Читать книгу Забывший имя Луны - Екатерина Мурашова - Страница 6

– Анджа, вы опять куда-то уходите! – в странно-синих глазах Вадима плавали айсберги заинтересованности. Мне вдруг отчего-то сделалось не по себе.

– Простите…

– Пустое! – он поморщился и махнул рукой, как герой экранизации русской классики. – Так что же там с этими Всеславами? Вы остановились на том, что едва ли не всю жизнь собирали о нем сведения…

– Не только о нем, вообще о Полоцком княжестве. Начиная с Рогнеды и Владимира (наверное, даже вы слышали что-нибудь про эту историю)…

– Да, помню. Владимир сватался к ней, но он был незаконнорожденный сын Святослава, и гордая полоцкая княжна Рогнеда отказала ему, не желая «разуть сына рабыни». Потом Владимир захватил Полоцк, перерезал всю ее родню и насильно взял ее за себя. Она родила ему сына… Все-таки какие были страсти! И… это, наверное, удивительно интересно и приятно, иметь такое хобби…

– Когда как… – я покачала головой.

– Да неужели? Где же оборотная сторона медали?

Он все еще виделся искренне заинтересованным и я, неожиданно для самой себя, рассказала ему о «Детях Перуна».

Мне самой все это казалось совершенно безобидным взлетом романтизма стареющей учителки. Учительница истории устроила в школе клуб любителей истории – что может быть естественней? И почему бы, собственно, ему не называться «Дети Перуна»? Мои девятиклассники тогда как раз проходили историю Древней Руси, сами это название предложили, и я, конечно, согласилась. Вася Мальцев, школьный художник, наделал из дерева каких-то болванчиков, они их покрасили золотой и серебряной краской, носили на шнурочках. Как-то там друг друга по-особому приветствовали. Соревнования какие-то во время выездов устраивали. Что-то вроде черниговской школы рукопашного боя. Они мне объясняли и даже какие-то картинки показывали, но я так толком и не поняла. Но сама все это своими глазами видела. Ничего страшного. Юные такие мальчики, обнаженные до пояса, красивые, чистые (во всех смыслах, потому что по их правилам до боя и после него обязательно надо мыться в проточной воде), мутузят друг друга на полянке. Все по честному, никаких жестокостей. Кто кого победил, тот и молодец. Потом все вместе песни поют, хороводы водят. Ничего плохого, на мой взгляд. Надо же ребятам куда-то свою агрессивность девать, ну и перед девчонками выпендриться тоже – не последнее дело. Мне все это само по себе было очень мило (вроде бы как вторую молодость в лесу у костра проживаю), опять же, дети книжки исторические читают, рефераты пишут, мышление у них развивается, умение видеть историческую перспективу, собственный взгляд на сегодняшние наши события. Четверо «трудных» подростков, сноровисто сосватанные моей подруженькой Ленкой, у меня там ошивались. Никаких особых педагогических побед в этом, конечно, не было, и Макаренко я себя не воображала, но все же правилам нашим они подчинялись, вели себя прилично и даже иногда какую-то вполне разумную инициативу проявляли. Однако, зоркие глаза школьного педколлектива что-то в этом такое углядели. Особенно меня поразила завуч.

– От ваших «Детей Перуна» недалеко и до национал-фашизма! – заявила она мне. Сначала я просто обомлела. Потом пришла в себя.

– А что, – говорю. – «внучата Ильича» лучше были? Так вы лично в них без малого тридцать лет всех без остановки принимали, и ничего… А теперь изучение детьми истории собственной страны – уже национал-фашизм? Не слишком ли лихо перестроились?!

Ну и началось. Даже попа какого-то на меня напускали. Он мне лихо пытался объяснить, что история Руси конгруэнтна истории восточной ветви христианства Византийского толка. Я попа выслушала, потихоньку скрипя зубами, но «Детей Перуна» в «детей Христа» или там «внуков Девы Марии» переделывать отказалась наотрез.

Учителя – люди в целом инфантильные, и потому по-молодому страстные. В школе чуть ли не целая война разгорелась из-за моего клуба. Одни за меня, другие – против. Дети у нас нынче демократического толка и воспитания – митинги там всякие устраивали, лозунги вешали – в мою, естественно, поддержку. Пару раз уроки сорвали. Причем особенно усердствовали, конечно, те, кому только дай погорланить, а на историю им плевать с высокого небоскреба. На педсоветах три раза вопрос ставили. Я всем все рассказывала, ничего ни от кого не скрывала, предлагала всем посмотреть. Мои подруги-единомышленницы с нами на выезды ездили не раз, а те, что «держать и не пущать», ни разу не изволили, конечно. «Сам я книгу не читал, но категорически против…» Литераторша наша старейшая, заслуженная учительница РСФСР, внимательно меня выслушала и руками всплеснула:

– Что ж вы, милочка, делаете-то? Куда ваше педагогическое чутье-то подевалось? Они же у вас там, распалившись, да через костер напрыгавшись, да нагишом накупавшись, да после песен и былин ваших… чем же, вы думаете, занимаются?! Там же лес кругом!

Я сказала, что совершенно не понимаю, почему заниматься этим в лесу хуже, чем в подвалах, на чердаках и подъездах. Наоборот, красота тех же песен и народных обрядов настраивает мою вполне сексуально грамотную молодежь на более возвышенный лад, придает глубину и объем их первым подростковым чувствам. Литераторша сокрушенно покачала седой головой и удалилась. А на ближайшем педсовете заявила, что в доброе старое время на партсобрании непременно поставили бы вопрос о моем собственном нравственном облике, потому что, если я так спокойно говорю о том, чем занимаются в лесу мои подростки помимо всяческих исторических бдений….(тут она кокетливо потупила взгляд), то совершенно неизвестно, чем я сама там занимаюсь и что, в конце концов, с этого имею…

– Как вам не стыдно! – с места закричала Регина. – Анжелика Андреевна отдает этим детям все свое свободное время! А вы!…

Регину поддержали многие другие, и инцидент вроде бы был замят.

Но мне все это уже надоело хуже горькой редьки.

Активисты мои школу закончили, ушли кто в спецшколы, кто в техникумы, кто в училища. Устроили мы прощальный костер со всеми прибамбасами, а на сем и сказке конец. Только на душе такая муть осталась, будто бы предала что-то…или кого-то… Должно быть, себя – кого ж еще?

– Вы, Анджа, – романтик, – сказал Вадим таким тоном, будто ставил диагноз тяжелой и неизлечимой болезни. – Причем, насколько я понял, совершенно неисправимый.

– Ну, все мы родом из Крапивинской «Эспады», – усмехнулась я. – В той или иной степени…

– Я родом откуда-то из другого места, – возразил Вадим.

– Да, наверное, вы были тогда уже слишком взрослым и не читали пионерских журналов…

– Я их вообще никогда не читал…

– Только не говорите мне, что были диссидентом с пеленок и учились читать по книгам Солженицына…

– Хорошо, я не буду вам об этом говорить. А скажите, ведь, будучи романтиком, вам, наверное, нелегко сегодня преподавать историю, когда ее то и дело перекраивают, стремятся всех и все развенчать…

– Да, нелегко… Вы помните, Чехов писал о рабе, которого нужно выдавливать из себя по капле? Наверное, для его времени это было чрезвычайно актуально, ведь еще жили люди, прекрасно помнившие крепостное право… А вот изволите ли сейчас, сегодня, по капле выдавливать из себя этакого буйнопомешанного горьковского буревестника?.. Тоже весьма непростая задача, поверьте…

– Но, Анджа, зачем же выдавливать? – снисходительно улыбнулся Вадим. Открывшаяся структура моей души (так, как она ему представлялась) явно забавляла его. – Будьте самой собой. И наплевать, что будут думать или говорить окружающие…

– Во-первых, на окружающих тоже никто наплевать не может. Тот, кто так думает или говорит, либо дурак, либо лицемер, либо дает совет кому-то другому. В вашем случае, конечно, – третье. А во-вторых, речь идет не столько об окружающих, сколько обо мне самой. Вы встречали романтичных теток под сорок? Зрелище в лучшем случае смешное, в худшем – жалкое. А учителя изначально – группа риска. Избави меня, Господи! Над этим и работаем.

– Что вы говорите, Анджа! Какие ваши годы! – как-то слишком искренне воскликнул Вадим.

– Женщины умнеют быстрее, – усмехнулась я. – Поэтому и живут дольше. Радость и восторг нашего мира принадлежат молодым, Вадим, и все это знают. Потому что только в молодости творческая радость свершений не замутнена ни страхом, ни оглядкой на благополучие, ни даже инстинктом самосохранения. Кто может – совершает тогда. А потом либо разрабатывает открытые месторождения, либо тихо угасает, либо делает вид, что управляет не принадлежащим ему миром. Делает вид, понимаете? Впрочем, у мужчин власть (а чаще иллюзия власти) – это игрушка на все жизненные периоды. Женская же власть, как правило, кончается вместе с молодостью. Хотя у женщин тоже есть свои игрушки и иллюзии…

– Бросьте, Анджа, именно с возрастом приходит настоящая мудрость, настоящий вкус к жизни…

– Бросьте, Вадим, – в тон ему отозвалась я. – Это всего лишь одна из социальных легенд. Мудрость старости… Много ли вы видали по настоящему мудрых стариков? Немного, не правда ли? Большинство – в старческом маразме. А мудрых зрелых людей встречали? – Вадим кивнул. – А я, поверьте, встречала мудрых детей. Мудрость – функция, практически не зависимая от возраста. Ее приписали старости, отчасти опираясь на формальную логику (накопление опыта), отчасти на гуманизм, а отчасти на элементарный страх, так как любой здравомыслящий человек понимает, что когда-то он тоже состарится и ему надо будет на что-то опереться…

– Анджа, вы сейчас произносите горькие и в чем-то даже страшные вещи, – серьезно сказал Вадим. – Мне кажется, что это в вас говорит ваш страх… или ваша обида. Кто вас обидел? Чего вы боитесь? – он взял мои руки в свои и серьезно смотрел на меня чуть потемневшими синими глазами. Его правое запястье пересекал тонкий белый шрам, похожий на незамкнутый браслет. Жест был весьма решительным, киношным и романтичным, но в результате роза вместе с ее нешуточными шипами оказалась где-то в районе Вадимова виска и запуталась в его темных волосах. Вадим мужественно игнорировал создавшуюся ситуацию.

– Вадим, я боюсь, что сейчас она расцарапает вам все ухо, и на концерте вам придется, как раненному герою, сидеть, прижимая к виску носовой платок.

– У меня нет носового платка, – сказал Вадим и выпустил мои руки.

– Мне пришлось бы одолжить вам свой. Получилось бы еще романтичней.

– Попробуем? – с улыбкой предложил Вадим и снова протянул руки.

– Не стоит! – кокетливо увернулась я и тут же нахмурилась, осознав дебильность ситуации и диалога.

– Ну вот, опять, – огорченно вздохнул Вадим. – Анджа, что я должен сделать, чтобы вы перестали постоянно думать об адекватности вашего поведения возрасту и социальному положению?

От точности формулировки у меня защипало в носу. Не хватало только еще разреветься. Словно со стороны я увидела замечательную картину: темнеющие аллеи осеннего сада, склонившиеся над дорожками, отяжелевшие от недавнего дождя кроны, кучи опавших листьев и Вадим, растерянно утешающий зареванную учительницу… Господи, какой маразм! И что подумает Вадим? Вот уж влип-то! Откуда ему знать, что вообще-то я совершенно не склонна к истерикам? Экзальтированная учительница-истеричка – нормальный литературный и кинематографический персонаж. Вот, собственно, и все, что он может подумать.

– Давайте платок! – сказал Вадим, безжалостно прервав мою рефлексию.

– Платок? Что? Зачем? – растерялась я.

– Эта дрянь все-таки меня достала, – улыбнулся Вадим, показывая измазанные кровью пальцы. Приглядевшись, я заметила короткую, но, по-видимому, глубокую царапину у него на виске.

– Но…но у меня тоже нет платка… – растерянно пробормотала я.

– Ну вот, а обещали-то, – Вадим укоризненно покачал головой, но глаза его смеялись, и я это видела.

– А эта дрянь, как вы изволили выразиться, между прочим, вам же казалась похожей на меня, – съязвила я и, не обращая внимание на смущение Вадима, добавила. – Как же мы в сложившихся обстоятельствах будем останавливать кровь, текущую из ваших ран?

– Очень просто, – Вадим нагнулся, поднял желтый кленовый лист и приложил его к виску.

– Но он же грязный! – запротестовала я, не осознаваемо идентифицируя взрослого мужчину с одним из поцарапавшихся обормотов-восьмиклассников.

– Может быть, в луже помыть? – серьезно предложил Вадим.

Мы вместе рассмеялись, а потом я почему-то протянула ладонь и прижала нагревшийся лист к виску Вадима. Вадим опустил руки и взгляд и стоял передо мной, словно провинившийся школьник. Отступившие было слезы снова защекотали глаза.

– Мы сами… а может быть, старый сад всколыхнул в нас обоих что-то, что обычно мы держим спрятанным глубоко внутри… – медленно, не поднимая глаз, сказал Вадим, буквально и жутковато повторяя мои недавние мысли. – Теперь нам обоим от этого неловко. Я напрасно ёрничал и… прошу вас простить меня…

– Бросьте, Вадим! – решительно беря себя в руки, сказала я. – Держите ваш осенний платок, и постарайтесь не слишком вертеть головой. Нам уже пора на концерт. Надеюсь, пока дойдем, кровь остановится.

В старых аллеях уже сгустилась темнота, и я не могла рассмотреть выражения лица Вадима, но ясно услышала облегченный вздох.

Во время концерта и после него мы непринужденно обсуждали музыку и исполнение, сразу сойдясь на том, что, в сущности, мы оба ничего в этом не понимаем. То напряжение, которое возникло в саду, не возвращалось больше ни разу. Я заметила, что Вадим, ничего впрямую не скрывая, все-таки избегает разговоров о себе, о конкретных поворотах своей судьбы. Наделенная здоровым женским любопытством, после четырех часов непрерывного общения, я знала о нем только то, что на сегодняшний день он работает в какой-то маловразумительной фирме, разведен с женой и имеет взрослого сына. Но все это ничуть не ослабило ощущения доверия, отчего-то возникшего между нами после «садового кризиса». Вадим продолжал расспрашивать меня о Полоцком княжестве, о том, как поживает мое увлечение сейчас. Я призналась, что после истории с «Детьми Перуна» как-то забросила все это, и папки с собранными материалами, которые мы с ребятами вовсю использовали в наших лесных бдениях и играх, недвижно лежат в шкафу в моем кабинете и давно покрылись толстым слоем пыли. Может быть, просто окончательно повзрослела? Или состарилась? После последнего утверждения я сделала кокетливую паузу и подождала, пока Вадим меня опровергнет. Он опять сыграл с безупречностью экранного героя. А я не удержалась и похвасталась тем, что ролевые этнографические игры из истории Всеслава и Полоцкого княжества мы с ребятами придумали задолго до отечественных толкиенистов. Вадим задумался, что-то просчитал в уме, а потом согласился со мной и восхитился.

* * *

– Я еще позвоню?

– Конечно, звоните! – с несколько наигранным энтузиазмом воскликнула я и только тут заметила, что мы уже пришли, и из гостеприимно распахнутой парадной вырываются клубы пара – наконец-то включили отопление и, разумеется, тут же где-то прорвало трубу.

– Может быть, зайдем?.. Чаю?.. – нерешительно предложила я и сама почувствовала, что на мой вопрос совершенно невозможно ответить утвердительно.

– Нет, спасибо, может быть, в другой раз. Благодарю за прекрасный вечер, – адекватно среагировал Вадим и медленно поднес мою руку к губам. Губы у него были сухие, жесткие и холодные. Странное сочетание для губ.

– Передавайте привет дочери.

– Спасибо. До свидания, – машинально откликнулась я. Интересно, если бы Антонины не было дома, он бы согласился подняться? И как бы я в этом случае его приглашала? Также или по-другому?

Я стояла в освещенной раме подъезда, а мимо ног стекали на холодный асфальт клубы пара. Вадим сунул руки в карманы плаща, поднял плечи и пошел прочь, как любили уходить герои кинофильмов 70х. Отойдя на несколько шагов, обернулся. Его неправдоподобные глаза светились желтым огнем, как у охотничьей собаки.

– В этой рамке и с этим паром вы похожи на эстрадную певицу, – негромко заметил он и усмехнулся. – Певица вышла на сцену и позабыла слова песни, которую собиралась петь…

В его словах вроде бы не было ничего обидного, но сердце вдруг метнулось так, как будто мне отвесили пощечину. Прежде, чем я собралась с мыслями, Вадим растворился в темноте осеннего вечера. Так тоже любили и до сих пор любят поступать кинематографические герои. Все в этой истории было ненастоящим, бутафорским, вторичным. Ненастоящим, да! – твердо сказала я самой себе. И не стоит больше об этом думать. Но он сам обещал позвонить…

Да и встреча с ним опять и неспроста всколыхнула столько воспоминаний… «Дети Перуна», полная тайн история Полоцкого княжества в моих вроде бы давно позабытых папках, загадочный колдун князь Всеслав, сравнительно недавно исчезнувший крест Ефросинии Полоцкой…