несколько сообщений, но он удалит их, так и не прочитав. В тот день он ничего больше не хотел слышать. Только после каникул Павел узнал, что Кирилл забрал личное дело и ушел из школы. Это известие Павел воспринял с грустью. Он, конечно же, пытался найти этому объяснение, но отчетливо понимал, что все его догадки так и останутся безосновательными. Никаких вестей от Кирилла больше не было. И как бы Павел ни злился, ему очень хотелось узнать, что сталось с этим человеком.

После каникул все постепенно начало возвращаться на круги своя. Жизнь начала входить в привычное русло. Не осталось больше эйфории от новых назначений и дел. Уже тогда его начали посещать первые серьезные размышления, однако, они оставались только грезами, так и не воплощаясь в письменном виде. Это были дни, которые тонули в серости. С одной стороны, Павла преследовало угнетенное состояние запыленности бытия, а с другой – привычности, постоянства и качественной его неизменности.

Все эти размышления затрагивали самые больные струны в его душе. Он сомневался, и чем больше ему приходилось находиться в этой едкой среде одиночества, тем сильнее были его сомнения. Бессонными ночами он мечтал о нормальной жизни, рисовал в своем воображении одни и те же похожие картины будущего, в которое ему хотелось бы попасть, но все эти мечты постепенно выцветали, таяли под непрекращающимися ударами осадных орудий действительности. Больше всего ему хотелось тепла в доме, знаете, такой совершенно неуловимой субстанции, которая занимает все возможное пространство и согревает всякого, кто в этот дом войдет. Эта субстанция родит уверенность в душе и чувство защищенности, обжитости мира. Он мечтал о радостных лицах, о жене и детях, о друзьях и спокойной старости. Но изначально светлые и радостные мечты постепенно приводили его к тяжелым размышлениям о том, что он решительно не знает, как можно обычную квартиру превратить в дом, и как можно вообще чувствовать в мире хоть какую-то устойчивость, и как можно в этом мире вообще любить.

Смешными кажутся мечты подростков с высоты огрубевшей взрослой жизни, но почему-то именно по ним порой так сильно тоскует душа. Они наивны, конечно, но зато вполне искренни и совершенно лишены повседневной мелочности. Эти мечты еще не знают, что в поту и слезах суждено человеку есть свой хлеб.

В это время Павел стал намного меньше читать, ибо книги не радовали его и не могли более заставить забыться, потеряться в волшебном мире литературы. Учеба перестала волновать. Впервые он ощутил, что мир не может быть всецело под его контролем, и это ощущение было настолько явственным, что отозвалось приступом удушья. Павел долго лежал и не шевелился, пытаясь восстановить дыхание. Мысли бились в его голове с такой бешеной скоростью, будто стремились пробить висок и выскочить наружу. И не только внешний мир казался бесконтрольным, но и внутренний. В один момент мысли приносили страх, в другой – разочарование в жизни. Дни после этих переживаний выкрашивались в пепельно-серый безжизненный цвет. Всякое разнообразие исчезало от праздника к празднику. А праздниками Павел считал школьные мероприятия, когда он не был один. В такие дни не хватало времени для раздумий, поэтому они казались как минимум терпимыми. Но таких дней было слишком мало.

К концу десятого класса Павел успел познакомиться практически со всеми активными людьми в старших классах. Его удивляло, почему этих людей он не замечал, пока в школе учился Кирилл, никого из них почему-то не было в его окружении. А те, кто проявлял себя «активистом» в компании Кирилла, напротив, отошли в тень, теперь они не принимали никакого существенного участия в жизни школы. В лето после десятого класса Павел уходил с надеждой. Он хотел верить, что все те люди, к которым он успел за нынешний год прикипеть, не забудут его. К ним он питал почти щенячью преданность, остро переживал и чувствовал, что эти люди самые замечательные из всех, кого он только мог представить. И только потому ему сложно разговаривать с ними, что он до них еще не дорос. А если когда-нибудь и дорастет, для него это будет великим прорывом.

Павел вообще был известным домоседом, однако этим летом не было и дня, когда бы он не стремился выйти на улицу. Всеми возможными способами он искал встречи со своими новыми друзьями, и временами они действительно собирались, правда, их собрания были недолгими, но все же они были. Павел с грустью отметил для себя, что ребята не так много общаются друг с другом, что здесь нет какой-то особенно тесной дружбы. Коллектив был в основном разобщен, и на встречи приходили далеко не все ребята.

Иной раз Павлу хотелось даже составить расписание встреч, все его мысли вращались вокруг этих совместных прогулок. Павел пристрастился к ним, и порой жажда общения становилась настолько сильной, что он начинал разговаривать сам с собой. Чаще всего эти разговоры сводились к одной-двум фразам, которые Павел мог повторять себе по нескольку часов в зависимости от того, чем был занят. Но иногда он хотел завести полноценный разговор. Изо всех сил он пытался разглядеть на пустом соседнем стуле какого-нибудь человека из этой компании. Бывали моменты, когда его воображению удавалось воспроизвести в голове голоса его друзей, тогда возникала едва уловимая иллюзия диалога. Иногда Павел даже ловил себя на том, что говорит слишком громко и эмоционально, так, что его могли услышать, если дома он был не один.

Но не все было так светло, как может показаться. Павла, конечно же, смущал тот факт, что у всех ребят из актива были друзья, а он ни с кем кроме них не общался. Справедливости ради следует отметить, что ему ни с кем больше общаться и не хотелось. Доверчивым человеком он никогда не был, тем более что его школьное прошлое всегда оставалось больной темой. Теперь же одиночество стало практически невыносимым. И стало ясно, что работа в активе, которой он в последний год стал уделять слишком много времени, на самом деле не совсем то, чего он хотел. Но пока у него не было другого способа укрываться от собственных мыслей. А укрываться было от чего, некоторые мысли и вовсе наводили на его душу ужас. Казалось, будто если бы можно было придумать название для этой болезни, как он сам называл такие приступы размышления, оно сразу же стало бы всем известно и до боли знакомо каждому. Эти мысли были, например, о неизбежности дальнейшего бытия. Как это можно было понять? Тем более, что временами приходила такая усталость, что Павел не хотел, чтобы наступал новый день, хотел чтобы сегодня продолжалось несколько дольше, чтобы он мог отдохнуть и приготовиться. Но жизнь не останавливалась, и с каждым щелчком часового механизма, двигавшего секундную стрелку настенных часов, приходило ощущение неизбежности, неумолимости времени.

Прошу простить меня за такое путаное изложение мыслей. Павел не знал тогда многое из того, что я приписал ему сейчас. Тогда он имел дело только со смутными ассоциациями и интуициями, которые постоянно маячили в его мире, но пока не могли обрести четкую словесную форму. И оттого эти интуиции были пугающими, непривычными, и совладать с ними Павел сможет только в университете.

Павла вызвали в школу за две недели до первого сентября и назначили ведущим на праздничную линейку. С того же дня начались репетиции, появились кипы текстов, куча установок, как надо себя вести на сцене, как правильно говорить. Временами Павлу казалось, что с ним обращаются как с первоклашкой. Так, будто он впервые берет в руки микрофон.

Эта линейка была для Павла весьма символичным мероприятием. Он был единственным представителем одиннадцатых классов среди тех, кому поручили вести «первое сентября». Все остальные участники были из десятого. Павел смотрел на них с тихой печалью. Он хотел бы видеть на их месте своих товарищей, которые в это время спокойно посвящали себя последним дням уходящего лета. Из своих друзей он ни с кем не виделся за эти две недели, себя он успокаивал мыслью, что они просто решили не тревожить его, зная, что он теперь занят подготовкой к предстоящему празднику.

Нынешние десятиклассники разительно отличались от их параллели. Павлу казалось, что они меж собой они вообще никаких связей не поддерживают. И именно с их видом Павел временами вспоминал свое время в этой школе с шестого по восьмой класс. Дело в том, что среди десятиклассников не исчезла традиция травить слабых. Жизнь, таким образом, возвращалась на круги своя, в русло равнодушия, в котором и заключена соль всей нашей эпохи.

Только до боли знакомое чувство отозвалось в душе, когда Павел стоял с микрофоном на крыльце школы, зачитывая перед огромной толпой текст из папки. Все это он будет еще не раз остро переживать за те недолгие девять месяцев, которые осталось провести в школьных стенах. Но уже сейчас становилось не по себе. Он с замиранием сердца смотрел на первоклассников, которые впервые пришли в школу в новом для себя качестве. И несмотря на то, что в этот день уроков у них не будет, они все равно волнуются, совсем еще не представляя, что ждет их в последующие десять лет, а Павла уже почти миновало. Десять стремительных лет жизни.

Школьникам не хватает понимания, что время в жизни никогда не повторяется, что из каждого момента нужно извлекать максимум смысла и понимания. Но для того, чтобы понять, насколько человеку дорога школа, нужно дожить до самого ее окончания. Несмотря на то, что многие после выпуска говорят, будто школа – далеко не самое радостное время в жизни, будто о нем обычно не вспоминают с благоговением, это отнюдь не значит, что это время не стоит того, чтобы его прожить. «В том и состоит главный урок школы, – думал Павел, – каждый момент нужно ценить».

Ощущение праздника последнего для Павла школьного дня знаний испортили лишь небольшие нервозности из-за проблем с микрофонами и некоторые заминки, когда ребята забывали слова или невольно сбивались, выискивая в папке нужную строчку. Павел простоял все выступление, витая где-то в своих мыслях. Он мечтал оказаться в этот момент где-нибудь среди толпы старшеклассников. Впрочем, потом, семнадцатого апреля, он узнает, что у него была возможность и вовсе отказаться от участия, как и поступили его товарищи из школьного актива.

Но сюда мы еще вернемся. Сейчас же мы отправимся в очень знаменательный для Павла день – пятое сентября. Павел проснулся ни свет ни заря в каком-то особенном приподнятом настроении. Он умылся, позавтракал, чем нашел на кухне. Рассвет уже занялся, птицы приветствовали его своим пением, которое заливалось в комнату вместе с осенней прохладой в приоткрытую форточку. Взору открывался сонный город, над которым после унылой дождливой недели солнце пробило островок чистого неба. Заря властвовала над миром. Хотелось протянуть руки восходящему солнцу, хотелось упасть в эту безмерную ледяную и одновременно согревающую синеву, в которой еще не погасли последние утренние звезды. Пожалуй, с таким удовольствием Павел еще ни разу не ходил в школу. Взметнувшиеся чувства никак не хотели утихомириться. Каждый вдох казался вдохновенным.

В школе Павла ждали хорошие вести. День обещал новые радости, новые знакомства и новые дела актива, к которым в школе, как казалось Павлу, относились вполне серьезно. Ребята из актива были элитой школы. Все они хорошо учились и славились хорошим воспитанием. Во всяком случае, так про них думалось всем, кто приходил впервые в школу и видел стенды с их фотографиями. У многих ребят были победы на олимпиадах, спортивные достижения, награды за участие во всевозможных творческих конкурсах. На какие жертвы шли сами активисты, какими они были людьми, никто и не думал. Равно как никто не мог представить, что в итоге станется с этими лицами, которые сейчас улыбаются нам с фотографий.

Школьный ученический совет собрался в маленьком актовом зале. Завуч поприветствовала всех собравшихся и торжественно объявила, что все они сняты в этот день с занятий. Но только в том случае, если посетят слет актива, который намечается в этот день в соседней школе. Все лидеры школьных организаций будут там сегодня. Уговаривать никого не пришлось, не каждый день удается совместить приятное с полезным. А тут еще и официальное освобождение. От домашних заданий их, конечно, никто не освобождал, но справкой от завуча можно было и перед одноклассниками похвастаться.

У Павла возникло странное чувство, что он не разделил особенной радости актива, остался за бортом происходящего. Он пребывал в каком-то созерцательном настроении, и никуда идти не хотел. Было такое чувство, что ему и остальным ребятам сообщили разные новости. Но с другой стороны, оставить своих друзей он не мог.

Соседняя школа никогда не славилась прилежанием учеников и строгостью образования. В ней не было выдающихся гениев олимпиад, не было громких имен, которые знали бы все. Это была совершенно обычная, среднестатистическая районная школа. Павел еще не знал, что в этот день ему уготовила жизнь.

Прохладное утро постепенно преобразилось в душный пасмурный день. Солнце временами пробивалось через пелену туч, на минуту освещая малый спортзал. Собрание, которое здесь проходило, не было особо красочным. После короткого неинтересного вступления началась официальная часть мероприятия. На сцену по одному выходили руководители активов школ с торжественными речами. Они пытались прочитать увлекательную лекцию о том, что такое школа актива, для чего она проводится, какие цели перед собой ставит. Впрочем, из всех подобных официальных мероприятий до сих пор не выветрился дух комсомольской организации, поэтому школьники относились к ним подчеркнуто равнодушно.

– Итак, сейчас вас разобьют на четыре команды. В каждую команду войдут участники из разных школ. Вы пойдете со своей командой на разные станции. Всего их в сегодняшней программе четыре: психологическая станция, игровая, станция актерского мастерства и познавательная станция.

После начали озвучивать списки участников. Учеников перемешали, каждому выдали по жетону, цвет которого определял команду. Павел всматривался в своих товарищей по команде, выискивая среди них знакомые лица. «Удивительно, – подумал он, глядя, как невысокий толстячок из соседней школы крутил в руках желтый жетончик, – как много может значить внешний вид какой-то мелочи. Этот раскрашенный кусок картона, например, может сказать о школе больше, чем все официальные документы вместе взятые. Хотя это, конечно, не золотой рубль, чтобы им восхищаться». Как бы то ни было, всякую вещь облагораживает человек, и тот же пресловутый кусок картона, вдруг стал радовать глаз, когда был замечен в прелестных женских руках. Павел поднял глаза – это была девушка из параллельного класса. Казалось, они никогда не встречались в школе, хотя было известно, что в их классе старосту переизбрали еще по весне, и в совете ее появления ждали с нетерпением. Но он даже не знал ее имени, хотя сейчас отчаянно пытался его вспомнить. И почему-то было приятно смотреть ей в глаза, и забывалось все остальное.

– Привет, – сказала она, подойдя к Павлу.

– Привет, – немного замявшись, ответил он.

– Павел, – опередила она. – Я знаю. Я – Вера. – Она игриво пожала ему руку.

Павел почти ничего не помнит, из того, что было на той школе актива. И хотя там было интересно, все его внимание было приковано к Вере, человеку еще незнакомому, но вызывающему какие-то особенные переживания. Эти новые чувства заставляли Павла проявлять инициативу. Он был в центре внимания, был однозначным лидером, задавал темп играм и заданиям, смеялся, шутил, изредка затихая, чтобы украдкой заглянуть Вере в глаза. Их взгляды временами встречались, что смущало Павла, заставляя тихо улыбаться, и Вера улыбалась в ответ.

Если жизнь человека в основном состоит из каких-либо мероприятий – они станут привычкой, стандартным занятием, не приносящим большой радости. Все, что не обновляется, не растет – рано или поздно покрывается пылью обыденности. Но то, что в этот день блеснуло в душе Павла, было настолько новым, настолько неземным, что породило мысли о вечности, о том, что все обретает свой смысл. Именно в то время Павел начал сомневаться в правильности своих суждений и в правильности рассудочных суждений вообще. Он без особого сопротивления стал верить, что не все в мире можно объять рассудочными построениями, и что такие построения противны жизни, разомкнутой сверхъестественной способностью человеческой души. Впрочем, у этого сильнейшего чувства есть одна замечательная черта, которая стала очевидной для Павла лишь много позже – он был счастлив безо всяких на то причин, и, возможно впервые в его сознательной жизни, у него не было никаких причин для рефлексий, все было совершенно понятно. Было понятно, почему он улыбался, прощаясь с Верой после школы актива, и чему радовался, стоя под теплым осенним дождем без зонта.

К вечеру небо немного просветлилось. Ветер надорвал полотно облаков, которые теперь окрасились в яркий алый цвет. Я помню, как Павел долго сидел на балконе, курил и смотрел, как на освобождающемся небе высыпают звезды. Два чувства теперь спорили в нем: бесконечная радость нового знакомства и бесконечная тоска по единственному самому нужному человеку. Тогда эти мысли еще не казались тяжелыми, это была легкая печаль расстояний. Да и расстояние-то было минимальным: вдоль по улице, подсвеченной новыми фонарными столбами, стилизованными под старину. Правда, теперь эта улица стала самой важной, самой прекрасной улицей на свете.

В тот самый день Павел начал курить постоянно. Он и сам не понимал, зачем ему это. Иногда отшучивался, будто ему было настолько хорошо, что хотелось что-нибудь испортить. Но после каждой такой шутки он отворачивался на несколько секунд, чтобы никто не видел перемен в его лице, грустного блеска в глазах, следов молчаливой тоски по тем дням. Сигареты стали своеобразным «якорем», возвращающим Павла в ночной тишине в самые счастливые для него моменты, которыми (по его мнению) хоть и была скудна, но временами баловала его жизнь.

Воспоминания – забавная штука. Разворошишь былое, усмехнешься про себя, а осадок выпадет печальный. И камень на душу, что не смог сделать все, как надо. Но жизнь необратима, нельзя изменить однажды сделанное или сказанное. О некоторых вещах и вовсе лучше молчать, иногда ободряясь, что получил достаточно жизненного опыта, чтобы никогда больше таких ошибок не повторять. Все в памяти просто, как три рубля одной монетой. Только вот монета эта неразменная.

Все эти чувства весенним ветром ворвались в осеннее настроение Павла и перевернули его будничную действительность, раскрасили мир в новые тона, стерли пыль с уже привычных мероприятий. Жизнь улыбалась Павлу, появились новые силы, идеи. Он начал обращать внимание на такие детали и тонкости, которых прежде никогда не замечал. А в характере Веры было столько нюансов и тонкостей, столько мелочей, взятых в одном явлении, в одном откровении этой личности, что Павлу казалось, будто для одного только беглого ознакомления с ними может потребоваться целая жизнь. И он хотел посвятить жизнь их изучению!

В это время Павел отчетливо осознал всю глупость вопроса об идеальной девушке. Его школьные товарищи рисовали такие образы, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать, однако, все их идеалы казались Павлу откровенно скучными. Но в то же время он не мог понять, как Вере удалось произвести на него столь сильное впечатление. Ему, человеку рассудочному, она казалась абсолютно иррациональной. И не в том дело, что Вера была иррациональным человеком, вовсе нет, она была другой. Ее рациональность была настолько отлична от рационализаторства Павла, что, вероятно, математика для них была бы разной, если бы вдруг они стали о ней спорить. Павел был человеком беспорядочным, но отчаянно стремился к какой-то ясности в жизни, к какому-то более высокому порядку, выстроенному не на уровне быта, а на уровне убеждений. Вера жила совершенно другой жизнью, она была настолько вздорной девушкой в понимании Павла, настолько она не скрывала своих состояний, настолько она была неземная, что Павлу иной раз казалось, будто она сама себя не понимает и вовсе не способна серьезно воспринимать действительность. Она была неуловима, как ветер, непредсказуема, но при этом она всегда оставалась собой, в ней прослеживалась мысль, какое-то сверхразумное постоянство. Встречая ее каждый день в школе, Павел не мог понять, она это была или нет, верит ли она сама в свои убеждения, может ли она говорить серьезно. Впрочем, Павел находил все это безумно привлекательным.

Все мотивы и причины ее поведения Павел сможет домыслить много позже, уже после их расставания. Четыре года он будет ломать себе голову, пока, наконец, не сможет ее отпустить, не сможет признать, что у нее была своя правда, мотивы и причины. Самые яростные романтики возразили бы, что истинное чувство всегда выше обстоятельств, только они забывают добавить, что школьная любовь зачастую сама является лишь обстоятельством. Вы знаете, в каком возрасте человек перерастает эти свои школьные чувства? Но маленькая подростковая любовь ничего еще не знает о взрослой и зрелой любви, она решительно ничего не может противопоставить неумолимым обстоятельствам жизни, даже воле случая. Павла долго преследовало чувство, что если бы им было тогда по двадцать, все было бы проще, и они обязательно нашли бы выход, но, увы, им было только по шестнадцать, и ничего исправить они не могли. Жизнь, как впоследствии узнает Павел, сделала свое распределение, после школы Вера должна была уехать из города за две тысячи километров и никогда-никогда больше не возвратиться.

Если судить об отношениях с позиции, что им остается всего лишь два учебных семестра, панорама принятия решения кардинально меняется. Павел, ослепленный новым чувством, был, как ему казалось, готов ко всему, лишь бы завоевать расположение возлюбленной. Он, как и многие другие мальчишки, с радостью предавался стереотипным мечтаниям и представлял себя рыцарем, пробивающимся к ней, заточенной в самой высокой и неприступной крепости. И только завоевав эту крепость, твердыню мироздания, где действует столько причин, сколько ни один ум и ни одна наука никогда не сможет в себя вместить, можно будет найти успокоение, обрести счастье и смысл жизни. Вера и была его смыслом жизни, была счастьем, манящим и сводящим с ума, далеким, но настолько родным, которого, казалось бы, искал и жаждал с тех самых пор, как только научился искать и жаждать.

В то время Павел не подвергал эти чувства серьезному анализу. Он жил и наслаждался каждым вдохом этой новой жизни. Он просыпался и хотел просыпаться, ибо знал, что каждая секунда его пробуждения отныне наполнена глубочайшим смыслом, исполнена великой радости. И на следующее утро, обыкновенный его завтрак, обычный остывший приторный чай, казался самым лучшим из всех его завтраков. Он знал, что где-то рядом теперь есть самая теплая улица с фонарями, где среди домов стоит самый красивый дом на земле. Единственная мелочь вызывала вопросы: откуда к нему явилась мысль, будто она знает, думает и чувствует то же самое? Сомнения в этом вопросе были настоящей пыткой.

Утром Павел проснулся как никогда бодрым, но после завтрака его ждало досадное недоразумение, он совсем забыл, что на дворе воскресение, и занятий в школе сегодня нет. Если раньше не представлялось сложным просидеть целый день дома, никуда не выходя, без особых занятий, теперь это стало настоящим испытанием. Пытаясь скоротать время, Павел привел в порядок свой гардероб, вычистил всю обувь, включая зимнюю, и даже навел порядок у себя в комнате. Все блестело, но на этом фантазия Павла закончилась, и он отчаянно захотел, чтобы в комнате снова был бардак. Уборка была единственным делом, которым он мог заниматься механически, не прерывая своих размышлений о Вере. Забвение Павел смог найти только вечером, склонив голову на подушку, тихо мечтая заснуть, чтобы скорее наступила новая учебная неделя. Он засыпал в ожидании чуда. В его жизни доселе не происходило ничего подобного, а все те сравнения, которые сами собой приходили на ум, даже близко не были похожи на чувства, которые теперь пустили корни в его душе.

Понедельник Павел встретил как настоящий праздник. Он проснулся за два часа до выхода, чтобы раньше прийти в школу, впереди было еще шесть дней учебы, а стало быть, минимум шесть возможностей для встречи. Павел робел перед одной только мыслью, чтобы позвонить Вере, поэтому искал непринужденного повода для общения. И, конечно, такой повод был – им было по пути до дома. Он пришел в школу раньше на полчаса, чтобы в тайне подсмотреть ее расписание. Здесь, правда, его ждало первое разочарование – одновременно у них заканчивались занятия только в пятницу. Да и тут было досадное недоразумение, которое Павел не учел, у Веры тоже были друзья, то есть те люди, с которыми она вместе уходила из школы.

К каждой пятнице Павел готовился, как к самому главному дню в жизни, в то время как остальные дни утратили остроту, погружаясь в непроницаемую тоску разлуки. Иной раз эта тоска казалась совсем невыносимой, например, когда он провожал Веру взглядом из окна третьего этажа. Хотя это была даже не тоска, что-то сжималось в груди Павла, в такие моменты он точно знал, что находится не там, где должен. Подобные переживания, как казалось Павлу, могли тянуться вечно, а иной раз время ускорялось, чтобы вдруг вновь замереть, когда они встретятся, и снова ускориться, когда они будут идти до дома или разговаривать под ее окнами. Каждая минута разговора с ней была для Павла дороже всего на свете. Ему казалось, будто Вера только и жила мыслью о прекрасном, что она сама была воплощением прекрасного, настолько она казалась Павлу наивной и невинной. В этом они, наверное, были прямыми противоположностями друг друга.

Современный человек живет так, будто его жизнь является астрономическим (и/или нравственным) центром вселенной, что его опыт является всеобщим и необходимым, а мысли обязательно проникают в самое сердце мироздания. Он давным-давно сросся с идеей, что объективно только та действительность имеет место, которая открывается его взору, и в которой он является непосредственным центром и источником всякого бытия. Ему уже не понять, что боль даже самой маленькой монады сотрясает целую вселенную. Со смехом смотрит взрослый на все коллизии первой школьной любви, он-то уже переболел, к любви у него иммунитет. А для маленькой души это первая неразрешимая проблема, самый тяжелый урок детства, никто и не узнает, с какими потерями дети возвращаются после школы. Взрослые уже позабыли, с каким страданием в жизнь вливается понимание необратимости, одиночества, взрослые уже не знают, каково дышать без этих цепей на груди, без этих вериг, приковавших человека к земле. Вольное детство на части разрывается от этих оков, для всех это нормально, только детская душа бьется от ужаса. Взрослость не помнит, какой ценой она покупает свое положение в обществе, и если б не было этого непонятного презрения к юношескому максимализму, если б не было этого непонятного забвения, зрелость, наверное, была бы невыносимой.

Как бы то ни было, об этом еще рано говорить, сначала нужно рассказать об одном происшествии, случившемся с Павлом в ноябре, после очередного внешкольного выступления актива. Координатору ученического совета позвонили из городской детско-юношеской организации «Парус» и сказали, что хотят видеть у себя представителей из их школы. Может показаться удивительным, но именно Павлу поручили набрать команду для столь ответственного задания.

В «Парусе» были собраны ребята из всех школ, лучшие из лучших, самые активные и самые неординарные – так объяснили Павлу. Он не понимал, за какие такие заслуги ему доверили это поручение, но спорить не стал, а тотчас же нашел в школе Веру, дабы сообщить, что ее пригласили на школу актива, и чтобы она привела туда еще кого-нибудь их своих подруг. Сам же Павел нашел еще двух ребят, которых это предложение заинтересовало. И они вшестером (шестым был Николай) отправились на эту встречу.

Вопреки всем ожиданиям, все было довольно просто устроено (по рассказам Павел представлял здесь чуть ли не молодежное правительство). Ребята собирались в одной из школ центрального района. На вид все были обычными людьми: школьники с шестого по одиннадцатый класс, кое-кто уже студенты, хотя были здесь, конечно, и свои звезды. Новеньких приняли очень тепло, в аудитории царила дружелюбная атмосфера. Войти сюда мог любой заинтересованный человек, правда, за все время существования сформировался постоянный состав. Впоследствии, после первого знакомства в команде Павла останется только три человека, но об этом позже.

Первое впечатление от этой поездки у Павла было очень радужным. Несмотря на то, что за все собрание он не проронил ни слова, ему казалось, будто он провел месяц в беспрерывном общении. Гостей из другого района ребята встретили чаепитием. Все были в хорошем настроении, много шутили, смеялись, пели песни под гитару. Все были довольны, и, что более всего радовало Павла, Вера заинтересовалась. Она настолько быстро влилась в это новое общество, что уже на первом собрании, как показалось Павлу, успела познакомиться решительно со всеми участниками, в отличие от своей подруги Дарьи, которая держалась несколько отстраненно. Но самое главное, что несказанно обрадовало Павла: ребята собирались каждую субботу в три часа дня. Эти слова звучали для Павла как музыка. Это значило, что судьба подарила ему еще один день, когда можно было видеться с Верой безо всяких посторонних причин и приглашений, на которые Павел по-прежнему не решался.

Я прошу меня извинить, но подробно рассказать о «парусе» не представляется теперь возможным, хотя бы потому, что каждый человек, которого Павел там встретил, заслуживает отдельного рассказа. Здесь были и физики, и лирики, и художники, и музыканты, математики и экономисты, будущие инженеры и врачи. Они все были лидерами, и Павла удивляло, как просто они находили общий язык и вместе штурмовали новые горизонты. Дух организации был здесь настолько силен, что подавлял всякую конкуренцию, все действовали как единый организм, четко, подхватывали друг друга в импровизациях, вытаскивали в тяжелых ситуациях, продвигали друг друга. Это общество казалось Павлу идеальным, хотя, ради справедливости нужно отметить, что у этой организации был талантливый координатор, чьего влияния никто и не замечал. С другой стороны, не следует надолго отклоняться от главных причин, по которым Павел посещал эти собрания.

Но прежде стоит обстоятельнее рассказать об одном участнике этой встречи, чей вклад в тогдашнее положение Павла будет самым скорым и самым разрушительным. Его зовут Николай (в школе его звали «Ник»). До сего момента он не был важным участником этой истории, а был всего лишь серым школьником, одноклассником Павла, с которым наш герой особенно и не общался. Этот человек не привлекал к себе никакого внимания, лишь изредка заставлял улыбнуться, ибо выглядел до смешного неряшливо. Однако все эти улыбки о нем тут же забывались, так как решительно ничего не значили. Впрочем, такое положение в коллективе скрывало редкую по своей яркости черту Николая – он был человеком чересчур скользким. В состав «первопроходцев» он получил билет хитростью, а не выслугой. Подслушав разговор Павла, Ник украдкой спросил его о вакантных местах. Услышав отказ, он пригласил на следующей перемене Павла к школьному координатору, которая и выказала Павлу недовольство его работой. Павел, стиснув зубы, позволил Нику ехать с ними, в надежде, что тот не задержится в рядах активистов на продолжительный срок, поскольку Ник не был особенно инициативным человеком и всегда преследовал только свои интересы.

С Павлом Николая связывала до того лишь одна история, которая произошла в марте девятого класса (тогда Павел еще общался с Кириллом). Суть истории кроется в непредсказуемости школьных взаимоотношений девочек и мальчиков. Эти отношения, которые обычно не представляют собой ничего серьезного, могут, тем не менее, сильно бить по самолюбию, причем людей обоих полов. Николай как-то был влюблен в девушку из параллельного класса (ее, кажется, звали Алина). История этой влюбленности никогда не пояснялась никому, кроме Павла. Оказывается, он хотел добиться ее расположения не из большой любви, как говорил окружающим, а ради престижа. Как бы то ни было, Алина была привлекательной девушкой, выглядела чуть старше своих лет, была умной и казалась вполне благовоспитанной, в отличие от многих своих сверстниц. Эти качества, несомненно, выгодно отличали ее от многих представительниц прекрасной половины параллели. Но в стенах родной школы у нее не было близких друзей, что значительно прибавляло ей загадочности. Сначала ее тихая манера держаться в коллективе раздражала одноклассниц, правда ни с кем отношений она не выясняла и не претендовала ни на чье место под солнцем, поэтому всякое недовольство со временем прошло. Мальчики то и дело подкатывали к ней, однако ни к кому из них она не была благосклонна.

Николай решил, что наличие спутницы необходимо, чтобы поднять свою репутацию в обществе, получить статус человека продвинутого, идущего в ногу, или, может быть даже, опережающего свой уровень. Часто его можно было видеть в компании людей, которым он был вовсе не интересен, где его не слушали и не замечали. Изредка Коле удавалось к кому-нибудь вклиниться на время, лишь бы доказать всем, что он голубых кровей и действительно принадлежит к высшему обществу, каким бы это общество ни было на самом деле. Можно ли найти кандидатуру лучше, чем та, которая всех интересует, но никому еще не открылась?

Впрочем, не все в жизни поддается расчету, особенно в сфере человеческих отношений. Не сложно догадаться, что Алина и не посмотрела в сторону Коли. Она даже не сделала надменного лица, ничто не изменилось в ее выражении, когда Николай решил с ней познакомиться. Она сказала, что ее не интересуют отношения с ним, попросила прощение за доставленное неудобство и попросила больше ее не беспокоить. Для Коли эта новость не стала ударом. Он знал, что легко не будет, однако масштаб происходящего предвидеть не мог. И вскоре один только его вид начал смущать Алину. Конечно, это «вскоре» длилось несколько месяцев. Все это время он поджидал ее в коридорах, всегда прогуливался рядом с классами, где у нее проходили уроки, улыбался и даже (как сам рассказывал) писал ей письма. Ее ответ вызревал долго. Но что можно сделать, чтобы отвести от себя назойливое внимание, не создавая лишнего шума? В какой-то момент Алине пришла в голову подходящая мысль, она решила оскорбить чувства Николая. И нашла, пожалуй, самый подходящий для этого способ.

В середине марта, когда до каникул оставалось всего две недели, Алина встретила в коридоре Колю, незаметно вручила ему клочок бумаги и попросила передать Павлу. Вот, воистину, иррациональный ответ, женская логика, если хотите. Любой ревнивый человек, наверное, лопнул бы от злости, а Николай был ужасно ревнив. Такое осмеяние, конечно, не могло его устроить. Он не мог даже и предположить, что вся эта история не важна Алине, и она никому из школы не рассказывала о его признаниях.

Николай подозвал Павла на перемене, перед столовой и попросил уделить ему минуту.

– Я слушаю, – ответил Павел.

– Если можно, я хотел бы поговорить с глазу на глаз, тет-а-тет, если возможно. – Николай недоверчиво посмотрел на Кирилла, после перевел взгляд на Павла и еще сильнее нахмурился.

– Я скоро, – кинул Кириллу Павел и пошел вслед за Колей. – Что тебя интересует?

Коля протянул ему помятый клочок бумаги, когда они нашли тихий угол в крыле, где проходили занятия у начальных классов. Здесь никто не стал бы их искать.

– Вот это письмо меня интересует. Можешь пояснить, что здесь написано?

Павел взял записку и быстро ее прочел, после долго посмотрел на Колю:

– Что конкретно ты хочешь узнать у меня? Это письмо я лично вижу впервые и недоумеваю, кто его автор. Но это явно любовная записка.

– Я умею читать, – язвительно отозвался Ник. – Меня просили передать это тебе.

– Спасибо, – нерешительно произнес Павел. – Только зачем оно мне, и кто просил его передать?

– Алина.

Павел посмотрел в сторону:

– И зачем ты пригласил меня сюда, тем более, зачем ты читал это письмо, если оно адресовано не тебе?

Николай недовольно фыркнул:

– Захотелось. Она просто… – он запнулся и несколько секунд смотрел в пол. – Она просто не твоя. И письмо это должно быть не тебе.

– Что же, можешь оставить его себе, если хочешь. Но если оно адресовано мне, откуда столько уверенности, что оно не мое?

Вот тут Николай изменился в лице. Он понял, что грубостью ему ничего не добиться, только хуже сделает. Тем более, что Павел уже ознакомился со всеми деталями послания. В этот момент Колю осенило, он схватил Павла за рукав, наклонился к нему и зашипел:

– Только не говори никому! Я жить не могу без нее, только о ней и думаю. Оставь мне эту записку и не ходи к ней. А если она сама к тебе подойдет, скажи, что она тебе совсем не нравится.

Павел недоверчиво посмотрел Коле в глаза, но тот продолжил:

– Понимаю, что прошу слишком много, но ты ведь добрый человек, помоги мне, я больше ничего у тебя не попрошу.

– Ладно. – Павел высвободил руку. – Я помогу, но только не думай, что буду помогать тебе всегда. Иди, куда шел, пока я не передумал.

Впоследствии, вся эта история была пересказана Кириллу. Но он даже не посмотрел на Павла, отделавшись короткой фразой, что знает Алину вне школы, и чтобы Павел не обращал на эту невинную ее выходку никакого внимания. И Павел действительно забыл об этом. Только через день до Павла дошли слухи, что Коля все же ходил на это назначенное Павлу свидание, и что Алина более доходчиво объяснила ему, что не желает его видеть. Как бы то ни было, к Павлу, вопреки всяческим ожиданиям Николая, никто так и не подошел.

Надеюсь, вы простите мне такое непоследовательное изложение фактов, но амурная трагикомедия Коли более показательна в контексте их поездки в «Парус». Ник напросился ехать вместе с ними, потому что знал, что Вера пригласит с собой Дарью, а Коля уже некоторое время вынашивал коварные планы по ее соблазнению – уж очень он хотел быть на выпускном вечере с девушкой. Что же было такого в этой Дарии, что заинтересовало Николая? За время учебы в старших классах, Коля постоянно подбивал клинья под девушек, которые были ему не по зубам – в старших классах девочки вообще мало внимания уделяют сверстникам. Он, правда, наивно полагал, что только звезды не ездят в метро, но и Дарья здесь вполне поспевала за своими подругами, встречались, конечно, исключения, но в основном на мальчиков своего возраста она глядела свысока. Именно поэтому шансов у Коли, конечно же, не было. Даша не заметила всех его стараний, впрочем, вряд ли она была бы им сильно обрадована. А Коля только краснел и раздражался, особенно, когда замечал, что втихомолку над ним посмеиваются все его товарищи. Тем не менее, под раздачу попал именно Павел:

– А ты-то чего смеешься? – залепетал Коля недовольным голосом. – Можно подумать, что сам ты просто так сюда приехал, не из-за Веры!

Павел, насколько это было возможно в той ситуации, попытался сохранить лицо и только презрительно отрезал, что ничего так не радует, как неудача товарища. Он, конечно, не успел посмотреть в глаза Вере. Наверное, ей самой было в это трудно поверить, хотя и нельзя сказать, что она ни о чем таком не догадывалась. Она знала, что своим присутствием здесь обязана Павлу, и что его приглашение не было случайным. Но открывшаяся вдруг правда сильно ее смутила.

Как бы то ни было, Павел так и не смог поднять в этот вечер свой взгляд на Веру. А она так и не смогла смириться с переменами. Эта их встреча прошла в молчании. Он лишь безмолвно проводил ее взглядом, когда они вышли из автобуса по дороге домой. Что в этот момент было в ее душе, никто не знает. Так же как никто не узнал, насколько было плохо Павлу, когда они лишь тихим кивком головы попрощались, и он не пошел ее провожать.

Зима в тот год наступила рано. Обычно осень затягивалась на несколько дождливых месяцев, теперь же морозы ударили раньше срока. Осень прекратила свое безнадежное сопротивление уже в начале ноября, выпавший еще нерешительный снег уже не растаял. Это было подстать настроению Павла. Он ужасно не любил осень, не любил ее томительной неопределенности и неоправданных надежд. Только несколько последних дней, когда среди беспробудной серости возникали, бывало, небольшие просветы, чуть-чуть скрашивали его хандру. Зима, напротив, при всей своей безжизненности, всегда вселяла какое-то чувство основательности, надежности, не было в ней решительно ничего мятежного и беспокойного.

После случившегося Павел две недели не появлялся в школе. Он просидел в тот день у подъезда до позднего вечера, а на следующий день проснулся с температурой. Конечно, его болезнь не была тяжелой. Он просто не хотел появляться в обществе. Теперь, как ему казалось, дорога туда будет для него закрыта до окончания школы. Вопреки мыслям Павла, никто не узнал об этом случае. Никому не было до этого дела. Павел не предполагал даже, каково в эти дни было Вере. Она винила себя в пропусках Павла. Ее преследовала мысль, что в школу он больше не явится, что они никогда больше не увидят друг друга. Спросить об этом кого-нибудь из его знакомых она боялась и ни с кем этого вопроса не поднимала. Только сердилась на младшего брата, который учился в той же школе и прекрасно знал о ее «маленькой тайне». Но от всех этих семейных неурядиц ей становилось только хуже, она подолгу бродила по улицам, с одним желанием побыть в одиночестве.

За две недели пропусков Павлу никто не позвонил. Он сидел целыми днями дома и ничего не делал. Бывали дни, когда он не поднимался с постели до прихода матери, лежал и смотрел, как пылинки играют на солнечном свету. И даже не было скучно. Редко он заводил какую-либо беседу с собой.

Как Павел дошел до школы, он не помнил. Его разбудил шум от того, как упала со скамьи его сумка, пока он раздевался и сдавал одежду в гардероб. Школа была заполнена сонными учениками. После двухнедельной тишины здесь казалось ужасно шумно. Павел даже не поднял глаз, чтобы посмотреть, есть ли поблизости кто-нибудь из его класса, его это не интересовало. И он, конечно, не заметил, как в трех метрах от него стояла Вера. И что она была очень рада его видеть, хотя лицо ее было печальным. Она проводила его долгим взглядом, но он не обернулся.

Павел вышел из туманного состояния лишь после четвертого урока. Он остался один в классе, идти в столовую ему не хотелось. Он прекрасно понимал, что встреча с Верой рано или поздно произойдет, но утяжелять и без того раненные отношения никакими неловкими объяснениями не хотелось. Поэтому весь день он провел в классах, но по возвращении домой появилось тяжелое чувство незавершенности. Оно не давало ему покоя, постоянно отвлекало, мешало сосредоточиться, даже ночью сон никак не шел. Только одна мысль крутилась в голове: «Я непременно должен был с ней встретиться». Эта мысль стала почти навязчивой идеей. Даже утром, когда он с трудом просыпался, эта идея была тут как тут. «Не убьет же она меня, в конце-то концов. Надо объясниться», – говорил он себе по дороге в школу. Правда, решительность его убывала с каждым шагом.

– Привет, – тихо сказала Вера. Они встретились на перемене после второго урока. – Как у тебя дела?

– Пока еще жив, – запнувшись, ответил Павел.

Воцарилось короткое молчание. Павел волновался:

– Было собрание в субботу? – Он пытался говорить как можно тверже.

– Да. – Туманно ответила Вера. – Готовимся к новому году. Спрашивали, кстати, куда ты подевался.

– Я болел. В этот раз приеду.

Разговор завершился тем, что подошла Даша. Не удостоив Павла взглядом, она отвела подругу в сторону. Павел остался недоволен, однако виду не подал и тут же удалился. В этот день он изредка выходил из класса, чтобы отыскать Веру среди учащихся, но не для того, чтобы поговорить, хотя бы увидеть, еще раз посмотреть на нее. Однако ни в этот, ни в последующие дни они не виделись. Изредка он замечал ее в коридорах, но они всегда оказывались далеко даже для приветствия, а в пятницу Вера и вовсе задержалась в библиотеке. Павел хотел ее подождать, но не осмелился спросить, как долго она еще пробудет в школе. Он решил, что в любом случае можно поговорить обо всем завтра, пока они будут добираться в «Парус». Всю неделю Вера избегала его, могло ли так долго продолжаться, Павел не знал, оставалось только гадать о том, что у нее на уме.

Субботнее утро встретило Павла надеждой. Оказалось, что остальные ребята поедут в центр раньше Веры, и Павел будто невзначай решил ее дождаться. Что, казалось бы, проще, чем завести «непринужденный» диалог в дороге? Полчаса в автобусе тянутся долго, когда нечем заняться. Павел, впрочем, не учел, что Вера была готова к такому повороту событий. Ее одолевали мысли, что долго делать вид, будто все в порядке не получится. Может быть, она не видела другого выхода или боялась дать обратный ход, но выбор был уже сделан, и отступать было некуда.

Когда она спустилась на первый этаж к гардеробу, Павел стоял уже одетый. Было видно, что он был нервничал и ждал ее уже долгое время. Она несколько секунд посмотрела на него с некоторой печалью и твердо шагнула вперед:

– Собирайся быстрее, мы уже опаздываем, – сказала она, подавая номерок техничке.

– Я уже собран, буду ждать на улице. – Отозвался Павел недовольным голосом.

Он вышел на улицу, отошел немного от школы и закурил. Мысли были скверные.

– Что это еще за «собирайся быстрее»? – Сказал он себе.

Но, не смотря на спешку, Вера собиралась нарочито долго. Павел успел к тому времени порядочно замерзнуть, ветер на улице был холодный, и снег успел уже порядочно надоесть.

Вера вышла и поспешила к нему. Павел только сейчас заметил ее новую шляпу, которая ему жутко не понравилась.

– Давай живее, я не люблю, когда нас ждут. – Сухо сказала Вера.

– Ах, да, это же я собирался полчаса. К тому же, нас еще никто не ждет. Еще целый час в запасе.

Вера удостоила его высокомерным взглядом. С секунду она изучала его, как изучает богатая дама провинившегося официанта, так, во всяком случае, показалось Павлу:

– Ну, вот еще, – сказала она и тут же быстро зашагала к остановке.

«Ни тебе здрасти, ни прощайте, и каким тоном!», – пронеслось в голове у Павла. Но он последовал за Верой. Впрочем, выбора у него не было. Позже он, конечно, начнет импровизировать, так же остро отвечать на остроты. Однако в этот момент ничего остроумного в голову ему не пришло, он был неприятно удивлен ее настроением. Павел потом еще долго будет ломать голову над причинами внезапных перемен в ее поведении. Впрочем, загадка эта разрешится много позже, а пока Павел не нашел, что ответить, и обиделся. И настолько он оказался уязвленным к вечеру, что пришел домой в совершеннейшем расстройстве и очень долго после огрызался на собственное отражение в зеркале, представляя там Веру. В остальном день прошел мимо Павла. Его присутствие отметили, однако ничего особого не сказали. Лишь мельком Павел услышал, что в постановке новогоднего утренника ему, скорее всего, будет отведено место, если, конечно, он будет следить за своим здоровьем. От Веры он не услышал за весь вечер ни единого слова. Ушел по-английски.

А вот тут следует познакомить читателя с еще двумя персонажами, которые, так или иначе, приняли участие в этом «драмкружке». Это два одноклассника Павла: Ярослав и Андрей. Они были весьма отстраненными людьми и в классах постоянно держались особняком, что сильно выделяло их из общего строя школы. Они производили впечатление интеллигентных молодых людей, но без лишнего пафоса. Блистали знаниями в разных дисциплинах и имели прочные позиции в жизни, как казалось Павлу. Одноклассники относились к ним со сдержанным интересом, так и не сумев, наверное, разгадать их до конца. Яр был человеком непредсказуемым и спонтанным. Павел относил это к сложности его внутреннего устроения, не вдаваясь при этом в подробности, чтобы не заблудиться в чаще его идей. Андрей же был тихим и спокойным человеком, хотя проявлял инициативу и лидерские качества, что оставалось для Павла загадкой. Андрей был скорее решительным человеком, нежели оратором. Он мало говорил, но действовал без колебаний, с явным пониманием, чего он хочет, и чего от него ждут.

В прошлом Ярослав и Андрей были хорошими друзьями, только последний год их дружбу разбавили связи с параллели. «Разошлись в интересах», – думал Павел. Они хорошо чувствовали себя в классе, понемногу общались со всеми, но вне школы почти ни с кем из класса не пересекались. К делам сложившейся компании оба отнеслись без фанатизма, что Павлу показалось хорошим знаком – он боялся, что его войнушка с Верой может задеть и Ярослава с Андреем. Пока же они, по мнению Павла, о масштабах происходящего не догадывались. Вера всегда успевала переключиться на общение с ними, успевала мило улыбнуться, чтобы никто даже и не подумал, что на самом деле происходит у нее в душе. Она была хорошей актрисой, но иногда не справлялась, на что, по правде говоря, никто не обращал внимания.

В какой-то момент Павел и вовсе отстранился, пытаясь делать вид, что его ничего не интересует. Хотя все видели, что ему приходится нелегко, что он чем-то озабочен, никто с расспросами не лез. А у Павла не было ни с кем из них доверительных отношений, и его постоянно преследовала мысль, будто он слишком много болтает. Обида, впрочем, подтачивала Павла, и иной раз он ловил себя на том, что планировал козни в ответ на выходки Веры. Через две недели тяжелых размышлений пришла и ему подходящая идея, которую тут же решено было реализовать.

Что мог придумать его болезненный ум в то время? Павел решил поразить всех своим уходом. Однако по-английски он уже уходил, желаемого эффекта это не возымело. Тогда он понял, что уйти нужно в самый неподходящий момент. И вот выдался шанс испробовать новую стратегию – суббота, конец учебного дня.

Павел нарочно задержался в классе. Он знал, что его будут ждать, поэтому в развалку спустился к гардеробу. Встретили его, как он и полагал, холодно. Но тем более Павел не торопился, если это вызывало негодование. Он спокойно поприветствовал ребят и не спеша подал номерок техничке. По дороге к остановке, однако, Павел не услышал ни одного слова от Веры. Она заметно нервничала, а Павел, напротив, подчеркнуто был в прекрасном расположении духа. Он ни минуты не сомневался в своей гениальной затее, ожидая только подходящего момента.

Уже повелось, что компания всегда занимала последние места в автобусе, чтобы можно было сидеть рядом. Именно эту традицию Павел и хотел нарушить. Он подошел к двери автобуса последним, демонстративно пропустив ребят вперед, но сам в салон не поднялся, а ехидно улыбнулся и коротко помахал удивленной Вере рукой. Двери закрылись, автобус тронулся, Павел запомнил его номер и помчался к другой остановке (прежде чем ехать в центр, автобус делал круг по району, и Павел рассчитывал перехватить его). Теперь, когда он вошел в этот же автобус втайне от всех, его план был реализован. Он ушел, громко хлопнув дверью. Только Ярослав его заметил, но Павел жестами попросил его никому ничего не говорить. Когда автобус остановился на нужной остановке, Павел вышел первым и с видом победителя ожидал остальных ребят. Он демонстративно подал Вере руку, но та, увидев его, на секунду опешила:

– Нет, ну вы видели это! – с надрывом воскликнула она. – Он еще и руку мне подавать смеет! Подлец, ненавижу тебя! – Она спрыгнула с подножки.

«Один-один», – подумал Павел. Он был очень доволен собой, несмотря даже на все последующие недовольные высказывания Веры. Ему нравилось, что ее это задело. По приходу в актовый зал, она далеко отсела и молчала весь день. Павел считал себя победителем.

Вера беспокоилась, что эта комедия, только безобидное начало, а дальше будет хуже. Она прекрасно понимала, что нужно делать, но колебалась, пытаясь каждый раз отсрочить принятое решение еще на неделю. Павел все также продолжал паясничать, и дальнейшее их противостояние становилось для Веры все тяжелее. Она решила действовать невзначай, решила импровизировать, поскольку иначе не могла. В одну субботу Павел застал ее очень бледной, она одевалась, не торопясь, была необычно тихой и даже не посмотрела в его сторону. Что-то сжалось в душе Павла, глядя на нее, он решил не начинать, подождать ее шага. Но никакого шага не последовало, Вера не проронила за весь вечер ни слова. На обратном пути Павел уже не сводил с нее глаз, казалось, он даже проникся этим ее безмолвным настроением. Что-то было в ее тишине пугающего, что-то такое, чего Павел раньше за ней не замечал. Он тихо спросил, все ли у нее в порядке, она неудачно попыталась улыбнуться и отрицательно покачала головой.

Павел вдруг почувствовал себя полным идиотом, ему стало невыносимо стыдно за свое поведение и отчаянно захотелось все исправить, хотя он решительно не знал, что сказать, и нужно ли вообще что-нибудь говорить. Он пошел ее проводить, хотя она того и не просила. Где-то в глубине души у Павла закралось чувство, что его присутствие рядом нежелательно. Эта нервозность лишь усиливалась, когда он думал, что Вера не обращает на него внимания. Они шли рядом, но как будто не вместе. Подходя к ее двору, Павел на миг замешкал, решив, что дальше идти уже нет смысла, вряд ли она позволит ему объясниться. Но у нее были свои соображения, ему пока непонятные. Вера вдруг резко остановилась и каким-то чужим, срывающимся голосом резко обратилась к проходящему мимо человеку:

– Молодой человек, помогите, он ко мне пристает, – она отвернулась от Павла и опустила голову.

– Что? – отозвался молодой человек, снимая наушники (это, как потом узнал Павел, был ее сосед по лестничной площадке, студент политехнического института).

Павла будто ошпарило. Он даже не заметил, как оказался в нескольких кварталах от ее дома, не заметил, как сжал кулаки, как с остервенением стиснул челюсти, что зубы чуть было не раскрошились от переполнявшей его злобы. Нет, он не видел ее слез, и теперь уже не хотел ничего о ней знать, он был полностью раздавлен.

Некоторое время после Павел все еще находился во власти какой-то странной, неизвестной доселе нервозности, единственное, что, наверное, мешало ему полностью выпасть в осадок – окончание полугодия, приближение новогодних каникул со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но не смотря на то, что у них уже не было уроков, они с Верой еще встретились на новогоднем утреннике, в котором оба принимали участие. Справедливости ради стоит добавить, что теперь его присутствие здесь сделалось весьма мучительным, он уходил раньше всех и домой ехал один. С другой стороны, Вера ответила ему той же нервозной холодностью. При встрече ее бледное лицо окрасил румянец, она даже привстала на цыпочки, чтобы увидеть его в толпе, он прошел мимо, не поздоровавшись, однако же и Вера не стала нарушать молчания. Она, конечно, добилась поставленной цели, но отчетливо понимала, что хотела отнюдь не этого. Поле боя осталось за ней, но в этой их небольшой войнушке не нашлось места победе.

Постепенно дни снова стали наполняться серостью, правда, теперь она носила какой-то резкий оттенок, раньше это была обыкновенная скука, теперь же она превратилась в настоящую хроническую болезнь бытия. Иной раз Павел просыпался посреди ночи и не мог сориентироваться, какой сейчас день, не мог припомнить решительно ничего интересного из повседневной школьной жизни, она в свою очередь стала абсолютно пресной, и Павел приходил на занятия для галочки. Однако же в этом его состоянии была и оборотная сторона, иной раз ему было невыносимо плохо и одиноко, но и в этой боли было какое-то невыразимое упоение, он чувствовал, что в мире нет ничего такого, к чему он был бы привязан, не было ни единой родственной души. Были минуты, когда ему казалось, что он уже достиг дна своего одиночества, что, сорвавшись в пропасть, он не переломал себе спину и все еще может продолжать идти. Правда, в следующую минуту Павел отчетливо понимал, что идти ему больше некуда.

После нового года Павел перестал ходить даже на собрания школьного актива – выпускникам в это полугодие приходить было не обязательно, по уставу школы им положено было прикладывать все силы к предстоящим экзаменам и поступлению в ВУЗы. Но экзамены, казалось, маячили где-то на горизонте, ни у кого не вызывая серьезных опасений. Одноклассники Павла вообще никуда не торопились, они наслаждались собственным положением и по обыкновению красовались друг перед дружкой. Мальчики рассуждали о девочках, а о чем рассуждали те, ведомо никому не было. Павел смотрел на все это с грустной улыбкой, здесь он чувствовал себя настоящим инопланетянином, его эти школьные настроения будто и не касались. Про себя он, конечно, посмеивался над гипертрофированными женскими идеалами (лучше сказать, фантазиями) своих товарищей, стараясь оставлять при себе собственные переживания, поскольку они были больными и не доставляли ему никакой радости. Он все также тщетно бился над причинами их неожиданного разрыва с Верой, пока, наконец, не признал очевидным, что она просто хотела от него отделаться. Правда, мысль эта едва ли могла его успокоить. Умом он, конечно, понимал, что она вовсе не была обязана отвечать ему взаимностью, и все же, те чувства, которые уже прочно укоренились в его душе, ничуть этим объяснением не облегчались. Павел отчетливо прочувствовал разницу между чувством и мыслью и теми уровнями понимания, к которым они приводят, мысли приходили и уходили, а чувства иной раз переворачивали всю вселенную. Он, конечно, еще не умел над всем этим теоретизировать, но прекрасно понимал, что бытие открывается именно в чувствах и через чувства существует, и, напротив, в мысли оно растворяется, обезличивается, стирается. Он всеми руками и ногами был бы за то, чтобы ничего не чувствовать, однако никакими рациональными увещеваниями не мог погасить в себе этой противоречивой игры жизни. Вряд ли он отдавал себе отчет, любит ли он ее, или уже ненавидит, но отчетливо ощущал, что по каким-то непонятным причинам, она ему все еще небезразлична. По каким-то неведомым причинам ее присутствие было чрезвычайно значимо в его жизни, и сама эта жизнь в какой-то степени зависела от нее.

Впрочем, присутствие ее так и оставалось безучастным, номинальным. Они еще встречались несколько раз на собраниях «Паруса», но оба делали вид, что друг друга не знают, не разговаривали и старались друг на друга не смотреть. Эта затянувшаяся пауза несколько раз ставила их в неловкое положение, поскольку подрывала разговоры всей компании, если им случалось впутываться в одно и то же обсуждение. Все это тем более смущало и путало мысли Павла, вскоре он решил оставить все возможные «партийные» дела и удалиться, никого, правда, о своих намерениях не предупреждая. Андрей и Ярослав никакого хода этому делу не дали, казалось, их эти проблемы и не затронули.

В таком вот интеллектуальном расстройстве Павел и встречал очередную весну. Он долго выдумывал, как бы убедительнее соврать товарищам о причинах, побудивших его оставить все нынешние посты и обязанности. Формально он все еще числился их лидером, впрочем, в действительности никакого лидерства у него, конечно же, не было. Он засиживался в библиотеке по субботам, чтобы ребята его не ждали, хотя на самом деле они его и не ждали. Он играл в эти ожидания, чтобы хоть как-то сгладить свою одинокость, листал энциклопедии по химии (в них были интересные картинки), но постепенно перестал заглядывать в библиотеку вообще. В «Парусе» заметили его отсутствие, но объяснение Веры их вполне удовлетворило, хотя она понимала, что никаких, выдуманных ею, репетиторов Павел никогда не посещал. Как бы то ни было, никто Павла не потревожил. Он понимал, что вся эта организация держалась на энтузиазме, силком туда никого не тянули, и, однако же, ему было горько, что его отпустили, даже не справившись о причинах ухода.

Горечь эту, впрочем, Павел пронесет через всю свою жизнь. Правда, в то время, это было скорее чувство досады, что он еще не сделал ничего выдающегося, что в нем еще не разглядели таланта, не заметили его неповторимость. В будущем это легкая детская обида сменится тяжелым пониманием собственного творческого бесплодия. Его будет преследовать мысль, будто что бы он ни сказал, что бы ни написал, решительно всего его литературные или философские потуги будут в лучшем случае только повторением уже сказанного или написанного. Особенно сильно эту горечь усилит его образование: он будет проводить целые ночи, невзирая на насущные дела, над настоящими памятниками человеческого гения. Он будет жить теми страстями, которые только сможет найти в трудах великих людей, с их мыслями будет возноситься в мир идей, чтобы воочию убедиться, что великие страсти под силу далеко не каждому, не всякая душа их сможет выдержать. Это будет его настоящим проклятием, понимать, что ни одной великой идее невозможно зародиться в его голове, и что душа его неспособна к настоящей страсти. Правда, ради справедливости нужно отметить, что Павел никогда не считал, что его душа предназначена для мышиной возни, нет, всю эту суету он презирал и страшился больше, чем собственной духовной немощи.

Теперь же, когда Павел все еще учился в одиннадцатом классе, эти тяжкие ощущения зарождались в нем как смутные обиды, когда он жаловался сам себе, что его так быстро списали. Он, конечно, понимал, что школа ставила перед ним взрослые задачи, но никакие объяснения не спасали от гнетущего чувства заброшенности. Теперь он понимал, что на его место можно легко найти другого человека. И что ему никто и никогда не предлагал ничего большего, кроме простой неблагодарной работы ведущего. Его не звали на брейнринги или олимпиады, не выдвигали в президенты школы, наконец, его фотографии никогда не было на доске почета. Он вдруг отчетливо понял, что даже в его классе, где раньше все казались ему серыми и невзрачными, он ничем решительно не выделялся, напротив, были ученики, которые за последний год обошли его на голову.

Эти обиды во сто крат усилились после очередного вручения школьных номинаций за успехи школьников, ведь именно так попадали на доску почета. Павла пригласили быть ведущим, мотивируя это приглашение тем, что человек, который был ответственен за мероприятие, вдруг заболел, а лучше Павла за короткий срок никто не подготовится (хотя, как выяснится позже, предлагали не только ему – все просто отказались). Павел без энтузиазма принял это приглашение. Он знал, что хорошего настроения это ему не принесет, но вдруг подумал, что это единственный шанс попасть на праздник в числе непосредственных участников.

Зал полнился людьми. Здесь собрались все: и ученики старших классов, кое-кто из родителей, учительский состав, даже директор пришел посмотреть на все это и произнести очередную торжественную речь. Все эти речи Павел знал наизусть, казалось, они никогда не меняются и оставляют ощущение тупой бюрократической черствости.

Досадным для Павла было и то, что он вел мероприятие один, как проклятый – это было его наказанием, самой нежелательной ролью из всех, которые только могли предложить. Во время очередного номера Павел подумал, что глупее уже не может быть. Даже те люди, которые никогда не мечтали сюда попасть, являются в основном твердой серединой, а он – аутсайдер, неудачник среди самых удачливых. И самое досадное – Павел объявил две номинации, которых никак не мог ожидать: Антон (футболист) получил номинацию за достижение на спортивном поприще, а Вера получила номинацию за победу в городской олимпиаде по обществознанию.

И все было бы ладно, но стенд, на котором через две недели после мероприятия были вывешены фотографии лучших учеников, находился на самом видном месте, пройти, не заметив его, было невозможно. Павел теперь получил новый стимул думать о своем положении, новое напоминание, которое постоянно преследовало его. Однажды он даже видел этот стенд во сне, чувство несправедливости не покидало его.

У этого же стенда Павел задержался и семнадцатого апреля, когда ни с того ни с сего решил уйти с последнего урока. География ему никогда особенно интересной не была, да и с учителем отношения были вполне сносные, так что, решил Павел, этот пропуск на его положении никоим образом не скажется. Он засиделся в школьной столовой, чтобы случайно не попасть на глаза учительнице, после звонка быстро вышел к раздевалке, но задержался у стенда. Правда, фотографии он рассматривал не от особенного интереса, за последнее время он изучил их уже вдоль и поперек, все дело в том, что у него не было желания идти домой. Павел еще раз про себя отметил, что Вера на фотографии получилась грустной, да и вообще ее фотография как-то выбивалась из общего фона.

Вера в эту минуту тоже уходила из школы, правда, занятий она не прогуливала. Она спустилась на первый этаж, но, заметив Павла, несколько замялась и уже нерешительно поставила сумку на скамейку. Какое-то время она даже наблюдала за Павлом, пока тот вдруг не повернулся к ней. Она смутилась и тихо поздоровалась с ним. Он еле заметно кивнул ей и тут же вышел на улицу, на ходу надевая куртку. Ему не хотелось ее смущать, не хотелось даже просто попадаться ей на глаза, хотя он был рад ее видеть.

Семнадцатое апреля был погожий день. Солнце заливало улицу, но в целом было еще прохладно – порывистый ветер задувал под куртку, кружил городскую пыль, играл со всевозможными обертками и фантиками. Город показался Павлу необычно умиротворенным, тишину нарушали разве что городские птицы, людей было немного, да и те по обыкновению куда-то спешили. Кое-где уже проглядывала зеленая трава; казалось, еще неделя, и лето возьмет свое, установится теплая ясная погода. У Павла создалось какое-то тягучее впечатление усталости, весна тяготила его, а лета не хотелось вовсе. Павлу хотелось лишь, чтобы к вечеру утих ветер, и можно было выходить курить на балкон без куртки, чтобы можно было посидеть какое-то время в тишине и посмотреть на закатный город.

Наблюдения Павла прервала Вера, она поравнялась с ним у поворота на главную улицу, где Павел тщетно пытался прикурить, ветер постоянно гасил спички.

– Как ты, Паш? – Нерешительно спросила Вера. – У тебя все хорошо?

Павел не удивился ее появлению. Он ждал, когда это произойдет, хотя и не знал, о чем они могут теперь говорить.

– Пока еще жив, – выдохнул он.

Павел затянулся и коротко посмотрел Вере в глаза. Она показалась ему грустной и уставшей, что, по его мнению, только подчеркивало ее красоту. На секунду ему даже стало жаль, что он никак не может ей помочь, а помощь ей непременно была нужна (так ему показалось). Во всем ее выражении была какая-то невысказанная нескончаемая трагичность, для которой Павел никак не мог подобрать нужного слова. Он нерешительно шагнул вперед, и она последовала за ним, взяв его за руку.

Они остановились в небольшом скверике, где было всего несколько скамеек и маленький неработающий фонтан. Это место всегда напоминало Павлу об осени, о каком-то, как он придумает после, метафизическом осеннем похмелье; здесь всегда было сыро, в фонтане, давным-давно заброшенном, вечно скапливалась дождевая вода, на дне мелькали редкие монеты, которые оставляли здесь иногородние студенты. Да и сам скверик находился близ дороги, окруженный какими-то невзрачными обшарпанными зданиями, даже в солнечный день здесь было мало света. Редкий человек останавливался здесь надолго, разве что студенты с пивом, или пенсионеры из числа тех, кто жил неподалеку. Впрочем, основная масса посетителей прибывала, конечно же, вечером, сейчас заняты были только две скамейки: молодая женщина гуляла с годовалым малышом, да студент со своей девушкой.

На Павла вдруг навалилась совершенно беспросветная тоска. Глядя на этих счастливых людей, на то, как разглагольствовал малыш, как смеялась его мама, как белокурый студент читал своей девушке стихи, Павел совершенно отчетливо почувствовал себя чужим в этом парке. Все это казалось настолько далеким и незнакомым, хотя в то же время таким желанным и отвратительным! Он любил смотреть на счастливых людей, но такие наблюдения всякий раз начинали душить его безумным ощущением, что ему самому никогда счастливым не быть. Потом, многими годами позже, его посетить мысль, что решительно все великие идеи берутся из этого самого несчастия и являются ничем иным, как только суррогатом, бесплодной попыткой обрести счастье неподходящим для этого способом.

Павел настолько крепко задумался, что совсем не заметил, как Вера успела познакомиться и подружиться со счастливым дитятей и его мамой. Ребенок что-то пытался рассказать ей на своем детском птичьем наречии. Павел невольно улыбнулся его серьезному виду.

– Нам еще только годик, говорить еще не научились, – нежно заговорила мама. Она взяла малыша на руки, но он отчаянно не хотел уходить, тянулся к сумочке Веры, на которой висел маленький плюшевый тигр.

Вера отдала ребенку тигра, и тот быстро-быстро побежал к маме, крича и смеясь на весь парк.

– Счастливые люди, – выдохнул Павел.

Вера долго посмотрела на него, но ничего не ответила. Ее молчание тяготило Павла, хотя в то же время он находил в нем какое-то странное отдохновение. Ему столько всего хотелось ей рассказать, но все это было теперь не к месту, не ко времени. И вроде ничего нового не произошло в его жизни с момента их последнего разговора, а в голове вертелось бесконечное множество идей, но все они застревали на самом кончике языка, только добавляя нервозности.

Павел не знал, куда теперь идти, и нужно ли вообще куда-нибудь идти, но и в парке оставаться ему не хотелось. Он решил, что лучшим выходом из ситуации было бы проводить Веру до дома и идти восвояси одному, вырваться, наконец, из этой их нервозной недосказанности. Они вышли на тротуар, ведущий к ее дому.

– Злишься на меня? – спросил Павел, не поворачиваясь к Вере.

Вопроса она явно не ожидала, однако не растерялась и твердо ответила:

– Нет, а ты?

– Нет, не сержусь, – выдохнул Павел. – Хотя… – он выдержал паузу для театральности. – Нет, не сержусь, – уже уверенней произнес он.

Но и из этой его нелепой попытки никакого разговора не получилось. Они все также не спеша шли, Павел с какой-то особенной тоской смотрел теперь на эти улицы. Теперь они казались ему бесконечно далекими, даже равнодушными; последний раз он был здесь еще зимой, когда этот же заурядный городской пейзаж, казалось бы, должен быть совсем безжизненным. Но в то теплое пасмурное серо-желтое утро все здесь было каким-то резким и острым: чернели деревья на кремовом снегу, дома остервенело вгрызались в тяжелое зимнее небо. Теперь тот агрессивный зимний пейзаж казался Павлу более правдивым и более теплым, нежели вид, который теперь открывался его взору. Есть что-то в этом редком зимнем тепле от самых глупых грустных песен, что-то оседает в душе, в какой-то момент эта сырая промозглая ветреная серость становится милее солнышка, равно как посреди большого горя радостные голоса режут душу, а горькие напевы ее лечат. Павел вдруг заскучал по теплому зимнему ветру, по той влаге, которую он иной раз приносит в города, весной здесь еще не пахнет, снег еще не тает, но сколько здесь надежды!

Павлу вдруг вспомнилась нелепая шляпа Веры, ее высокомерный взгляд и надрывные речи, он вспомнил, как впервые услышал ее голос, смех. Теперь все эти воспоминания казались ему совершенно далекими и призрачными, будто были в другой жизни и с другими людьми. Теперь они вызывали улыбку, хотя и грустную, но улыбку. Вряд ли Павел хотел бы пережить все это снова, но сделать так, чтобы этого всего никогда не было, он точно не хотел.

– У меня какое-то дурное ощущение, что мы постарели, – вдруг начал он. – Мне уже слишком мала школьная форма.

– Не торопись стареть, – ответила Вера. – Еще не время.

– Да-да, – отстраненно отозвался Павел. – Но мне почему-то кажется, будто прошла вся жизнь. А школа была совсем-совсем давно, даже наш одиннадцатый класс, будто и не было его вовсе.

– Дальше, говорят, время летит еще быстрее… – Вера прервалась. Ей показалось, что ее замечание здесь совсем неуместно.

– Мне вот интересно, – продолжил Павел после короткого молчания. – Ты ведь учишься в этой школе с самого первого класса, а познакомились мы почему-то только в одиннадцатом, почему?

– Ты меня не замечал, – тихо ответила Вера.

– Не может такого быть. – Твердо возразил Павел. – Где-то ведь мы непременно должны были встретиться.

– Я постоянно участвовала в олимпиадах, а на школу актива попала только в этом году.

– Теперь-то уже и не представится случая, – тихо ответил Павел. – А мне посчастливилось в этом году поучаствовать везде, где только можно.

– Посчастливилось? – туманно произнесла Вера.

– Да и я о том же, – потупился Павел. – Я ведь в основном один отдувался за все одиннадцатые классы, пока вы там прохлаждались.

– Ты мог бы, наверное, отказаться.

– Наверное? – Павел удивленно посмотрел на Веру.

– Ну, да. Никто кроме тебя с нашей параллели вести эти мероприятия и не согласился.

Павел опустил голову. Он отчетливо почувствовал, как кровь прилила к лицу:

– М-да. Отличненько. – Он достал сигарету. – Чувствую себя полным идиотом.

– Могу сказать в твое оправдание, что вряд ли бы кто-нибудь справился лучше тебя. – Ответила Вера, не поднимая на него глаз.

– Сомневаюсь, – он затянулся. – Ладно, Вер, мне пора. Увидимся.

– Прости… – еле слышно выдохнула она.

Павел ушел. Ему вдруг стало невыносимо находиться в обществе, казалось, что над ним смеются решительно все, кто только может, а он – глупец – этого и не заметил! Его преследовала мысль, будто его положение в совете сродни положению школьного плотника, который и плотник, и дворник, и завхоз. Его беспокоило не столько то, что он мог отказаться, теперь он нашел живое подтверждение своим размышлениям. Он не думал, что кто-то там из школьного совета его руками жар разгребал, нет, его убивала мысль, что даже здесь никто не разделил его участи. Кажущаяся победа оказалась на деле самым горьким и бессмысленным поражением. Впрочем, вся эта история, конечно же, еще получит продолжение. Павел, блуждая по лабиринтам жалости к себе, упустил из виду, что Вера хотела с ним поговорить. Она будет ждать повода, а ему выпадет возможность отказаться от участия в школьных мероприятиях, куда его по обыкновению пригласят. Но сейчас на этих фронтах наступило затишье, перед самой главной бурей школьной жизни.

В школе все говорили о предстоящих экзаменах (точнее, о выпускном вечере, конечно же). Школьники делали вид, что усердно учатся, но учеба, пожалуй, последнее, что приходило им на ум в это время. Девочки перешептывались о выпускных нарядах, мальчики делали вид, что им никакого дела до выпускного нет. Школьникам в это время положено взрослеть, но они с каждым днем все больше впадали в детство. С таким важным видом старшеклассники ходили по школьным коридорам, с каким, быть может, и не всякий кандидат наук проходит мимо студентов. Младшие, конечно, смотрели на них с интересом, выпускники делали вид, что не замечают внимания «мелюзги». Постепенно в нарастающем напряжении утонули все интриги, конфликты, ссоры, вся школа затаилась в ожидании чего-то великого и прекрасного, таинственного и ужасно волнительного.

К маю на первом этаже вывесили стенгазету, на которой каждому выпускнику было выделено место. Каждый, кто хотел, мог оставить нужному человеку свои пожелания. Девочки по обыкновению бегали к стенгазете на каждой перемене, чтобы расписаться под фотографиями всех-всех-всех своих подружек, и, будто бы невзначай, проверить, не написал ли им кто. Мальчики делали вид, что вся эта «омерзительная затея» ниже их достоинства, хотя и сами регулярно спускались на первый этаж, чтобы втихомолку проверить, кто удостоил их вниманием.

Павла, по заведенной уже традиции, весь этот праздник обходил стороной. Он с завистью поначалу смотрел на странички некоторых своих однокашников, под чьими фотографиями координаторам приходилось приклеивать дополнительные листы – не умещалось в задуманную площадь все то, что им хотели пожелать сверстники. На листке Павла красовались, конечно, несколько записей, но и те казались ему ненастоящими, неискренними. Он, правда, тоже никому ничего не стал писать, и вообще, пытался лишний раз мимо этой газеты не проходить, дабы сильнее не расстраиваться. Ему безумно хотелось, чтобы хоть кто-нибудь обратил на него внимание, хотя бы даже просто пригласил вместе прогуляться до этой распроклятой газеты, но взбудораженная близящимися праздниками параллель осталась безучастной к его переживаниям.

Иной раз Павла посещала мысль, будто Вера была самым близким его человеком, однако же, он гнал от себя все мысли о том, что ему стоило с ней помириться. Теперь, спустя полгода он вполне свыкся с их обоюдным молчанием, одиночество все реже переходило в острую фазу, отзываясь обычно лишь беспробудной глухой метафизической тоской или неодолимой скукой. Он уже перестал на нее злиться, но старался не тешить себя никакими иллюзиями и гнать от себя все воспоминания от семнадцатого апреля, от их последней, хотя все такой же молчаливой прогулки.

Еще раз увидеться с Верой им удалось уже на последнем звонке. Но и здесь у них снова не получится поговорить, Павел к тому моменту ничего выслушивать уже не хотел. Он сидел на скамейке в центральном парке, где по традиции собираются выпускники всех школ на свой последний звонок. Сам Павел до самого конца будет гадать, зачем он сюда приехал, у него не было «прописки» ни в одной из школьных компаний, его решительно никто на этом празднике не ждал. Все его однокашники разбрелись небольшими компаниями по всему парку, так, что Павлу, метавшемуся от одной такой группы к другой, приходилось иной раз попотеть, дабы отыскать знакомые лица в пестрой толпе выпускников. В конце концов он и сам изрядно выпил, и упал на какую-то старую скамейку на отшибе парка за паршивеньким кинотеатром.

Глупо вообще-то рассуждать в этот день о вменяемости школьников или о чувстве меры. Этого чувства в день последнего звонка у выпускников просто не может быть. В этот день самые приличные мальчики и девочки становятся способны на самое наипошлейшее поведение, в чем Павел, в общем-то, не раз убедился, сидя на этой скамейке, поскольку его присутствия не стеснялись ни мальчики, ни девочки, справляя за кинотеатром свои физиологические нужды. Конечно, они были пьяны, но это только добавляло им омерзительности. И уж совсем мерзко Павлу стало от мысли, что и он бы, наверное, ничего не постеснялся, если б был чуть хмельнее теперешнего, да и вдобавок не один. Он вдруг почувствовал себя живым воплощением морализма, правда, подвыпившим.

Павел до того поддался этому хмельному импульсу мизантропии, что не заметил, как к нему подсела Вера:

– Здравствуй, – сказала она.

– Привет, – безучастно ответил Павел.

– Грустишь? Я не вовремя? – Вера вдруг встала.

– Все в порядке, – остановил ее Павел. – Просто нет настроения. Голова болит.

– Ты поехал бы домой, Паш, неважно выглядишь.

– Мне нет разницы, тут сидеть, или дома. Голова и дома болеть не перестанет.

– Как знаешь. Обижаешься на меня?

– Нет. А чего мне обижаться-то? – тихо сказал Павел и отвернулся.

– Мало ли. – Вера замолчала. С минуту она ничего не говорила. – Знаешь, я хочу объясниться.

Павел промолчал.

– Не вовремя, конечно, но, кажется, другого случая уже не будет.

Она была бледна и говорила очень тихо:

– Я уезжаю. – Со вздохом начала она. – И год назад знала, что уеду.

– Куда?

– Это не важно. Далеко. Послушай… – Вера вдруг запнулась. – Я… специально держала тебя на расстоянии, после того, как узнала, что нравлюсь тебе. Это было единственным правильным решением, чтобы никто не мучился.

– Я бы и не мучился, – ответил Павел, даже не посмотрев на нее.

Вера долго посмотрела на него и тихо выдохнула:

– Ты ничего не понял…

Она ушла также незаметно, как и появилась. Павел сидел на скамейке до тех пор, пока не заморосил мелкий дождь, и выпускники не начали разбредаться по школам продолжать вакханалии. Весь оставшийся день он метался от чувства какой-то безумной пустоты в душе, заботившейся только о том, чтобы не вымокли сигареты, к чувству ненависти и отвращения к себе. Только дома у него вдруг появилось совершенно опустошающее ощущение какой-то абсолютной завершенности, холодной неизбежности и неотвратимости. Все, что только можно было упустить, он уже упустил, и теперь уже не было никакой нужды пытаться что-либо исправить.

Экзамены застали Павла врасплох. Он жутко нервничал последние дни, однако же и палец о палец не ударил, чтобы подготовиться, не было никакого желания. Может быть, по полчаса в день он утруждал себя чтением успешных экзаменационных сочинений, но сверх того не делал ничего. Из всей школьной программы Павел не прочел и четвертой части, поэтому никакого понятия, а тем более, какого-то участия или сочувствия к судьбам героев русской литературы не имел. Особенно его злили темы сочинений о Раскольникове, даже приблизительного содержания этой книги он не помнил, да и о Достоевском ничего толком не знал. На уроках литературы он по обыкновению считал ворон, расплатившись за это невинное занятие тройкой в аттестате. В последних классах ему проще давалось естествознание, тут не над чем было рассуждать. Математика нагоняла тоску, но и она ровным счетом ничего не требовала; не было нужды размышлять над судьбами интегралов.

Хотя все эти школьные проблемы были где-то в стороне, на обочине жизни. Для себя Павел рисовал противоречивые, хотя и весьма симптоматичные картины действительности, все они были сходны в какой-то апатичности и отрешенности от действия. Это было время какого-то безвольного созерцания, безучастного всматривания в посторонний опостылевший мир. В сознании Павла вырисовывался тот образ, который он еще долго будет носить в сердце, образ странника, человека с большой дороги, неприкаянного, ни к чему не прикованного, может быть даже бездомного, музыканта или артиста. Его завораживал образ бескрайней степи, открытой жизни, где нет ничего родного и теплого, где решительно нечего терять, где жизнь открыта всем ветрам и всем направлениям. Но он еще плохо понимал, что душа его жаждала совершенно иных странствий, тех, для которых не обязательно покидать родной город или даже дом. Душа искала странствия по душам.

У всех подобных образов был один существенный недостаток, Павел не был ни артистом, ни музыкантом, и если до настоящего времени это его никак не смущало, теперь это становилось проблемой. Всякий талант сам по себе имел в глазах Павла уже достаточное основание и оправдание для существования, а вот ему, бесталанному, приходилось трудиться, чтобы решить, куда двигаться дальше. Он думал, что талантливым людям повезло, жизнь избавила их от колебаний. И хотя с них спрашивается втрое больше, нежели с обычных людей, они могут не тратить время на мучительные размышления. Он тогда ничего еще не слышал ни о заложниках своего таланта, еще ничего не слышал об отчуждении, ничего не слышал о великом презрении и одиночестве гения. Себя он чувствовал человеком без призвания (ох, уж и боролся он с этим словом!). Помнится, в университете на втором курсе он будет с пеной у рта спорить с одним аспирантом – куратором их группы – о призвании, более того, о правомерности использования этого громкого слова. Аспирант утверждал, дескать, невозможно ничего понять вне этой категории, вне призвания эта сартрианская свобода (а вместе с ней и сартрианское достоинство!) получается нечеловеческой, если не сказать и вовсе бесчеловечной, а призвание всегда обращено к человеку и является, пожалуй, лучшим свидетельством божественной его природы. А Павел на хмельную голову смеялся и кричал, что всякое призвание – суть призвание на крест, и не ему (аспиранту) говорить о бесчеловечности, ведь в раю нет и не может быть нераспятых! К Павлу, как он сам про себя говорил, свобода всегда была повернута оборотной своей стороной, для него она всегда была синонимом непреодолимого одиночества. Хотя на этом следует остановиться, вернемся к нашим экзаменам.

Еще до экзаменов Павлу предложили вести официальную часть их выпускного вечера. Он, памятуя о давешнем разговоре с Верой, пошел на принцип и от участия отказался. Координатор только пожала плечами, но уговаривать его не стала, лишь отозвалась, глядя куда-то в пол, что обыкновенно активисты чуть ни дерутся за это почетное право. Павел остался непреклонен, от всякого возможного участия в организации последнего школьного мероприятия он решительно отказался. И в этом, наверное, было его самое горькое школьное упущение; действительно, никаких проблем у координаторов с желающими поучаствовать не было, и те, кто согласился вести это мероприятие, остались в результате на бесчисленном количестве фотографий, они несколько часов были в самом центре внимания. Павел же все это время скучал в зале, сидя поближе к выходу, досадуя на собственный необдуманный отказ. Да и сам выпускной прошел мимо Павла, казалось, он единственный, кто не принял участия ни в одном номере, не пел со сцены, не танцевал вальс, не выдвигался на роль короля бала. Даже рассвет встретить толком не удалось, к тому моменту Павлу было уже настолько плохо, что большую часть утра он встретил, обнимаясь с тазиком у своей кровати. Впрочем, Вера тоже не ходила встречать рассвет, когда выпускники собирались уже выйти навстречу солнцу, она тихо подошла к Павлу на школьном крыльце, обняла, чтобы проститься и тихо напомнить, что они больше никогда не увидятся.

Окончание школы не внесет в жизнь Павла решительно никакой ясности, даже напротив, вопросов станет значительно больше. После столь неожиданного, даже какого-то рваного окончания, повседневность будто надломится, исчезнет привычная занятость, свободное время станет пыткой. Хотя до поступления в университет останутся буквально считанные дни, Павел не найдет в себе достаточно сил, чтобы готовиться к экзаменам. Вся перспектива поступления была для Павла исключительно внешним рубежом, да и специальность, на которую он решил подать документы, выбрала скорее матушка, нежели он. Она хотела, чтобы он поступил в политехнический институт на факультет информационных технологий, а он молчаливо согласился, хотя никаким образом эти самые технологии его никогда не интересовали. Но так было до самого последнего момента, пока Павел, наконец, не передумал.

– Что значит социология? – спросила растерянная мать, поставив на тумбочку в прихожей пакеты с продуктами.

– Мне интересна социология, – заикаясь, произнес Павел.

– Купи себе книжку, сынок. – Мать разулась и быстро прошла на кухню к холодильнику, Павел за ней даже не поспел. – Ты голодный? Если да, то перекуси чего-нибудь, ужин будет не скоро.

– Я не хочу есть, – отозвался Павел. – И в политех я поступать тоже не хочу!

Павел услышал, как на кухне грохнулся стакан со стола. В следующий момент мать уже возникла перед ним и со злобой в голосе заговорила:

– Напиши список, чего ты еще не хочешь! Почему ты говоришь мне об этом перед самым поступлением?

– Уж лучше сейчас это сказать, чем после поступления! – Резко ответил Павел. – Я с самого начала не хотел туда поступать.

– Хорошо, – выдохнула мать и ушла в свою комнату.

В какой-то момент Павлу показалось, что он слишком строго обошелся с ней, но в ту же минуту подумал, что только строгостью он сможет чего-то добиться. «В конце концов, ничего ведь страшного, пообижается немножко и перестанет». Было у него, впрочем, твердое понимание, что никто не имеет права решать столь важные вопросы без его деятельного участия, правда он не подумал, что матушку расстраивало не его участие в решении насущных проблем, а то, что он ломал все договоренности в самый последний момент.

Мать вернулась в комнату Павла через семь минут. Она заметно нервничала, села рядом с Павлом, но заговорила не сразу:

– А может быть, тебе стоило бы попробовать поступить в Петербург?

Павел был очень удивлен такому повороту событий. У него были вполне резонные сомнения, сможет ли он в местный университет поступить, а тут на тебе, столица:

– Нет, – ответил он твердо. – В Питер поступать я не поеду.

– Ох, и чадо, – тяжело выдохнула мать и вышла из комнаты.

Павел подметил, что матушка его была в этот день крайне взволнована. Она все бегала по квартире, суетилась, даже успела затеять уборку (уже третью на текущей неделе). Тишина воцарилась в квартире только к вечеру, когда, после короткого телефонного разговора, мать ушла из дома. Павел наконец-то смог выйти на балкон и выкурить сигарету. Он еще не знал, к чему был этот разговор об учебе в Питере, ничего не знал о волнениях матери, да и ни о чем не думал, кроме своих обычных отвлеченных мыслей.

Матушка вернулась домой поздно вечером. Она молча прошла к себе в комнату, потом поставила чайник и вышла в зал. Вид у нее был уставший, хотя, как показалось Павлу, она была в хорошем настроении. Павел встал в дверном проеме, она коротко посмотрела на него, улыбнулась и вернулась к чтению.

– Ты ничего не хочешь мне сказать, мам? – Прервал молчание Павел.

– Нет, – тихо ответила матушка, не отрываясь от чтения.

Павел смутился:

– Но, а как же социология? Ты оставишь этот вопрос без внимания? – В его голосе послышалась неуверенность.

– Нет, не оставлю, – отозвалась мать. – А что ты хочешь услышать?

Павел потупил взгляд и сказал совсем уже тихо:

– Не знаю… скажи хоть, что ты по этому поводу думаешь.

– Я думаю, – отвлеклась мать, – что ты совершишь величайшую глупость, если решишь изменить наши с тобой планы.

– А если я поступлю на факультет, который мне не интересен, я не совершу величайшую глупость? – Спросил Павел обиженным голосом.

– А где ты потом будешь работать со своей специальностью? В институте преподавать? Хочешь, я скажу, какая будет у тебя зарплата? Интересы приходят и уходят, а есть хочется каждый день, слышишь? – Сказала мать строго.

– Слышу, – бросил Павел и ушел к себе.

Мать неожиданно вошла в его комнату:

– Что, ты думал, я не замечу всех этих программок исторических факультетов, а? Может быть, ты действительно хочешь мести улицы, я, конечно, не против, но зачем для этого заканчивать университет? Помнишь тетю Таню, мать Кирилла?

Павел кивнул.

– Так вот, тетя Таня получает десять тысяч рублей, будучи доцентом на кафедре, работая на полную ставку. Обеспеченная замужняя женщина может себе это позволить, а мужчина должен содержать семью, поэтому и не может, таково мое мнение, если оно тебе, конечно, интересно.

– Значит, буду мести улицы, – съязвил Павел.

– Чудо, а не ребенок, – кинула мать, выходя из комнаты. – Кстати, – она на миг обернулась. – Ты ужинал сегодня?

– Да, мам, – не поворачиваясь, ответил Павел.

Павла уколола мысль, что матушка нашла его университетские программки. Не то, чтобы он их особенно прятал, однако же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь вторгался в его приватность. Впрочем, она не устраивала ему скандал на счет сигарет, стало быть, никакого обыска в его комнате не было. Павел не стал придавать столь слабой реакции матери особенного значения, решив, что у нее и без него хватает проблем.

Павел пришел подавать документы в ВУЗ за две недели до экзаменов. Когда он взялся писать заявление, в комиссии его почему-то узнали, уточнили по спискам – заявление приняли только на платное отделение.

– А кто-то уже подходил к вам? – удивленно спросил Павел.

– Ваши родители, – не отрываясь от бумаг, ответила женщина.

– Ясно. – Коротко выдохнул Павел. – Всего хорошего.

– До свидания.

Он вышел на крыльцо университета и тут же вспомнил о тете Тане. «Доценты, вероятно, не сидят по приемным комиссиям, но определенное влияние они все же оказывают. Особенно на матерей-одиночек», – подумал Павел. Он не хотел, чтобы ему кто-либо оказывал помощь, в особенности же без его согласия. Любая помощь вызывала какое-то странное чувство в его душе, долги тяготили его.

Дома стало известно, что это было решение мамы. Она обращалась за советом к Татьяне Викторовне, но решила, что было бы лучше перестраховаться и подавать документы на платное отделение. Павла огорчила такая инициативность, однако возражать он не стал. Во всяком случае, социология была хоть как-то интересна Павлу в миллион раз интересней информатики в политехническом институте.

Следует, правда, сказать, что в университет Павел поступил со скрипом. Он почти не готовился к экзаменам, ленился, мало читал. Пока его однокашники проводили за книгами и учебниками все свое время, Павел ничего ровным счетом не делал. Он нашел какие-то электронные книжки, которые читал по нескольку страниц в день. Матушкино решение перестраховаться, в общем-то, спасло ситуацию. При поступлении на платное отделение абитуриенты проходили короткое собеседование, которое не прошел бы, наверное, только ленивый. Как бы то ни было, те два дня, которые проверялись результаты, Павел провел на иголках. Он ходил взад-вперед по комнате, теребил шторы на окнах, курил как паровоз, пока мамы не было дома.

До экзаменов, ровным счетом, Павел ни с кем не общался. Лишь после того, как он увидел свою фамилию в списке рекомендованных к зачислению абитуриентов, пришла мысль, что он очень уж давно ни с кем не виделся. Но подумав об этом, Павел вдруг загрустил. Бежать, радостно размахивая руками, не к кому. При мысли о близких людях, только мать приходила на ум, но она в последнее время была совсем какая-то задумчивая и грустная, напрягать лишний раз своим присутствием Павел ее не хотел. А кому еще можно позвонить?

Павел решил позвонить Андрею. Общением с Андреем Павел был обязан «Парусу», так как за все время совместного обучения они почти никогда не разговаривали. Впрочем, их неожиданное товарищество не переросло в какие-нибудь серьезные дружеские отношения, уж слишком разными людьми они были, к тому же вскоре появятся новые институтские знакомые, новые компании и заботы, а школьные воспоминания отойдут на второй план. Это до поступления в университеты кажется, что школа навсегда останется такой же родной и близкой, однако все эти воспоминания меркнут с первыми же институтскими победами, радостями, сессиями. Мне думается, что вряд ли кому-нибудь хоть раз удавалось снова ощутить ту атмосферу, которая царила в школе в его бытность. Школьные стены очень быстро отдают тепло, да и рады тут будет лишь пара человек – старые учителя из числа тех, кто помнит каждого своего ученика. Но выпускники возвращаются редко, а учителя старятся. Это учителя цепляются за каждое новое поколение, а тем, кто может свободно предаваться новым ощущениям, нет нужды ворошить прошлое.

Дома у Андрея никого не оказалось, родители были в отпуске, а сам он остался под опекой старшего брата – Владимира, с которым Павел еще не был знаком. Вскоре после Павла подтянулся и Ярослав, Павел едва ли мог теперь его узнать, после выпускного тот полностью (с его слов) «сменил имидж» и выглядел настоящим неформалом. Хотя, справедливости ради, нужно отметить, Ярослава вообще мало кто понимал, он обладал редким даром, оставлять в душе своих собеседников чувство глубочайшей недосказанности. Он был общительным человеком, оставаясь при этом совершено скрытным. Все, кто его знал, были уверены, что у Ярослава есть второе, а может быть, даже и третье дно. К этому времени Павел решительно не доверял Яру, и в трезвом уме не стал бы заводить с ним задушевных разговоров, но Ярослав принес с собой вина в трехлитровой коробке, что, в конечном счете, и помогло развязать Павлу язык.

Павел с винами особо знаком не был, хотя ему и казалось, что он уже знал об алкоголе все, ребята в сравнении с ним пороху еще не нюхали – они оба были из благополучных семей. Павел здесь чувствовал себя несколько уверенней, он отчего-то полагал, что его школа жизни дает ему некоторое моральное преимущество, хотя все это было крайне по-детски. Обычно говорят, что школьные попойки и курение это только способ казаться взрослее, но на деле это отчаянная попытка заполнить нравственную пустоту, преодолеть собственное духовное и душевное бесплодие. А потом все это преждевременное взросление выливается в немотивированное пьянство; трудно представить порой, через какую мясорубку проходят в юности люди. До такого хмельного интеллектуального морализма Павел дойдет чуть позже, пока же они только начинали пить, и все их разговоры были о предстоящей учебе в университете. Андрей торопил их, дабы не попасться на глаза Владимиру. Он, по словам Андрея, был настоящим занудой и вряд ли одобрил бы их затею.

Вино, впрочем, оказалось крепким, очень быстро хмель ударил в голову, и вчерашние школяры пустились в бесконечные споры, с пеной у рта защищая правильность сделанного ими выбора. Все они поступили в разные ВУЗы, что и стало причиной для споров. Ярослав поступил в филиал столичного университета на экономический факультет. Его мало интересовали оценки его выбора, он сидел отстраненно, хотя слушал ребят не без интереса. Андрей поступил в политехнический институт на информационные технологии. Этот выбор не удивил Павла; Андрея еще в школе называли хакером, он хорошо разбирался в компьютерах и искренне ими интересовался. Однако же к факультету информационных технологий у Павла отношение было, мягко говоря, предвзятое. Для него название этого факультета было синонимом родительского контроля и принуждения, но об их ссорах с матерью он товарищам, конечно, ничего не рассказал. Сначала он высказал недоверие по поводу специальности, после – факультета, в конце концов, прицепился к самому статусу политехнического института. Андрей же в решающий момент сделал невозмутимое лицо и заключил, что за фундаментальным образованием нужно ехать в столицу, а не протирать штаны в провинциальных университетах.

– Да, – не унимался Павел, – но классический университет, по крайней мере, обладает своей научной школой.

Андрей скучающе посмотрел на Павла:

– Угу-угу, двумя школами. Это ты в университетской программке вычитал? В Москве, может быть, в Питере – да, но не у нас.

– Никогда не слышал, чтобы гуманитарные науки требовали вложений. Ах, я ж забыл, они там в столице все поголовно на французском разговаривают! Да, физикам, может быть, и не додали синхрофазотрон, но историкам и без него неплохо работается!

– Не будь наивным, Паш, как будто эти провинциальные историки и мыслители всех мастей стоят в одном ряду с вышколенной московской профессурой?

– Даже в нашем провинциальном университете есть ученые достойные столичной кафедры. По крайней мере, все наши доктора защищали свои диссертации под руководством столичных профессоров. – Ребята обернулись. В дверном проеме стоял Владимир – брат Андрея. Это был высокий молодой человек, на вид лет двадцати пяти, с густой черной бородой и усами. Он прошел в комнату, пожал ребятам руки. – Окончи хотя бы первый курс, прежде чем так категорично заявлять.

– Боюсь, в таком случае мне придется дважды отучиться на первом курсе – второй раз в МГУ, – отозвался Андрей, – чтобы было с чем сравнивать.

– Не бойся. – Твердо ответил Владимир. – Пьянствуете?

Ребята переглянулись.

– Да ладно, я видел, как ты бутылку со стола убрал. Не беспокойся, я родителям не расскажу, вы, главное, не увлекайтесь, чтобы мне потом откачивать вас не пришлось. Вернусь через пару часов.

Владимир вышел, а ребята остались сидеть за столом в неловком молчании. Ярослав наклонился вперед и заговорчески прошептал:

– Спалились!

Андрей занервничал, но тут же взял себя в руки и как можно тверже сказал:

– Ничего страшного. Может быть, он и зануда, но прикроет.

Некоторое время ребята сидели молча, дальнейший спор потерял смысл, да и вообще появление Владимира несколько охладило пыл. Яр размышлял над чем-то своим, опустив голову. Андрей, напротив, был весел, на лице его горел румянец, глаза блестели. Он принес в комнату гитару и начал играть. Петь он, конечно, не особенно умел, но здесь это никому не мешало, Павлу даже понравилась его игра. Ему нравилось звучание гитары, какое-то совсем-совсем легкое и печальное.

Постепенно Павел начал выпадать в привычный алкогольный осадок (он всегда грустнел, когда выпивал), смотрел по сторонам, пытаясь отвлечься от настойчивого головокружения и тупой пульсирующей мысли, зачем же он напился. Павел гнал ее от себя, но она возникала в уме с завидным постоянством. Он не знал, какие мысли тревожат в эту минуту его друзей, да и вряд ли можно было бы догадаться, он плохо знал этих людей. Яр окончательно ушел в себя, размышляя, казалось, о судьбах мира, лишь изредка поднимая голову, Андрей играл и пел, правда, иной раз очень резко ломая настроение компании:

«Каждый молчит о своем, – пронеслось в голове Павла, – у каждого из них есть о чем молчать». И это молчание, которое сквозило в песнях Андрея или в задумчивости Яра, показалось Павлу каким-то значительным и совершенно невыразимым, превращало их в вещь-в-себе, делало их совершенно отчужденными и непознаваемыми.

«И какие могут быть еще столичные университеты? – подумал вдруг Павел. – Я здесь-то, в родном городе, в компании людей, с которыми долгое время вместе учился, в конце концов, с которыми вроде неплохо знаюсь, чувствую себя совершенно чужим. Если уж и здесь я никому не нужен, то там, в столице, разве хоть одна живая душа сможет меня в толпе разглядеть?». От этих мыслей Павлу вовсе сделалось тошно и одиноко. Позже он будет вспоминать об этом вечере, когда через несколько лет сядет писать свои «дорожные повести».

– Чья песня? – задумчиво спросил Ярослав.

– Не знаю, – отозвался Андрей. – Какого-то местного поэта.

– Ох, уж эти провинциальные поэты, – выдохнул Яр.

Павел улыбнулся:

– Провинциальные не заслуживают внимания?

– Я не об этом, – поднял взгляд Ярослав. – Почему-то провинциальные песни всегда такие душещипательные и резкие, после них даже жить не хочется.

– А ты много таких песен слышал? Мне вот они порой нравятся, в них чувство какое-то особенное есть. – Мрачно заметил Андрей.

– Чувства-то чувствами, я с этим и не спорил. Как-то это чувство выплеснуто чересчур резко, неотесанно. Формы поэтической не хватает, что ли.

– Зато от чистого сердца написано.

– Или от нечистой совести… – задумчиво произнес Ярослав.

– Ну, блин, литераторы собрались, – засмеялся Павел. – Вам бы на литфак, господа, поступать надо было. Обоим.

Ребята посмотрели на Павла с улыбкой.

– А чье это пианино? – вдруг спросил тот.

– Наше, – отозвался Андрей.

– Кто же на нем играет?

– Вовка, – с гордостью произнес Андрей. – У него музыкальное образование.

– Хорошо играет?

– Еще бы! Правда, пока учился, достал всех своими либертангами, Шопенами и Рахманиновыми.

– А теперь часто играет?

– До сих пор играет. Он в университетские годы начал музыкой увлекаться. До этого в школу ходил. А пока в университете учился, окончил училище по классу фортепиано. Но дальше дело не пошло.

– А куда могло пойти?

– Ну как же, он долго хотел выступать в филармонии. Но потом вдруг ударился в учебу.

Павел замолчал на минуту. После спросил:

– А какая у вас разница в возрасте?

– Шесть лет, – не поворачиваясь, ответил Андрей.

– Много. Правда, я подумал, он старше.

– Так все думают. Больше скажу, он специально старше и выглядит. Говорит, будто чувствует себя на все тридцать. Ты не обращай внимания, он сложный человек со своими странностями.

– Хорошо, – тихо ответил Павел. – А на гитаре он тебя учил играть?

– Нет, – ответил Андрей. – На гитаре он не играет. Меня папа учил. Вовка мне все ноты пытался вдолбить, но я проявил завидное упорство и до сих пор их не выучил. Если честно, я и не хочу их учить. Мне филармония без надобности, к тому же, классикой я не увлекаюсь.

– И зря, между прочим, не увлекаешься. – Владимир появился так же незаметно, как и в прошлый раз. – Что он уже успел вам про меня соврать?

– Ничего не успел, – отозвался Ярослав.

– Вот и хорошо. – Владимир сел к ребятам за стол. – По какому поводу застолье?

– Никакого застолья, – быстро врезал Андрей. – Отмечаем зачисление.

– Зачисление? А на какие факультеты поступили?

– Эконом, – отозвался Ярослав.

– Истфак, – смущенно сказал Павел.

– Ну, на счет Славы я даже и не сомневался. Ты же в какой-то филиал подался?

Ярослав кивнул.

– И чем тебе университет не по душе пришелся, не знаю. Ладно, твое дело, сто раз уже об этом спорили. Главное, поступил, а выучиться хорошо где угодно можно. – Быстро заговорил Владимир. – В конце концов, это больше зависит от студента.

– Еще бы он не поступил, – вмешался Андрей. – Он книги по экономике даже в туалете, наверное, держит.

– Ну-ну, – отозвался Яр, – в туалете я акции нефтяных компаний пересчитываю.

– А кто тебя, в самом деле, знает, может быть, и акции, – улыбнулся Андрей. – Лет через десять, глядишь, станешь министром финансов.

– Двумя министрами, – съязвил Ярослав, хотя было заметно, что слова Андрея ему польстили.

– А ты, Паш, что же, историей увлекся? Ты же хотел стать программистом, насколько я помню?

– Не, я не хотел – матушка хотела. Я на социологию поступил.

– Серьезно? Сам решился?

– Угу.

Владимир кивнул:

– Молодец. Родители-то не слишком протестовали?

– Протестовали, конечно. Но кто ж их слушает-то? – С натянутой улыбкой произнес Павел. – Мне вон, матушка все уши прожужжала, что работу потом не найду.

– Ну, не стал бы утверждать, что она совсем не права, – сказал Владимир задумчиво. – Программисту сейчас проще устроиться. А в таких дисциплинах, уж извини, только в науку идти, но за нее у нас не платят. Да и кому сейчас наука нужна? Впрочем, здесь как повезет. Сколько ни видал процветающих бизнесменов, никто первым образованием экономике не учился. Кто физик, кто химик, кто еще кто-нибудь. В жизнь пробьется тот, у кого смекалки хватит, – Владимир перевел взгляд на брата, – и природной наглости, разумеется.

Знакомство с Владимиром будет иметь для Павла самые серьезные последствия, под влиянием его идей Павел вскоре оставит исторический факультет и сменит специальность. Решительно все университетские взгляды Павла будут выплавляться в тяжелых спорах с Владимиром, его влияние на воззрения Павла сложно переоценить. Но все это случится много позже, и говорить об этом следует, соответственно, в другом месте.

Лето это выдалось для Павла особенно тяжелым. Жара на улице стояла нестерпимая, даже дома находиться было неуютно, но ничего не выгоняло на улицу, напротив. Окончание школы давило на Павла сильнее с каждым днем. Это было какое-то совершенно противоречивое чувство, будто он куда-то серьезно опаздывает, хотя он решительно никуда не спешил. Казалось, будто он достиг самой последней границы своего настоящего, там, где оно смыкается с прошлым, и теперь само время, плотное, неумолимое, как гранитная стена, толкает его, совершенно неподготовленного, в неопределенное будущее. Временами ему было тяжело до тошноты, и только некоторые часы, проведенные за книгами или собственными эссе, которые к тому времени приловчился писать Павел, приносили иллюзию облегчения. Казалось, что все причины этой тревоги носились где-то совсем рядом, и можно было быстрым движением схватить и расправиться с ними раз и навсегда, только любая высказанная идея тут же теряла всю свою объяснительную силу, тревога не только не уходила, но становилась тяжелее. С каждым днем все ощутимее приближалась студенческая жизнь, о которой Павел не имел никакого представления. Он знал, что это время свободы и либерализма, полета мыслей и развлечений, творчества и учебы, приращения личности. Однако личность ощущала себя вполне полноценной, не ожидая большего развития. Что-то постоянно заставляло его ворочаться, тяжело дышать и грустить, всматриваясь в ночное небо.

Каждый новый неумолимый день сотрясал привычную действительность. Все в мире говорило о необходимости перемен. И сами эти перемены стремились воплотиться в каждом новом мгновении, только Павел растеряно смотрел по сторонам, не зная, что ему необходимо делать, не понимая, возможно ли будет примирить студенческую открытость со своими привычными закрытыми порядками. В какую-то минуту Павел явственно сознавал, что весь его жизненный опыт не может оказать ему никакой помощи при этом неизбежном столкновении с новым. Из года в год все повторялось, форма оставалась без изменений, все происходило плавно, непрерывно. Он прожил семнадцать лет и совершенно не знает, куда себя деть в лето перед университетами. Перед тем, что для Павла навсегда останется воплощением нового, неизведанного, прерывистого и опасного, хотя в тоже время сберегающего. Университет – последний форпост перед отчаянным прыжком в абсолютно внешний мир.

Вместе с августовскими дождями в душу Павла ворвалось сомнение. Все детские убеждения, школьные представления и надежды разметало в одночасье. Одна только мысль о них заставляла Павла прятаться в свою комнату за письменный стол, как будто эти стены могли защитить его от того неистового волка1, что подстерегал теперь каждую его мысль. Павел писал, будто временами еще теплит надежду остаться поверхностным, молодым, не серьезным. Все старые отношения и связи, которые согревали душу на протяжении долгих лет, отныне остались лишь в воспоминаниях, отныне они были не в состоянии больше никого согреть. Павел стремился к одиночеству, теперь же оно растворяло всю его сущность в летучей кислоте сомнений. Павел знал, волк не позволит ему жить материальными ценностями, грань дозволенного была четко очерчена, ход сделан, Рубикон перейден. Старые порядки рушились, волк возводил новые, варварски простые законы, бритвой Оккама счищающие с жизни все лишние сущности. Все, даже самые простые и безобидные радости, горели в синем пламени сомнения. Павел смеялся над собой горьким смехом отчаяния, но верил, должна быть идея, оправдывающая существование волка-человека. Должна быть идея, ради которой можно было бы сложить жизнь, каждый день гореть, но, даже сгорая, не переставать смеяться над суетностью происходящего, над малостью и убожеством мелкого корыстного человеческого. Правда, была существенная проблема, никакой такой положительной идеи у Павла не было; он твердо знал лишь одно – все то человеческое, что он постоянно вокруг себя находил, решительно не заслуживало потраченной жизни. Поэтому, как ему казалось, он и пошел учиться на социологию, чтобы попытаться такую идею обрести.

Идея борьбы с человеческой мелочностью и тотальным безрассудным стяжательством вдохновляла Павла. Он проводил в размышлениях долгие ночи, выплескивая идеи на бумагу; жизнь била ключом, хотя бы и в самом этом порыве ее скрывалось самоотрицание. Эти идеи казались светочем маленькой истины, которая вдруг открылась и не давала теперь спать. Он мнил себя иноком науки, человеком, которому было необходимо докопаться до самых предельных глубин бытия, о котором (равно как и о науке) в тот момент Павел не имел ни малейшего представления. Но те образы, которые он примерял к своему одиночеству, приносили отдохновение. Морализаторство из хобби превратилось в привычку, а самоотречение стало нормой жизни. Университетская аудитория только усилила это чувство, добровольное отчуждение от жизни ради чего-то высокого вызывало упоение.