Читать книгу Следы на воде - Екатерина Марголис - Страница 4

Ты с девочками вернешься через неделю

С ваших долгих русских каникул – и я,

Не сумевший толком этим распорядиться, буду обязан

«Освободить гнездо». Сегодня я проверяю,

удалось ли выжить

Здешней флоре, порученной мне столь опрометчиво.

Я сижу за большим деревянным столом, убедившись:

она в порядке.

Потом подхожу к увитой лозою стене и пробую виноград.

Что бы еще могли здесь помять мои беспокойные пальцы:

Розмарин? лаванду? или эти листья томата,

В то время как вслед за их тенью карабкается повыше

юркий геккон?

Здешняя жизнь – звенящие звуки посуды,

Шорох шагов, приглушенное радио; Большой канал

С его плеском волны в парапет и рыком моторов —

где-то совсем далеко.

Несколько аборигенов покидают свои пещеры.

Гнездо утопает

В зелени. Кобальтовый небосвод. Ряды глупых гераней

Обозначают границы владений, но не выходят

За камень стены с желтой ее штукатуркой.

Здесь только я и дом с жалюзи (словно играем в жмурки).

Но все же я тут не один. В маленькой темной комнатке,

Где прямо за дверью лишь стол да узкая койка

(Круто! круто!), на полке – словно иконы,

озаренные синим

Светом лампад, – пара овальных портретов

(Черно-белых гравюр). На одном из них Пушкин.

Он, никогда не выезжавший из России и уж тем более

Не бродивший по этому прекрасному городу,

Ныне дома везде. Он – все те, кто знает его наизусть,

Он – это я, кто, пусть и не в силах читать по-русски,

Чувствует сердцем каждое слово. И меня бы не было здесь,

Если б не Пушкин. Он дал мне меня…

Солнце, высовываясь из-за шпалеры, делит стол пополам.

Мой мобильный горячий, как головня,

Так что не прикоснуться; а что до содержимого головы, —

Какие мысли способны выжить, к примеру,

в кипящей кастрюле?

Тороплюсь в дом и, упав на кушетку, вытягиваюсь в рост,

Руки расслаблены. Пушкин критически смотрит на то,

Сколь вял и беспомощен может быть вкрутую

сваренный мозг.

Часы негромко шуршат, на круглой их физиономии —

«IV» (часа).

Но на своей кровати я тяну лишь на I (единицу).

Глаза слипаются. Море, взревывая вдали, резвится.

Нагоняя страху, адриатический шторм

Взбалтывает моря – от Черного до Балтийского.

Тибр кишит акулами; акватория Санкт-Петербурга

Покрыта хлопьями пены, взбитой косяками угря,

в то время как

Двенадцатиметровые щуки патрульных лодок снуют

В Большом канале, норовя опрокинуть гондолы, явно желая

Поужинать сладкими парочками, что попадаются

по дороге.

Я курсирую на своей скромной посудине, полной цветов,

От берега до плавучего дома и снова обратно, —

Напевая, чтоб дать облегченье грустным сердцам моряков,

Потерявших в пасти морских чудовищ многих друзей,

Сгинувших в осетровой мути и угревой пене.

На волнах качаются венки хризантем – символ агонии

Множества одиночеств (оставшихся в лодках ли,

на берегу) —

Всех тех, чьих любовников более нет. Но далее не могу…

Тут я вдруг обнаруживаю, что сам еще здесь и жив

(Хотя, конечно, был бы рад обрести покой

Где-нибудь в этом мире), что вновь брожу

Среди влажной зелени, лишенной теней;

Солнце сейчас завернуто в промасленную облачную бумагу

Над маленьким садом, где геккон так упорно лезет

на свою стену.

…Всегда возвращайтесь туда, где вас любили, к теплому звуку

Ложечки в чайном фарфоре, к приветливым голосам.

Представляю, как здесь, под этой увитой плетьми стеной,

Ты наливаешь в стаканы мне и друзьям (кстати, оба поэты)

Свежевыжатый, без добавления сахара сок винограда.

Они улыбаются мне и пьют, молча кивая друг другу.

Геккон также помалкивает, видимо, берет с них пример.

Они уже высказались, что пришли в этот мир – говорить…

Я снова один, машинально перебираю раковины,

Извлеченные из лагуны, – их общий подарок —

Все, что осталось мне в придачу к воспоминаньям.

Песочные часы ведут подсчет уходящих мгновений.

Изготовленный руками хрупкий памятник времени.