Читать книгу За тридевять земель - Екатерина Мекачима - Страница 9

Мирослава открыла глаза, но мир был слишком ярким, и она зажмурилась.

– Доченька, – молвил матушкин голос, – ты слышишь меня?

– Да, матушка, – тихо ответила Мирослава, не размыкая глаз. Свой голос девушка услышала сухим и резким, будто всю жизнь воды не пила.

Тёплая ладонь матери легла на лоб и погладила по голове.

– Как ты? – прошептала мать.

– Пить хочу, – сипло ответила Мирослава.

По шуршанию ткани Мирослава поняла, что мама покинула её комнатку – занавеской отгороженную от остального дома кровать подле печи. Мирослава вновь постаралась открыть глаза: холодный дневной свет, что лился из окон большой горницы, пробивался сквозь вышитый узор занавески подле её постели. Но даже такой неяркий свет ослеплял, складывался в серебряные всполохи. Свет играл на белых вышитых простынях и, превращаясь в туман, таял у потолка. Мирослава изо всех сил старалась не закрывать глаза и не поддаваться мороку.

Матушка вернулась с кружкой воды: мать шире отодвинула занавеску, отчего Мирославе ещё больше захотелось зажмуриться.

– С тех пор, как с Красной Весны Вель с Забавой принесли тебя без сознания, уже день прошёл, а ты всё спишь, – говорила матушка, помогая Мирославе сесть и давая ей воду. Свет отражался и от расшитой льняной рубахи матери, теряясь в складках тёмной понёвы; играл на материнском лице, мягко очерчивая морщины вокруг добрых глаз. Мирослава, отгоняя наваждение, поморгала и взяла воду. – Сегодня я отца за волхвом послала. Скоро придёт старец Никодим. – Мать опустилась на стул подле кровати Мирославы.

Мирослава пила, и с каждым глотком воды ей становилось легче. Когда Мирослава выпила воду, мать взяла кружку и обеспокоенно посмотрела на дочь:

– Что случилось на празднике?

Мирослава нахмурилась: в памяти было только то, как она с сестрой собиралась на Красную Весну. Далее начиналась чёрная пелена. И чем больше старалась девушка вспомнить, тем темнее становился морок.

– Я не помню, – покачала головой Мирослава и посмотрела в серые, обрамлённые морщинами глаза матери. – А что Забава говорит?

– Забава вообще не хочет рассказывать о празднике. – Матушка вздохнула и опустила взгляд. – Даже отец не смог разговорить твою сестру – ходит чернее тучи, будто сам Полоз ей на Весне явился, храни нас Сварог. Даже запрет отца не выходить из дома твою сестру не вразумил. – Мать снова посмотрела на дочь. – Медовухи небось обе напилися, да? И этот Вель постоянно о твоём здравии спрашивает, у калитки всё околачивается. Женихалась с ним уже?

Мирослава непонимающе смотрела на матушку, которая строго глядела на неё.

– Кто такой Вель? – спросила Мирослава.

– Ты даже не помнишь того, кто тебя на руках в избу принёс? – строго спросила мать. – Неужели медовуху пили?

Мирослава подвинулась ближе к матери и взяла её теплую грубую ладонь.

– Матушка, я правда ничего не помню, – искренне говорила Мирослава. – Последнее, что в памяти моей, – как мы с сестрой на праздник одеваемся. Даже не помню, как из дома вышла.

Мать строго покачала головой и убрала свою ладонь из рук Мирославы.

– Не думала, что вы так нагуляетесь, – вздохнула матушка и поправила на голове платок. – Одна как туча чёрная, вторая с похмелья второй день прийти в себя не может. Не будет вам более праздников, малы́е ещё да глупые. – Матушка поднялась со стула и строго посмотрела на дочь: – Есть хочешь? Кашу принести?

– Нет, – растерянно ответила Мирослава. Происходящее походило на дурной сон, от которого никак не удавалось проснуться.

– Может, молока налить?

Мирослава отрицательно покачала головой.

– Тогда оденься, коли силы есть. Скоро волхв придёт. Может, успеешь до его прихода отобедать. – Мать вышла и закрыла занавеску, оставив Мирославу одну.

Мирослава села на край постели: голова кружилась, тело было ватным и слабым. Девушка дотронулась до лба тыльной стороной ладони – холодный. Жара нет. И памяти тоже нет. Но более всего удивляло Мирославу душевное спокойствие: она не чувствовала ни мук совести, которые обычно испытывала, когда бранили родители, ни беспокойства о том, почему не помнит праздник. Не помнит – значит ещё не время.

Мирослава медленно встала, подошла к скрыне, что стояла подле постели, достала оттуда вещи. Сняла ночную рубаху, надела дневную, повязала понёву. Взяла гребень и зеркальце, чтобы волосы убрать в косу, и замерла: в тусклом отражении её лицо виделось неестественно бледным. «Даже если я и пила медовуху, – думала Мирослава, – она не могла сотворить со мной такое. Чтобы день проспать и встать мертвенно-бледной». Но и увиденный в зеркале облик не нарушил спокойствия Мирославы: она заплела косу и вышла в горницу.

Все ставни были открыты, и сквозь вышитые занавески лился сизый дневной свет – день был пасмурный. Свет серебрил большую белёную печь и будто покрывал инеем сушащиеся над ней травы. Но в молочном свете непогожего дня чувствовалось спокойствие, тишина и умиротворение. В красном углу горел синим Сварожич. На столе, убранном белой скатертью, в горшке стояла каша и дымились блины. В девичьем углу пряла Забава, которая на сестру даже не взглянула. Дневной свет, отражаясь от белой рубахи сестры, освещал Забаву тусклым серебром. Мирослава покачала головой, стараясь сбросить наваждение, подошла к Забаве и села на лавку рядом.

– Матушка говорила, что меня без сознания в избу принесли? – тихонько спросила она. Забава продолжала прясть. – Что-то случилось на празднике, да? – спросила Мирослава. Забава молчала. – Я ничего не помню! – Мирослава коснулась сестры, но Забава убрала руку.

Поняв, что сестра не ответит, Мирослава сходила к кадке умыться и села за стол. Положила себе в тарелку каши, налила в кружку молока. Когда Мирослава закончила есть, в горницу вошла матушка, за ней – отец, который вёл старца в белых одеждах – волхва Никодима. Старец был высок, морщинист, с седыми волосами, и взгляд его серых глаз был пронзителен, но добр. Никодим напомнил Мирославе древнее древо: сухое, с посеревшей корой, украшенной белыми разводами, но из-за сухости своей всё ещё крепкое – такому древу никакие ветра не страшны.

Обе сестры встали со своих мест и, почтительно положив руки на сердца, поздоровались с волхвом. Никодим мягко приветствовал девушек и, внимательно посмотрев на Мирославу, проговорил:

– С тобой, красавица, беда приключилась? – Голос у волхва был тихим, мягким, но сильным. Старческую хрипотцу наполняли глубина и умиротворение.

Мирослава кивнула, и Никодим сел за стол напротив Мирославы. Родители опустились на лавку подле окна. Забава, оторвавшись от прядения, перевела взгляд на сестру.

– Что случилось с тобой? – поинтересовался Никодим. Мирославе стало немного не по себе от пронзительного взгляда серых, словно затянутое тучами небо, глаз, окружённых резкими морщинами.

– Я не помню, – честно ответила Мирослава. – Я помню только то, как мы с сестрой собирались на праздник, помню, что я не хотела идти на него, а Забава меня уговорила. Больше ничего не помню.

– Тебя страшит твоё беспамятство?

– Нет. Мне спокойно.

Волхв кивнул и закрыл глаза.

– Дай мне руку, – попросил старец, и Мирослава протянула ему ладонь. Когда сухие старческие руки обхватили её ладони, Мирославе показалось, будто по рукам побежало лёгкое покалывание. Странное чувство было тёплым, от него веяло ещё большим спокойствием и умиротворением, чем от сизого дневного света. Волхв зашептал, и Мирослава невольно закрыла глаза. Сквозь закрытые веки она видела, как Слова волхва складываются в серебряную дрожащую Песнь. Песнь разгоралась светом, её узор делался насыщеннее, ярче, живее – он походил на ажурное кружево, что, дрожа, заполняло светлицу. Узор так разгорелся, что в его свете, не открывая глаз, Мирослава увидела убранство избы. Ярко увидела будто наяву. Только горница была серебряной. Мирослава видела, как обеспокоенно смотрела на неё и Никодима матушка Добромира – добрая, милая мама. Мирослава, оставаясь за столом, в своём видении подошла к матери ближе: Мирослава даже увидела солнечные морщинки, что разбегались от серых, горячо любимых, маменькиных глаз. Мирослава посмотрела на своего отца Ивана – он держал за руку мать и так же, как и она, с беспокойством смотрел на Мирославу и волхва. Мирослава видела поседевшие волосы отца и немного грустные синие глаза. Видела Мирослава и сестру – несмотря на свою обиду, Забава тоже переживала за Мирославу. И обиду Забавы тоже видела Мирослава – будто тёмная паутина окружила голову сестры и льдом сковала её сердце. Интересно, почему? Мирославе казалось, что если она подойдёт к сестре ближе, то сможет прочитать то, что написано в тёмной опутавшей её тоске, и узнать, что она сама, Мирослава, сделала. Но мягкий голос позвал её, и Мирослава обернулась. Она увидела себя, сидящую за столом с закрытыми глазами и шепчущую вместе с волхвом. Спокойствие помутилось испугом, и Мирослава, ахнув, открыла глаза.

– Думы других знавать тебе пока рано, – прошептал Никодим, – ты на Песнь Весны так много сил потратила, что на день слегла. Но грядущий холод ты чуешь хорошо, даже слишком… – Волхв немного помолчал и совсем тихо произнёс: – Может, даже из-за него ты и захворала. Знать бы, почему именно тебе Боги открыли дар…

Мирослава убрала руку из ладоней старца.

– Что сейчас было? – тревожно спросила она. От утреннего спокойствия не осталось и следа.

– Не знаю, – пожал плечами старец. – Что было – тебе виднее.

– Но вы же за руку меня взяли, и я с закрытыми глазами всю избу видела! А когда хотела поближе рассмотреть обиду сестры, вы сами меня обратно позвали!

Услышав речи Мирославы, матушка всплеснула руками, а Забава ахнула и прикрыла рукой рот.

– Да, – Никодим ответил на немой вопрос хмурого отца Мирославы. – Твоя дочь открыла в себе Силу Велеса. – Волхв посмотрел на Ивана. – Отравила её не медовуха, а Песнь, которую Мирослава пробудила в себе. Потому юная волхва ничего и не помнит. – Старец вновь посмотрел на испуганную Мирославу. – Как только сила к тебе вернётся, – сказал он ей чётко, – вспомнишь всё, что было на празднике.

– Так Мирослава в том не виновата? – спросила Забава, и Никодим посмотрел на неё.

– Я не знаю, что приключилось у вас на Красной Весне, – ответил волхв. – Я только Силу в Мирославе почувствовал и немного направил её. Сильной ворожеёй станешь. – Волхв хмуро взглянул на поражённую Мирославу и вновь обратился к Забаве: – Но твои сердечные мучения кто угодно за версту учует. – Забава залилась краской, нахмурилась. – Скажу только одно – насильно мил не будешь. Встретишь ещё своё счастье, только подождать тебе надобно. – От этих слов Забава ещё больше нахмурилась и снова повернулась к прялке.

– Как так, старец Никодим, – обратился к волхву Иван, положив руку на сердце, – ни у меня, ни у жены волхвов в Роду не было. Откуда у дочки сила Велеса?

– Сила Велеса есть у каждого человека, – ответил старец. – Её открыть надобно. Видимо, благодаря Свагоре у Мирославы получилось.

– Старец Никодим, получается, каждый может быть волхвом? – робко спросила Мирослава.

– Каждый, – согласился Никодим. – Только люди разучились слышать Песнь своей души.

– Но что открыло во мне силу Велеса?

– Когда вспомнишь, тогда и расскажешь, – улыбнулся Никодим и посмотрел на родителей Мирославы: – Вы должны отправить вашу дочь в Свагобор учиться. Её сила редка, её развивать надобно. – Волхв чуял холод, что овевал дух Мирославы и которому юная ворожея не противилась, видя в нём благо и спокойствие. Но ни ей самой, ни её родным волхв не поведал о том – если Мирослава обручится с вечностью и научится обращаться с Даром Велеса, холод может отступить.

Услышав про Свагобор, матушка Добромира отрицательно покачала головой, а Забава с воодушевлением посмотрела на старца. «Если сестру обручат с вечностью, если сделают её волхвой и она примет обет безбрачия, – думала Забава, – Вель точно обратит на меня внимание».

– Вы хотите, чтобы дочка мир покинула? – ахнула Добромира.

– Я тоже против такого, – поддержал жену Иван. – Я бы лучше Мирославу за Веля просватал, нежели в келье на всю жизнь запирал.

– Почему же в келье, батюшка? – спросила Забава, и все посмотрели на неё. – Есть же лесные волхвы, которые путешествуют по Свету с проповедями. Пусть и моя сестрица мир посмотрит.

– Твоя сестра мирской жизнью жить должна, должна Род продолжать, – покачал головой Иван. – Надеюсь, ты говоришь это не из-за Веля, дочка.

– Да кто такой Вель? – возмутилась Мирослава. – Не помню я его совсем!

– Не помнишь, говоришь? – Забава не выдержала и встала. – Не помнишь, почему я тебя на праздник звала, когда ты идти не хотела? – Мирослава отрицательно качала головой. – Конечно, не помнишь! – подбоченилась Забава. – Не помнишь, как с ним полночи танцевала, обнималась и лобызалась? – Мирослава в ужасе смотрела на сестру. – И теперь подобное волхвованием называется, да? – Забава, вытерев слёзы, зло смотрела на Никодима, который с сочувствием глядел на девушку.

– Успокойся, дочка! – строго сказал отец и, переведя взгляд на Мирославу, проговорил: – А с тобой мы позже поговорим. И так перед старцем Никодимом, – Иван положил на сердце руку, – стыдно.

– Нечего стыдиться, – мягко ответил Никодим, видя, что Мирослава тоже готова расплакаться. – Сила Звёзд порой и не на такие безумства толкает. Потому и учатся обращаться с даром Велеса в Свагоборах, потому волхвы и обручаются с Вечностью.

– Дар Велеса! – дерзко воскликнула Забава. – Сила Звёзд!

– Дочь, успокойся! – Иван тоже встал со своего места.

Забава вытерла слёзы и гневно посмотрела на сестру.

– Тьфу! – плюнула она в пол и, несмотря на негодование отца, который хотел, чтобы Забава села на место, покинула горницу, громко хлопнув ведущей в сени дверью. Мирослава закрыла лицо руками и, не выдержав, заплакала.

– Я не делала того, о чём говорит сестра, – тихонько сказала она, не отрывая от лица рук. – Я не могла так поступить!

– Я думаю, твоя сестра говорит правду, – мягко ответил Никодим, и Мирослава, опустив руки, заплаканными глазами посмотрела на волхва. – Но в том, что она говорит, нет ничего дурного. Забаве нравится Вель, но ему, видимо, по нраву ты.

– Но я даже не помню его, – прошептала Мирослава.

– Ничего, вспомнишь, когда твоя слабость пройдёт и силы вернутся, – заверил Мирославу Никодим. – А твоя сестра ещё встретит своё счастье.

– Я не хочу его вспоминать, – отрицательно покачала головой Мирослава. – Если бы я его любила, то уж точно не забыла. – Мирослава посмотрела на родителей. Отец вновь сидел рядом с матерью на лавке у окна. – Я хочу уйти в Свагобор.

– Дочка, одумайся! – Добромира сложила руки у груди. – Ну, поцеловалась ты с Велем в праздник, мы тоже в юности с отцом тайно встречались, пока родители не узнали. – Добромира посмотрела на мужа, ища поддержки. Иван кивнул и продолжил:

– Нас тоже побранили, а потом на брак благословили. А с Забавой я сам поговорю.

Мирослава отрицательно покачала головой:

– Я хочу в Свагобор, папа. Я сегодня видела комнату сквозь закрытые веки. Видела обиду Забавы – чёрное облако вокруг её головы! Видела себя со стороны! Мне никогда не забыть такого! – Мирослава умоляюще глядела на родителей. – Я хочу учиться ворожбе!

Добромира обхватила голову руками.

– Не хочу благословлять тебя на уход из мира. – Она умоляюще глядела на Мирославу. – Хочешь, хоть завтра тебе свадьбу с Велем сыграем!

– Не в Веле, матушка, дело, и не в Забаве. – Мирослава посмотрела на мать и перевела взгляд на отца. – Я сама хочу учиться ворожбе!

– Её желание искренне и чисто, – поддержал Мирославу Никодим, и Добромира с Иваном обратили взоры на старца. – Причина же вашего желания не в заботе о дочери сокрыта, а в нежелании её отпускать. Вы так не хотите того, чтобы Мирослава вас покидала, что готовы просватать её за незнакомого вам человека! – Никодим укоризненно покачал головой, и Иван нахмурился. – Но даже если она выйдет замуж – она уйдёт от вас. У неё будет свой дом, своя жизнь. Когда приходит время, детей надо отпускать. И её время пришло.

– Да, я не хочу дочку отпускать, – призналась старцу Добромира. – Если Мирослава будет с Велем жить, она тут, рядышком будет, – тихонько добавила она.

– Матушка, почему ты меня не слушаешь? – удивилась Мирослава. – Не люблю я Веля вашего, я даже не помню его!

– А вдруг ты с этой Силой Велеса не только праздник, но и любовь забыла? – предположила Добромира.

– Тогда, матушка, та любовь была ненастоящая и меня от неё Боги уберегли!

– Думаю, дочка, тебе надо встретиться с Велем, – не оставлял попыток отец. – Вдруг вспомнишь его? Он вчера несколько раз приходил, о тебе спрашивал. Даже сегодня с утра захаживал, до того, как я к волхвам отправился.

– Я не хочу с ним встречаться, отец! – возмутилась Мирослава. – Почему вы с матушкой не только меня, но и старца Никодима не слушаете?

– Мирослава, не горячись. – Волхв мягко посмотрел на Мирославу, а потом и на её родителей: – Давайте так решим. Я отвезу Мирославу в Половец, в Сестринский Свагобор, вольной послушницей. Пусть месяцок-другой поживёт с волхвами и решит, по нраву ли ей бытие ворожеи. Может, за это время и Веля вспомнит. Если затоскует её сердце – вернётся к вам, и свадьбу сыграете. А коли остаться решит – послушницей станет.

Иван и Добромира долго молчали, им не нравились слова волхва, не хотелось отпускать дочку так далеко – в столицу княжества, что находилась на другом берегу Половодского озера. Да и было страшно обоим за неё – ни Иван, ни Добромира не ведали о жизни волхвов, отчего та им виделась тяжёлой, полной ограничений, неясных сил и тоски. А если дочь так и не научится обращаться с ворожбой, что тогда будет? Лучше бы она дома осталась и забыла о волхвовании так же, как она забыла о празднике. Заверения старца Никодима о том, что не нужно бояться за дочку, родителей Мирославы не утешили. И только к вечеру Никодим уговорил обоих отпустить Мирославу в Сестринский Свагобор.

– Я приду за Мирославой завтра, на рассвете, – сказал Никодим, поднимаясь. От угощения старец отказался.

– Как завтра?! – ахнула Добромира. – Так быстро…

– Дорога нам предстоит долгая, через озеро плыть будем, – отвечал Никодим. – Скоро лето, а Мирославе бы до времени летнего с Силой-то своей познакомиться.

– Всё равно нам её отпускать, – вздохнул Иван и хмуро посмотрел на Никодима: – Завтра, так завтра.

Весь вечер родители Мирославы ждали Веля, но молодой человек так и не пришёл. Добромире это показалось странным, ведь вчера он справлялся о Мирославе не один раз. Вдруг, говорила Добромира мужу, это всё – волхвование Никодима? Но Иван отрицательно качал головой: старец-волхв, деревенский врачеватель, добра всем желает, всем всегда помогает – он не стал бы зачаровывать юношу. Никодим и Мирославе добра желает, говорил Иван. И даже нам. Волхв прав – рано или поздно, но дочь придётся отпустить. В отличие от Добромиры Иван покорился пряже Макоши и не отпустил жену, которая хотела отправиться за Велем сама.

Забава ни с кем не говорила, и даже речь отца о том, что она ещё встретит своего суженого, не успокоила девушку. Молчала и Мирослава: неясное предчувствие холодило душу. Тело вновь обрело крепость, голова перестала кружиться, но воспоминания так и не открылись Мирославе. Она по-прежнему хотела уйти в Свагобор – Мирослава давно мечтала стать волхвой, но, зная отношение родителей к ворожбе, никогда им об этом не говорила. Но Мирослава прежде не покидала отчий дом и родную деревню, и оттого предстоящая дорога и бытие в чужих землях страшили её.

Матушка помогла Мирославе собрать короб с вещами, а отец благословил дочь. Но после благословения говорил Мирославе, что надеется, что Мирослава передумает становиться волхвой, вспомнит Веля и вернётся в родные края.

Старец Никодим пришёл в дом Мирославы перед рассветом, когда на улице ещё стояли сизые сумерки и в предутреннем тумане звенела сонная тишина. В доме будущей волхвы уже не спали, только Забава не встала провожать сестру. Иван был хмур, Добромира плакала, помогая собираться дочери; Мирослава же сдерживала слёзы – она боялась, что если матушка увидит её печаль, то не отпустит в Свагобор.

– Не плачь напрасно, – говорил Никодим Добромире. – Нынче нет повода для слёз. – Волхв положил на сердце руку и тихо, чтобы никто не слышал, прошептал: – Пока нет.

Родители благословили Мирославу словом и проводили Никодима и Мирославу до калитки, подле которой ждала запряжённая телега с лошадью, данная Никодиму волхвами Лесной деревни. В телеге лежали дары, которые волхвы Лесной отправляли в Свагобор Половца, и стояла со Сварожичем огнивица. Отец положил короб Мирославы в телегу и помог сесть дочери, Никодим занял место возчика. Добромира на прощание ещё раз поцеловала Мирославу, и Никодим подстегнул лошадь. Добромира и Иван смотрели вслед уезжающей Мирославе, которая, развернувшись, смотрела на них, пока телега не скрылась за поворотом.

– Значит, такова судьба Мирославы, – хмуро проговорил Иван, ведя жену в дом.

– Я не желала нашей дочке такой судьбы, – сокрушалась Добромира. – И Вель больше не приходил… Точно ворожба!

– Какая ворожба? – Иван закрыл калитку. – Думается мне, это не ворожба – это пряжа Макоши. И нам надо принять волю Богини.

Когда отчий дом скрылся за поворотом, Мирослава дала волю слезам.

– Старец Никодим, не обращайте на мою печаль внимания, – всхлипывала Мирослава. – Я всё ещё хочу стать волхвой. Очень хочу! А плакать при родителях мне было боязно.

Лошадь ехала не быстро, тихо ступая по дороге. Улица была пустынна, и по земле стелился серебряный туман. Туман собирался подле деревенских заборов, витал в палисадниках, укрывая сонные избушки. В некоторых окнах сквозь узор закрытых ставень виделся тусклый свет лучин. Кое-где из печных труб поднимался дым, серыми облачками теряясь в предрассветном небе.

– Слёзы это хорошо, – не поворачиваясь, отвечал Никодим. Тихий голос волхва был созвучен раннему утру. – Когда их нет – вот что плохо. Когда слёз нет, тогда и чувств нет. А когда чувств нет, тогда душа умирает, несмотря на то, что тело вроде бы живёт. – Никодим немного помолчал. Где-то пропела птица. – И то, что родителей жалеешь, – тоже хорошо, – добавил волхв. – Так что плачь. Плачь, пока не станет легче. Ведь ты не могла поступить иначе. И Вель не пришёл по твоему Слову.

– Я не понимаю… – ответила Мирослава.

– Твоя судьба соткана Макошью. Ты сама её чуешь, судьбу свою. Ты сама чуешь, что коли останешься в Еловой – быть беде. Вот почему Вель не приходил.

– Быть беде из-за Забавы?

Никодим тихо рассмеялся и обернулся на Мирославу, которая, вытерев слёзы, внимательно смотрела на него.

– С твоей сестрой всё будет хорошо, да и с Велем тоже. Я же тебе о холоде толкую, – Никодим вновь обратил взор на дорогу, – что в мире ощущается. Не весенний холод, а иной, – молвил Никодим, и Мирославу охватило неясное ледяное чувство. – Из-за этого холода ты не хотела идти на праздник, и, я думаю, он, быть может, и открыл тебе Песнь, лишив сил, – предположил волхв. – Потому у тебя выбор будет – за холодом пойти или за теплом.

Мирослава некоторое время молчала. Телега переваливалась на дороге – земля ещё была сырая, и колёса проваливались в почву; воздух был прохладен и свеж. Туман, окутавший Еловую, рисовал в воздухе неясные узоры.

– Я не понимаю, – тихо ответила Мирослава.

– Всему своё время, – проговорил Никодим и развернул лошадь. Теперь они ехали по улице, которая переходила в дорогу, что вела в село Верынь. По обеим сторонам улицы, между дорогой и заборами домов, росли высокие дымчатые берёзы. – Когда вспомнишь, тогда к тебе и понимание придёт.

Через тройку дней Никодим и Мирослава добрались до Верыни, день отдохнули в постоялом дворе и продолжили путь. В пути ночевали в телеге: Никодим сворачивал на обочину дороги, зачаровывал телегу Словом, и навьи не беспокоили путников. Мирославе было непривычно и боязно так спать, но горевший в огнивице огонь-Сварожич дарил благодатное тепло и немного успокаивал душу. Мирославу одолевало смутное чувство, но она старалась не показывать волхву, что боится быть так далеко от родного дома. Раз решила стать волхвой, то пора и Дух закалять. Но старец внимал настроению Мирославы и, дабы отвлечь её от грустных дум, рассказывал о ворожбе. Когда же Мирослава попросила его вновь явить Серебряную Песнь (так Мирослава назвала узор Слов, который видела в горнице), Никодим отрицательно покачал головой: ещё рано волхвовать.

Рассказы старца Никодима о ворожбе вдохновляли Мирославу, и девушка порой представляла себя великой волхвой. В своих мечтах, которые Мирослава скрывала от родных, она умела внимать не только Таёжной речке, но и Лесу, животным и птицам; Мирослава понимала шелест Стрибожьего внука и Слово ясноликого Хорса. И думала будущая волхва о том, что Боги наконец обратили на неё свой взор.

После Верыни дорога привела в село Червич, а затем – в Озёрный град, располагавшийся на берегу Половодского озера. Город окружал ров, через который был переброшен разводной мост, и высокая с теремными башнями стена. Недалеко от городской стены могучие с загнутыми бивнями мохнатые ингры валили лес. Погонщики направляли животных к лесопилке, что занимала поле, простиравшееся по левую сторону Озёрного града до самих Половодских озёр.

– Впервые вижу такое диво! – говорила Мирослава Никодиму, разглядывая массивных животных.

– Да, нынче ингр не так много осталось, – старец тоже обратил взор на работающих животных. – Только в содержании у крупных городов да у столичных островов. Диких почти нет уже.

– Раньше их было больше? – поинтересовалась Мирослава.

– Конечно, больше, – кивнул Никодим. – Мир меняется, животные уходят. Вот и туров меньше становится, да и хорсгоров – священных оленей – почти не встретить. – Волхв направил телегу к Озёрному городу.

Озёрный был городом светлым и чистым, с широкими улицами и домами в несколько этажей. Резные терема были богато украшены, а купол Свагобора, располагавшегося на городской площади по соседству с княжеским теремом, сверкал в лучах весеннего солнца. Мирослава впервые оказалась в городе, и Озёрный произвёл на юную волхву такое сильное впечатление, что она даже забыла о тоске по отчему дому. Но ещё больше поразил Мирославу порт. Девушка никогда не видела кораблей, такого количества людей и не слышала столько шума.

– Вот бы матушка с батюшкой город увида́ли! – говорила Никодиму Мирослава. – Сестре Озёрный град пришёлся бы по нраву!

– Это ты ещё Половец не видела, – улыбнувшись, ответил старец Никодим и остановил лошадь на обочине дороги. – И морской порт Солнцеграда, Идру. Там сотни кораблей!

Никодим оставил Мирославу и отправился в порт искать корабль, идущий в Половец. Мирослава, устроившись на скамье телеги удобнее, стала с интересом разглядывать город. Звенящий весенний день был в самом разгаре: солнце поднялось высоко, и начинало припекать; берёза, подле которой стояла телега, отбрасывала лёгкую кружевную тень.

Дома на примыкавшей к порту улице были высокие – в два-три этажа, украшенные резными теремами. Разноцветные горожане толпились у базара, располагавшегося между улицей и портом. Тут продавали всё: от тканей и утвари, привезённой из соседних княжеств, до озёрной рыбы. Между палаток и по улице громыхали гружёные телеги; торговцы зычно зазывали покупателей, покупатели шумно торговались, дети просили у взрослых гостинцы… Город дышал шумом, голосом, словом – город будто пел, пел песнь на ведомом только ему языке. Если внимательнее прислушаться, эту песнь возможно услышать. Сквозь голоса людей и шум повозок, сквозь солнечный свет и свежий ветер, сквозь шелест берёз и птичьи трели… можно услышать, как звенела серебром Песнь. Если закрыть глаза, то Песнь возможно и увидеть – лёгкий мерцающий узор, что искрился во всём Свете, струился сквозь него, будто живая вода по Мировому Древу. За Песнью можно пойти – отправиться сияющей дорогой, уводящей за горизонт.

За горизонтом высились неприступные скалы. Они были такими высокими, что терялись в небесах: серый с белыми разводами камень исполинской стеной возрастал из бушующего моря. А за скалами, далеко на Севере, где воды океана сковало ледяное дыхание Неяви, стоял Мёртвый Город. В том городе был Колодец, и обжигающий ветер смерти дул из его чёрной зияющей дыры. Чёрный ветер дул всё сильнее и сильнее; ветер пробирал до костей и разрушал Серебряную Песнь Света. Серебряные нити, звеня, таяли под натиском ветра, и искусное кружево обращалось тьмой…