Читать книгу Жертвы - Екатерина Э. - Страница 2

«…Продолжаются поиски пропавшей семьи. Напомним, три недели назад молодая супружеская пара с ребенком уехала на дачу на выходные…» – озвучивала строгая диктор областных новостей. Я прибавила звук и прислушалась, как уже не в первый раз рассказывали средства массовой информации, больше с тех с самых выходных на связь молодая пара не выходила, а когда никто из них в понедельник не появился на работе, родственники забеспокоились уже по-настоящему и, не обнаружив никого на даче, прямиком отправились в полицию.

Особых долгов у пропавших не было, только кредит на машину, который они исправно платили более двух лет, при этом имелись в собственности квартира и дача. Муж, тридцатилетний местный житель, работал небольшим начальником в строительной фирме, его двадцатисемилетняя жена трудилась учителем начальных классов, а семилетний сынишка готовился в сентябре отправиться в первый класс. Никаких видимых причин вот так вот сбегать без объяснений у семьи не было, по крайней мере, родственники назвать таковых не смогли.

И, наверное, в другое время исчезновение этой семьи попало бы в конец новостной программы, куда обычно и вставляют объявления «об ушедших и не вернувшихся», но это был уже четвертый подобный случай в области – раз, и нет целой семьи.

Два года назад в областном центре пропала первая семья: тридцатидвухлетний мужчина, его двадцатипятилетняя жена и их семилетний сын; пятилетняя дочка была найдена мертвой на даче, куда семья отправилась на майские выходные. Пропавшие также относились к благополучным и обеспеченным. Через год, опять же в областном центре, словно испарилась в воздухе еще одна молодая семейная пара с шестилетним ребенком. Правда, в данном случае все было не так однозначно относительно похищения – на исчезнувших числилось приличное количество кредитов и долгов. Еще через полгода уже в совсем маленьком городке, тут неподалеку, снова целая семья, без особых проблем и долгов, как в воду канула… А теперь вот еще одна, и снова небольшой городок, уже совсем рядом с нашим.

При этом пропавших ни живыми, ни мертвыми, ни целиком, ни по частям так и не нашли…

Пока полиция официально не подтверждала связи между этими исчезновениями, учитывая и наличие жертвы в одном из случаев, и разные города проживания, и различные сферы деятельности, и разницу социального положения пропавших, но в народе уже уверенно ходили слухи о «семейном» маньяке…

Я поежилась, убавила телевизор, как только речь пошла о другом, и посмотрела в окно: на улице уже июнь, наконец-то в город пришло тепло, которое что-то все никак не спешило. Здесь я уже три года, долгих три года, в городе, от которого всего в нескольких километрах лесная тайга – леса суровые, темные, дикие. «Да еще и маньяки завелись. Это никак от долгой зимы», – подумала я и хмыкнула. Почему-то я была согласна с народной молвой – эти исчезновения как-то связаны: и либо орудует какая-то странная банда (жертв не грабили, но, возможно, их похищали на органы), либо это все-таки маньяк. И больше я склонялась к последней версии, так как торговля человеческими органами казалась совсем уж чем-то киношным. Кстати, если верить местной журналистики, в последние годы в этой области значительно возросло количество пропавших без вести, именно так – ни мертвых, ни убитых, а канувших в никуда…

«Да уж, отличный городок мне выпал», – немного с сарказмом заметила я про себя, мотнула головой и наложила себе салат в тарелку, села и продолжила смотреть новости, чувствуя, что, хоть я и живу одна, ни мужа, ни детей у меня нет, поэтому вроде никакого интереса для данного типа из семейства «маньячных» представлять я не должна, но все равно, внутри невольно поднималась тревога. Этот человек, а может и не один, явно любит убивать и, я была уверена, скоро он еще больше войдет во вкус, и сообщения о пропавших семьях станут появляться куда чаще… если, конечно, его не поймают…

«Интересно, а куда же он девает тех, кого убил? – начала я рассуждать про себя. – Ведь если прикинуть, даже навскидку, он должен уже спрятать порядка двенадцати трупов, а это серьезно и непросто. Да и похитить сразу трех – тоже не простое дело… А что он делает со своими жертвами? Если бы он хотел их убить, он бы их убил, сразу, зачем куда-то везти?.. Значит, он с ними все-таки что-то делает… мучает что ли?..» – этот вариант напросился как-то сам собой, я покачала головой, посидела немножко в задумчивости, а потом махнула рукой, отгоняя от себя эти мысли, собрала грязную посуду и принялась ее мыть, после чего искупалась и легла спать – нужно было выспаться…

Проснулась я от звонка будильника, умылась, позавтракала и отправилась на пробежку, настроение мое было приподнято, наверное, первый раз за три года, что я здесь, – сегодня предстоял важный вечер. Свидание…

Очень осторожно я вышла из его квартиры в подъезд и медленно и аккуратно закрыла дверь, ключа у меня не было, поэтому я просто защелкнула ее, благо замок на двери был современный, с ручкой, и позволял так сделать. Я старалась вести себя как можно тише, чтобы ненароком не привлечь внимание – квартиры в этом доме располагались по четыре на этаж, буквой «П», две двери по бокам, две в центре, и любопытные соседи совсем некстати могли увидеть меня в глазок.

Я замерла, прислушиваясь к звукам в подъезде, – было уже за полночь, и в доме стояла тишина, я постояла несколько секунд, вслушиваясь – там: на первом этаже, на улице – не шуршит ли кто у входной двери, не ищет ли ключи от домофона, но было тихо.

Внутри меня – это странное чувство, когда вот так уходишь от мужчины, ночью, сбегаешь – берет такое спокойствие… Я глубоко вздохнула, наклонила голову сначала вправо, потом влево, приятно разминая шею, и… вдруг ощутила чей-то взгляд – словно кто-то очень пристально смотрел на меня, я оглянулась по сторонам, но никого не было. Я чуть отклонилась, заглядывая на лестничный проем с верхнего, третьего, этажа – вдруг кто-то спускался сверху и, заметив меня, замер. Правда, почему не прошел на выход – вряд ли кто-то вдруг испугался меня, хрупкой на вид девушки, стоящей у двери квартиры… Но никого не было, и тишина, а ощущение взгляда все равно очень явное, словно кто-то затаился, совсем рядом. Я вдруг обратила внимание, что лампочка на лестничной секции не горит, хотя пять часов назад она исправно освещала отведенную ей часть подъезда. Я посмотрела вниз, на первый этаж, – там тоже лампочка уже не горела – темно и тихо… Лишь слабый свет с верхних этажей.

Я насторожилась и уж было собралась быстро спуститься и выйти, но тут, как нарочно, у меня в сумке забренчал телефон – будильник, который я поставила, чтобы не задержаться до утра. Я вздрогнула и даже как-то напугалась, но больше от осознания собственного промаха – не отключила… Я быстро открыла маленький внешний карман сумки и вынула телефон, правда, в спешке зацепила и ключи.

– Да блядь, – тихо выругалась я, злясь на себя – ключи звонко упали на пол, и этот звук разорвал стоящую тишину и быстро разнесся по всему подъезду. Я быстро отключила будильник и наклонилась за ключами, подсвечивая себе телефоном, проворно схватила упавшую связку и торопясь распрямилась, облегченно вздохнув от того, что никто не выбежал из темноты, пока я была в согнутом положении, а будь я маньяком или вором именно в этот момент и напала бы.

Я еще раз глянула на дверь квартиры, из которой вышла, убедилась, что она закрыта, и повернулась лицом к лестнице, привыкая к темноте и пытаясь сориентироваться, чтобы спуститься без подсвечивания телефоном – все-таки если там внизу меня поджидает воришка, мой светящийся гаджет будет на руку ему, а не мне.

И я уже почти сделала шаг… как вдруг меня схватила чья-то сильная рука и прижала спиною к чужому телу, а другая крепко зажала мне рот, вернее сразу пол-лица. Я замотала головой и попыталась закричать, но получилось лишь сопение и слабый стон в чью-то огромную ладонь, которая лишь сильнее сжала мое лицо.

Хозяин схвативших меня рук легко приподнял меня и втащил в квартиру – соседнюю с той, из которой я вышла. Я даже особо напугаться не успела, хотя… в голову и пришла шальная мысль, что это маньяк, тот самый, но… верить в нее не хотелось. Зачем я ему?

Мужчина – а это явно был мужчина, очень сильный мужчина – поставил меня на пол, ловко развернул, лишь на секунду разжав ладонь на моем лице и тут же снова зажав ею мне рот, захлопнул за моей спиной дверь и прижал меня к ней, нависая надо мной. Секунда, и меня озарило – вот чей взгляд я чувствовала, судя по всему, он наблюдал за мной в дверной глазок.

Я во все глаза таращилась на того, кто втащил меня в квартиру: передо мной был действительно мужчина, очень высокий (я еле доставала ему до плеча, значит, он был под метр девяносто, а то и выше), мощный, широкоплечий, он был в черной куртке и такой же водолазке, на голове маска, тоже черная, видно только губы, да и то не полностью, и глаза – серо-голубые глаза, которые смотрели на меня абсолютно равнодушно. Ни злости, ни агрессии, ни ненависти, ни страха, ни замешательства в них не было – только холод.

Свободной рукой человек в маске закрыл замок на двери, а потом приложил палец к своим губам, показывая знаком «молчать». Я закивала, надеясь, что он все-таки уберет свою громадную ладонь, которая сжимала мою нижнюю часть лица так, что было трудно дышать, а воздуха сейчас ох как не хватало – внутри меня волной прокатилась паника, потому что я вдруг четко осознала – это был он!.. тот самый… «семейный»… Почему я вдруг так уверенно это решила – не знаю, просто именно таким громилой и нужно быть, чтобы похищать целые семьи, в том числе и мужчин. И мне стало по-настоящему страшно – паника, охватившая меня несколько секунд назад, сменилась ужасом, который неприятно сжал горло, заставил дрожать все тело и начал выгонять липкий пот… И, даже если бы этот человек в маске не держал меня сейчас, я бы все равно не смогла бы сдвинуться с места.

Маньяк отошел, явно заметив, что я не в состоянии что-либо предпринять, и тут я увидела на полу коридора женщину, ее живот был вспорот, рядом с ней лужа крови, на ее лице гримаса ужаса и застывшее выражение боли, во рту кляп, она еще была жива, но уже странно дергалась – жизнь уходила из нее, прямо сейчас, прямо при мне…

Когда смотришь такое в кино, кажется, что так просто делать что-то сквозь страх, и ты с азартом советуешь героям – бей, кусай, беги… Но на деле оказалось все наоборот – меня словно стукнуло током: ноги, руки, внутри все тряслось так, что было тяжело даже просто стоять.

Маньяк внимательно посмотрел на меня и спокойно прошел в комнату, оставив меня одну. И я стояла, просто стояла, усердно опираясь спиной о дверь, дрожа всем телом, как котенок, выброшенный в сильный мороз на улицу, и кажется – внутри не собрать себя, чтобы хоть что-то предпринять, есть силы только на то, чтобы стоять, просто стоять, ожидая, что сейчас все кончится, как-то само, вдруг – эта картинка сменится потолком в моей квартире – я проснусь, это просто ночной кошмар. Я закрыла глаза, глубоко вздохнула и снова открыла их – но нет: передо мной та же чужая квартира, та же женщина с разодранным животом, уже без движения, уже бездыханная… и запах крови… Этот запах вдруг словно вернул меня в чувства: я чуть повернулась боком, но так, чтобы смена моей позы не особо бросалась в глаза (хотя никого… живого, кроме меня, в коридоре не было), обхватила одной рукой ручку двери и потянула на себя, а второй дотянулась до замка – я понимала, нужно открыть его как можно тише, чтобы мужчина в маске, не дай бог, не услышал щелчок, иначе он непременно догонит. И вот: тихий, едва заметный, металлический выдох – а потом тяжелый, глубокий, облегченный мой… И вроде замок закрыт на один оборот, вроде я помнила это – человек в маске повернул всего раз, вроде…

Я облокотилась спиной на дверь, переводя дух и пытаясь унять дрожь, стараясь не смотреть на лежащую на полу женщину и… ее внутренности и кровь – все это растекалось по полу, выделяя просто тошнотворный запах, становилось дурно. Я закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула – осталось только повернуть ручку двери…

Я чуть отстранилась от двери и снова потянула ее за ручку на себя, а потом начала аккуратно опускать ручку, и, хотя я и понимала, что совсем тихо язычок замка не выскользнет, все равно старалась сделать это как можно медленней. Наконец я почувствовала, что сопротивления больше нет, и дверь уже ничего не держит… и осталось только выйти и бежать, бежать, бежать! Я настолько сосредоточилась на своей руке и ручке двери, что совершенно забыла о НЕМ – словно моей основной проблемой вдруг стало тихо выйти, а не наличие маньяка в нескольких метрах от меня. И я уже была почти готова туда – в подъезд, на свободу, жить – я повернулась боком, рука отчаянно сжимала отведенную вниз ручку двери… но тут поверх моей руки легла большая ладонь в черной перчатке и резко захлопнула дверь, и снова закрыла ее на замок, на один оборот… я аж вздрогнула от этого и снова оказалась прижатой спиной к двери, лицом к лицу с ним. Я смотрела на его губы, плотно сомкнутые, и боялась посмотреть выше – в его глаза… Я чувствовала его взгляд – холодный, пристальный и равнодушный.

Внутри меня все задрожало с удвоенной силой и вроде захотелось закричать, но голос не слушался – я услышала лишь собственный тихий, скулящий писк. Человек в маске тут же с силой зажал мой рот рукой и прислонил к моей щеке нож, я видела блестящее лезвие боковым зрением, и это ужасало. И если бы этот мужчина не прижимал бы меня своим телом, я бы просто стекла на пол и забилась бы в истерике… но он очень плотно прижимал меня к двери… Он был такой крепкий, такой высокий, такой сильный… я смутилась, потому что поняла, что начинаю испытывать что-то помимо страха, какое-то странное мутное чувство… «Какого?!» – вдруг пронеслось в моей голове, я попыталась вырваться, но казалось – человек в маске даже не заметил моей попытки, он просто пристально смотрел на меня, и постепенно выражение его глаз менялось, как и мое внутреннее состояние.

Он вдруг ослабил хватку, чуть отстранился, посмотрел на меня как-то настороженно и приложил нож уже к горлу, но это лишь усилило странное чувство внутри меня… Несколько секунд, и Маньяк отвел от моей шеи нож, приложил его к своим губам, призывая «молчать», медленно убрал руку с моего рта и сделал шаг назад, а я тут же начала сползать на пол, но он поймал меня… и поволок в глубь квартиры, а туда мне очень не хотелось – оттуда не сбежать.

Маньяк (как я уже вовсю называла про себя человека в маске) вволок меня в спальню и рывком бросил на кровать, я плашмя упала на нее, но быстро сориентировалась и села, огляделась: на двух стульях, стоящих спинками к друг другу посреди комнаты, со скотчем на ртах сидели связанные довольно молодые мужчина и женщина, судя по всему, муж и жена, рядом на полу лежал связанный и также с заклеенным ртом ребенок, мальчик, лет пяти-шести. Мужчина, привязанный к стулу, на вид был, кстати, совсем не слабенький: и по комплекции, и по росту лишь немногим уступая Маньяку, – но он беспомощно сидел и тихонько тряс головой. Тоже самое делала и женщина, привязанная рядом с ним.

Маньяк замер в дверях комнаты и стал наблюдать за тем, как мужчина и женщина постепенно приходят в себя. Я тоже тихонько сидела на кровати и наблюдала за происходящим, стараясь не особо вдумываться в смысл картинки, что передо мной, и лишь исподтишка поглядывая на мужчину в маске.

Очнувшись, семейная пара начала активно вырываться, дергаться, что-то мычать в скотч, это зрелище стало неприятно, и я легла, уставившись в потолок. Странное чувство, скользнувшее там, у двери, ушло, и теперь во мне все больше усиливалось давящее предчувствие чего-то ужасного.

Человек в маске подошел ко мне, рывком поднял меня и снова посадил, заставляя смотреть. Я глянула на него снизу вверх и увидела гнев в его глазах, и тут же решила, что лучше вести себя послушно – возможно, так я смогу продлить себе жизнь, правда, вопрос на сколько?..

Я покорно уставилась на парочку, привязанную к стульям, а Маньяк… вышел буквально на несколько секунд и вернулся в комнату с девочкой лет восьми. Я помнила по выпускам новостей, что пропадали всегда трое – родители и один ребенок. Я все понимала… и изо всех сил старалась отвлечься – подумать о том, что стулья должно быть с кухни, что недавно, судя по всему, в комнате делали ремонт, что парочке на вид лет под тридцать… И почему-то вспомнила отца, каким он был в гневе… Как-то наш водитель, дядя Валера, как с детства я его называла, напился – жена у него, лет в сорок, родила первенца – и попал в ДТП: торопился в роддом и выехал на «встречку». К счастью, водитель второго автомобиля успел среагировать – удар пришелся не прямиком лоб в лоб, и погибших удалось избежать. В итоге: машины почти в хлам и трое пострадавших, включая и дядю Валеру. Ох, отец тогда и влепил ему, казалось – авария того не угробила, чтобы это сделал отец… Но водитель выжил, полежал месяцок в больнице и еще долго работал у нас – сколько помню, а в нашей семье был только один водитель. На момент той аварии мне было около десяти лет, и после этого детского впечатления я стала еще послушней, хотя и до этого я была довольно тихим и прилежным ребенком. Не знаю почему, но этот мужчина в маске очень напомнил мне моего отца – жесткого, властного человека, который, однако, очень любил меня…

И сейчас я безропотно сидела и смотрела на то, как Маньяк убивает ребенка… Собственно, сделал он это довольно быстро – несколько ударов ножом в маленькое тельце и все… Я сидела и не двигалась, дрожа мелкой дрожью и отчаянно пытаясь собраться с мыслями. Я закрыла глаза, но почувствовав его взгляд, тут же открыла – Маньяк замер около трупа девочки и смотрел на меня, потом перевел взгляд на парочку, потом на мальчика на полу, потом опять на меня – словно что-то решал, словно выбирал… А потом подошел и начал убивать их: парочке распорол животы, так, чтобы они еще пожили, и на их глазах принялся убивать мальчика…

А у меня перед глазами – из прошлого: те четверо и дачный домик… Пашенька, Артемка, Никитос и братец его Данил – их имена навечно вбиты ими же в мою память. Самому младшему из них, Даниле, было шестнадцать, как и мне тогда, самому старшему, Никитосу, двадцать один. Насиловали и издевались надо мной они три дня… Выжила я тогда исключительно чудом… «Неужели снова мучения? Неужели снова боль и насилие?!…» – я чувствовала, как от ужаса этого осознания расширяются мои глаза, как внутри появляется чувство несогласия, противостояния, возмущения, в конце концов, – за что?! Я словно впала в ступор – воспоминания вдруг вывались как ворох старого грязного белья с верхней полки шкафа и придавили меня, прошло уже много лет, но оправиться я так и не смогла…

Когда, девять лет назад, больше месяца спустя после тех трех дней я вышла из больницы с кучей шрамом по всему телу и преследующими днем и ночью воспоминаниями, внутри меня сначала было очень больно и пусто, и было очень жалко себя, первые месяцы дома прошли как в тумане… Потом пришлось собрать всю волю в кулак и закончить школу. А когда прошло уже почти два года с тех дней, я все чаще начала задаваться вопросами: почему те четверо не сидят в тюрьме, почему нет суда, почему меня не таскают к себе следователи, хотя, когда в больнице я более-менее пришла в себя, ко мне приходил дяденька из полиции?.. Вот тогда-то я и узнала, что дело даже не заводили, замяли с молчаливого согласия моего отца: папочка Артемки оказался не совсем «простым» человеком – депутатом и… другом мэра города… а когда два «таких» человека не хотят дела, и никто особо не настаивает – дела не будет. Кроме того, уж не знаю какими словами точно, но отец Артемки убедил моего отца ни только не добиваться возбуждения дела, но и отказаться от личной мести. И те четверо попросту уехали в неизвестном направлении, не сбежали из-под следствия, нет – просто уехали… Я не понимала… искренне не понимала: надо мной три дня издевались как хотели, но никто… и никак за это не ответил… и всех все устроило – ни полиция, ни отец даже не пытались делать вид, что ищут тех козлов. И тогда я твердо решила, что должна сделать это сама – должна найти этих ублюдков и наказать… Как следует наказать! Это стало моей главной целью…

И в этом городе, три года назад, я оказалась именно из-за этих четверых. Первым я выследила Пашеньку, номер один в моем списке, и даже начала изучать режим его дня, чтобы… Но… не решилась… Потом я выследила и остальных и жила все это время, наблюдая за ними и грея мечты о том, что однажды я все-таки отомщу им, всем… Я часто по вечерам сидела в машине, смотря как Пашенька с женой и детьми гуляет во дворе дома, и представляла, как буду убивать его, как буду не просто убивать этого Пашеньку и его дружков, нет! – как буду выжимать из них кровь, по капле…

И сейчас… пока Маньяк добивал женщину, а затем мужчину, я завороженно смотрела на него, и думала я вовсе не о том, как бы мне спастись… нет, в моей голове зрела совсем другая мысль…

Маньяк закончил, подошел ко мне и уставился на меня. Он пытливо вглядывался в мои глаза, словно пытался прочесть по ним, о чем я думаю, а потом внезапно жестко схватил меня за подбородок и поднес к моей шее нож, как будто вдруг разозлился.

– А не хочешь заехать еще к одному в гости? – вот так вдруг, прямо спросила я, хотя из-за его хватки говорить было неудобно, голос звучал непохоже, словно и не я это говорю. Наступила тишина, я внимательно и с надеждой вглядывалась в его серо-голубые, холодные глаза, я буквально умоляла его глазами не отказывать мне: «Пусть я умру, пусть умру также, как Пашенька, но главное, чтобы я умерла после него, чтобы я смогла насладиться…»

Секунда, другая… и вот! – я, кажется, даже улыбнулась – я заметила, что в глазах человека в маске появилось любопытство, такое простое человеческое любопытство. «А что, если он и вправду согласится, что, если я все-таки смогу увидеть, как Пашенька сдохнет?!… И желательно медленно…» – я стиснула челюсти, ощутив прилив ехидной, жадной злобы – такой первобытный зов желания крови врага своего, зов желания его боли, желания его смерти…

Маньяк молчал… а потом вдруг размахнулся и влепил мне пощечину, а потом начал душить. Я пыталась сопротивляться – пробовала разжать его ладони на своей шее, но он был очень силен, а надавить ему на глаза или хотя бы попытаться ударить по лицу у меня просто не доставали руки… не смогла я дотянуться и до отброшенного им на подушки ножа.

Но Маньяк, также вдруг, отпустил меня, я стала жадно втягивать воздух и попыталась оттолкнуть его, но он снова дал мне пощечину, я затихла и легла на кровати, нет – я не потеряла сознание, просто легла и уставилась в потолок, я смирялась с мыслью, что так и умру в руках этого человека в маске, умру неотмщенной… И я уже мысленно клялась себе – приходить с того света к Пашеньке в кошмарах. Я лежала, смотрела в потолок и ждала…

Но Маньяк больше не бил и не душил меня, взял нож и куда-то ушел, а потом вернулся, посадил меня и протянул мне листок и ручку, и я поняла – он предлагает написать мне адрес! Я удивлено и испуганно-обрадованно глянула на него и быстро, дрожащими от волнения и страха руками, написала адрес Пашеньки, я еле сдерживала почти безумную улыбку радости.

– Только я должна это видеть! – произнесла я, протягивая листок, получилось громко, нервно и как-то несдержанно, голос дрожал, все внутри меня тоже снова задрожало, но уже не от страха… Столько лет я выслеживала этого Пашеньку, столько раз я не могла решиться!.. Я засыпала с мыслью, как я его убью, я с ней просыпалась, завтракала, обедала, ужинала, одевалась, купалась, бегала… Я составила кучу планов, как я это сделаю – но… никак, что-то не давало мне, не пускало… и вот… вот… неужели?.. Где-то в глубине души я не верила до конца, что такое возможно, но сама мысль о том, что «все-таки может быть» приводила меня в какое-то ненормальное, лихорадочное состояние.

Маньяк с сомнением мотнул головой, взял протянутый мною листок, глянул на него, хмыкнул, и… слегка кивнул – внутри меня триумф, восторг! – я была уверена, я хотела быть уверенной: его кивок – это согласие, это почти обещание! И я была уже готова броситься на шею этому человеку в маске и расцеловать его прямо в эту его маску, будь она не ладна, но…

Маньяк спрятал листок и ручку в задний карман штанов, достал из кармана куртки флакон и что-то похожее на платок… Все это время я тихонько сидела и наблюдала за ним, конечно, я уже догадалась, что он сейчас усыпит меня, и вот его ладонь с платком прижалась к моему лицу… и дальше темнота…

Приходила в себя я с трудом, голова была словно пустой, но при этом казалась очень тяжелой – не поднять ее, не повернуть, в теле было как-то скованно, словно я долго мерзла, во рту сухо, будто я не пила несколько дней. Я медленно открыла глаза, не торопясь поморгала и немного осмотрелась: я лежала в какой-то камере, очень тесной, лежала я на чем-то по типу нар в тюрьме – подвешенной на цепях полке, а напротив этой своеобразной кровати запертая металлическая дверь… Воняло ужасно, вернее нет, пахло… пахло стерильностью, такой медицинской чистотой – раствором, которым обычно обрабатывают все в больницах, но пахло им очень концентрировано. Я поежилась – этот запах больницы невольно навеял мысли о боли и смерти. В камере был полумрак, я приподнялась на локте, и снова огляделась, и увидела только одну неяркую лампочку, почти ввинченную в потолок, и серые бетонные стены вокруг, которые лишь усиливали сумрачность обстановки. А еще я различила негромкий, монотонный гул, доносящийся извне, он очень напоминал работу мощной вентиляции.

Через несколько минут я окончательно пришла в себя, села и снова осмотрелась – вокруг меня было действительно стерильно: стены были гладкими и чистыми, ни надписей, ни кровавых следов или разводов; на полу какое-то покрытие, наподобие линолеума, тоже без пятен и грязи. Я уверенней поставила ноги на пол и тут же отметила про себя, что даже босиком ногам было не очень холодно.

Потом я аккуратно ощупала свое лицо, вспомнив неслабые пощечины человека в маске, но вроде все было прилично: особых припухлостей я не нашла, только скулу левой щеки на ощупь было немного больно да на нижней губе небольшая болячка, правда… крови засохшей около болячки я не нащупала, значит… он ее вытер… Я вдруг резко встала и задрала юбку, которая была мне немного ниже колен и чуть расклешенной к низу, и облегченно вздохнула – трусы на месте и не похоже, чтобы он меня насиловал, я пошатнулась – от резкого подъема и приступа страха в моей голове вдруг помутнело и закружило, и я как-то внезапно ощутила, что она очень болит, и как же хочется пить.

Я снова села и часто задышала, вскоре головокружение отступило, и я вновь оглядела себя: юбка, футболка, трусы на мне, даже кофта лежит рядом, нет только обуви. В принципе, в этом Маньяк прав – вот так, босиком, если я сбегу, далеко не уйдешь, быстро не побежишь, даже несмотря на то, что на улице тепло.

Я хмыкнула и уже спокойно и более внимательно осмотрела камеру, в которой очнулась: чуть дальше кровати в углу был умывальник, вернее, небольшой кран, торчащий посреди стены над туалетом, последний, кстати, был, как раньше делали на вокзалах, в виде металлического корыта «врытого» в пол, рядом с краном я различила кнопку смыва, но бачка было не видно, наверное, тот был встроен в стену; сбоку от краника висел рулон туалетной бумаги и торчала мыльница с куском мыла, а над ней висело небольшое полотенце; в самом верху стены напротив туалета я заметила вентиляционную решетку небольшого размера; а дальше мой взгляд уперся в прочную, металлическую дверь, в ней было маленькое окошко, сейчас правда закрытое, а прямо под ним располагалась полочка, и только сейчас я обратила внимание, что на ней стоит стакан, обычный белый пластиковый стаканчик.

Я поднялась, уже помедленней, подошла и посмотрела в стакан, в нем вода, а рядом таблетка. Я жадно сделала несколько глотков, и остановилась, хотя далось это с трудом, и посмотрела на таблетку. «А что, если она от головы?» – с надеждой пронеслось в моих мыслях. «Уж больно тогда заботливый маньяк?» – сама себе не поверила я и пока решила таблетку не пить, оставив, на всякий случай, в стаканчике немного воды, побоявшись если что наливать из крана – вдруг там течет какая-нибудь техническая вода, хотя… какое мне уже дело до воды… если жить мне осталось недолго… но… Я поставила стаканчик, сходила в туалет и снова легла.

Прошло несколько часов, наверное, или мне так показалось. Головная боль мешала уснуть, да и не хотелось. Хотелось поскорее узнать, что надо человеку в маске, что он задумал, сколько мне еще ждать и к какому кошмару готовиться, чего бояться? А вдруг моя фантазия много богаче? Вдруг он просто войдет однажды и выстрелит мне в голову, а я тут сижу и мучаюсь, накручивая себя, представляя ужасные пытки. Я встала и начала ходить по камере – правда, особо это не получалось: размеры камеры позволяли сделать лишь два шага поперек да четыре-пять вдоль…

Так, по моим ощущениям, прошло еще пару часов, я подошла и выпила таблетку. Зачем? Не знаю. Просто я привыкла быть послушной девочкой, и внутри что-то неприятно свербило от лежащей невыпитой таблетки. А потом села и принялась думать: «Раз есть канализация – значит я в здании, в здании, куда подведена канализация, а значит, скорее всего, в черте города или какого-то поселка». Этот вывод порадовал меня – у меня есть шанс вырваться. Я подумала так и расстроилась – не очень-то и хотелось вырываться. Что меня ждет там, на воле? Эта сжирающее изнутри желание отомстить и… а тут – вдруг Маньяк и вправду убьет Пашеньку или, что даже лучше, привезет его сюда… Я злорадно хмыкнула, представив Пашеньку в такой же камере, как он зверем ходит туда-сюда, туда-сюда, а он крупнее меня, ему такая камера покажется еще теснее, прям в обтягушечку.

«А вот уж после смерти Пашеньки, можно задуматься и о побеге…» – заключила я про себя, глубоко вздохнула и легла, уставившись в потолок, придумывая самые различные мучения уже для Пашеньки… и вскоре уснула…

Проснулась я от шума – открылось окошко на двери, рука в перчатке забрала пустой пластиковый стаканчик, поставила на полочку сначала тарелку, а потом большой бокал, после чего человек в маске заглянул, посмотрел на меня и тут же закрыл окошко. Я подошла к полочке, есть очень хотелось, и так вкусно пахло тушенкой, хотя, наверное, любой запах, выбивающейся из стоящего вокруг «аромата» чистящего средства, который, казалось, даже оставлял от себя послевкусие, показался бы мне сейчас приятным.

Я заглянула в бокал – в нем был компот, совершенно обычный компот из сухофруктов, а в тарелке я обнаружила приличную порцию перловки с тушенкой. Я схватила тарелку – было довольно горячо – и быстро отнесла ее к кровати, аккуратно поставила, села рядышком, набрала в ложку немного перловки и подула – как же вкусно пахло – я съела, потом еще ложку – на желудке тут же стало приятно. Я с аппетитом съела все, довольно выдохнула, взяла бокал и с удовольствием выпила компот, поставила пустую посуду обратно на полочку и вернулась на своеобразную кровать, на которой, кстати, был матрац и одеяло с подушкой, и белое постельное белье… от которого очень пахло белизной.

От еды в теле и на душе стало приятнее, даже захотелось подумать о побеге, и я внимательнее посмотрела на дверь… взгляд мой упал на полку с тарелкой и бокалом, и… я удивилась – я только сейчас обратила внимание на то, что посуда была обычной, керамической, а я ведь легко могу разбить ее и воспользоваться острым осколком для самозащиты. Конечно, сомнительное оружие – Маньяк большой и сильный… но ведь можно и в глаз тыкнуть… Странно… Странным мне показалось и то, что он не связал меня, не привязал к чему-нибудь, хотя я заметила в стене, внизу около кровати, встроенное железное кольцо, явно для цепи. Но ни цепей, ни веревок на мне не было… Я пожала плечами и тут же в голове другая мысль: день или ночь сейчас – сколько я проспала? Я вдруг осознала, что не могу даже примерно сориентироваться во времени – сумрачный свет в камере так и горел, сбивая с толку.

Я посидела немного… Потом немного походила… Неопределенность давила, не давала сосредоточиться, рождала тревогу, а вдруг не будет Пашеньки… вдруг буду только я?.. Я уже однажды почти видела смерть, я знала, что такое издевательства и боль… и внутри меня уверенно нарастало тяжелое, гнетущее ощущение жути – внутренняя готовность к чему-то такому, что нельзя изменить, что нельзя принять и вряд ли получится пережить…

Я снова села, обняла себя за коленки, немного покачалась, успокаивая себя, и замерла, прислушиваясь: вокруг стояла тишина, даже часы не тикали никакие, не шумела вода по трубам, как в многоквартирных домах, не было слышно машин – вообще никаких признаков людей вокруг, только монотонный гул… И тут я услышала шорохи, вернее шаги – я вся превратилась в слух – шаги были тихими, но я была уверена – это он. Вот он остановился у двери, открылось окошко, он забрал пустую посуду, и окошко снова закрылось.

– Спасибо, – крикнула я уже в закрытое окно.

И почувствовала – он замер – я очень ясно представила, как человек в маске повернулся и посмотрел на дверь, и снова пошел дальше.

– Было вкусно, – уже шепотом добавила я и легла.

И все – ничего. Так прошло много часов, по моим ощущениям, около десяти. Я пыталась уснуть, но не могла – тревога внутри нарастала: сколько мне осталось, чего ждать, чего бояться?.. Постоянный свет, пусть и неяркий, начал раздражать, начала раздражать эта теснота, эта стерильность… Нестерпимо захотелось выйти, уйти… побежать… Захотелось начать биться в дверь, кричать, требовать, просить, умолять… хоть что-то делать… Я встала, потом легла, снова встала, пять шагов вперед, почему-то четыре назад, и снова вперед, и снова назад, и снова лечь, и снова сесть, и снова встать… Так, по моим ощущениям, прошло еще около двух часов – но сколько на самом деле?..

Я села, поставила ноги на кровать и прижалась спиной к стене, прохлада бетона немного остудила во мне эту маету. Я вспомнила отца – он всегда знал, как поступить, все детство я приходила к нему и рассказывала свои проблемы, а он – он четко и ясно давал инструкции, и все, что требовалось от меня, – сделать то, что он говорил. Я вспомнила глаза отца, как он с обожанием смотрел на меня, и впервые подумала, что этот человек – тот, который меня сюда привез – смотрел на меня совсем иначе, да и я ему не дочь… и вряд ли он собирается ко мне хорошо относиться. И я испугалась, как-то резко, как-то вдруг, меня тут же прошиб пот от мысли, что мне все же придется снова терпеть боль, снова медленно умирать, все снова, снова, снова… Я стукнула несильно затылком по стене и заскулила, откровенно, жалобно, громко – так нечестно! несправедливо! нельзя! почему я?! Почему снова этот кошмар мне? За что? Чем Пашенька заслуживает счастья больше меня? Почему ему простили то, что он сделал со мной? Почему? Почему?!

Я резко встала, метнулась к крану и включила воду, вентиль был только один – вода только холодная, я подождала пока она станет совсем ледяной и умылась – внутри неприятно разливалась лава: из обиды, из чувства несправедливости, из страха, почти животного ужаса, от предчувствия чего-то кошмарного, чего-то необратимого, смерти… Эта лава жгла все в душе, обжигала до самого дна. Как же глупо, как опрометчиво я поступила: там, в квартире, я напридумывала бог весть что – с чего вдруг этот Маньяк будет исполнять мои просьбы? Я отказалась от борьбы – и вот итог…

Я снова умылась, принюхалась к воде, пахло нормально, вернее, ничем, я сделала глоток – на вкус вода оказалась приятной, я сделала еще глоток – прохлада воды ощутимо пробежала по горлу, по пищеводу, немного остудив меня, я выпила еще, и еще… снова умылась, распрямилась и вернулась на кровать, села, подтянув ноги к груди и облокотившись о стену, и уставилась на дверь.

«Морить жаждой или голодом он меня явно не намерен, – начала я рассуждать про себя, – но тогда что? Что?! Ту семью он просто убил, в квартире, что странно, я думала он вывозит своих жертв (трупы-то ведь не находят), причем, живыми и с какой-то целью… Зачем мучиться с похищением, чтобы потом просто убить? А вывозить уже трупы и вовсе ненужный геморрой… Но зачем он может похищать людей: пытать? держать в неволе, пока они…? пока они, что?..»

Я медленно провела взглядом по двери – она была металлической, на вид очень прочной и неприступной. «А что, если его поймают, а это его убежище не найдут? Кто меня будет кормить – отсюда не выбраться…» – я внезапно осознала насколько зависима от этого человека, от его благополучия, от его прихоти… Я тут же рванула к двери, с сжатым кулаком, и казалось… но я замерла, я замахнулась и замерла – я не решалась нарушить царящую тишину… я уперлась лбом в стену рядом с дверью… Нет! Словно эта тишина была порядком, правилом, установленным человеком в маске, и что-то останавливало меня ее нарушить – я слишком долго была послушным ребенком. И тут же в голове: я на полу, за руки привязанная к батарее, во рту вкус крови и спермы, и боль, кажется болит везде… Я попыталась отогнать набежавшие воспоминания, но они не уходили, они никогда не уходили просто так. Они как старые глубокие раны, уже не вызывали острой боли, а ныли, изнуряюще, изматывающе, сжимая все внутри… сразу появлялись ужас, тягостное ощущение бессилия, необратимости, невозврата и стыд… а за ними приходили обида, ненависть и злость…

Я так и стояла, замерев у двери, а внутри, как живые, ужасы моих снов – минута за минутой, час за часом – те дни, и хочется кричать, хочется плакать, а нет слез, и криков нет…

Я очнулась как-то вдруг, дыхание и сердцебиение участилось, ладошки вспотели, я потерла тыльной стороной руки лоб, словно пытаясь стереть или хоть немного развеять набежавшие воспоминания, и опять прошла к крану, умылась, сделала пару глотков и вернулась на кровать.

Я лежала и разглядывала поднятую вверх ладонь, линии на ней – говорят, что эти линии что-то значат, что они могут рассказать о будущем… Интересно, а если бы я тогда, лет в пятнадцать, пошла к хироманту, он бы смог мне предсказать, что меня ждет где-то через год? А если смог бы, можно ли было этого избежать? Могло ли быть все по-другому? Линии же уже нарисованы… Я грустно хмыкнула – а это: эта камера, этот человек в маске – это есть на моей руке?..

Я лежала и размышляла обо всем на свете, хотя упорно пыталась заставить себя подумать о плане побега, но я совсем не хотела обдумывать побег… Думать, как бороться за свою жизнь? Да я и сама лет в семнадцать думала покончить с собой. Я не боялась самой смерти, я до смерти боялась боли… я мечтала умереть незаметно, безболезненно, во сне – вот так раз, заснул и все: все эти давящая мысли ушли, воспоминания стерты, они погребены вместе с твоим телом в этом мире, а душа… душа наконец свободна, она летит, дальше, выше…

Я села и прислушалась, потому что снова уловила едва различимые звуки шагов – толстая, металлическая дверь очень нехотя пропускала звуки извне – открылось окно и на полочке снова возникли тарелка с едой, бокал, а рядом с ним таблетка. Маньяк заглянул в окошко, я увидела его лицо, вернее маску, на этот раз он ненадолго задержал взгляд на мне, он словно приглядывался, пытаясь угадать: не задумала ли я чего? Но я ничего не задумывала, я… Он закрыл окошко и ушел.

В этот раз была та же перловка с тушенкой, что и вчера, и жареное яйцо. Я внимательно посмотрела в тарелку – это набор чем-то напоминал холостяцкую еду, и мне в голову вдруг пришла догадка, с которой я сразу и уверенно согласилась, – он кормит меня ровно тем, что ест сам. Странно…

Я с удовольствием поела, потому есть очень хотелось, сполоснула посуду под краником, выпила таблетку, надеясь, что это снотворное и мне удастся поспать, и легла. Я лежала и смотрела на дверь, надеясь дождаться и увидеть, как он заберет посуду и…

«Посуда!» – снова вдруг осенило меня. И почему я не додумала эту мысль в первый раз – посуда-то, действительно, не металлическая, какую бы разумно держать для заложников, чтобы они не могли разбить ее и сделать из осколков оружие, и какую обычно держат в тюрьмах, ни пластиковая, ни еще какая-нибудь а-ля «не убий ближнего», не знаю… а обычная, какая у всех у нас дома, на дачах: совершенно стандартная глубокая тарелка, бокал с ручкой… с цветочками на боку… «То есть, – заключила я про себя, – он не держит заложников долго. Навряд ли он кормит меня из исключительной посуды, получается, даже если в эту камеру он и сажал кого-то, то ненадолго, совсем ненадолго, без кормежки… Даже не на день… или он их не кормил?.. Почему же он держит меня уже вторые, получается, сутки? И кормит? Зачем?» К сожалению, все варианты ответов на мой последний вопрос, которые приходили мне в голову, не предвещали для меня ничего хорошего.

И очень скоро пришла мысль о том, что острым осколком от разбитого бокала или тарелки можно не только поранить его, но и порезать вены себе, и умереть не так больно… умереть, не заглядывая прямиком в глаза смерти… А ведь тогда… я и вправду должна была умереть, что спасло меня – случайность, провидение или наказание, не знаю?

…Мне было шестнадцать. Пашеньку, который приходился сыном моей мачехи и которого отец раз и навсегда выгнал из нашего дома, я не видела уже довольно долго. До той злополучной пятницы… Отец был еще в командировке, мачеха укатила пару часов назад в неизвестном направлении, я была в доме одна, однако мне не было страшно – на въезде в поселок, где мы жили, была охрана и камеры, да и было у нас всегда спокойно…

Я сидела на кухне и читала книгу, попивая свежесваренный какао, и не сразу услышала, что мачеха вернулась. Она вошла на кухню, а за ней следом Пашенька, они несли сумки. Я напряглась – Пашенька не зря был выгнан из дома, на то были причины…

– Привет, — поздоровалась мачеха, я кивнула.

– Приветик, принцессочка, — передразнил Пашенька то, как отец называл меня, подойдя ко мне практически вплотную и произнеся это мне прямо в лицо, на меня пахнуло перегаром.

Я отвернулась и попыталась встать, чтобы уйти, но он не дал мне этого сделать, удержав за плечи, я посмотрела на мачеху в надежде, что она отзовет своего сыночка, но та, хмыкнув, открыла холодильник и достала бутылку коньяка.

– Посиди уж с нами, королевишна, — съязвила уже мачеха, она меня не особо любила, и было это очень взаимно.

Я попыталась дотянуться до своего мобильного, который, на всякий случай, отложила подальше от чашки с какао, и позвонить отцу, хотя был ли в этом смысл – отец-то ведь улетел за границу… Однако, был в этом смысл или нет, так и осталось неизвестным – позвонить мне все равно не удалось – мачеха буквально у меня из рук выхватила телефон и засунула его себе в карман толстовки.

Пашенька пододвинул стул, сел рядом со мной и обнял за плечи.

– А я ведь почти был в тебя влюблен, да-да, — начал он свою пьяную речь, а я старалась сохранить спокойствие, решив про себя переждать, пока они повыпендриваются, помолчать, а как начнут пить, уйти тихонько в свою комнату.

Но они выпили по рюмке, потом еще по одной, и все это время Пашенька приобнимал меня за плечи одной рукой, не давая уйти. Пашенька… так его называла мачеха, его, то бишь, маменька. Любила она его очень, я бы даже сказала чересчур. Он был ее единственным ребенком, отец Пашеньки умер, когда последнему было около трех лет, и, судя по всему, к тому мужчине мачеха действительно была очень привязана, поэтому, наверное, она так и любила своего сыночка, какой-то слепой, одержимой, материнской любовью…

– Я пойду, — я попыталась встать, но Пашенька снова не дал мне этого сделать, я хотела было оттолкнуть его, но он легко скрутил мне руку, завернув ее за спину, я замерла.

– Ух, какая… с характером, — хмыкнул Пашенька и противно хихикнул, — неужели я совсем тебе не люб? Даже посидеть со мной рядом не хочет, сучка выебистая.

Пашенька чуть дернул мою руку, отчего я почувствовала резкую боль и вскрикнула, он чуть ослабил хватку.

– Интересно даже, как ты в постели кричишь? – Пашенька засмеялся, мачеха тоже.

Они вдруг переглянулись, и он, все еще заламывая мне руку, встал, поднимая меня за собой.

– Ты чего? – вдруг напряглась мачеха.

– А ну-ка, мать, дай мне ключи от машины.

– Нет, Пашенька, брось, — как-то неуверенно произнесла она, и я заметила тревогу в ее глазах, и испугалась сама, я попыталась вырваться, но Пашенька держал крепко. На тот момент ему было девятнадцать, и был он довольно силен, уж точно сильнее меня тогда…

– Паша, — мачеха даже повысила тон, но то, что она не одобряет его, было понятно и по тому, как она его назвала: вот и всё как ругали этого ребенка – Пашеньку меняли на Пашу, такой вот метод наказания, был у нее, для него…

Но тут Пашенька вдруг схватил со стола нож:

– А ну, давай ключи, а то порешу ее тут и тебе достанется.

– Паша, ты чего? Очнись, ее отец тебя живьем зароет, — хотя мачеха и говорила это, ключи все же достала и протянула ему.

– Посмотрим, кто кого уроет, — Пашенька пьяно хмыкнул, ударил меня в живот и потащил к выходу.

Вздохнуть у меня получилось не сразу, а когда я более-менее оклемалась от удара и первого шока, он уже впихнул меня в багажник джипа мачехи. Я видела его лицо, когда он опускал дверь багажника: пьяное, злое и похотливое. И Пашенька повез меня в тот самый злосчастный домик… куда потом приехали и его друзья…

Как я потом узнала: та дача досталась ему от друга, вернее, друг оставил дачу на Пашеньку, приглядывать, так сказать, потому что сам уехал за границу, а деревня, в которой стоял домик, постепенно вымирала, и бесхозяйные дома становились легкой добычей для разного рода маргинальной части населения.

Все сложилось для тех четверых идеально: домик был на отшибе, деревня уже почти не обитаема, так – пару домов жилых осталось и все, поэтому на мои крики никто не пришел… Да и не давали они мне особо кричать – затыкали рот тряпкой, а то и вовсе начинали остервенело бить. И они «развлекались»: поначалу насиловали, как фантазия подскажет, потом насиловали, чем фантазия подскажет, в том числе и бутылками, одна из которых у них или разбилась, или лопнула, а может, они ее специально разбили, но боли и шрамов на бедрах и… выше… она наделала мне здорово… а потом они просто издевались: резали тело ножом, жгли сигареты об меня, потом просто избивали…

Наконец, настало воскресенье. Я лежала уже в полусознательном состоянии – ужасная боль по всему телу не давала вернуться в реальность до конца, она сминала сознание, держала в каком-то своем адском полумире…

Но я видела, как эти четверо проснулись, похмелились, убрали со стола, как долго перешептывались, спорили, ругались, курили, выходили из комнаты, заходили, поглядывали на меня, подходили ко мне, отходили от меня, удивительно – но в этот день они почти не били меня, только иногда пихали ногами, пока я не начинала стонать – судя по всему, так они убеждались, что я еще жива. Эта их маета продолжалась до самого вечера – наверное, они до последнего надеялись, что я сама отойду в мир иной… до моего сознания иногда долетали отрывки их споров и разговоров – они усиленно решали, как же меня убить и, главное, кто это сделает…

Забавно: они насиловали и издевались над шестнадцатилетней, большей части из них не знакомой и ни в чем перед ними неповинной девушкой и ничто их не смущало и не останавливало, а вот убить – они боялись. Чего? Я не поняла до сих пор: может, каждый из них думал, что он настолько безгрешен, что вот именно мое убийство помешает отправиться его чистой душе в рай? а может, они боялись, что, если мой дух придет мстить, он придет только за тем, кто убил? хотя, скорее всего, каждый из них боялся, что, если меня все-таки найдут, тому, кто убил, дадут больше срок… не знаю…

Уже совсем вечером Пашенька изрек предложение – оттащить меня в лес, который был совсем недалеко, и просто закопать, как есть… Но всем вместе! И все согласились. Они отвязали меня от батареи, положили на покрывало и потащили, и каждое передвижение моего тела, каждый их шаг со мной отзывались таким адским огнем, такой режущей болью, словно они не тащили меня, а резали снова и снова… Я уже совсем не сопротивлялась, уже не было сил.

В лесу они бросили меня в кусты, неподалеку от места, которое они определили «идеально подходящим» для моей могилы… И тут вспомнили, что забыли лопату, и послали за ней Данилу.

А я… я лежала и еще была… и хоть и была в каком-то слабосознательном состоянии от боли, потери крови, от страха… но я все понимала…

Трое оставшихся закурили и принялись о чем-то перешептываться, и тут… вдруг… раздался собачий лай, звонкий, четкий, громкий, и они… побежали…

Вскоре я услышала лай совсем близко, почувствовала, что кто-то вертится рядом со мной.

– О Матерь Божья, — услышала я женский возглас и вдруг провалилась куда-то, как в пропасть…

Как оказалось, нашла меня местная бабуля, которая возвращалась из соседней деревни через лес – так было короче, ее собачка, обычная маленькая дворняга, и спугнула этих троих, а потом нашла и меня в кустах. А ведь без собаки бабуля могла меня в темном лесу и не заметить, а я… сломанная челюсть, разбитый нос, кровь во рту – даже дышать было больно и трудно, очень больно, очень трудно – закричать уже не было сил… Я уже была почти мертва, почти закопана, почти… За что же это почти?!…

Я резко открыла глаза, дыхание стало частым, тело покрылось липким потом, внутри гнетущий, муторный, противный страх смерти – пот, который он выгоняет из тела, даже пахнет по-другому, невкусно, кисло, плесенью. Я встала, нервно потерла рукой лоб, отгоняя воспоминания, прошла к крану, умыла лицо холодной водой, сделала несколько глотков, и… постояв немного, сняла футболку с лифчиком, аккуратно сложила их на кровать и вернулась к крану. Хоть и было неудобно: холодная вода и маленький кусочек мыла, да и кран располагался довольно низко, на уровне пояса, но я вымыла с мылом подмышки и шею, обтерла холодной водой тело, стараясь смыть с себя этот запах. После я вернулась на кровать, села, обняв себя за колени и уткнув в них голову, думать не хотелось – я гнала свои воспоминания, как только могла, но они упорно не отступали… Эти воспоминания… Эти воспоминания не топились в алкоголе, они не стирались таблетками, иногда они словно утихали, словно брали перерыв, уходили в отпуск, но потом возвращались, они всегда возвращались…

Я подняла голову, снова рукой потерла лоб и огляделась, я уже окончательно не понимала – день или ночь? И какой день? Ужасно хотелось искупаться, надеть чистое белье… Я посмотрела на футболку, взяла ее, прополоснула с мылом и повесила на цепь кровати, лифчик засунула под подушку, решив его не стирать и пока не носить, все равно он только мешал. Вместо футболки надела кофту, которую Маньяк аккуратно сложил на край кровати, немного помялась и все-таки стянула трусы и юбку, кое-как подмылась, под холодной водой это оказалось совсем не просто, юбку надела обратно, а трусы застирала и повесила рядом с футболкой, грустно вздохнула и села… Умывание и стирка вроде отвлекли меня, но воспоминания так и лезли…

Этих четверых тварей даже не посадили, даже не судили, они даже и испугаться-то, наверное, не успели… Возможно, если бы я и увидела их за решеткой, я бы не оказалась сейчас здесь – от этой мысли ненависть с двойной силой разлилась где-то внутри, меня жгла просто невероятная злоба, что никто не отомстил за меня, что никто не наказал Пашеньку и его дружков за то, что они сделали со мной: ни полиция, ни суд, ни зэки в тюрьме (те четверо там просто не оказались), ни отец, ни мать. И даже я… я сама… протянула, промямлила, проворонила…

Открылось окошко, с полки исчезла пустая посуда, и появились очередные бокал и тарелка. Я поела, но уже без охоты, и поняла, что окончательно запуталась во времени – по моим подсчетам еду Маньяк принес больно рано, хотя может и нет… Это пребывание вне времени очень раздражало, рождая внутри какое-то специфичное ощущение уязвимости – чувство полного отсутствия контроля над ситуацией.

Я сполоснула посуду, поставила ее обратно на полку и легла. Я лежала и смотрела в потолок, придумывая точное описание оттенка его цвета, а потом думала о том, как просто вот так взять и испачкать этот потолок, испортить его чистоту, бесцельно и безвозвратно, а потом смотрела на дверь и ждала, когда человек в маске придет за посудой, но его все не было, а я лежала и смотрела на бокал – разбить и…

Но тут я услышала шаги, Маньяк остановился около моей двери, и защелкал замок, но другой замок – он открывал дверь. Я села и часто задышала ртом, внутри меня все разом обдало холодом, появилась дрожь и одновременно выступил пот – и, казалось, я уже смирилась, и, казалось, я уже хотела, чтобы эта неопределенность и одиночка закончились, но сейчас… как оказалось – до этого-то все было не так уж и плохо…

Дверь открылась, и он вошел, весь в черном, в черной водолазке, маске, перчатках, штанах, тяжелых массивных ботинках. Он надвигался черной, мрачной тучей: уверенная походка, сильное тело, высокий рост – и я сразу подумала – так и должен выглядеть настоящий хищник, прирожденный убийца.

Дрожь усилилась, я во все глаза уставилась на Маньяка, хотелось кричать, но… нарушить эту тишину, этот порядок – нельзя! Я встала, инстинктивно выставив руку вперед, и попыталась как можно дружелюбней улыбнуться ему, он остановился.

– Привет, – промямлила я и опустила руку, а он, все также молча, сделал еще шаг ко мне, я отступила – правда, отступать было некуда, поэтому я просто снова опустилась на кровать. Он подошел вплотную, натянул мне на голову что-то наподобие плотного тканевого мешка, поднял меня и, взяв под локоть, повел с собой.

Шли мы недолго, очень скоро он остановил меня и снял мешок… Передо мной была стена, вся отделанная белым кафелем, и почти сразу я заметила встроенные в нее оковы на цепях, я тут же закрыла глаза, вернее, крепко зажмурила, и нервно сглотнула, хотелось закричать и умереть вот сейчас, прямо вот-вот. Маньяк дернул меня за локоть, призывая ближе подойти к стене, но я не могла сдвинуться с места – это все как оживший кошмар. Он легко приподнял меня, поднес, поставил, развернул и пристегнул оковами к стене. Я не сопротивлялась… Железные оковы неприятно словно бы обожгли руки и ноги своим равнодушным холодом и пугающей прочностью, окончательно лишили воли… На мои глаза набежали слезы, но тут же высохли – тут же петля, невидимая, но тугая и прочная, накинутая мною много лет назад, стянула все внутри: стянула горло, стянула сердце, не пуская слезы – когда-то я обещала себе – больше ни слезинки! ни слезинки! ни слезинки…

Человек в маске взял меня за подбородок, поднял голову и подождал немного, но я упорно не открывала глаза – я знала, знала, что когда я открою их, я увижу какие-нибудь жуткие инструменты, как в фильмах ужасов, я не смогу, я… Он чуть подергал меня за подбородок, он настаивал на том, чтобы я открыла глаза… И я открыла: я посмотрела на него, в его глаза – его взгляд был все таким же холодным, жестким, но… не таким равнодушным, как там – в квартире, я ясно видела в его глазах интерес и словно бы предвкушение чего-то…

Он отошел от меня. Первое, что бросилось мне в глаза, – комната напоминала операционную – почти вся в белом кафеле. На стене, напротив меня, висели инструменты, большие разделочные инструменты, как в мясной лавке, под ними, вдоль всей стены, шел металлический стол, чуть ближе к середине комнаты, я увидела стул, тоже металлический, впаянный в пол, на нем мальчик, лет пяти, привязан веревками, на рту скотч. Еще ближе ко мне – два стола, металлических, похожих на операционные, на них прикованы двое, мужчина и женщина, рты тоже заклеены скотчем. Они были в сознании и смотрели друг на друга, вернее, на то, что стояло между ними, – на небольшой столик на колесиках, на котором лежали уже мелкие инструменты… Все как в лучших фильмах про маньяков. Человеки на столах и не подозревали, что им даже повезло: они не видят стену с серьезным инструментарием – от него мурашки были намного сильнее.

«Это кошмар, надо просто проснуться, проснуться… не может быть, чтобы опять…» – повторяла я про себя и не сводила глаз с человека в маске. Меня затрясло еще сильнее – дрожь была такой, что даже стискивание челюстей нисколько не останавливало их. «Это не Маньяк. Это Мясник!» – промелькнуло вдруг в моей голове.

Тут нареченный мною Мясником неспешно подошел к одному из столов – тому, что был ближе ко мне – на нем лежал мужчина, как и все остальные жертвы, абсолютно голый и крепко зафиксированный: ноги удерживали прочные кандалы, руки были пристегнуты наручниками к столу над головой, а бедра фиксировал толстый ремень. Мясник прошел в изголовье и, обхватив руками голову мужчины, повернул ее ко мне…

Я… я… замерла, как-то даже не выдохнув до конца… секунда-другая… сквозь охвативший меня минуту назад ужас я даже не сразу осознала… не сразу поверила… но когда через несколько секунд все осталось по-прежнему – я не проснулась: и эта комната, и Мясник, и привязанные люди не исчезли… и, главное, лицо, которое Мясник повернул ко мне, – оно по-прежнему оно – мне не показалось, мне не привиделось, эта не галлюцинация, я наконец выдохнула… Внутри меня резко – странное замешательство: все эмоции вдруг замерли, а потом начали суетиться, клокотать внутри, словно решая меж собой, что же сейчас нужно испытывать, что происходит?.. Еще секунда… И внутри – ярко – странное ощущение злобного удовлетворения, сдобренное еще оставшимся ужасом. Наверное, что-то схожее испытывают смертельно больные люди, решившиеся на эвтаназию – когда адскую боль заглушает смертельная доза обезболивающего… и ты понимаешь, что умрешь, но… последние мгновения будут сладкими…

Я… я смотрела… я смотрела на Пашеньку. Пашеньку собственной персоной!!!

Я видела страх в его глазах и промелькнувшее удивление при виде меня. У меня во рту сразу набежали слюни, я с аппетитом сглотнула, ощутила, как заколотилось сердце, но уже не тревожно, нет… черт! мне было приятно, я чувствовала, как страх внутри меня быстро отступает под натиском ликующих зла и ненависти, почувствовавших слабость врага, его близкую смерть… «Пусть я умру, пусть… но да! Да! Я увижу, как он сдохнет, я увижу это! И пусть другие останутся, но Пашенька! Пашенька! Пашенька…»

Я посмотрела на Мясника, я видела в его глазах самодовольную гордость от моей реакции, а мне… мне стало так сладко, так легко на душе… «Да! Как же ты, чувак, сделал мне сейчас хорошо!!!» – пронеслось в моей голове.

Пашенька начал что-то мычать, пытаться кричать, метаться на столе, но особо у него не получалось: его рот плотно заклеен, а тело крепко зафиксировано и растянуто… как когда-то, абсолютно без жалости, ими мое на полу…

Мясник отпустил голову Пашеньки и взял скальпель, Пашенька заметил это и заметался на столе еще сильнее, на его лице выступил пот и ужас. Это было сладко… я аж невольно дернула ногами, захотелось бегать по этой комнате и кричать: «Да! Да! Да!!! Рви его, рви его на куски, рви так, чтобы… чтобы этот ужас не отпускал его, чтобы куски его тела… куски повсюду!» Я ликовала – внутри меня быстрой волной, сметая все на своем пути, прокатился лихорадочный приступ радости – я ощутила такую сильную, такую сочную, такую сладкую вспышку триумфа… И я засмеялась, негромко, несильно… но так, как не смеялась много-много лет – я смеялась, потому что мне было хорошо… мне было по-настоящему хорошо: ни весело, ни смешно, ни иронично, нет – в тот момент я была счастлива… Я смеялась – и как же это было хорошо!

Пашенька уже сам приподнял голову и ошарашенно глянул на меня, я перестала смеяться, но сдержать победную улыбку у меня не хватило сил… да и не хотела я ее сдерживать…

Мясник полоснул Пашеньку по груди – порез, капли крови, мычания Пашеньки… «Но нет, он должен кричать! Умолять о пощаде, умолять пожалеть его, умолять не делать этого, как когда-то просила я, пусть узнает, какого это просить о пощаде и получать боль! Боль! Боль…» – я инстинктивно дернула правой рукой от желания снять этот только мешающий скотч на рту Пашеньки. И тут… рука Мясника легко сорвала тот скотч – он словно понял меня, и на Пашеньке новый порез, уже глубже, много глубже – и его крик, и тонкая струйка его крови, и гримаса ужаса на его лице…

И тут начался настоящий праздник моей души – Мясник мучил Пашеньку довольно изощренно, но так, чтобы тот не терял сознание, я всегда боялась боли, и сама я бы так не смогла, хотя только такой и представляла смерть Пашеньки – долгой, болезненной и мучительной… И Мясник, как мне показалось, заметив, что мне все это очень нравится, играл на меня как на публику, он словно «смаковал» Пашеньку, каждый крик которого, словно освобождал, словно возрождал меня, словно вынимал скованность из моей души – я так долго об этом мечтала… Восторгу моему не было предела, я улыбалась, я чувствовала внутри что-то схожее с эйфорией: мысли затуманились, в теле приятно, тело бьет легкая дрожь, но не от страха, и мурашечки, такие приятные мурашечки, те мурашечки, которые бегут, когда слышишь любимую песню… такие приятные-приятные мурашечки…

Но… как оказалось, я недооценивала Мясника: я мечтала, чтобы Пашенька страдал, но я всегда думала только о физической боли, а тут… – Пашенька был еще жив, почти жив, как я тогда, он видел и слышал, – Мясник отошел от него и подошел к его сыну, сдернул с лица мальчика скотч и принялся за дело… Пашенька ожил враз, словно и не был истерзан, он отчаянно задирал голову на крики ребенка, несмотря на боль от собственных ран, несильных и глубоких, и кричал что-то, и дергался, и извивался, и плакал, и умолял… К моей радости Мясник не трогал лицо Пашеньки, поэтому я прекрасно видела его эмоции, я видела его слезы, я видела все…

Да, мне стало не по себе от детских криков, на душе неприятно заскребло – тогда в квартире, когда я писала адрес Пашеньки, я хотела забрать с собой его, и я совершенно не подумала о том, что, не изменяя своим привычкам, Мясник возьмет и его семью. А еще я поняла, что старшую дочь Пашеньки Мясник, скорее всего, тоже убил, еще в квартире, и ей, можно сказать, повезло – умерла она намного быстрее и менее болезненней, чем этот мальчишка, что был сейчас привязан к стулу… На это я уже старалась не смотреть – стояла, свесив голову, но мучил ребенка Мясник недолго, вскоре мальчик притих…

И, когда детские крики совсем стихли, я посмотрела на Пашеньку: он лежал, задрав голову вверх, пытаясь разглядеть… по его щекам слезы, рот раскрыт в немом крике, мышцы горла и лица напряжены так, что вены, казалось, вот-вот лопнут. Несколько секунд тишины, звенящей тишины, и Пашенька начал лихорадочно озираться вокруг, и всего на секунду я встретилась с ним взглядом – миг… миг, в который я увидела то, что даже не мечтала увидеть… – я аж затаила дыхание – я была поражена тем, какую муку я увидела в его глазах: она вытеснила и ужас, и страх, и его собственную физическую боль – это была боль уже не тела – я видела, как страдала его душа…

Стало ли мне жалко его? Пожалела ли я? Отменила бы я все, если бы вернулась на несколько дней назад, туда, в квартиру? О, нет! Слишком сладкий миг… Я смотрела, открыв рот, в нем все пересохло, я… я вбирала этот момент жадно, алчно, ненасытно: это столь подлинное, явное, глубокое страдание на лице Пашеньки, и яростное отчаянье, и душераздирающий призыв в его глазах ко мне помочь, хотя я тоже прикована к стене… И Пашенька даже не подозревал, что будь я сейчас тысячу раз свободной, я не помогла бы ему, мало того, он тут… он тут, потому что я так хотела… Я вдруг вздрогнула от этой мысли и улыбнулась, и посмотрела на Мясника… тот преспокойно убедился, что мальчик мертв и подошел к жене Пашеньки.

– О Боже, нет, хватит, прошу… Не трогай ее, делай все со мной! – Пашенька снова плакал, Пашенька вновь умолял, Пашенька страдал…

«Тебе хотя бы, Пашенька, есть по ком страдать: жена, детишки… были… А мне ты что оставил?..» – я злорадно улыбнулась и так захотелось крикнуть: «Мочи их, Мясник, давай, старайся, как никогда не старался!» Но я сдержала себя – кричать я не стала, хотя ни скотч, ни кляп не затыкали мне рот, я просто смотрела на Пашеньку, я наблюдала за ним, я наслаждалась этим…

И как же неправы те, которые говорят, что месть не сладка, что она не приносит удовлетворения – может быть, их попросту по-настоящему не обижали? Потому что сейчас, даже несмотря на неприятный осадок от недавно затихших детских криков и осознания некоторой вины за это, внутри меня был настоящий триумф, праздник, восторг! И в том, что этот ребенок умер, страдая, истинная вина только его собственного отца: да – мальчика убил Мясник, да – получается, он убил его по моей наводке, но – причина – первопричина этой встречи Мясника и семьи Пашеньки в том, что однажды его папашенька также причинил боль другому – мне, тоже еще по сути ребенку, причинил нечеловечную боль… боль, которая разрослась и превратилась в зло – зло, которое отравляло каждый мой день, каждую мою ночь, каждую мою мысль…

После жены Мясник снова вернулся к Пашеньке, и тут уж он его совсем не жалел, он словно впал в раж, ушел в какую-то свою вселенную – по сути, Мясник просто разделал Пашеньку живьем, зрелище было не очень приятным, да и Пашенька весьма быстро потерял сознание. Все это было уже совсем не аппетитно, и меня начало подташнивать, поэтому я расслаблено повисла на своих оковах, опустив голову и улыбаясь. Внутри меня было приятное, стойкое ощущение идеального завершения, безупречной законченности дела, такое славное чувство душевного облегчения – словно ты только что узнал, что смертельный диагноз, о котором тебе сообщили неделю назад, ошибочный, неверный – ты здоров!

Я почувствовала, что Мясник подошел ко мне, и хотела испугаться – неужели теперь моя очередь?.. – но внутри было так устало от пережитых эмоций, так отрадно устало, что я лишь с улыбкой посмотрела на него, он был в больших резиновых перчатках и в чем-то наподобие дождевика поверх одежды, я с усилием вспомнила, что он надел все это, когда приступил к основному делу. Мясник стянул перчатку со своей правой руки и обхватил теплыми пальцами мой подборок, сделал еще шаг ко мне и навис надо мной, такой опасный, жестокий, мощный, звериный, мрачный… Я не могла отвести взгляд от его глаз – они блестели, зрачки расширены, обведены светло-голубым, серость совсем исчезла – в них читалось такое полное, абсолютное, всепоглощающее удовлетворение… Наверное, что-то похожее было сейчас и в моих глазах – он так внимательно, так пристально всматривался в них, и ему явно нравилось то, что он видел, я была почти уверена – он еле сдерживает улыбку, довольную улыбку.

В комнате пахло свежим мясом и кровью, от него пахло свежей кровью, кровью моего врага… Что-то щелкнуло внутри меня, я ощутила невероятный, волнующий трепет перед этим мужчиной: он… он… он сделал это!.. он отомстил за меня, он наказал того, кто обидел меня! Он исполнил то, что гуманно должно было сделать государство, не совсем гуманно мой отец, и совсем негуманно представляла я… А сделал – он! И сделал это так, как я даже не мечтала. Он оказался лучше, много лучше… Семь долгих лет! Семь долгих-долгих лет! я мечтала об этом, я представляла это, я жаждала этого…

Я смотрела на Мясника, как на бога, как на исполнителя желаний, внутри меня с нарастающим биением сердца расходилось по телу непонятное: захотелось, чтобы он прижал меня сейчас к этой стене… чтобы он целовал меня… я никогда не испытывала такого… Я почувствовала, как это теплое, непонятное чувство прокатилось волной от кожи на подбородке, к которой он прикасался пальцами, по всему моему телу и сосредоточилось где-то глубоко внизу живота…

И мне так захотелось… захотелось дать понять ему, что… что! он сделал, что это значит для меня – я привстала на носочки, насколько позволяли оковы, и… неуверенно коснулась его губ своими. Он отпрянул и посмотрел на меня, в его глазах мелькнули озадаченность и гнев, но быстро исчезли, сменившись самодовольством, словно, ему был неприятен мой поцелуй, но – секунда – он понял причины моего поступка – и передумал.

Но вдруг лицо Мясника стало суровым, он схватил меня за волосы и потянул за них, задирая мою голову, в таком положении было неудобно смотреть на него, а моя шея оказалась полностью открытой перед ним, я ощутила себя совершенно беззащитной и закрыла глаза, чувствуя, как по телу пробежала дрожь от тут же возникшего страха и еще не ускользнувшего трепета. Несколько секунд – и он отпустил меня, но не отошел, я снова посмотрела на него, и у меня в голове мелькнула мысль: а вдруг он ни разу не целовался и просто еще не понял – понравилось ему или нет? Я тоже не поняла… и опять потянулась к его лицу, он не отклонялся, но и не приближался навстречу, и я вновь неуверенно прижала свои губы к его губам… его губы были такими теплыми… я тут же отпрянула и посмотрела на него, но… Мясник вдруг резко, наотмашь, ударил меня так, что я потеряла сознание…

Я открыла глаза, во рту сухо, голова болит… я вдруг замерла, вглядываясь в потолок, пытаясь понять, где я – не прикована ли я к одному из тех столов? Но нет – я в камере, уже в знакомой камере, и не связанная, что меня очень порадовало, я потерла лоб и медленно села, размяла шею. Всю ночь или не ночь, я уже окончательно запуталась, мне снились конечности людей и мыши.

Я осторожно встала, умылась, сделала несколько глотков холодной воды, в голову пришла одна из последних вчерашних картинок: разделанный Пашенька, ножки отдельно, ручки отдельно – я улыбнулась, потом весело хмыкнула, вытерла лицо полотенцем и направилась к кровати, натянула застиранные вчера (наверное, все-таки вчера) трусы под юбку, сняла кофту и надела футболку. Хотелось поесть и искупаться, и вообще хотелось выйти… а еще хотелось увидеть его – этого молчаливого человека в маске. Я села на кровать, поставив на нее ноги и опершись спиной о стену, и, довольно улыбаясь, предалась воспоминаниям вчерашнего дня. Внутри меня было хорошо, хотелось снова и снова говорить Мяснику спасибо, а еще обнять и расцеловать его, но без пошлости, не страстно – меня просто терзало огромное чувство благодарности, оно переполняло меня, им очень хотелось поделиться, это было почти необходимо. Правда… как он отреагирует на поцелуй?.. – я дотронулась до щеки, которая чуть припухла на скуле и немного ныла – вчера он среагировал как-то совсем не так…

Тут раздался щелчок, открылось окошко, появилась еда и окошко захлопнулось, Мясник даже не посмотрел на меня. Это отчего-то очень расстроило.

– Спасибо, – крикнула я уже в закрытое окно, и почему-то была уверена – он услышал меня.

Я с аппетитом поела, сполоснула посуду, поставила ее на полочку и стала ходить туда-сюда – сейчас меня занимало лишь одно – зачем он это сделал для меня? Почему он все-таки выполнил мою просьбу? Ведь это риск: та семья, в той квартире, где мы встретились, Пашенька и его семья – два массовых убийства за неделю в одном городе, это слишком даже для него, это очень подзадорит полицию, это лишний риск. Но он рискнул… рискнул! Неужели для меня? Это мысль, пусть она и вызывала сомнения, но так приятно согревала внутри…

Хотя все равно от неопределенности, от желания поговорить с ним, поблагодарить, расспросить: что, как, почему, что дальше?.. – было неспокойно. И дети Пашеньки… как же я не подумала… я вздохнула, и на душе стало совсем муторно – но больше не от чувства вины, а от четкого осознания, что я ничего бы не изменила – долгожданное отмщение было слаще горечи от смерти детей. Это немного пугало меня саму, это выбивало из колеи и рождало внутри какое-то непонятное чувство тревоги, мне вдруг так захотелось, чтобы меня обняли, погладили по голове и напоили чаем с тортиком… И тут же появилась тоска: после смерти отца я осталась совсем одна, мать и брат исчезли из моей жизни давно, когда мне было еще лет пять. Они не умерли, нет – их просто однажды не стало в моей жизни… Отец говорил, что они уехали, но обещали вернуться, правда, так и не вернулись. Друзей у меня особо не было, я была, действительно, очень домашним ребенком – после школы сразу домой, кроме двух дней в неделю, когда были занятия танцами, после которых – сразу домой. У меня были две подружки, с которыми я общалась в школе на переменках, но не более того. В последние годы мне очень не хватало отца… именно того отца, который еще любил меня больше всех… и называл принцессой – так банально для отцов и в тоже время так приятно для дочерей…

Я легла, уставилась в потолок и запела негромко – первое, что пришло на ум, какую-то попсовую песенку, которую я слышала по радио, там, еще в той жизни за этими стенами – и кажется, это было уже так давно и так далеко… и не со мной… Я резко замолчала – в голове снова те три дня – эти воспоминания врывались всегда без спросу, всегда вдруг, всегда с болью…

…Машина резко остановилась, однако стукнуться головой о металлическую стенку багажника мне не дали упертые в нее руки. Несколько секунд и багажник открылся, Пашенька посмотрел на меня и зло хмыкнул, грубо схватил за руки и начал вытаскивать. Я пыталась сопротивляться, не давая ему достать меня из багажника – цеплялась за стенки, покрытие багажника, за все, что попадалось под руки, но мне очень мешали охвативший страх и дрожь в теле, меня колотило как в лихорадке. Пашенька все-таки выволок меня, одной рукой крепко схватил за плечо, а другой взялся за крышку багажника, собираясь закрыть его, а я, решив воспользоваться моментом, открыла рот, собираясь закричать, но Пашенька тут же грубо ударил меня в живот, зажал мой рот рукой, и, так и оставив багажник открытым, потащил меня к дому. Я пыталась вырываться, но он просто не обращал внимания на все мои тычки, толчки и попытки укусить. Пашенька подвел меня к двери дома и, намотав мои волосы на свою ладонь, больно ударил меня лбом об стенку. Я застонала, боль растеклась куда-то в глаза, в них аж немного зарябило… и вот он уже вволок меня в дом и толкнул, я упала, больно ударившись правым боком, особенно ощутимо досталось плечу. Я попыталась отползти вперед, но Пашенька обогнал меня, схватил за волосы и поволок в комнату.

– Сучка, — зло выругался он и наконец отпустил мои волосы, и встал где-то рядом, я чувствовала его взгляд, но не очень понимала, где он, что он собирается делать со мной…

Я попыталась подняться, встала на колени и как-то инстинктивно оперлась на правую руку, ощутила резкую боль в плече, застонала и подставила левую, и тут же – пинок в живот, из моего рта аж вылетели слюни, внутри стянуло так, что не вздохнуть, хотя острой боли не было, но и вздоха не получалось – я очень напугалась этого, а Пашенька схватил меня за волосы и резко оттянул мою голову назад, посмотрел на меня, я жадно хватала ртом воздух.

– Посмотрим, как ты кричишь, когда тебе нравится, блядь подзаборная.

Он залепил мне пощечину, но на удивление несильно, и принялся укладывать меня на спину, удалось ему это не без труда – я боролось как могла тогда, но… Он навалился на меня, придавив своим телом к грязному полу, задрал подол моей туники, которую я носила дома, как платье, и принялся стягивать мои трусы, я изо всех сил пыталась выползти из-под него, но… он крепко схватил меня за шею, больно давя большим пальцем, и… справившись с моими трусами, начал расстегивать свои штаны, я слышала звук молнии его ширинки…

– Паш, пожалуйста, — начала я, говорить было трудно из-за его руки, сжимающей мою шею. – Я тебя прошу, отпусти меня, не надо, пожалуйста, — из моих глаз хлынули слезы.

– Заткнись, дура… и получай удовольствие, — гнусно произнес он и… вошел в меня, причиняя боль.

Он двигался жестко, резко – и было больно, особенно у самого входа влагалища… и внутри – там словно горело что-то… И было омерзительно, было омерзительно все: его член внутри меня, его губы, которые пытались поцеловать, его полузакрывающиеся глаза, его довольная рожа, тяжелые выдохи на мое лицо и его рука, до боли мявшая мою грудь – все… В начале я пыталась вырваться, кричать, звать на помощь, но он лишь сильнее сжимал руку на моей шее или больно тыкал другой рукой под ребра, и я затихла: слезы ручьями текли по моим щекам, я лежала и про себя молила только об одном, скорее бы все это закончилось… скорее бы… Я и в самых страшных мыслях тогда не могла представить себе, что это будет только начало…

Когда он кончил, стало еще отвратительней, он вышел из меня, стянул окончательно мои трусы со словами «больше они тебе не понадобятся», встал, подтянул свои трусы, штаны, застегнул ширинку и закурил.

Я полежала несколько минут, приходя в себя, а потом тоже попыталась встать, сначала медленно поднялась на колени, по бедру тут же побежала его сперма вперемешку с моей кровью, я поморщилась и вытерла себя подолом туники. Между ног все горело, тело дрожало. Я немного постояла на коленях, а потом, с трудом, на трясущихся ногах все же поднялась, огляделась и встретилась взглядом с Пашенькой – все это время он пристально наблюдал за мной, стоя у окна. Мы постояли так некоторое время, напряженно смотря друг на друга.

– Лучше не дергайся, — зло прорычал он, заметив, что я поглядываю на дверь комнаты, и я не решилась – стояла и дрожала, и не знала, что делать?..

Так прошло еще минут десять, он снова закурил, посмотрел в окно, потом снова на меня, взял сигарету в рот и направился ко мне, я отступила, повернулась и побежала к выходу, но он легко догнал меня, схватил за талию и поволок к столу, стоящему посреди комнаты.

– У меня закралась мысль, что тебе в первый раз не особо понравилось, счас мы это исправим, — Пашенька говорил невнятно, наверное, из-за сигареты во рту, — и давай-ка поори как следует, утешь братца.

Он грубо развернул меня и согнул, уткнув лицом в стол, задрал тунику, снова расстегнул свои штаны и все началось по новой… края стола больно впивались в бедра спереди, каждый его толчок больно отдавал где-то внутри, и он больно дергал меня за волосы, то и дело задирая мне голову.

– Ну же, кричи, кобылка, давай, покажи, как тебе нравится!

Но я молчала, он начал несильно бить меня головой о стол, но я молчала… Не сдержалась только, когда он стал тушить сигарету о мою ягодицу… А потом он вдруг вышел, не окончив свое дело, развернул меня, поставил на колени и обхватил рукой за подбородок.

– И смотри, сука… — Пашенька погрозил пальцем, а я даже не поняла сразу, чего он грозит-то, но он наклонился и зло и убедительно прошептал, — заживо сожгу… — и после этих слов он начал пихать свой член мне в рот. Я вроде пыталась, выставив руки перед собой, помешать ему, но сопротивлялась я уже несильно, что-то сломалась внутри, я была слишком напугана, растеряна и ошарашена… То и дело подкатывали приступы тошноты, но…

Однажды в детстве на даче у бабушки, я залезла в куст малины, которой было очень много в тот год – просто уйма… и она была очень сладкой. Я ела ее прямо с куста: какие-то ягодки были теплые, согретые солнышком, а другие, те, что висели в глубине куста, прикрытые листьями, наоборот, были прохладными и от этого казались сочнее… И вот я схватила одну, крупную, красную, висевшую почти в самой середине куста, засунула в рот и раскусила, и что-то хрустнуло – и во рту вдруг стало так мерзко на вкус и так ужасно запахло. Я тут же начала выплевывать все на ладонь и увидела, что вместе с ягодой засунула в рот и «вонючку», которые так любили лазать по малине. Я рванула к умывальнику и начала изо всех сил намывать рот, но запах не проходил и от этого было так невкусно во рту, и отчего-то страшно… С тех пор я всегда ела ягоды исключительно внимательно и только уже собранные… и была уверенна – нет ничего противнее, чем съесть «вонючку»…

Я ошибалась: в первые секунды, когда я почувствовала что-то теплое, вязкое во рту на очередном его толчке, я даже задержала дыхание… и, когда Пашенька, наконец, вынул член из моего рта, я тут же наклонилась, пытаясь выплюнуть это все… тошнота подкатывала, но почему же не тошнило??? Беловатая, теплая, чуть кислая на запах гадость стекала из моего рта и капала на пол вместе с моими слюнями – я боялась закрыть рот или сглотнуть, в желудке неприятно скрутило, во рту стоял стойкий привкус чего-то кислого… противного… «Не думай, не думай… не думай об этом», – мысленно уговаривала я себя, а внутри накапливалось невероятно тошнотворное омерзение… Пашенька постоял немного около меня, застегнул свои штаны, и вдруг, резко, поставив ногу мне на затылок, опустил меня лицом прямо в набежавшую из моего рта маленькую лужицу…

– Давай, сука, слизывай! — чуть перекатив ногу, Пашенька повернул мою голову на бок, и нажал подошвой кроссовка на мое лицо, стало больно и страшно, но тут он убрал ногу с моего лица, и тут же резко пнул меня в живот, снова стало мало воздуха, и в этот раз удар отозвался острой болью где-то в боку, я застонала.

– Слизывай, сука! Давай! Все до последний капли, — уже прокричал он и снова пнул меня, и еще раз.

И я… я, напугавшись этих его пинков, начала делать то, что он говорил, было очень неприятно, невкусно и… унизительно… И как же я потом себя винила, что сделала это – надо было терпеть боль до победного, до смерти… Просто тогда я надеялась, что он поглумится и кошмар на этом кончится, да… я на это надеялась…

Наконец, ему надоело смотреть на то, как облизываю пол… он взял меня за волосы, приподнял и наотмашь ударил по лицу, так, что с нижней губы закапала кровь – а я была этому даже рада, я слизывала ее, пытаясь ее металлическим привкусом хоть немного заглушить стоящий во рту тошнотворный вкус.

Пашенька же поднял меня и поволок к батарее, и буквально в шаге от нее толкнул, я упала и стукнулась лбом об нее, в глазах аж потемнело, с трудом сориентировавшись, я села на полу, облокотившись спиной на батарею, и несильно помотала головой, пытаясь развеять этот набежавший туман, получилось не сразу, я приложила пальцы к месту удара и почувствовала кровь.

Через некоторое время Пашенька подошел ко мне, в его руках была веревка, он связал мне руки за спиной и привязал их к батарее, а потом обвязал веревку вокруг моей шеи, натянул и тоже привязал к батарее, закурил и вышел. Мне повезло, что на улице была тепло и батарея была не горячей…

Вернулся Пашенька с водкой и яблоками, выпил, закусил, завалился на диван и уснул. А я заплакала, навзрыд, и плакала долго…

Всю ночь я почти не спала: руки устали от одного положения и моих безуспешных попыток высвободить их, веревка на шее больно впивалась, между ног неприятно саднило, во рту было ужасно на вкус, рана на лбу муторно ныла, голова просто чудовищно болела, а в мыслях… я закрывала глаза и вспоминала его член во рту, и становилось так… гадко, мерзко, тягостно, гнусно, погано… И очень хотелось пописать, очень, и к утру желание сходить в туалет усилилось до безумия.

– Паш, — наконец решилась я и позвала, он не откликнулся, продолжал преспокойно сопеть на диване. – Паш, — позвала я уже громче.

Он вроде дернулся, но не проснулся. Я приподнялась насколько позволяла веревка на шее и завопила что есть мочи в окно.

– Пожар! Помогите!

Пашенька вскочил как резанный и начал озираться, а поняв, что это орала я, пошел на меня, сжимая кулаки.

– Не надо, прошу… — затараторила я и тут же заплакала, синяки на теле неприятно заныли, напоминая о вчерашних его ударах. — Я просто очень хочу в туалет, пожалуйста.

Он вдруг замер как-то резко, посмотрел на меня, он явно протрезвел со вчерашнего дня, и, судя по всему, пришедшие в голову трезвые мысли его не очень-то порадовали… Он кивнул, подошел, отвязал меня и повел в туалет. Я шла и оглядывала по пути дом – было видно, что когда-то его хотели сделать добротной дачей со всеми удобствами, даже повесили батареи… Но в туалет Пашенька повел меня на улицу, подвел к деревянной постройке, какие есть в любой деревне, и открыл дверь. Я быстро вошла, прикрыла дверь и устроилась на корточках над вырезанной в деревянном полу дыркой… – и все-таки как бы жизнь не била, а я аж зажмурилась от удовольствия и облегчения.

Я вышла, Пашенька тут же схватил меня за плечо и беспокойно огляделся по сторонам – выглядел он каким-то странным, запуганным, что ли, он озирался и как-то втягивал плечи…

– Помоги… — было начала я кричать, заметив его это нервное поведение, но Пашенька удивительно быстро среагировал и зажал мне рот рукой, наклонил и потащил к дому, завел в него и надавал пощечин по лицу.

– Дура, — зло прошипел он, и снова привязал меня к батарее, на этот раз, правда, только за руки. После чего подошел к столу, взял бутылку водки, глотнул прямо из горла и откусил яблоко, закурил.

– Отпусти меня, пожалуйста. Ты же понимаешь… прошу, пожалуйста, отвези меня домой… я… — снова решила я договориться с ним.

– Заткнись! — перебил он, схватил какую-то тряпку со стола, подошел ко мне и туго завязал ее на моем рту, сел на диван, упер локти в колени, потер лицо руками… и так и остался, уткнувшись в свои руки, мне даже показалось, что он просто так и уснул.

Но он не спал – вздрогнул и тут же посмотрел в сторону коридора, когда в дверь дома постучались. Это была мачеха.

Они вошли в комнату, Пашенька прошел к комоду в углу, а мачеха лишь мельком глянула на меня – я тщетно пыталась поймать ее взгляд, чтобы хотя бы глазами попросить помощи. Потом они вышли в коридор и довольно долго перешептывались, даже ругались. Из долетевших до меня фраз я вдруг поняла, что отпускать меня они не видят смысла… они боятся… Это очень напугало и меня, я начала дергаться, пытаясь вырвать руки, но Пашенька услышал это, вошел и залепил мне пощечину, потом еще одну, и я присмирела. Собственно, мачеха приезжала за своим джипом и, получив ключи, уехала довольно быстро.

Пашенька проводил ее, закрыл за ней дверь, вернулся в комнату и посмотрел на меня, странно, с сомнением, я тут же почувствовала неладное, ощутила какой-то липкий неприятный страх внутри.

Пашенька задержался у стола, хорошо так глотнул из бутылки с водкой, занюхал «рукой» и подошел ко мне, отвязал… доволок до стола, снова уткнул меня в него лицом и изнасиловал, но… было ощущение, словно делал он это как-то через силу… не знаю… но длилось это долго… очень долго. Потом он немного попинал меня, стянул ремень со своих брюк и начал душить…

Он душил меня… и было жутко, по-настоящему жутко… потому что ему все никак не хватало духа, и, когда я уже совсем задыхалась, он снова и снова отпускал… так повторялось три раза… Наконец, он сдался, откинул ремень и чуть отошел от меня, а я уже даже не плакала, я смотрела на него и тряслась – внутри меня словно бы образовалась дыра от ужаса…

Он привязал меня обратно к батарее и вышел из домика. Судя по всему, он звонил своим друзьям.

И они приехали… И тут уж…

Некоторое время, час или около того, они просто стояли вокруг меня и глумились, потом накрыли на стол, выпили, и… отвязали меня, убрали тряпку со рта… и я снова просила отпустить меня, обещала молчать, отчаянно, изо всех оставшихся сил, пыталась сопротивляться, но я не справилась тогда даже с одним, что уж говорить о четверых, они без особых усилий распяли меня на полу… И сначала просто насиловали, «пускали по кругу»… и было больно… но настоящая боль началась, когда Пашенька вдруг перевернул меня и вошел сзади… кажется, я даже потеряла сознание… Очнулась я уже на полу около батареи, привязанная за руки… болело везде, болело сильно, между ног горело просто огнем, особенно сзади… и ото всюду вытекала их сперма, казалось – я вся в ней, казалось – я уже никогда, никогда не отмоюсь… Эти четверо сидели за столом и пили…

К вечеру этого дня, субботы, уже изрядно выпив, они снова было собирались изнасиловать меня, но… захотев посреди дня пописать, я уже не стала проситься и привлекать лишний раз их внимание, а терпеть было больно… да и так я была вся грязная, от меня всей, казалось, чем-то воняло, не знаю… но этот запах сводил меня с ума, усиливал боль, и так хорошо ощутимую… И они побрезговали что ли, не знаю, кинули в меня тряпку с порога комнаты, заставив вытереть и себя, и… под собой, а потом оттащили на середину комнаты и начали издеваться. Сначала они пихали металлическую ложку мне между ног, потом в ход пошла вилка, а потом… потом… они добрались до пустых бутылок и пихали в меня уже их, и были ими меня… Иногда я словно уходила куда-то: я не могу сказать, что я теряла сознание, но оно словно пряталось куда-то от боли – и чем дальше, чем чаще оно пряталось…

Но… потом, как-то вдруг, по моему телу пронеслась просто жуткая боль, казалось, обожгли огнем, я с каким-то судорожным вздохом вернулась в реальность, нестерпимо болело левое бедро и выше, просто горело адским пламенем, из моих глаз хлынули слезы, я вроде закричала, но крика не было, только стон, хотя во рту не было тряпки… И как пугало… очень пугало: я не понимала, почему так «горит» бедро и между ног – от боли по всему телу, какой-то мелкой лихорадочной дрожи и сковывающего отчаянья внутри я уже не осиляла поднять голову и посмотреть, а боль только нарастала… и я слышала словно бы хруст осколков, но… – что они сделали там, что???

Я попыталась отползти, но лишь получила пинок… и затихла, и снова сознание будто спряталось… Когда я вновь вернулась откуда-то в реальность, эти четверо снова сидели за столом и пили, и смеялись, а я, абсолютно голая, валялась на полу, жуткая боль от левого бедра и между ног очень неприятно отдавала по всему ноющему и другими ранами телу…

На ночь они все-таки решили меня привязать, Пашенька подхватил меня за подмышки и потащил к батарее – это передвижение усилило и без того чудовищную боль, я застонала.

– Живучая какая, сучка… – прошипел Пашенька и грубо бросил меня рядом с батареей, привязал, засунул тряпку мне в рот, отошел к столу, взял нож и вернулся…

Он опустился на корточки рядом со мной, ударил несильно пару раз по щекам, убеждаясь, что я в сознании, и принялся резать полукруги под моими грудями… он разрезал кожу и что-то приговаривал, а я уже не разбирала его слов, только мычала от боли… Потом к нему присоединился и Артемка, который до этого курил у окна: один резал мое тело, другой жег сигаретой… Зачем они это делали? Я не понимала… я не понимаю до сих пор…

– Да я ща прирежу эту суку и все, — вдруг как-то громко прорычал Пашенька и поднес нож к моему горлу с правой стороны, и зачем-то вынул тряпку из моего рта. – Ну что, сука, уже не такая крутая, да?..

Я молчала, говорить сил не было, Пашенька вжал лезвие, чуть провел им, разрезав кожу на шее, я почувствовал боль, но… снова, снова у него не хватило духу… Решимости Пашеньки хватило лишь на этот небольшой надрез, неглубокий, но вот заживал он долго…

Пашенька выругался, встал, бросил нож на подоконник, размахнулся и со всей дури ударил меня кулаком в челюсть, а потом начал остервенело бить и пинать куда придется… Вырубилась я быстро…

Очнулась я уже в воскресенье… металлический вкус во рту уже не уходил…

Я села, тряхнула головой, отгоняя эти воспоминания, и вдруг поняла, насколько сильно я хочу снова увидеть Мясника, и больше всего вовсе не затем, чтобы поблагодарить, поговорить, спросить… нет – меня просто жгло изнутри яростное желание увидеть на тех его столах и других участников той «вечеринки на даче друга». Я хмыкнула и вдруг подумала – а почему нет? – я хочу видеть их всех порванных в куски, я хочу видеть их боль, слышать их крики, я хочу, чтобы Мясник растерзал их также, как Пашеньку! И почему нет?!

Я глубоко вздохнула, ощутив, как сильна, как непомерна во мне жажда этого, во рту тут же набежали слюни, как только я представила: та «операционная», Артемка и Никитос крепко растянутые на столах, и Мясник со скальпелем в руках…

«Боже, какой мужик!» – пронеслось у меня в голове, когда я вспомнила, как Мясник «сделал» Пашеньку. Я невольно помотала головой, поняв, что восхищаюсь совершенной дикостью… – но ведь эта его такая первобытная, такая безжалостная дикость была обращена не на меня, а на моего обидчика, и она не могла не восхитить, не могла оставить равнодушной… Я вдруг вспомнила его губы… и внутри снова это тянущее чувство. «И, если надо, я буду послушной девочкой! Я буду!» – заключила я, улыбнулась и снова улеглась, уставившись в потолок. Я лежала и представляла, каким Мясник может быть – там, под маской: симпатичный он или нет, какого цвета его волосы, какая у него прическа?.. Так я и лежала, увлеченная этим занятием, пока снова не раздались шаги. Я подскочила к окошку, оно отворилось, пустая посуда быстро исчезла, и появилась новая тарелка, уже с супом, и я поняла, что прошло довольно много времени.

Мясник уже было собирался закрыть окошко…

– Спасибо, – торопливо произнесла я, получилось нервно и громко, я посмотрела в окошко на Мясника, на нем все та же маска, он стоял, держа голову полубоком и не глядя на меня. – За этого… Классно ты его! – добавила я, Мясник повернулся, внимательно посмотрел на меня, я улыбнулась и кивнула ему, он кивнул в ответ и закрыл окошко.

Минут через тридцать он забрал тарелку из-под супа. А я снова расстроилась – почему он все такой же холодный? Может я его обидела? Но чем? А может я не так что-то сказала? Он совсем со мной не разговаривает… Хотя может, он просто немой?.. А мне так хотелось с ним поговорить и… меня просто распирало желание написать ему еще два адреса…

Еще примерно через пару часов окошко моей камеры открылось вновь, Мясник поставил бокал и положил что-то сверху, заглянул и внимательно посмотрел на меня, словно убеждаясь, что я еще тут – а куда я денусь? Я сидела на кровати, смотрела на него в окошко и смущенно улыбалась, он слегка кивнул мне, закрыл окошко и ушел. Я подошла к двери и… на мои глаза тут же набежали слезы, правда, по привычке сразу высохли… – на бокале была овсяная печенька, большая, круглая, аппетитная печенька. Я взяла ее и повертела в руках – она была явно купленной, не домашней, но свежей и вкусно пахла. Я заглянула в бокал… в бокале было молоко… Где это видано, чтобы маньяки своим жертвам приносили молоко и печеньки?! Я улыбнулась – ведь это значило, что я для него не жертва… «Но кто тогда?» – мысленно удивилась я, однако особо раздумывать над этим своим вопросом я не стала. Я с удовольствием съела угощение, выпила молоко, которое оказалось к тому же приятно теплым, сполоснула бокал и поставила его на столик, легла на кровать и потянулась, и снова захотелось улыбнуться – и я как-то внезапно осознала, что за последние сутки-двое я улыбалась чаще, чем за последние три месяца. И вдруг – внутри, в самом сердце – такое желание жить, такое желание быть, чувствовать то, что сейчас внутри меня, чувствовать снова чью-то заботу о себе, пусть и в камере, пусть и под замком…

Я не знала, что будет дальше, но мне так захотелось, чтобы было это дальше…

Вскоре я уснула.

Проснулась я от сна: я шла по какой-то деревне, по грунтовой дороге, свернула в переулок, а там, в конце тропинки, собака, большая, белая собака, она сидела и смотрела на меня, я замерла и тоже уставилась на нее, не решаясь идти. Но так тянуло туда – вперед, а собака пугала, хотя она не скалилась, не рычала, не гавкала, просто пристально смотрела. И тут я побежала, рванула изо всех сил, и… проснулась, и, несмотря на все усилия, так и не вспомнила куда я же я в итоге побежала – все-таки вперед или назад, прочь от собаки? Я помотала головой, отгоняя мысли о сне, несмотря на некоторую напряженность и тревожность, сон был приятным – в нем не было ни тени воспоминаний.

Я встала, приятно потянулась, умыла холодной водой лицо, но как же хотелось искупаться и помыть голову, волосы были уже грязные и это порядком раздражало. Поэтому повздыхав немного, я все же решилась: постанывая, покряхивая и матеря на чем свет стоит камеры без должных удобств, я кое-как прополоснула волосы с мылом под холодной водой – получилось не совсем хорошо, но лучше, чем ничего – повязала полотенце на голове как тюрбан и села на кровать.

Меня гложило нетерпение: «Написать адреса, написать!» Но в тоже время было очень тревожно: Артемка, лучший друг Пашеньки, жил практически по соседству с ним, с девушкой, детей у них не было, еще один – Никитос, тому вообще меньше всего повезло, жил он один в старом маленьком домишке в деревне недалеко от города, личная жизнь его совсем не задалась, что, собственно, и немудрено – любил он другую «даму», белую и сорокоградусную, а у Мясника явно пунктик насчет семей – вдруг он не согласится?.. Но… почему бы не попытаться?..

Я со смиренной грустью оглядела камеру – я понимала, где-то в глубине души я очень ясно осознавала, что отсюда мне уже нет выхода… нет… И прежде всего, потому что я… я не хочу уходить, тем более, если Мясник приведет и этих двоих – у меня больше нет ничего – что дальше? – смысла возвращаться туда, в обычный мир, нет. А здесь, здесь будет человек, который… который для меня… Поэтому даже несмотря на доводы рассудка о неизбежности моей участи, страх перед Мясником во мне совсем отступил, и все сильнее становилось ощущение безопасности – казалось, даже эти стены, что вокруг меня, призваны защищать, а не держать: за ними было так спокойно – я точно знала, что никто не ворвется вот сейчас и не начнет меня насиловать, потому что там, за этими стенами, есть этот сильный и молчаливый мужчина в маске… а если бы он сам хотел меня изнасиловать, он бы давно это сделал, да и если бы он хотел меня убить, тоже бы давно это сделал.

Я размотала полотенце, чуть подсушила им волосы, повесила его на цепь кровати и легла, уставилась в потолок и начала напевать, негромко, просто, чтобы хоть немного развеять эту тишину, пустоту вокруг себя. Я лежала и напевала, пока во рту не пересохло, замолчала и тут услышала шорох, резко села на кровати и прислушалась, во мне зародилась паника – а вдруг тут еще кто-то есть? И вроде я услышала шаги, они как будто бы удалялись, и вроде я убедила себя – это были, скорее всего, его шаги, но все равно стало как-то не по себе – в голову полезли какие-то совершенно детские страхи – это место видело столько насильственных смертей, а вдруг призраки и правду существуют?.. Я посмотрела на лампочку – как же хорошо, что она горит все время, в темноте тут была бы настоящая жуть. Я потерла рукой лоб, и тут, как нарочно, лампочка моргнула, хотя за все дни – сколько я тут, точно я уже не знала – она ни разу себе такого не позволяла… а может мне показалось? Я прижала коленки к груди и вслушалась – ничего, но мне все что-то казалось: то едва уловимые шорохи, то какой-то скрежет совсем вдалеке, то очень тихие стоны… Глубоко вздохнув, я встала, подошла к двери и подняла руку, намереваясь постучать, позвать Мясника, хотя бы спросить, это он был или нет, но я так и простояла минут пять, ни на что не решившись: я несколько раз поднимала руку и снова опускала ее – нарушить тишину, порядок этой тишины, его порядок – нет…

Я вернулась на кровать, легла, повернувшись к двери лицом и внимательно уставившись на нее, готовая закричать в любой момент – я была уверена, он придет на мой крик. Но… ничего не происходило, и вскоре я задремала.

Сон был тяжелым, вязким, липучим, я проснулась в поту – снова те три дня как наяву. Я резко встала, отчего закружилась голова, я глубоко подышала и прошла к крану. Вчерашние детские страхи исчезли без следа – нахлынувшие воспоминания очень здорово отрезвили и вернули в реальность… И, когда Мясник принес мне привычную перловку, правда, в этот раз с хорошим аппетитным куском жареного мяса сверху, и компот, я уже не сомневалась и не раздумывала.

– Принеси мне ручку, пожалуйста, – произнесла я это негромко и чуть запинаясь, стоя прямо у двери, с надеждой глядя на Мясника в окошко. Мясник был привычно в маске, привычно промолчал, даже не кивнул.

Однако ручку он принес, когда пришел за посудой.

– Погоди, пожалуйста, – попросила я, оторвала кусочек туалетной бумаги и написала на нем адреса, и Артемки, и Никитоса.

Я протянула записку с ручкой Мяснику и заметила, что моя рука дрожит. Свободной рукой, не торопясь, тоже внимательно наблюдая за тем, как дрожит моя рука, Мясник взял записку, прочитал и посмотрел на меня. Он смотрел долго, пристально, изучающе, с таким исследовательским любопытством, словно я была интересной головоломкой или странным, доселе неизвестным существом, не знаю… но стало некомфортно, внутри появилось нехорошее предчувствие, что он сейчас откажется, а мне так хотелось, чтобы он… их… И я решительно отошла от двери, ближе к кровати, так, чтобы он видел меня полностью и… сняла юбку, оставшись в трусах и футболке, и чуть расставила ноги – шрамы на бедрах невозможно было не заметить… Со временем некоторые из них, те, что помельче, стали белее, другие же так и остались широкими, неровными, «кровавыми» линиями, разрывающими мою жизнь на до и после…

Мясник молча и внимательно провел взглядом по моим ногам – почему я тогда решила, что это убедит его – не знаю…

– Это их работа, – произнесла я, голос дрожал, я уже вся дрожала, было неприятно стоять вот так перед ним, без юбки…

Мясник закрыл окно и ушел – он не кивнул и ничего не сказал – он не подал вообще никаких признаков, как же он отреагировал: да или нет? Что это значит?

Я натянула юбку и глубоко вздохнула, глаза обожгли слезы, но тут же высохли, стало обидно… и очень стыдно – и даже мне самой было непонятно: почему мне всегда было так стыдно за то, что сделали со мной эти четверо – я ведь не виновата, не я это сделала, но мне было стыдно, было стыдно говорить про это, было стыдно показывать свои шрамы, было стыдно смотреть на них, было стыдно вспоминать, было стыдно жить после этого…

…После своего совершеннолетия, когда я окончательно поняла, что должна отомстить – что я хочу отомстить – как сильно я хочу отомстить, я наняла частного детектива, Беляева Николая Александровича. Конечно, пришлось сказать, что я просто хочу отправить своих обидчиков за решетку, раз ни папенька, ни мужички из полиции этого сделать не потрудились, но нужно мне было на самом деле одно – узнать, где они, куда сбежали эти крысы?

Николая Александровича я косвенно знала и раньше – мой отец иногда с ним сотрудничал, когда проверял своих новых, а иногда и старых, сотрудников, и свои отчеты детектив часто приносил отцу не в офис, а домой. Был Беляев, как и нетрудно догадаться, бывшим сотрудником органов внутренних дел, ныне на законном отдыхе, вот и подрабатывал. На вид это был суровый, высокий, чуть набравший солидности в виде тройки-другой лишних килограмм мужчина в возрасте с грубыми чертами лица и военной выправкой.

И поначалу он исправно делал свое дело: собрал практически полные биографии этих четверых, нашел более-менее убедительную доказательную базу, и все это отдал мне…

– Екатерина, вы уже можете отправляться в полицию, если что я всегда на связи и… помогу, — произнес Беляев, положив передо мной окончательный отчет о проделанной работе.

Я быстро и при нем пролистала документы – интересно все-таки, как меняется работа мозга человека, когда в нем зарождается идея, которая охватывает полностью, занимает мысли целиком, это очень концертирует все способности – я после первого же поверхностного просмотра поняла, что в отчете детектива нет самого главного – новых адресов.

– Да, но тут нет адресов новых… этих козлов, где они? Мы договаривались о полных данных о них, – напомнила я.

Беляев как-то странно замялся и ответил не сразу.

– Дело заведут… и без этого. Не переживайте, Екатерина, тамошние ребята сумеют их найти, — детектив был как-то слишком уж сосредоточен и напряжен, и я почувствовала, что давить на него бесполезно, да мне и не хотелось вызывать подозрения.

– Хорошо, спасибо, — я положила перед ним на стол конверт с оставшейся суммой. – До свидания.

И он ушел, однако через две недели позвонил и очень интересовался, почему я до сих пор не отправилась в полицию. Я… тогда просто, бесхитростно, сказала, что передумала ворошить все это, и наивно решила, что отделалась от Беляева, но не тут-то было…

Как-то я ужинала в ресторане, просто чтобы не быть дома одной – были дни, особенно вечера, когда особо не хотелось ни о чем думать, ни о чем вспоминать… Я уже съела ужин и сидела, наблюдая за посетителями в центре зала, попивая вино и медленно поедая кусочек тортика, с шоколадными коржиками и сладким кремом, – тортики всегда поднимали мне настроение, правда, действие их, к сожалению, было весьма недолгим.

– Екатерина, — я вздрогнула от обращения ко мне, и повернулась на голос, напротив меня без приглашения уже усаживался Николай Александрович. Он устроился поудобнее, улыбнулся мне и как-то уж слишком по-отечески посмотрел на меня.

– Екатерина, — еще раз повторил он, а я улыбнулась ему без особого старания, намекая, что я заметила его, но не особо рада.

– Мне бы хотелось с вами поговорить, — я посмотрела на него, кивнула и отпила вина.

Николай Александрович открыл было рот, но тут подошел официант с бокалом для него, и Беляев снова взял паузу. Официант ловко наполнил бокал детектива из заказанной мною бутылки, которую я уже успела осушить до половины, спросил нужно ли что-то еще и, получив от нас отрицательный ответ, удалился.

– Вы узнали адреса? – спросила я, видя, что Беляев почему-то все никак не решается начать.

– Нет, – Николай Александрович снова замолчал, потер пальцами подбородок, провел левой рукой по шее, а потом, словно решившись, положил руки на стол, сложив пальцы в замок, и наконец произнес, — и мне бы очень хотелось предостеречь вас от ошибок, которые вы по молодости можете наделать.

Я вопросительно посмотрела на него.

– Я уже совершеннолетняя, — напомнила я.

– У меня зародились, так сказать… — продолжил детектив, никак не ответив на мое замечание, — некоторые опасения… – он говорил медленно, делая небольшие паузы, словно пытался как можно лучше подобрать слова, – что вы, так сказать… не намерены идти в милицию, потому что…

Он замолчал, сделал глоток вина, поставил бокал и как-то нелепо развел руками.

– Почему же? – я тоже выпила, поставила бокал и подалась вперед, приблизившись к Николаю Александровичу.

Я вглядывалась в его лицо, в его глаза, пытаясь увидеть, пытаясь понять, что происходит там – в его черепной коробке: почему он пришел сюда, к женщине, которую изнасиловали, которую не смогли защитить ни отец, ни полиция, ни он сам, и не то что защитить, даже наказать тех ублюдков? А теперь он пришел сюда и имеет наглость отговаривать меня от самого простого и банального желания – отомстить… Зачем он здесь? Он думает, что он лучше, мудрее, умнее всех? Так где была его лучшность, мудрость и ум – почему он не смог защитить меня, или других таких же, как я, сколько нас таких? Или он думает, что познал смысл жизни, если протащил свое тельце по этой земле целых пятьдесят с чем-то там лет?

Я стиснула челюсти, чувствуя, как внутри меня закипает кровь, мне пришлось до боли сжать правую руку в кулак, потому что безумно захотелось взять вилку, лежащую около тарелки, и воткнуть ее детективу в глаз, вынуть его и заглянуть туда, за этот глаз, и посмотреть – а есть ли там мозг, а есть ли в том мозге совесть или хотя бы грамм стремления понять меня?

Все это время Беляев внимательно наблюдал за мной.

– Я подумал, что… вы, возможно, решили нанять кого-то другого для… для того, чтобы наказать, так сказать, — произнес он, поправляя галстук, а я вдруг смутилась.

Дело в том, что этим своим предположением детектив был очень прав и очень неправ одновременно. Он был прав, что я решила наказать ублюдков далеко не в полиции, но был неправ, в том, что я хочу кого-то нанять для этого, нет – я уже тогда четко осознавала, что я не хочу, чтобы их убили или посадили, я хочу видеть их смерть… собственными глазами…

Я улыбнулась детективу, спокойно, мягко – мне была забавна его такая правильно-неправильная догадка.

– Нет, Николай Александрович, я никого нанимать не собираюсь, сейчас у меня совсем другая цель.

Он посмотрел на меня внимательно, я смотрела открыто и не пряча глаза, и была уверена в том, что говорю правду, а я и говорила правду…

– Я рад… это слышать… — он снова запнулся, я улыбнулась ему еще раз, пожала плечами, разведя руки, намекая, что раз так, значит говорить больше не о чем, он кивнул и поднялся.

– Просто, Катерина, вы сильно изменились за последнее время, и я… извините, если обидел, просто, сами понимаете, мы с вашим отцом были дружны, и я чувствую… — начал вдруг оправдываться Николай Александрович, по-прежнему не сводя с меня взгляда.

– Не переживайте, — резко перебила я его, — я понимаю ваши опасения, — уже более спокойно произнесла я, хотя снова ощутила прилив ярости, и не показать свою злость мне далось нелегко, однако взгляд я не отвела.

Николай Александрович помолчал несколько секунд и наконец кивнул:

– Спасибо, до встречи, — он как-то смущенно улыбнулся и ушел.

А я вдруг поняла – значит адреса не так уж и трудно узнать, раз он так забеспокоился, что я просто наняла кого-то другого. И скорее всего нужные мне адреса у него есть… и были…

Я откинулась на спинку стула, подозвала официанта, попросила счет и вызвала такси до отцовского дома, вернее по бумагам уже моего…

Минут через двадцать я уже заходила в дом… все теперь здесь было мое… я внесла некоторые коррективы в интерьер… но все равно, это уже не был мой дом, как в детстве, это было просто мое временное пристанище…

Я сняла и кинула на диван в гостиной платье и колготки, оставшись в нижнем белье, взяла лежащую на столе резинку для волос и подошла к зеркалу, большому зеркалу, почти в полный рост, затянула в хвост свои русые волосы, которые я всегда отращивала чуть ниже плеч, и замерла… Почему-то сразу вспомнились слова Николая Александровича – «вы сильно изменились за последнее время…»

Мне было уже почти девятнадцать, прошло почти три года… Я вдруг начала рассматривать себя, как в первый раз, поочередно выставляя вперед то одну ногу, то другую… На внутренней стороне бедер осталось много шрамов от той разбитой бутылки: ближе к коленям были совсем маленькие, едва заметные, словно черточки, разбегающиеся в разные стороны, выше шрамы были уже больше, «сдернутые», почти не побелевшие, а один, широкий, яркий, грубый, неровный, выступающий над кожей, шел вдоль всего левого бедра почти до самого колена… Еще – три заметных продольных уже от ножа на передней стороне правого бедра, когда Пашенька просто резал мое тело… Я подняла взгляд выше, расстегнула лифчик и сняла его: два четких, явных шрама под грудями, на правой груди – уже едва различимый отпечаток укуса, на левой – тонкий, но по-прежнему ярко-красный, проходящий почти по соску шрам от пореза ножом, и совсем рядом следы от сигаретных ожогов… почему-то больше досталось именно левой груди, словно метили в самое сердце. Еще – два довольно длинных шрама вдоль ребер справа, три небольших шрама на животе и два сигаретных ожога почти на линии трусов… Все это я сохранила… А вот: след от пореза на шее, оставшийся от попытки Пашеньки перерезать мне горло, и шрамы от побоев на лице (особенно глубокие были на подбородке, на левом виске до самого уха и справа на лбу) я убрала с помощью пластики, хотя даже она не справилась с ними до конца, и, если присмотреться – видны белые и очень тонкие линии, которые словно тени, словно призраки тех ран… они как нити паутинки на моем лице, тонкие, едва заметные, почти воздушные, но это лишь иллюзия – запутаны в них боль и смерть… Конечно, мне предлагали убрать все шрамы, и на теле тоже, но я не решилась… Эти шрамы – они часть меня, они не только на теле, они слишком глубоко в душе, и если их убрать – моя душа будет как будто в чужом теле, потому что она помнит все… а тело словно бы забудет это…

Я вздохнула – изменилась ли я? – я не просто изменилась… в тот день, когда меня не закопали, я умерла… я была «там»… В больнице, куда меня привезли, врачи откачали меня еле-еле: остановка сердца, реанимация… Я очнулась, я заново родилась – но может ли родиться два раза один и тот человек? Изменилась ли я? О, нет… Просто это не та я, это уже совсем другая я…

Я вздохнула, отвернулась от зеркала, прошла к монитору у входной двери – совсем недавно я поставила в доме современную сигнализацию и видеонаблюдение – убедилась, что все в норме, дошла до кухни, взяла из холодильника открытую бутылку вина, и, захватив бокал, прошла в гостиную, перекинула платье и колготки с дивана на журнальный столик, натянула брошенные там же с утра домашние трико и футболку и удобно устроилась, укутавшись в плед, налив себе вина и включив телевизор. В моей голове только одна мысль – как достать адреса? Конечно, можно, действительно, просто обратиться еще к кому-то, но ведь этому кому-то придется объяснять зачем мне адреса этих людей, придется рассказывать «это»… Даже если попросить достать адреса без объяснения причин – я была уверена – все равно, профессионал или нет, исполнитель проявит любопытство о том, зачем мне это, просто сделает это за моей спиной… а значит узнает… стыдно… мне было стыдно…

Я потерла лоб и огляделась – я снова в знакомой камере. Я принялась ходить взад-вперед, как зверь в клетке, я томилась от непонимания ответа Мясника, так и подмывало начать стучать в дверь, кричать и требовать ответа, хоть какого-нибудь – пусть скажет «нет», пусть, но пусть это будет озвучено, чем вот так вот.

Через некоторое время Мясник принес мне молоко и печеньку: открыл окно – я встала в трепетном ожидании – он молча поставил бокал с печенькой наверху и закрыл окно. Задать вопрос или сказать что-нибудь я побоялась, а его молчание тягостно отдало где-то в душе…

По моим подсчетам шел шестой день – дни я отсчитывала примерно, по еде: кормил он меня раз в день плюс печенька, хотя мне все-таки казалось, что время, когда он приносил еду, не всегда одно и тоже, но точно сказать я не могла.

Безумно хотелось искупаться, потому что, несмотря на мои попытки вымыться под краником, волосы были сальными, голова чесалась, а от тела пахло потом. И страсть как хотелось на улицу – просто выйти, просто погулять, чтобы вокруг не было стен, только воздух… И хотелось надеть чистое белье, которое бы так приятно пахло чистотой – порошком, казалось, сейчас этот запах был бы самым долгожданным для меня… даже настойчивый запах чистящего средства теперь не казался мне столь раздражающим.

Мясник все также хранил молчание и не забирал меня в ту свою «операционную». Ожидание томило и разочаровало – а вдруг он не согласится? Я пыталась придумать возможные причины его отказа, но в голову намного охотнее лезли совсем другие предположения: возможно, Мясник просто выжидает, делает перерыв – ведь сразу столько похищений в одном городе, это уже действительно большой риск и наглость, а возможно, он просто обдумывает и решает, нужно ли ему это, или наблюдает за жертвами – ведь похитить людей незаметно тоже непросто.

От томительного ожидания его ответа все бытовые неудобства раздражали еще больше, казалось, всего хотелось еще сильнее, но ничего не оставалось – только ждать… Я снова застирала трусы и повесила их на цепь кровати, села и принялась вспоминать…

…Через пару недель после встречи в ресторане, я снова пошла к Беляеву, вновь попросить достать или… отдать новые адреса этих четверых – я решила попробовать предложить больше денег, много больше денег, к тому моменту я как раз окончательно закончила всю бумажную волокиту по вступлению в наследство и продала две отцовские машины, дорогие машины.

Я вошла в офис детектива, который располагался в одном из деловых центров моего родного города, офис был небольшим, всего две комнаты: кабинет самого Николая Александровича, и, собственно, основное помещение, где обычно сидели секретарша детектива, ярко-рыжая женщина без определенного возраста по имени Лиза, по моим подозрениям, жена самого Беляева, и его помощник, довольно молодой мужчина, лет тридцати, который тогда меня и встретил в гордом одиночестве.

– Екатерина, здравствуй, — клиентов у них особо много не было, поэтому, наверное, молодой и запомнил меня.

Я приветливо улыбнулась, и про себя отметила, что с каждым днем мне все труднее вот так вот мило улыбаться, особенно мужчинам, особенно молодым, – во мне где-то глубоко тут же зарождался страх, такой мерзкий, панический, и я сразу начинала злиться и ненавидеть их за этот страх…

– Здравствуйте… — я замялась.

– Леша, — помощник детектива встал и пошел мне на встречу, приветливо протянув руку, а я непроизвольно отступила.

– Алексей, — начала было я, но он перебил:

– Называйте меня просто Леша и на «ты», — он остановился в шаге от меня и скользнул по мне глазами, я заметила в его взгляде интерес… такой специфичный, мужской… Это меня смутило еще сильнее: все те, с кем я в последние время общалась, – отцовские ближайшие друзья, адвокаты, нотариус да Николай Александрович – смотрели на меня только с жалостью, сочувствием, а этот молодой смотрел на меня оценивающе, немного с похотью, как когда-то Пашенька… Как же захотелось вырвать глазенки этому Леше и заставить его же сожрать их, а потом отрезать эти губы с его лица, чтобы убрать эту полуулыбку…

– А вы меня Катя, — вместо этого произнесла я, нервно сглотнула и пожала протянутую руку. — Очень приятно.

Алексей вдруг вместо рукопожатия потянул мою руку и прикоснулся к ней губами, я немного дернулась, но все же сдержала охвативший меня порыв тут же убежать.

– А вы не скажете… Леша, — перейти на «ты» у меня не получилось, поэтому я просто добавила «смягченное» имя. – Николай Александрович скоро будет?

– Нет, сегодня, к сожалению, он, наверное, не вернется, – немного грустно произнес Алексей, но тут же расцвел, — но может, я могу вам помочь?

Я улыбнулась, закусила нижнюю губу и посмотрела на него, постаравшись сделать беспомощный взгляд.

– У меня довольно деликатное дело…

В общем, двести тысяч рублей в перспективе уговорили Алексея достать нужные мне адреса…

И… за то время, пока он выполнял мою «просьбу», а заняло это у него почти три месяца, мы достаточно сблизились

Был Алексей довольно милым, вернее, он относился ко мне как-то легко, как будто ничего не произошло, хотя он знал мою историю, но он не расспрашивал меня об этом, вообще не поднимал эту тему, вел себя так… словно мы учились на одном курсе университета и дружили. И постепенно наша «дружба» стала медленно и плавно перерастать в нечто большее, ну… пытаться перерастать… Мы несколько раз, когда он приезжал с очередным, не очень-то информативным, отчетом, засиживались допоздна, болтали, пили вино и ели еду, заказанную из ресторана.

Поначалу я притворялась, ради адресов, я боялась, что, если не подыграю ему, он откажется, но постепенно мне понравилось быть в его обществе – он был достаточно спокойным, рассудительным и веселым. А потом он начал учить меня приемам самообороны, что сделало наши встречи чаще и очень хорошо оправдывало для меня самой же мое желание и ожидание этих встреч… Я даже переоборудовала одну из комнат в доме под спортзал.

Алексей достал мне адреса, а вот денег не взял… Но все равно, в знак благодарности я отдала ему оставшийся от отца джип, который я не продала с остальными машинами, приглядев его для личных нужд. Права я получила еще полгода назад, понимая, что, если я хочу все-таки выследить Пашеньку, без машины никак. Еще в знак признательности, а больше в качестве своеобразного призыва к молчанию, я пообещала Алексею отдать одну из двух оставшихся мне от отца квартир – а зачем она мне, Пашенька и Артемка, как выяснилось на тот момент, уехали в Москву, а Никитос и Данил в Саратов, поэтому все равно всю недвижимость в своем городе я решила продавать. Но… когда, получив адреса, на следующий день я сидела и изучала карту Москвы, я вдруг ощутила тоску, такую щемящую, гнетущую… Мне нравилось общаться с Алексеем, он не накидывался на меня, пытаясь уложить в постель, не делал даже намеков, просто общался, и этим очень помогал отвлечься от воспоминаний, и страх во мне в его присутствии появлялся все реже. Я уже не рвалась куда-то ехать за Пашенькой.

Две недели с того момента, как Алексей передал мне адреса, я провела в сомнениях и растерянности: я не выставляла недвижимость на продажу, не изучала карту Москвы, не составляла планов мести… – все это навевало на меня тоску – я словно пребывала в каком-то ступоре. Во мне впервые за последние годы зародилась мысль – а вдруг у меня получится обычная жизнь?.. Алексей в эти дни несколько раз захаживал ко мне под предлогом потренироваться – и как же мне не хотелось менять вот это… на Москву и Пашеньку…

Но настал день… В тот день, Алексей, как обычно, пришел поучить меня приемам самообороны. Надо сказать, физическая форма у него была отличная: с детства занимался каратэ, отслужил в ВДВ, до детективного агентства работал в полиции. И вот… я снова на матах, не могу выбраться из очередного его захвата, а Алексей навис надо мной… От этого меня сразу окатило волной паники. Он наклонился и нежно коснулся моих губ своими, а я изо всех сил оттолкнула его и выбежала из зала.

Я вбежала в ванную своей комнаты, заперлась и прислонилась спиной к двери, тяжело дыша и дрожа всем телом, сердце бешено колотилось, было страшно так, словно за мной гнался медведь, словно я только что избежала смерти. Я сделала несколько глубоких вдохов и подошла к раковине, умылась холодной водой и посмотрела на себя в зеркало: щеки от тренировки и страха разрумянились, глаза блестят, рот полуоткрыт от частого дыхания – я аж сама отметила, что даже так, с чуть заметными белыми линиями шрамов, я вполне симпатичная. Я вдруг подумала, а почему бы и правда не удалить шрамы и на теле, и тогда для всех я не буду переживший ТАКОЕ, я буду обычной… Может я достойна, чтобы начать новую жизнь? Чтобы у меня, как и у отца, была прекрасная и послушная дочь или сын… Эти мысли застали меня врасплох – я стояла, огорошенная ими, и несколько минут просто пристально смотрела на себя в зеркало, а потом снова умылась холодной водой, сделала несколько глотков и вышла из ванны. Я хотела с улыбкой войти на кухню, куда, судя по включенному свету, перебрался Алексей, и извиниться, и превратить все в шутку, но… услышала шепот, вернее даже гудение голоса.

Я подошла поближе и прислушалась.

– Малыш, ну прости… я работаю, да люблю тебя… ну, правда, много работы… Да не изменяю я тебе…

Алексей замолчал, судя по всему, положил трубку.

– Да и как тут изменишь с этой покалеченной придурошной… — проворчал он в пустую комнату…

Следующий день – все тоже самое: та же камера, та же перловка с мясом и то же молчание Мясника. Я уже где-то в глубине души даже смирилась, приняв его молчание все-таки за отказ, поэтому очень удивилась, когда через несколько часов после того, как он забрал пустую посуду, вместо молока и печеньки, открылась дверь моей камеры. Я встала, Мясник вошел и замер почти у порога, на нем уже привычные: маска, перчатки, водолазка, штаны и массивные ботинки. Он внимательно осмотрел меня с головы до ног, он так пытливо осматривал меня, что я почувствовала себя голой, даже несмотря на то, что на мне были и юбка, и футболка, и даже трусы уже к этому моменту высохли и тоже были на мне… Почему он так смотрит? И внутри меня волна страха – а вдруг он за мной, вдруг он сейчас МЕНЯ привяжет к одному из столов? Но тут же ожила и надежда – может все-таки ДА?!

Мясник подошел, надел мне на голову мешок и повел, а я улыбалась – несмотря на страх, я все же надеялась, я очень хотела, я верила, я… чувствовала, что увижу сейчас там, в «операционной»…

Мясник снова пристегнул меня к той же стене – и я уже твердо знала… Он снял мешок с моей головы, передо мной два знакомых стола, я прищурилась, привыкая к яркому свету, и увидела – на столах Артемка и его подружка, а за ними, на стуле, Никитос. «А вот и вы мои старые „друзья“, сейчас вы поистине поразвлечетесь», – игриво промурлыкала я про себя и улыбнулась – на душе стало хорошо. О девушке я старалась не думать – пусть винит своего благоверного, она платит за его ошибки.

Мясник надел амуницию: плащ а-ля дождевик, сменил перчатки на большие и резиновые и принялся за дело… Длилось все несколько часов, причем на девушку Мясник потратил минимум времени, убив ее практически в самом начале, а вот над молодцами он трудился долго – он словно бы делал это именно для меня… И он наблюдал за мной, я достаточно часто ловила его взгляды, довольные взгляды – ему явно нравилось, как я смотрю. А как мне нравилось то, что я вижу!!! Как же сладостно было наблюдать, как убивают для тебя!!! – убивают тех, кто причинил тебе боль… – и теперь их режут на кусочки, медленно, уверенно, безвозвратно…

И вот Мясник закончил, подошел ко мне – очень тянуло поцеловать его, очень, но снова «получать» не хотелось. Я с силой закусила нижнюю губу и во все глаза смотрела на него, и понимала, что взгляд у меня собачий – преданный и преисполненный обожания. Внутри меня просто клокотало истинное благоговение к этому сильному, жестокому и молчаливому мужчине в маске, я ощущала просто невероятный прилив душевной теплоты и благодарности, и в тоже время сердце сжимала щемящая тоска и странная тревога от невозможности выразить, хоть как-то поделиться с ним тем, что внутри меня – это все смешивалось в какое-то душевное смузи, вязкое, сладко-кислое, неоднородное…

Он смотрел на меня, я – на него…

– Поцелуй меня! – неожиданно даже для самой себя, почти в приказном тоне произнесла я, и тут же, словно услышав саму себя со стороны (как громко это прозвучало!), испугалась.

Мясник довольно хмыкнул, ушел к столам, снял дождевик и резиновые перчатки и снова подошел ко мне, и уставился на меня, он смотрел прямо мне в глаза, пристально и въедливо. Что он искал в них – не понятно, но я замерла и пыталась не дышать, чтобы не мешать ему, и казалось – я просто не могу отвести взгляд от этих его небесных глаз… Так прошло, наверное, минут пять.

На этот раз он не стал бить меня, расстегнул оковы на моих руках, затем ногах, достал из заднего кармана штанов мешок, аккуратно надел его мне на голову, взял меня за локоть и повел. У него была теплая, даже горячая, рука и такая сильная… и я вдруг представила, как он касается своими теплыми пальцами меня там, внизу живота… Я смутилась и нервно сглотнула – эта мысль, просто как мимолетный кадр из фильма, появилась в моей голове всего на секунду, и сразу как-то стало не по себе: эта дикая, непривычная мне мысль – зачем она? Но она так плотно застряла где-то в моей голове и уже не отпускала…

Мы остановились, я услышала металлические щелчок – Мясник открывал дверь моей камеры, но я не хотела туда – это пытка сидеть в ней – в этой тишине и при этом постоянном свете воспоминания так и лезут. Мясник отпустил мой локоть и положил мне ладонь на плечо, чтобы направить меня, а я немного присела, увернулась и сделала шаг, наудачу, куда-то в сторону, я чувствовала, его рука пыталась схватить меня, но…

Он явно не ожидал такого от меня, однако среагировал быстро: шаг в мою сторону, и он грубо схватил меня за плечи, прижал к стене, потом резко снял с меня мешок и дал мне пощечину, но не сильно. И мы замерли… Мы смотрели друг другу в глаза, и я, на секунду, уловила в его глазах что-то… Мясник сделал еще шаг, приблизившись ко мне вплотную, а я, встав на носочки, максимально прижалась к стене, даже кончиками пальцев рук. Он смотрел сверху вниз, смотрел жестко: он – охотник, я – его жертва. Мясник с силой поставил левую руку на уровне моего лица, а правой схватил меня за шею и сжал, ощутимо, твердо, уверенно, – он мог придушить меня одной рукой, однако он не душил, просто держал, прижимая меня еще сильнее к стене, просто вжимая меня в нее, а я смотрела в его глаза и видела, точно, наверняка, доподлинно, – он меня не собирается убивать, не сейчас… и мне не было страшно…

Вскоре он чуть ослабил хватку, но не отпустил, вглядывался в меня, с интересом, словно пытаясь разгадать мои мысли, – в его глазах откровенное любопытство. Вдруг он убрал руку с моей шеи, скользнул ею вниз и сжал мою грудь… Мое тело аж чуть дернулось от этого, словно оно инстинктивно ожидало боли, но было не больно, совсем не больно… Я судорожно вздохнула, и во мне вновь то что-то новое, волной – от кожи, где касалась его рука, внутрь, куда-то вниз живота, и стало как будто холодно… так и тянуло прижаться к нему сильнее… А его рука на груди словно обдавала огнем, словно температура его тела была не 36,6, а куда выше – его рука была так ощутима, так разжигала это чувство внизу живота, стало некомфортно, я нервно сглотнула, а он вдруг убрал ладонь с моей груди и аккуратно сквозь футболку коснулся пальцем соска – было вроде приятно – он не делал больно, но так стало не хватать теплоты его руки, всей ладони, на моей груди, – все это было так непривычно, так незнакомо, оттого очень пугающе. Я посмотрела на него с сомнением – неужели он все-таки… хочет… изнасиловать меня? Всего секунда – но эта мысль заразила тут же все остальные мои мысли, заразила их паникой и страхом, я в раз словно окаменела… Мясник, явно заметив это, тут же убрал руку от моей груди и чуть отстранился, давая мне возможность глубоко вздохнуть и опуститься полностью на стопы. Он внимательно смотрел на меня, а я во все глаза на него, и эта его маска, закрывающая большую часть лица, очень мешала понять его эмоции, я вглядывалась в его глаза и мне казалось, он смотрел словно бы с сожалением, словно переживал, что напомнил мне, что я испугалась, и было еще что-то: я заметила, как под маской он стискивал челюсти, словно испытывал какое-то негодование, недовольство, даже что-то наподобие гнева, но какого отстраненного, ненаправленного на меня… И страх внутри меня отступил – мне показалось… нет – я была почти уверена – он понимает, он чувствует, как и я…

Врачи, психологи, другие люди, которые волей судьбы узнавали эту мою историю, они все смотрели с состраданием, они жалели меня, только жалели… только меня, словно те три дня, весь тот кошмар только и состоял из меня. Я не видела в их глазах злости, гнева, праведного желания наказать виновных, нет – словно те четверо подонков, да и все остальные, ни при чем, они вне этой ситуации. Однако, это не так – все: каждый, кто это делал, каждый, кто был тогда рядом, кто мог повлиять, исправить, не допустить, предупредить, наказать – все они, хотят того или нет, они причастны, они ответственны, они виновны…

И да! я тоже виновата, я абсолютно виновата – в своей беспомощности тогда, в неумении постоять за себя. Почему я ходила на эти гребаные танцы, куда меня привел отец, почему не занималась каратэ или боксом?! А потом… почему я тратила первые годы на попытки следовать совершенно нелепым советам «забыть, пережить, жить дальше…» Как забыть? Что значит «пережить» – я уже это пережила? Жить дальше… жить и знать, что по-прежнему те четверо есть, что они едят, пьют… дышат – а если бы я однажды встретилась с кем-нибудь из них, то что: поздороваться, спросить, как дела, как жизнь… а может, поинтересоваться, не мучают ли их кошмары, как меня?..

Я виновата, как и все, вот только – почему это все терзает только меня, меня одну… словно виновата только я? Даже Пашенька: у него была семья, дети, жена-красавица (ну, до встречи с Мясником), и по его вечно довольному лицу никто бы и не сказал, что ему было плохо или же его мучила совесть – попыток извиниться передо мной он ни разу не предпринял… Ни один из них…

Так что же: то, что случилось, это исключительно мой ад? Ну уж нет… нет, так не должно быть! И это бесило больше всего – ни один из тех, кто узнавал про те три дня, ни разу, ни разу!, сам не спросил, а что стало с теми, кто сделал это, кто оставил все эти шрамы на моем теле – никто! Никто не предложил убить их… Никто о них просто не заговаривал, словно эти подонки – фантомы, мои выдумки, мне все приснилось: кошмарный сон, приснившийся ребенку, и надо просто пожалеть, успокоить, сказать, что все кончено и мы рядом – и все будет хорошо… Но то ли я не ребенок, то ли это был все-таки не сон – не было ничего хорошо, меня не надо было жалеть, мне не надо было сочувствовать, я хотела, я жаждала возмездия: чтобы за мой позор был позор, чтобы за мою боль была боль, чтобы за мою кровь пролилась их кровь!..

Неожиданно в глазах Мясника промелькнуло что-то, резкой, едва уловимой вспышкой, я заметила, как он еще сильнее стиснул челюсти под маской – секундный момент, почти незаметный, если бы он не был так близко, – и снова в его серо-голубых глазах холод и равнодушие… которые, однако, очень шли им.

Он схватил меня за плечо и буквально втолкнул в камеру, от резкого толчка я потеряла равновесие и начала заваливаться, и, упав, непременно бы тюкнулась головой о край железной полки-кровати, но Мясник подоспел вовремя: один широкий шаг и его рука ловко подхватила меня, после чего он как-то спешно убедился, что я устойчиво стою на ногах, быстро вышел и запер дверь.

Я села на кровать, потерла тыльной стороной руки лоб и бесцельно уставилась на дверь – внутри меня словно доскладывался огромный пазл… остались несколько последних маленьких частей – я словно бы доусваивала то, что произошло сегодня. Казалось, я еще как-то до конца не верила, мне надо было все еще раз, внутри… И я сидела, смотрела на дверь, почти не моргая, и прокручивала в голове, словно в замедленной съемки, как Мясник убивал Артемку и Никитоса… я словно смотрела это как кино… словно передо мной был большой экран…

И в какой-то момент – все – пазл собран! Все закончено!

Я огляделась, глубоко вздохнула и довольно улыбнулась, и пошли другие минуты: я сидела, улыбаясь и ни думая ни о чем… мне просто не хотелось о чем-то думать… Стало так комфортно внутри, не ярко приятно, не щемяще сладко, а именно просто уютно – меня наполняло абсолютное спокойствие и такая воздушная легкость от чувства внутренней свободы, освобождения от гнетущего много лет задания, которое я выписала себе сама, – они наказаны все! Они получили свое! Я свободна!..

А потом почему-то стало пусто внутри, и я внезапно загрустила – а что дальше-то? Я никогда не думала о том, что будет дальше – после того, как я все-таки накажу этих подонков, всех… а теперь – и вправду – что дальше? Семья, работа – нормальная жизнь?.. Внутри меня кровь с примесью ненависти и злобы – я разучилась любить, я пыталась завести отношения, но итог у моих попыток был, как правило, один… Секс для меня почти наказание – хоть он уже и не приносил боли, но и желания к мужчине я ни разу не испытывала… до…

Я прислонилась спиной к стене, бетон был прохладным и было приятно – о чем же теперь мне мечтать? Как же так? Неужели и после смерти эти четверо так и продолжат отравлять мою жизнь?.. «Придется искать их и в аду, и наказывать их и там», – мысленно пошутила я и довольно хмыкнула. «А пока подождем, подождем, что будет дальше», – как-то просто и легко решила я про себя, легла и почти сразу уснула.

Уснула таким сном, каким не спала давно, с тех самых пор, когда четко осознала необходимость смерти этих четверых – каждый вечер я ложилась с мыслью о недоделанном деле, о том, что надо их найти, надо их убить… – а сейчас все: не надо, гонка кончилась, дело завершено – на душе покой…

Вот оно счастье – покой…

Когда я проснулась, на полочке на двери стоял уже привычный бокал с молоком, накрытый как крышечкой овсяной печенькой, и я поняла, что спала я действительно крепко. Я встала, с удовольствием выпила остывшее молоко и съела угощение. Печенье… оно было подрумяненным, мягким, но нерассыпчатым, сладким и чуть жженым на вкус – такое тягуче-сладкое удовольствие, и молоко… оно всегда со вкусом теплого детства. Я умылась и села с ногами на кровать спиной к туалету – передо мной стена, гладкая, ровная, серая, бетонная, обычная стена, и моя тень на ней… в потолке все та же неяркая лампочка, и, словно издалека, монотонный, негромкий гул вентиляции… Внутри меня было спокойно и расслабленно… и тревожно одновременно…

Как же не хотелось теперь умирать, с таким покоем в душе! И как же хотелось на свободу… Одиночество и изоляция изнуряющи и гнетущи, когда ты чего-то очень ждешь, но как оказалось – они еще хуже, когда ты ничего не ждешь: мне хотелось… бегать по траве, раскинув руки, улыбаться солнышку, говорить и спрашивать, мне хотелось, хотя бы просто побыть рядом с ним, с этим молчаливым человеком в маске, держать его за руку и улыбаться – хоть как-то выразить это ощущение счастья, что было сейчас внутри меня… но вокруг только бетонные стены, тихий гул и одинокая лампочка…

На следующий день я проснулась от ноющей боли в животе – как при месячных, я недовольно вздохнула – этого еще мне не хватало… Я села, прислушиваясь к ощущениям в теле, надеясь, что живот просто хочет есть, но нет… Я накрутила в трусы что-то наподобие прокладки из туалетной бумаги и легла, уставившись на дверь, мысленно придумывая, как же попросить у мужчины в маске женских штучек и не умереть при этом от неловкости.

Наконец я расслышала его шаги, я напряглась, открылось окошко на двери, со столика исчез пустой бокал и появился новый, а потом возникла и тарелка с едой, и окошко закрылось, я резко села и только сейчас решилась…

– Погоди, – крикнула я, несколько секунд, и окошко открылось вновь и человек в маске посмотрел на меня, я почувствовала, что краснею, но… – Мне нужно кое-что по-женски, – быстро протараторила я. – Ну, – я подняла руку и покрутила ладонью, получилось что-то вроде жеста а-ля «я ввинчиваю лампочку», – эти дни, понимаешь… – я снова запнулась, резко опустила руку, поняв, что выданный мною жест какой-то странный и неподходящий, щеки просто запылали от румянца, но тут Мясник, к моему облегчению, кивнул, я нервно сглотнула, тоже кивнула и улыбнулась, он закрыл окно и ушел.

Я поела, помыла посуду и легла. Его долго не было и вскоре я уснула. Проснулась от шума открывающегося окна – Мясник поставил на полку небольшую коробочку, взял пустую посуду и ушел. Я не торопясь села, помотала головой, окончательно просыпаясь, и подошла к двери, на полочке стояла упаковка тампонов – их я не очень любила, но… раз не хватило духу произнесли слова «прокладки», виновата сама, деваться некуда.

Следующие два дня Мясник просто приносил еду, а я… я тут же вставала и подходила к двери, но окошко вновь уже закрыто, и слышны удаляющиеся шаги, и снова только серые бетонные стены, невнятный гул и тусклый свет одинокой лампочки.

Я приуныла, внутри меня словно бы что-то перегорело, – а ведь и правда – что дальше-то? Ну не стало на земле тех четверых ублюдков – от этого не исчезли мои воспоминания, ни один момент из тех дней, от этого не исчезла злоба, что давно поселилась во мне… Да – внутри меня определенно стало спокойнее… но вот смогу ли я измениться… бывает ли такое?.. такое должно быть!

На следующий день Мясник сам принес мне листок и ручку. Я улыбнулась этому, а потом задумалась – а ведь больше некого писать, четвертого, Данилы, уже нет. Я отрицательно помотала головой и пожала плечами, тогда человек в маске взял листок, написал что-то и протянул мне – «Это были все?». Я улыбнулась, хотя мне показалось, что получилось грустно, и кивнула.

– Четвертый был, но… – я запнулась, – но смерть его уже нашла.

Мясник кивнул и ушел, а я совсем загрустила – казалось, та ниточка, что вдруг связала нас, как-то стала тончать, того и гляди – порвется.

Вскоре Мясник принес мне еду, а потом забрал пустую посуду…

И потом снова ничего – только безликий бетон, давящий, холодный, серый, очень серый, слишком серый… я впервые заметила, что серый цвет стен, смешиваясь с тусклым теплым светом лампочки, становится словно чуть зеленоватым… а может мне только так показалось… Я вдруг вспомнила свою комнату в отцовском доме, когда она стала совсем моей, уже после того как мама и брат пропали. Мне было шесть лет, отец отвез меня к бабушке в деревню, где я пробыла около двух месяцев, а когда вернулась, обнаружила уже свою! комнату – всё, больше ничего в ней не напоминало о брате, и как мне тогда это понравилось – что это только мое! Я была королевой, а это мое маленькое царство. И я охотно в нем убиралась, даже наоборот – я не позволяла там убираться никому, кроме меня. Я была с детства немного ревнивая, как к людям, так и к вещам…

Через некоторое время я с некоторым удивлением снова уловила шаги за дверью, Мясник подошел, но открыл не окошко, а саму дверь, вошел, в его руках мешок, на секунду в моей душе смятение: вот так – стала не нужна – на стол. Но я послушно встала, хотя сердце и забилось тревожно и быстро, Мясник молча надел мне на голову мешок и повел – привычный путь, привычные несколько шагов, но какие же они были короткие в этом раз, и вот – снизу в мешок бьет яркий белый свет – мы в «операционной». Но человек в маске повел меня не к столам или стулу, как я уже было подумала, а привычно подвел к стене, привычно пристегнул к ней и снял мешок. Я сначала зажмурилась, но потом все же открыла глаза и присмотрелась – передо мной знакомая картина: мужчина и женщина растянуты на столах, ребенок привязан к стулу, я впервые отметила, что стул был не детским, он был рассчитан на взрослого человека, и от этого мальчик на нем казался совсем крохой… Я отвела взгляд и нервно сглотнула – этих людей я уже не знала, я видела их впервые.

Мясник взял нож и начал привычную «процедуру», он начал с ребенка… Я стояла, свесив голову, лишь изредка поглядывая на происходящее – без жгучей ненависти на мучения ребенка смотреть было не то что больно, а противно, даже гадко, крики мальчика врезались до самого сердца и хотелось, чтобы все быстрее закончилось…

Закончив с ребенком и с женщиной, Мясник вдруг подошел ко мне, стянул со своей правой руки окровавленную резиновую перчатку и за подбородок поднял мою голову, я не сопротивлялась, я послушно посмотрела на него – он не стал вдруг мне противен, не начал вызывать отвращения, нет, вовсе нет – он по-прежнему вызывал у меня восхищение, просто какое-то собачье чувство восхищенности – он все так же был тем, кто исполнил мои мечты, исполнил так, как я даже не мечтала… а это – то, что я вижу сейчас – что ж, за все своя цена…

Мясник довольно долго смотрел на меня – он словно бы изучал мои эмоции, я делала тоже самое – я вглядывалась в его глаза и видела в них странный блеск, жгучий и в тоже время надменно-холодный, его глаза стали чистыми, небесно-голубыми, совсем без примеси серости. И это было красиво…

Он сделал шаг назад, еще раз глянул на меня, а потом взял и отстегнул мои руки и ноги, и протянул мне нож.

Нет – я точно знала – пытать я не смогу. Я нервно закусила нижнюю губу – мне не хотелось обидеть его, но… я нерешительно помотала головой.

– Нет, прости, я не смогу, как ты, – я заметила, как Мясник напрягся, в его глазах промелькнуло замешательство, даже гнев. – Мне нравится смотреть, – соврала я, хотя… с Пашенькой-то и его друзьями мне и правда нравилось смотреть, очень нравилось. – Можно я буду смотреть… только смотреть… – Мясник очень въедливо уставился на меня, я чувствовала – он взвешивает мои слова, принимает решение.

– Мне нравится просто наблюдать… – добавила я, борясь с искушением отвести взгляд.

И вот: едва уловимое движение под маской – его лицо расслабилось, челюсти разомкнулись, он посмотрел на меня уже немного недоверчиво, но в тоже время заинтересованно. А потом, буквально через секунду, его челюсти снова стиснулись, взгляд вновь стал холодным, он кивнул и направился к столам, оставив меня свободной, совершенно свободной: ни связанной, ни прикованной, ни ногами, ни руками – я могла спокойно ходить по комнате… Я могла бы даже, наверное, тюкнуть его чем-нибудь по голове и бежать, но такой мысли мне тогда даже в голову не пришло – я спокойно встала около стеночки, где была прикована буквально минуту назад, и принялась послушно наблюдать за тем, как он медленно убивает мужчину…

«Если убрать крики… – начала я рассуждать про себя и внимательно посмотрела на Мясника, – если убрать крики, то он похож на мясника, действительно, на обычного мясника, который, правда, очень любит свою работу… Правда, разделывает он не как мясник, по-разному, с азартом: куски неровные, непохожие, такое ощущение, что спонтанные. Обычно у мясников рука набита…»

Я стояла, занятая этими своими мыслями, и заворожено наблюдала за ним, и замечала, что он иногда посматривает на меня… а я смотрела на него и словно бы пыталась заглянуть туда – внутрь, за его эту маску, в его черепушку – что там? что управляет им?

Скоро Мясник закончил, я вздохнула немного с облегчением, но так, чтобы он этого не заметил. Не подходя ко мне, Мясник начал прибираться, а я по-прежнему послушно стояла у стеночки. Он спокойно сложил кусочки тел в плотные мешки для мусора и принялся сворачивать пленку, я впервые обратила внимание, что на столах, на стуле и на полу была расстелена плотная, полиэтиленовая, прозрачная пленка. Потом Мясник унес все собранное куда-то за дверь – что там, мне уже не было видно, вернулся он через минуту-другую уже с ведром, шваброй и тряпкой, и принялся наливать воду в ведро – оказывается, за металлическим стулом была раковина, которую я заметила только сейчас, – в комнате сразу же ярко запахло «больничным» раствором, минут тридцать – и комната снова чиста и стерильна.

После Мясник принялся мыть инструмент, а я как-то вдруг подумала – почему я все еще тут? Я насторожилась – а вдруг, все же, сейчас раз и меня на стол?..

Наконец, он закончил: помыл перчатки, тщательно протер свой дождевик, после чего снял все это, и… я снова облегченно вздохнула, но тут же пришла другая мысль – а что, если я так и буду сидеть в той своей камере и медленно сходить с ума от одиночества, замкнутости и постоянного света? И тут же внутри меня появилось непреодолимое желание разрушить эту неопределенность моей судьбы…

– Мне больше не зачем жить, – вдруг выдала я, когда он подошел ко мне, и сама испугалась своих слов – не совсем безопасно говорить такое маньяку. – Я так мечтала отомстить этим придуркам, что… что больше ни о чем и не мечтала…

Мясник стоял и напряженно смотрел на меня.

– Та комната… комната… она сводит меня с ума, понимаешь, теперь… она серая, я вижу это, она, она… и постоянный свет… Я только и делаю, что жду тебя… я не хочу туда… Мне некуда бежать, меня незачем держать взаперти… – я говорила все, что приходило в голову, мой голос срывался, руки дрожали…

И так хотелось прижаться к нему – он такой большой, сильный, умный – сколько он водит полицию за нос – пусть он думает, я устала, очень устала, я хочу… хочу быть девочкой, маленькой, беззащитной, совершенно ни за что не ответственной… Пусть он сам все решит за меня.

Мясник глубоко вздохнул, осмотрел меня с ног до головы, сграбастал, натянул мне на голову мешок и повел. Мы остановились – шум замка, он буквально втолкнул меня в камеру, снял мешок с головы и подошел вплотную, взял мое лицо за подбородок и посмотрел в глаза. Несколько минут Мясник внимательно вглядывался в них – вот только удалось ли ему увидеть действительно меня, настоящую меня? Наверное, тогда нет – я видела в его глазах – он смотрел на девчонку, немного испуганную и грустную…

А потом он повернулся и вышел. А я?.. Я осталась – легла на кровать, свернувшись в клубок, лицом к двери, и ощутила, как слезы обожгли глаза, но тут же накинутая давным-давно петля по старой привычке сдержала, не пустила их, стало неприятно, хотелось поплакать, но… И было так грустно, и эти унылые стены раздражали, бесили, душили… и сон, как нарочно, не шел…

Через несколько часов, по моим оценкам прошло около пяти-шести, открылось окошко, я тут же встала и… замерла: на столике появилась тарелка, на которой был… был кусок торта – да-да, такой большой кусок бисквитного торта с кремом, и бокал с молоком… а еще сложенный маленький листок бумаги… Глаза снова обожгли тут же высохшие слезы, я потерла лоб, нерешительно взяла записку и открыла, в ней было кратко: «Не грусти». Я заулыбалась – а как не заулыбаться?!… – послушно перестала грустить, съела угощение, с удовольствием выпила молоко и легла спать. Как ни странно, но уснула я быстро и сладко – тортики всегда поднимали мне настроение.

Наступил новый день – и снова те же серые бетонные стены, слишком редко мигающая лампочка, перловка и компот… Я сидела на кровати и вспоминала, просто вспоминала…

…После того как с Алексеем все сложилось совсем не так, как я уже начала себе представлять, я собрала вещи, сдала две квартиры, продала дом, гараж и складское помещение – все от отца перешло по наследству мне, так как больше родственников не было: бабушка умерла еще до происшествия с Пашенькой, дедушка еще раньше, бабушку и дедушку по линии матери я и не знала, мачеха к тому моменту тоже уже отправилась в мир иной (я хмыкнула – так ей и надо!), Пашеньку отец не усыновлял, ни сестер, ни братьев у отца не было, моя мать и брат так и не объявились, собственно, и в завещании отца кроме меня никого не значилось – и я спокойно смогла всем распорядиться. На вырученные деньги я купила квартиру в Москве, в Подмосковье сняла сразу на год комнату в коммуналке, и у меня еще осталось денег положить в банк под проценты. Три отцовских друга, с которыми он начинал бизнес, «убедили» меня отдать также перешедшие ко мне по наследству семьдесят процентов акций компании отца, правда, согласно условиям сделки мне полагался определенный процент от прибыли фирмы, как выразились соратники отца – «мы тебе с голоду пропасть не дадим», и меня это устроило, так как бизнесом заниматься я совершенно не умела и даже не хотела начинать в этом разбираться, ведь у меня были совершенно другие цели… Так что, с учетом всего, на житье-бытье у меня выходила очень даже приличная сумма, которой хватало на вполне безбедную жизнь, даже без работы, даже в Москве.

Квартиру в Москве я купила довольно далеко от центра и от Пашеньки, она должна была стать мне «домом», про себя я прозвала ее «чистой». Комната в коммуналке была «неприкосновенным запасом» на самые непредвиденные случаи – было очевидно, что с договором аренды, который мы заключили с хозяйкой, ни в какую налоговую она не пойдет, а значит найти меня по этому адресу, в случае чего, будет затруднительно.

И вот я сижу в самолете – долгожданный рейс в Москву, куда перебрались Пашенька и Артемка. В кармане адреса…

С аэропорта я прямиком отправилась в «чистую» квартиру, разложила вещи и пошла гулять по Москве, а по дороге назад поужинала в одном из кафе и закупила продуктов. На следующий день, нацепив темный парик и очки в пол-лица, я сразу же занялась подготовкой: отправилась в автопрокат, по «липовому» паспорту, который, кстати, раздобыл мне тот самый Алексей, арендовала машину на две недели, потом наудачу заглянула в агентство недвижимости и мне повезло – уже вечером я заключила договор (все по тому же поддельному паспорту) на аренду квартиры, окна которой выходили прямиком на подъезд дома, где по моим данным должен был бы жить Пашенька. Про себя я сразу окрестила эту квартиру «рабочей», пожалев только об одном – располагалась она на третьем, а не на первом этаже.

И я принялась за дело, первые два дня я внимательно наблюдала за домом Пашеньки: в парике с длинными темно-каштановыми волосами и в очках в пол-лица я сидела то в машине, то на лавочке. Я не поднималась в «рабочую» квартиру, хотя можно было, просто мне казалось, что все должно было произойти тут же, сразу, мне так этого хотелось – увидеть Пашеньку, убедиться, что он тут, и убить его… Я делала перерывы только на туалет, да и в туалет-то ходила по пути за едой в близлежащем торговом центре, перекусывала уже в машине. Но Пашенька не появлялся. Это очень расстраивало меня — неужели адрес, добытый Алексеем, как и паспорт, «липовый»?

На третий день я решила провести разведку боем, так сказать, – попросту заявиться к Пашеньки в гости.

Было около семи вечера, в окнах нужной мне квартиры зажегся свет, хотя Пашенька в подъезд, я была уверена, не заходил. Пять минут, и я в подъезде – на двери был кодовый замок, поэтому пришлось ждать, когда появится кто-нибудь из жильцов – я поднялась на нужный этаж, но перед самой дверью почувствовала, как тело охватило мелкая дрожь – было так волнительно – я возможно так близко от него… Я сделала несколько глубоких вдохов, собираясь с духом, и нажала на кнопку звонка, дверь открылась достаточно быстро – на пороге стояла молодая девушка в шортах и майке.

– Здравствуйте… — начала я и растерялась

– Добрый день, — довольно вежливо ответила девушка, что меня еще сильнее смутило, я морально готовилась к чему-то противоположному.

– А мне нужен Павел… — я сняла очки, каким-то шестым чувством поняв, что в квартире девушка одна.

– Гадаров? – уточнила девушка, и то, что она так уверенно назвала его фамилию, шевельнуло внутри меня приятное предвкушение…

– Да, — кивнула я.

– Улепетала эта поскуда от меня, — лицо девушки скривила злобная гримаса, — к бабе какой-то съехал. А ты его бывшая?

Я как-то сразу расстроилась и от этого еще больше растерялась.

– Нет… нет, я его бывшая… но коллега, — от волнения я начала запинаться, — из его родного города, он обещал помочь с работой и дал адрес… этот… — я сделал грустное лицо.

– Вот козел он, любит наобещать и в кусты… — девушка снова стала приветливой. – Не знаю, куда точно сбежал, прислал только, сука, смс-ку, что все кончено. Сам он гад конченый…

– Простите, — я извинилась и поспешила уйти.

Я вышла на улицу, подошла к машине и начала глубоко дышать, ускакивая дрожь в теле и бьющее набатом сердце. Постепенно я пришла в норму и огляделась – был летний прохладный вечер, и я решила пройтись. Машину до завтра я оставила тут – как выяснилось – уже у бывшего дома Пашеньки.

В туалете одного из торговых центров я сняла парик, убрала его и очки в сумочку и пошла по улице в свое удовольствие – вечерний, несильный ветер приятно раздувал распущенные волосы, обдавая прохладой и свежестью. Я шла и думала – а может все-таки не судьба, может и ну этого Пашеньку?.. Я вдыхала воздух чужого города, другого города, здесь ничего не напоминало о том, что было. Может… и я смогу забыть тут все, что было… Вокруг было много людей, но все спешили по своим делам, никто меня не трогал, никто ничего про меня не знал…

Через пару часов гуляний я зашла в кафе, выпила горячего кофе и съела кусочек шоколадного торта, который мне вдруг показался таким вкусным, таким сладким. А потом я на метро добралась к себе, на «чистую» квартиру, и устроилась с бокалом чая на кухне, глядя в окно и наблюдая за достаточно редкими в такой час людьми во дворе, и не думала ни о чем. Это было удивительное ощущение: внутри меня не было ни злости, ни мечтаний, ни раздумий – ничего… Было пусто, но приятно пусто, я просто сидела и констатировала фактики: вот мама с ребенком прошли, торопясь домой, вон двое парней, вот машина подъехала… – так я и просидела до полуночи, а потом легла спать.