Читать книгу Рассказывал дед Макар и другие рассказы - Егор Черкасов - Страница 2

Почему пожилые люди часто внуков любят сильнее, чем собственных детей? Почему старому деду легче о чем-нибудь сговориться с пацаном, чем со взрослым? Почему ребенок готов открывать свои тайны не родителям, а дедушкам и бабушкам?

Потому что…

Человек, недавно родившийся, еще не «испачкан» миром – не отягощен заботами взрослой жизни, не «набил руку» в решении вопросов. Он не волнуется о том, что ему есть и что пить, во что одеться – это проблемы его родителей, воспитателей… Не строит финансовых планов, не вычерчивает прибыльных схем. Он еще недалеко от Бога и Его ангелов, но при этом открыт всему, что встречается в земной жизни и людей воспринимает прямо, такими, какие они есть. Маленький человек возводит свои домики или играет в куклы, не философствуя – делая то, что нужно делать. При этом он изучает жизнь и, в отличие от взрослых, задает тысячу вопросов «почему?».

Человек, перед уходом из мира, возвращается к детским чувствованиям. Заботы взрослой жизни его уже практически не интересуют. К еде и одежде он относится философски, что есть – тому и рад. Он постепенно открывается Вечности и оглядываясь на свою жизнь, анализирует её ошибки и достижения. Благодаря приобретенной житейской мудрости видит других людей «насквозь», знает, что у кого на уме. Знает о том, с каким неистовством люди мечтают о земном богатстве, и чем готовы жертвовать ради него. Старый человек может и хочет предостеречь молодых от всего, что способно отвести их от правды жизни. И поэтому готов отвечать на многочисленные «почему?».

Все перечисленное и сближает молодость со старостью. Так бы я ответил на первый вопрос.

Вопрос второй.

Почему Правда жизни открывается не всем – некоторым, избранным? Почему многие – в том числе и старики – держатся за нажитое мертвой хваткой, не могут понять простой истины: физическая смерть отбирает все земное, материальное? Почему не верят в то, что душа предстает перед Богом «голой», ничем не приукрашенной и даже не прикрытой? Что человек дает отчет за свои действия лично… Почему те немногие – которые понимания достигли – должны открывать глаза другим людям, будить совесть, подталкивать к вслушиванию, всматриванию в жизнь, к ее изучению?

Потому что поверхностное, потребительское, «не серьезное» отношение к жизни не может быть «всеобщим форматом». Кто-то должен знать Правду и говорить о ней – чтобы люди не забыли о главном. И чтобы Правда не умерла.

И конечно, потому еще, что те немногие, которым Правда открылась, страстно хотели этого… Жаждали истинного знания. И Бог помог им его получить – избрал. Однако не поспешил возвысить некоторых своих избранников в общественном сознании, оставил почти «незаметными» для взрослых… Но каким-то странным образом «подтянул» к ним детей.

***

Я попытался ответить на поставленные вопросы «научно», а вот художественно среагировать на них, кажется смог Егор Черкасов в своем повествовании «Рассказывал дед Макар».

О чем рассказывал дед? О правде. Кому? Деревенским пацанам, среди которых Егор – на особом положении.

Интересно проследить, как воздействуют друг на друга эти герои – Егор, от лица которого (уже повзрослевшего) ведется повествование, и дед Макар, известный в деревне как пьяница и затворник.

Егор говорит:

«Сначала мы просто любили его слушать, дедушка любил много говорить с нами».

Подчеркну, «любил говорить» с детьми дед, который (как его характеризует Егор) не любил людей «за их вечную злобу, корысть, нелюбовь к ближнему и вранье».

Почему же после смерти деда одна соседка прозвала его святым? Как известно, святость «вырастает» из любви. Егор с таким определением не вполне согласен:

«Мы знали, что дед Макар святым никаким не был, но был человеком необыкновенным. Мне казалось, что он на меня из всех пацанов в деревне больше внимания обращал. Только сейчас я понял, почему мы были так нужны друг другу – старый и малый. Это был МОЙ ДЕД, который раскрывал мне глаза на мир, ненавязчиво учил меня уму-разуму. Это была какая-то невидимая нить, которая вела от старого к новому. И мы зацепились этой нитью. Он был тогда важнее для меня в своих рассуждениях, чем „нотации на бегу“ моих загнанных жизнью родителей, чем равнодушные типовые ответы учителей школы на мои робкие вопросы. Он просто отпечатался в моем детском сердце, которое не умело врать. Не врал и дед Макар. Нам ничего не надо было друг от друга, он – доживал. Я – начинал жить. <…> Его слова, пробуждали во мне СМЫСЛ и СОВЕСТЬ. Ведь все учили нас в то время быть хитрыми, осторожными, а он, по сути, учил нас быть дураками из сказки, где счастливый конец поджидает только честных дураков. Сердцем чувствовать этот мир и его чудесный промысел и не врать себе».

Уже взрослый Егор вспоминает о честных мыслях деда, пытается найти причину его одиночества и понять, почему дедушкины слова напоминают о себе, в чем их сила:

«Дед Макар мыслил монументально, иногда он „заходился“, или речь его заплеталась от изрядно выпитого. Но одно могу заявить точно: я не помню, чтобы изреченные мысли дедушки, хотя бы одна, потом не вернулась ко мне и не напомнила о себе. Мыслил дедушка честно. Он имел на все свое мнение, такое непохожее на мнение сплоченного в своей безликости большинства, и поэтому всем был он чужой, а значит – лишний. Лишний – для этой жизни, в которой он не пригодился своей честностью и умом ни самому себе, ни обществу. Лишний, потому что богатый опыт его жизни был выводом только для него самого. Он был отчаянно одинок. И я, такой маленький, тогда почувствовал своим сердцем его взрослую боль. Какая-то внутренняя кассета во мне тогда записывала цепко все его „философии“, словесные выбросы, для меня, сегодняшнего. Тогда я не вмещал его мудростей, а теперь они становятся нужнее и понятнее мне. <…> Что-то теплое исходило от деда, пусть и мешался у него запах махорки и „Рябинки“, все равно никто из взрослых, кроме деда Макара, с нами так охотно не играл и не разговаривал во всей деревне».

Вот как «одинаково» реагируют дед и Егор на хозяина джипа, «размером с трехкомнатную квартиру»:

«…Я сильный был, когда любил и когда немца ненавидел. И это – по-честному. А теперь выходит, я им (он кивнул на джип) победу добыл? Он мне теперь на праздник раз в год стакан наливает. Ремонт обещает. Он – хозяин. Вот те – на… Думаешь, он сильный? Он жадный. Душой слепой. У него душа, как дичок. Яблочко незрелое. А кого дичками-то кормят?»

Я громко ответил за всех: «Свиней».

– «То-та! Егорка, свиней!» И вдруг как-то пронзительно посмотрел мне в глаза. Как будто в самую душу до дна взглянул, увидев во мне всю мою суть, а также изо всех сил скрываемую от людей застенчивость и робость».

Вот как рассуждает дед о семье и силе.

«Как бы вы семью сейчас не отрицали, а ничего кроме семьи не придумаете – в ней тоже есть большая сила, уж поверьте мне. Я, когда семью свою любил, я всех сильнее был. Я – мужем, отцом был! Это большая ответственность. А на заводе как работал! Понимал, что стране, как ни крути, оборонка нужна. Я готов был терпеть во всем. Мне важней всего нужна была сильная Родина. А я был ее сыном. И на душе у меня был праздник. Семья была. Завод кормил. Квартиру на заводе дали. Хрен ли не жить, пацаны?»

Егор свидетельствует, что пацаны невольно соглашались с дедом – им нечего было противопоставить его Правде.

А вот мысли деда о кайфе:

«Как сейчас нынешние живут? Хочется спросить их, нынешних: Что вы хотите? Куды идете? Зачем? Любят они говорить, что по этому… „по кайфу“ живут. Это же тупик. Ничего вы не получите для души. Это вас в омут тянет. Потому что человеку „в кайфе“ всегда надо набедокурить чего лишнего. Не создать, а набедокурить. Над ним контроля нет, а сам он не может. Человек сам себя в свободе своей контролировать не может. Он в кайфе контроль над собой теряет, даже облик свой, на пес знает какой, меняет. Осмотрится такой по сторонам, и где ему кнута нет, да срок не светит – там нагадит всегда. Вот жалко, что на них кнута нет, а то был бы порядок. Кнут всегда нужен. Человек в кайфе разлагается. У него свободы много, ответственности – никакой. А что вы думаете, сильные теперь – молодые? В образе жизни своем? Сейчас приди фашист – шиш с маслом от вас».

Вот как реагировали на эти слова Егор и его друзья:

«Дед Макар дымил самокруткой, и когда дым рассеивался, то мы видели его страдающие глаза. Нам даже спорить не хотелось. Он говорил все правильно, даже для нас, пацанов. Мы не спорили».

Вот что дед Макар говорит о вере и Боге:

«Верю – значит, предан Богу. Верю в Него, как в правду, за которую готов непременно ответить и постоять. Ни во что человек так свято не верит, как в Бога и в правду. Это – одно и то же. Правда – от Бога. Люди верят в жизнь на Марсе, но им плевать, если завтра скажут, что жизни на нем нет, или что она закончилась. А за БОГА люди на костре горят. Я не стоял никогда за Христа и в костре не горел. Я даже молюсь не так, как другие. Я всегда Бога, как родного, рядом чувствовал, когда в войну в окопе ноги отмораживал, или, когда между жизнью и смертью был. Я Бога только благодарил. Потому что выжил. Но чего я не хотел всегда делать – так это просить или выпрашивать у Него чего-нибудь. Благодарить – пожалуйста. Просить – нет. Я же мужик всё-таки! Я и так прожить под Богом смогу. И прожил. Буду честен: лучше уж так, как я, – не клянчить, жить по совести, на небо „Благодарю“ сказать, чем выцыганивать себе того, чего у другого есть, а у тебя нет. Или верить, что если поставить свечку пожирнее, то и просить понаглее будет можно. И они меня будут учить смирению? И они мне будут говорить, что я гордый? Что наглый? А они? Не наглые, все просят и просят у Бога, а не пытаются сами что-то в этой жизни сделать? <…> Вышла бабка в прошлый раз из храма да как поехала матом лаять на свою собаку, за то, что та ей под ноги суется-радуется! Я сижу и думаю: как же она этот театр смирения два часа выдержала и ни разу на священника не наорала? И когда она честнее была – в храме или с собакой? <…> Бабке Агафье, ей что в партию, что в храм со всеми. Невелика ее вера. Не велика, что свою праведность и веру она исчисляет походами в храм, числом свечек, числом ударов лбом об пол. Это не вера – это обряд. Обряды не делают веру сильней. <…> Иногда люблю я „перемолившихся“ позлить тем, что рассказываю им о том, как напьюсь, и ко мне иногда ангелы прилетают. Мы с ними вместе и плачем и смеемся, хотя больше плачем: над моей жизнью больше плакать хочется, чем смеяться. Я так всех любить начинаю с ними, с ангелами, всех обнять хочу, – так на меня их визит действует. А протрезвею – вновь всех ненавижу и готов всем в лица плюнуть лживые и злые. Вот такую я историю православным рассказываю. Те меня, как еретика, поносить начинают, говорят, что нет столько молитв, чтобы меня отмолить. Видите ли, такого пьяницу, да ангелы посещают! <…> Смирение… это не когда платочек носишь сорок дней, да едой скудной себя моришь. Это когда сорок дней к тебе твоя супруга, во сне или наяву приходит, и ты силишься, чтобы с ума не сойти! Смирение – это когда ты на небо материшься, но не кончаешь себя, а дальше живешь и живешь! А не знаешь, зачем уж живешь. Так что от Бога то я и не уходил далеко: страдал, как Он велел, смирялся, жил по совести. Добро делал, как мог, и не делал зла великого»

Реакция Егора!

«Мне было по-настоящему жаль его. Доживая свой век, он выгорел и не было ему места даже на том островке спасения для всего человечества, как религия и ее основы. Кто он мне был тогда? Учитель? Нет. Просто дед. Неприкаянный, одинокий, спивающийся, доживающий свое, дед. Таких много на моей земле: грешников и пьяниц при жизни, святых – после смерти. Жизнь для таких – мука. И это все за попытку найти ответ на проклятые вопросы, за желание просто жить по совести.»

Дед Макар умудрился высказать Егору практически всю свою Правду. Вот слова о героях и мотивации.

«У вас героев-то нет. Все поступки только за деньги. Умирают ведь бесплатно только за идеи. А у вас, еп-ти, как ее?.. мотивация! Во! Мотивацию вашу я видел в зоопарке. Нажмет обезьяна педаль, дают банан. Не хочет жрать, не нажимает. Умное животное. Но мы-то, Егорка, люди! Нельзя на этой, мать ее, мотивации жизнь прожить!»

О своей святости:

«Мне как-то Михайловна говорит: «Во сне ты мне, Макарка, приснился. Свет от тебя шел, как от святого!».

О зле:

«…научился человек отговорки придумывать всему грешному и злому, чтобы как-то оправдаться в жизни своей».

О грехе:

«Я думаю грех – это когда душу придавит. Стыдом придавит, тяжестью. Спать не можешь, кусок в горло не идет, свет не мил. Вот, это грех. Душа, значит, заблудилась. А то, что громко смеялся или девку любил, разве грех это?»

Об истории:

«А вы ведь все бежите, как угорелые, и старших не слушаете, книг не читаете, да историю горазды стали год от года переписывать – жить хотите с нуля, с себя то есть».

Такие короткие, емкие и правдивые – подобные выстрелам – мысли не обдумываются долго. Сразу приходят на ум и сразу «выдаются в эфир» потому что давно уже «вызрели» и живут в человеке постоянно. Ищут своего воплощения в словах. И когда воплощаются – их трудно оспорить.

Распознав в Егоре своего, дед дарит мальчишке гармонь и говорит:

«Играй, Егорка. Ты, видно, тоже, как и я, – дурак от природы».

Егор не отнекивается от «дурака», наоборот, с благодарностью вспоминает о наставничестве деда Макара:

«Макар много души в нас вложил. Мистика случалась порой: во сне он нам снился в одну и ту же ночь – разным людям, в разных городах».

Вспоминает наставленный и о том, как жил дед Макар перед смертью?

«Зла не делал, даже пить устал, телевизор закрыл тряпочкой и не включал больше. На его вопросы ответа в телевизоре нет. Словно понял в один момент, что смотреть ему больше там нечего. Часто все на лужайке сидел, да на небо смотрел, и глаза его голубые, на солнце выцвели, как ситчик. И чувствовал я в последнее время, что смотрел он не на нас, а в нас».

Как это «в нас»? Сквозь кожу что ли? Или – в наши души? Какими глазами? Не иначе, как глазами внутреннего человека – зрением, открытым в деде Макаре свыше.

Егора тянуло к этой необычности деда, к его рассуждениям и выводам, но объяснить эту тягу ребенок был не в состоянии. Повзрослев, он честно признается:

«Стал понимать я слова деда, когда намного старше стал. Когда столько всего сдуру наделал и от других огреб».

И подводит итог дружбы:

«Дедушка Макар теперь уже навсегда оставил след в моей памяти. След этот светлый и добрый. Отеческий. Вложил он мне, как будто часть своей души, доверил Слово свое, и ушел. А во сне улыбается, смотрит на меня глазами голубыми, ничего не спрашивает, потому что и так теперь все и про меня, и про все остальное, что мучило его, уже знает».

Даже по случайно выхваченным из текста этим цитатам, становится понятно, что дед Макар не простой деревенский пьяница и затворник. Избранный. И что избрание его предопределяет его задачу и его конкретную «праведную» работу в конкретном месте на земле.

А о том, что дед Макар все сделал, как должен был, свидетельствуют его явления в снах разных людей в светлых образах святого.

***

В финале моих размышлений встает третий вопрос.

Что делать Егору такому же «дураку от природы», как и дед Макар?

И получается, что он должен продолжать дедово дело. Уже в другом месте на земле, в другое время и другими средствами. Прислушаемся к тому, что Егор говорит о себе:

«Я распознал себя как некого молодого и амбициозного „писаку“. Писал „взахлеб“ и, как правило, на злобу дня. Давил своими рассказами на простецкие чувства тех, кто любил не шедевры литературы, а „чтиво“ в киосках Роспечати. Народ узнал меня и потребовал. Потребовал так, что многие литературные собрания в городе не обходились без моего участия. Мы снимали кафе для литературных чтений, я ездил по детским библиотекам, школам, да раздавал свой труд, то за деньги, а то и вовсе – бесплатно, не без умысла, конечно, а, чтобы Имя мое еще громче зазвучало».

Зазвучало бы это писательское Имя без участия в жизни писателя деда Макара? Конечно – нет. Потому что «часть души и Слово свое» доверил дед еще не писателю – простому подростку. С умыслом доверил, с тайной задачей. Разглядел (по своей мерке) среди деревенских пацанов самого светлого и подтолкнул в избранные.

Иначе – для чего Правда? Должен же кто-то продолжать жить с нею на земле.

Август 2018г.

Владимир ХОХЛЕВ

Российский поэт, прозаик, журналист, редактор, сценарист.

Член международной ассоциации писателей и публицистов.

Член Союза писателей России, Международного литературного фонда и Литературного фонда России.

Санкт-Петербург