Читать книгу Норвежская спираль - Ежи Довнар - Страница 3

А четырьмя годами ранее, точнее, 26 августа 2005 года, на следующий день после урагана «Катрина», пронёсшегося над Новым Орлеаном, в камбусе университета в норвежском городе Тромсё за столом в своей квартире преподавательского дома сидел довольно преклонного возраста профессор. Он принадлежал к той ещё старой категории профессоров, которые в течение всей своей жизни обобщали опыт и знания, чтобы блеснуть этим сгустком в достаточно зрелом возрасте и по праву получить это звание и место. Звали его Гуннар Ли, а университет, в котором он преподавал, был самым северным и, наверно, самым интернациональным в мире: здесь учились норвежцы, русские, квены, вьетнамцы и далее по списку – можно было бы перечислить до ста других национальностей. Как и все студенты в мире, студенты этого университета ездили летом в порядке культурного обмена во многие страны мира, в том числе и в города-побратимы России – в Мурманск, Архангельск, Нарым. Город, в котором они учились, располагался частично на материковой части, частично – на островной и был, кроме университета, известен ещё и тем, что у его берегов во время II мировой войны англичане после целого ряда безуспешных попыток затопили немецкий линкор «Тирпиц», во время бомбардировки которого погибло около тысячи военнослужащих вермахта. По законам войны, если они для неё существуют, военные трофеи, доставшиеся победителю, остаются у него в руках и уже не возвращаются побежденному ни при каких обстоятельствах. Так же обстояло дело и с затопленным линкором. Для маленькой Норвегии этот металлический гигант явился источником сырья для нескольких отраслей производства. Было известно, что некоторые части линкора, в частности его обшивка, использовались Дорожным департаментом Норвегии как временное покрытие стратегически важных дорог, а некоторые – менее ценные – переплавлялись на изделия лёгкой промышленности, например, брошки и прочую бижутерию. Ношение таких вещей являлось своеобразным символом победы над нацизмом, хотя никто из приобретших подобные изделия, не знал о происхождении материала, из которого они были изготовлены. Профессор, например, уже в течение многих лет носил ремень, пряжка которого тоже была выполнена из той же линкоровской стали.

Но, в конце концов, какая была для него разница, немецкого производства или отечественного являлась сталь, из которой изготовили его пряжку – в данный момент он рассматривал фотографии старинного семейного альбома. Они были гораздо интереснее вопроса о марке стали, ибо являлись иллюстративным материалом не только родословной самого профессора, но и трагического отрезка времени в истории страны, да и всей Европы в целом. Начать надо с того, что у профессора была совершенно корейская по звучанию фамилия Ли, хотя по национальности корейцем он не был, он был норвежцем во втором поколении, а чистокровная русская женщина, носившая в девичестве не менее русскоязычные имя и фамилию Мария Губонина, приходилась ему матерью. Странного в этом ничего не было, так как русских в Скандинавии всегда было огромное количество, учитывая тот факт, что Финляндия, соседка Норвегии, в течение ста девяти лет являлась территорией Российской империи. Однако, взаимосвязи эти берут своё начало с незапамятных времён, когда норвежцы осваивали берега Ладожского озера, а русские поморы возили к ним в это время соль для засолки рыбы. Особенно много появилось их после русско-японской войны 1904-5 годов, и выделялись среди них знаменитые точильщики ножей, топоров и ножниц. Едва перейдя не охраняемую, практически, в те годы границу, обозначенную привинченной на двух металлических столбах доской с надписью на левой стороне горчичного цвета буквами «NORGE» и на правой – малиновыми буквами «РОССИЯ», они начинали орать во всё горло: «Кому точить ножи, ножницы, топоры!» И ещё добавляли: «Доводка лезвия – на кожаном ремне!» Желающих иметь острые инструменты было, хоть отбавляй. Потом вдруг выяснилось, что половина из этих самых безобидных точильщиков являлась агентами царской охранки, по-другому, русскими шпионами. Пришлось норвежцам на всей протяжённости в сто девяносто шесть километров установленной ещё в 1826 году границы усилить пограничные патрули, ну и русским сделать, соответственно, то же самое. В те, далёкие уже от нас годы, такое обоюдное действие, наверно, дало определённый – для кого позитивный, для кого негативный – результат, хотя вопрос шпионажа не сняло окончательно, поскольку вопрос этот вечен, как проституция или, скажем, контрабанда. Но если проституция, в отличие от контрабанды, может быть и легальной, то вот шпионаж легальным быть никак не имеет права. Каждый день где-то в мире крадут особой важности государственные бумаги, фотографируют стратегически значимые военные объекты, чертежи и схемы, за что порой и арестовывают или убивают такого вора или фотографа бесшумным оружием. Но в последнее время подобного рода деятельность в пользу своей страны или мира в целом становится анахронизмом. Сегодня «пауки» из всемирной паутины выдают на блюдечко, то есть, на мониторы сверхмощных компьютеров, находящихся в соответствующих учреждениях, любую самую конфиденциальную информацию, для получения которой надо просто-напросто взломать секретную компьютерную базу или, иными словами, просто надо суметь совершить виртуальную кражу. И решающую роль сегодня в этом противостоянии политических курсов, военных сил, борьбе за приоритет научных открытий и изобретений играют не столько агенты, разведчики и резиденты, сколько простые компьютерные хакеры. Но это, так сказать, к слову.

Итак, повторяем, профессор сидел в своей квартире в городе с удивительным прозвищем «Париж Севера» и, листая страницы альбома, внимательно всматривался в открытки и фотографии, помещённые в нём. Коллекция, кстати, не была такой уж внушительной и, самое главное, с временными пробелами, так, будто человек, собиравший её, не фотографировался несколько лет подряд вообще или же изъял определённые фото по каким-то, ему одному известным, причинам. Что было вдвойне непонятно, так как ещё пятьдесят лет тому назад единственной формой оставить по себе память был бумажный отпечаток, сделанный с негатива. Принадлежал альбом матери профессора, и он догадывался, что являлось причиной этих, когда-то документально подтверждённых, биографических пробелов. Их, конечно, можно было заполнить, прочитав вышедшую на норвежском языке книгу «Гитлеровский шпион на пуантах», посвящённую его матери, с которой он ознакомился, как только книга эта появилась в книжных магазинах Норвегии. Но художественная литература имеет право на вымысел, фантазию и, увы, перевирание фактов, в результате чего изображённый персонаж бывает очень далёк от реального, и предстаёт чаще всего таким, каким хотелось бы его видеть автору. Так вот, перелистывая альбом с фотографиями и перечитав книгу, профессор сделал вывод, что отсутствие их, то есть фотографий, в определённые периоды времени было обусловлено конспиративными причинами, когда его мать выполняла те или иные задания, возможно даже, находясь за пределами страны. В тридцатые годы, после того, как к власти пришёл Гитлер, да и когда уже более-менее встал на ноги Советский Союз, шпиономания в Европе достигла невиданных размеров. И ничего, в общем-то, не было удивительного в том, что его мать, желая, а может быть, не желая снискать себе лавры Маты Хари или Марии Закревской, а, быть может, и Ольги Чеховой? – что, возможно, при хорошей голове и красивой стати было тогда модно, – позволила себя завербовать. Ну и, наверно, склонность к авантюризму, который сложно или невозможно было реализовывать в ближайшем окружении, тоже сыграла здесь не последнюю роль. Это уже после войны, то ли мода изменилась, то ли сам характер шпионажа, только на место красивых женщин-шпионок пришли красивые шпионы-мужчины, как это было, скажем, в ГДР-овской «Штази», которые знакомились с женщинами из секретных институтов власти враждебной страны и через них добывали нужную информацию. И те во имя вспыхнувшей внезапно любви шли на преступление против своей родины. В браки таким мужчинам вступать было запрещено ввиду вымышленных имён и фамилий, которые они носили, и оставалось в самый разгар любовных отношений и после, разумеется, полученной информации таинственным образом исчезать, оставив свою, так сказать, «соломенную вдову» наедине со слезами. Но в данном случае ситуация выглядела, скорее, наоборот: Мария Губонина «оставляла с носом», да и с рогами тоже, не одного красавца-мужчину из секретных институтов власти. Можно себе только представить, сколько «носорожцев» разгуливало по их коридорам, даже не подозревая о том, какой обезображенный вид придала им эта красивая русская женщина.

А ещё у профессора хранился дневник матери, который, как и альбом с фотографиями, попал к нему совершенно случайным образом. На чердаке пострадавшего от бомбардировки дома, в котором до войны и во время неё жила его мать, оставалась кое-какая рухлядь. Новые хозяева буквально за месяц до описываемых событий затеяли в нём ремонт. Все вещи с чердака решено было выбросить, и каково же было удивление хозяев, когда при транспортировке большой плетёной корзины, принадлежавшей его матери, у неё обнаружилось двойное дно, из которого вывалились на пол альбом, коробка из-под гаванских сигар с гадальными картами и толстая тетрадь, оказавшаяся дневниковыми записями. Записи были сделаны на русском языке, и хозяйка не поленилась поискать по домовой книге бывших хозяев дома и, уточнив по базе данных родство профессора с бывшей владелицей дома Марией Алексеевной Губониной, вручить ему эти вещи, как память о его матери. Он был, естественно, тронут таким вниманием, и вот сейчас листал страницы дневника, а вместе с ними и годы прожитой ею жизни. Так вот, в нём хронологические пробелы, о которых шла выше речь, были в какой-то степени заполнены, но насколько подлинно, оставалось только гадать. Ведь мать его принадлежала к миру искусства, а у таких людей реальность и фантазия очень часто меняются местами либо, в лучшем случае, переплетаются и взаимопроникают друг в друга. А вот гадальные карты, которыми пользовалась она, были раритетом, ибо в них энергетически накопилось, надо полагать, неимоверное количество предсказаний, так как Мария Алексеевна в течение жизни хотела с их помощью знать всё о своём будущем. Вот только чтобы узнать, в какой степени исполнилось то, что показывали в своё время карты, надо было быть экстрасенсом. Но профессор им не был. К сожалению, он и мать-то помнил очень смутно, так как последний раз видел её в четырёхлетнем возрасте здесь, в Тромсё, и только спустя тридцать два года, то есть в 1976 году узнал о её смерти в Барселоне, в Испании, где она проживала под фамилией Марины Норег. Он знал про неё ещё и то, что она училась в Петербурге в балетном училище имени Вагановой, революция помешала его окончить, что попавшие под горячую руку родители её были расстреляны пьяными матросами, и она вынуждена была бежать на юг, который находился тогда под белыми. Видимо, расставание с Петербургом и с Москвой было для неё, в ту пору восемнадцатилетней девушки, страшным и безысходным и, наверно, поэтому она собирала открытки, посвящённые этим столичным городам. Одну из них как раз и рассматривал профессор.

Санкт-Петербургское шоссе с аэросанями в XXIII веке на открытке 1914 года.

Красивая, ясная зима 2259 года. Уголок старой веселящейся Москвы. Древний "Яр" по-прежнему служит местом широкого веселья москвичей.

Он заканчивал когда-то математическо-естественный факультет здесь, в университете города Тромсё, и всякого рода исторические документы, к тому же связанные с Россией, которую он как бы должен был знать и любить, не давали ему покоя. Может быть, даже правильнее было бы сказать, что его интересовала не столько сама Россия, сколько мать, жившая там и всё, что было связано с ней на том этапе её жизни. И вот следующая фотография как раз и давала ответ на один из таких вопросов. На ней был запечатлён красивый мужчина атлетического телосложения в позе то ли Геркулеса, то ли Аполлона с единственным прикрытым местом на теле и вызывавший в те годы вожделенную страсть у женщин. Женская эмансипация, захлестнувшая в начале ХХ века, как Европу, так и Россию, позволяла не стесняться больше своих сокровенных тайн и желаний и на всех углах и перекрёстках говорить о них и даже выплёскивать их каждому встречному и поперечному. Этой страстью Марины стал Георг Лурих, под псевдонимом которого скрывался Исидор Лурье – знаменитый эстонский борец, чемпион мира по поднятию тяжестей, автор нескольких книг и владевший чуть ли не восемью иностранными языками. Одним словом, личность, в которую нельзя было не влюбиться. Правда, при этом следовало ещё и не ошибиться в объекте своего вожделения, потому как в ту пору всякого рода мошенников и авантюристов тоже хватало, и было их не меньше, чем сегодня, особенно в среде так называемых летучих антреприз, цирков-шапито и бродячих концертных исполнителей. Вся история Руси испещрена именами самозванцев, начиная от российских царей и заканчивая чемпионами мира по поднятию тяжестей и французской борьбе. Этих последних гуляло тогда по объятой политическими и социальными ураганами стране преогромное количество, и определить, кто есть кто, было совсем не так просто. Из дореволюционных газет можно было узнать, как выглядел, к примеру, один из таких «мировых» чемпионатов в произвольно выбранном российском городе из газетного анонса и в действительности. На цветастой цирковой афише вы могли прочитать: «12 борьб за вечер», а внизу приписка: «Дамы допускаются бесплатно». После того, как гасли огни, выходивший в манеж шпрехшталмейстер или арбитр выкрикивал «Парад-ретур!» и затем нагло объявлял:

«– Ван Риль (Голландия), – хотя вместо Ван Риля раскланивался Ваня Прохоров из Кинешмы.

– Знаменитейший бельгийский борец, чемпион мира Стера. (Петруха Иванов из волжского села Кандаурово).

– Гость из Франции (муромчанин Гриня Пигулькин).

– Наизнаменитейший чемпион чемпионов Иван Максимович Поддубный (похожий на него вятский мужик, бывший моряк Вася Бабушкин).

– Великий и непобедимый Георг Лурих (один из «липовых» Лурихов)»…

Но в данном случае это был подлинный Лурих, тот самый непревзойдённый чемпион чемпионов, который в своё время боролся даже со знаменитым вором Ванькой Каином, отбывшим четыре года сахалинской каторги за свои похождения и возвратившимся после этого в Петербург. Но эта схватка была, скорее, шутки ради, а может быть, для экзотики или для рекламы, не более того. И восемнадцатилетняя Марина влюбилась в Георга, причём настолько, что, скитаясь по югу России, кишащему в те годы беженцами, проходимцами и бандитами, пошла на его выступление в цирке города Армавира и, подойдя, откровенно заявила о своих чувствах к нему. Георг, привыкший к такого рода девическим излияниям, тем не менее, несколько смутился и, увидев, что перед ним, по сути, юное дитя, годящееся ему в дочери, сказал, что он, конечно, очень тронут таким признанием, но ответить взаимностью вряд ли сможет. Марина была барышней не из Смольного института, поэтому быстро справилась со своими чувствами и слёз по поводу отказа лить не стала, однако лицо её выражало горькое разочарование. Чтобы как-то утешить бедное дитя, Георг сообщил ей, что через месяц он возвращается после гастролей в Петербург, назвал гостиницу, в которой он обычно останавливается, и что рад будет видеть её у себя в гостях. Но возвратиться в Петербург ему было уже не суждено, так как в том же Армавире он заболел брюшным тифом и через неделю умер. Где-то там и был похоронен в братской могиле, поскольку таких безымянных трупов набиралось тогда, в разгар эпидемии, тысячи. Как напоминание о великом атлете остались две скульптуры, выполненные скульптором Адамсоном: «Чемпион» и «Калевипоэг у врат ада». Говорят, что и в Америке кто-то ваял с него гипсовый портрет, но если это так, то там, в Америке, он где-то и затерялся.

А Марина хранила у себя открытки с его изображением в позе первобытного Адама, которые тогда ещё свободно продавались в книжных лавках. Хранила и любовалась, хотя суровая действительность всей своей непреодолимой мощью давила на романтические фантазии девушки и в приказном порядке давала ей понять, что пора заняться более прозаическими вещами.

После случившегося с Лурихом она была в состоянии жуткой депрессии, более того, страх неопределённости смертельной удавкой сжимал её горло. Она за бесценок распродала все свои золотые украшения, которые ей удалось вывезти из Петербурга, чтобы как-то не умереть с голоду. Остались только два кольца на руке и эмалевые серьги в ушах. При её потрясающей красоте опасно было ходить по Армавиру, тем более, что проживали в нём, в основном, армяне-чергесогаи, которые хоть и были христиане, но по природе своей горцы и дикие нравы их даже сам Господь-Бог не в силах был искоренить. Надо было либо знакомиться с каким-нибудь офицером и отправляться на Галипполи, либо возвращаться домой в Петербург. Первое её испугало, ибо довериться незнакомому мужчине и уехать с ним в никуда, каким в ту пору представлялось будущее русским эмигрантам, не очень сочеталось с её, хоть и несколько авантюрным, но всё-таки рассудочным характером. Второй же выход из ситуации представлялся более реалистичным, так как в балетном училище, кроме ремесла, выпускникам прививали ещё и любовь к своей великой родине, что в те времена было чертой характера практически каждого русского человека. Правда, родина для молодых танцовщиков ассоциировалась больше с балетным станком и пуантами, но мысль о том, что только на этой земле может существовать лучший в мире балет, укоренялась в них с каждым исполненным ими гран-па или фуэте. Хотя революционные события внесли существенные коррективы в их мировоззрение, а суровая действительность – прогрессирующее взросление, правда, в так и оставшееся детским восприятие окружающего мира, не искореняемый из сознания инфантилизм остался у многих из них на всю жизнь.

Петербург встретил Марину своей суровой насупленностью и напуганной вздыбленностью всего того и всех тех, кто привык жить во взаимной гармонии, а, точнее, в соответствии норм поведения и жизненного уклада политическому устройству и эстетическим ценностям в стране. Люди по улицам бегали в какой-то растерянности и с непониманием того безобразия, которое творилось вокруг. В бывшей квартире её родителей разместился революционный штаб с грудой окурков на полу, в одеждах её матери разгуливали прачка и дочка извозчика, жившие в первом этаже дома. По улицам шлялись подозрительные типы, грабящие и ворующие всё, что плохо лежало или оставалось без присмотра. Вся Лиговка от Обводного канала до площади Знаменской, ныне Восстания, превратилась в сплошную воровскую «малину». Заборы пестрели объявлениями желающих менять на сигареты и продукты питания тонетовские стулья, гамсуновские кровати, комоды-шипуази и прочие псише, столы и табуретки. Невский проспект начинал зарастать травой, по нему больше не ездили пролётки и автомобили, так как был упразднён транспорт буржуев, и поэтому люди ходили пешком и по тротуарам, и по проезжей части.

Читая эти строки из дневника своей матери, профессор никак не мог представить себе заросший когда-то травой Невский проспект, по которому он, естественно гулял, будучи в командировке в 1998 году по приглашению «Института динамики геосфер Российской Академии Наук» и посетив Петербург. Тот ничем не отличался от главных магистралей других европейских городов, даже, более того, был гораздо шире и длиннее. И хоть бывшую столицу и называли Северной Венецией, ничего общего с этим итальянским городом у неё не было, разве что такое же наличие каналов, но без гондол и гондольеров и с холодной в течение всего года водой в Неве. Взаимо-перпендикулярные улицы с вполне европейской архитектурой, да и шоссе, выходящие из города во всех направлениях как-то не вязались с бытующим на западе мнением о русских дорогах, имеющих репутацию «семи загибов на версту». Правда, поговорка эта касалась дорог не просыхающей российской глубинки, в которой побывать профессору довелось тоже. И добирались они до этой глубинки сперва самолётом, а потом уже, как говорили в старину, «на перекладных». Поездка эта вписывалась в рамки научной программы пребывания делегации норвежских учёных-астрофизиков в Российской Федерации, членом которой являлся и он. Возили их в тот самый Васильсурск, где находится российский радиокомплекс «Сура», о котором упоминание было выше. Ничем, кроме как метеорологическими исследованиями, на этом комплексе в те, тяжёлые для России годы, там не занимались. Впрочем, как знать, чем там занимались ещё, хотя рассказывали членам норвежской делегации, естественно, только об этих исследованиях. Ну, а затем повезли смотреть генератор для выброса плазмы в ионосфере, который был обещан американской стороне по договорённости, достигнутой на переговорах с Борисом Ельциным. Это было стратегической ошибкой российской стороны, ибо, после того, как американцы осуществили из проданного генератора выброс плазмы на высоте 270 километров, они поняли, какое страшное оружие можно создать на этом принципе с подачи русских. К тому же от хронического безденежья подобного рода генераторы Россия продала ещё десяти странам, в том числе и японцам. Но про всё это станет известно несколько позже, когда профессор, имеющий самое непосредственное отношение к проекту, вернётся домой в Норвегию. Правда, не совсем так гладко закончилась для него эта поездка, как он себе представлял, потому что в самом конце её, на прощальном ужине, к нему подошёл один товарищ от российской стороны и негромко сказал по-английски:

– Мы знаем про Вас всё, в том числе и про Вашу мать Марию Губонину. Возможно, Вам известно, что она сначала работала на нашу страну, а потом стала работать на немцев во время оккупации Норвегии. Я надеюсь, что Вы здравомыслящий учёный и понимаете, что это не пустой шантаж. Поэтому есть предложение, чтобы не переправлять документы о сотрудничестве Вашей матушки с НКВД в Соединённые Штаты и дать Вам возможность спокойно работать и дальше, оказать нам небольшую услугу. Ваш звонок вот по этому телефону будет означать, что Вы согласны. Если звонка в течение недели не последует, мы поступим так, как я Вам только что объяснил.