Читать книгу Не расстанусь с Ван Гогом - Екатерина Островская - Страница 7

Месяц оказался очень долгим, потому что был переполнен работой и впечатлениями. Наде уже начинало казаться, что такая жизнь будет длиться вечно. Утром она одна спускалась в ресторанчик маленького отеля, в котором разместилась съемочная группа, проносилась вдоль холодильных прилавков шведского стола, сгребая в тарелки колбаски, салатики и фрукты. Потом поднималась к себе. Саша уже был в душе и по обыкновению что-то напевал.

– Завтрак в номер заказывали? – кричала обычно Надя.

Потом они вместе завтракали на балконе, смотрели на горы, откуда сползали к стареньким расшатанным пирсам красные черепичные крыши рыбачьих деревушек. Над морем висела дымка, сквозь которую едва можно было разглядеть маленькие белые точки отелей Дубровника. Саша еще пил кофе, затягиваясь сигареткой, а Надя уже бежала будить актеров. В коридоре ее останавливал режиссер:

– Черкашина, сводку не слышала?

– Всю неделю солнце.

Режиссер ругался вслух. А потом пытался оправдаться:

– Дождь нужен – кровь из носа! Любой дождик, а уж мы его превратим в проливной.

Надо было снимать пропущенный эпизод из начала фильма – герой Холмогорова убегает с фазенды наркобарона, за ним гонятся головорезы, хлещет ливень, кто-то из преследователей срывается со скалы в пропасть, а герой, скользя по грязи, несется по склону, пока не вылетает на размытую дождем проселочную мексиканскую дорогу, где на обочине увяз джип симпатичной американской журналистки, оказавшейся потом офицером Федерального агентства по борьбе с наркотиками. Эпизод с погоней уже сняли в один из ясных вечеров, так как небо по-прежнему оставалось безоблачным. Двое гостиничных садовников запускали вертикально вверх струи из шлангов, а Надя лила воду из лейки, держа ее перед самым объективом камеры.

Однажды утром Саша произнес:

– Баста, сеньоры! Сегодня мы Надеждой отдыхаем. И маньяна{Маньяна – завтра (исп.). отдыхаем. И после маньяна тоже. Трес диас – полная сиеста с фиестой. Три дня отдыха – какое счастье!

Съемки в Хорватии завершились. После чего надо было вернуться в Россию, немного поснимать там на натуре, затем последуют несколько съемочных дней в павильоне, озвучка и – все, для Холмогорова работа была окончена. Разумеется, не надолго. А для Нади последний съемочный день в Хорватии стал расставанием с миром кино. В России с актерами должен будет работать уже другой ассистент. Всей группе дали три дня на отдых, пляж и шопинг. А Надя с мужем провели это время в гостиничном номере, потому что не могли насладиться друг другом.

И в салоне самолета она сидела, склонив голову на плечо Холмогорова.

Ровно гудели двигатели, за шторкой окна висела газовая пелена невесомых прозрачных облачков. Кто-то рассмеялся у них за спинами…

И тогда Саша шепнул едва слышно:

– Мне обещали полторы тыщи за съемочный день. Выходит, сорок пять тысяч евро за этот месяц только. Может, машину купим?

– Как скажешь, – одними губами ответила Надя.

И сама не услышала своего голоса.

…Спектакль подходил к концу, но перед самым финалом Надя поднялась с приставного стульчика и выскользнула из зала. Ей надо было срочно попасть за кулисы, хотя она даже не знала зачем. Вероятно, по работе. Ей, судя по всему, заказали рецензию. Но какую и о чем? Она не помнила даже названия постановки, не то что действия. Вполне возможно, ставили «Волки и овцы», но и в этом Надя не была уверена. Если в самом деле Островский, то весьма странная интерпретация. В памяти не осталось ни имен персонажей, ни фамилий актеров, и представляемые образы ускользнули от нее, словно она и не была на спектакле вовсе.

Колыхнулась драпировка из пыльного плюша, за занавесом должен быть проход к служебным помещениям, но выбраться из портьеры не удавалось – Надя запуталась в ней и чем больше хваталась за ткань, тем темнее и страшнее ей становилось. Где-то далеко отзвучали аплодисменты и унеслись куда-то. Осталась только пыльная душная тишина. Надя хотела крикнуть, но не знала, кого можно позвать. И внезапно поняла, что бесполезно кого-либо звать, потому что она там, где уже никто не поможет. И от этой простой мысли стало вдруг муторно и жутко, испарина выступила на лбу, холодок пробежал по спине. Захотелось закричать, нет – заорать. Не звать кого-то на помощь, а именно так распрощаться с жизнью, чтобы хоть кто-то услышал ее в последнее мгновенье.

Ткань вдруг начала раскручиваться, и Надю завертело как в водовороте. Наконец она поняла, что ее ничто не стесняет, не держит, и разглядела бледный свет ночника в театральном коридоре, а рядом с собой крупную фигуру какого-то старика. Хотела поблагодарить его, но только тут узнала. Это был народный артист Журавлев.

– Спасибо, Николай Георгиевич, – поблагодарила его Надя.

И вдруг осеклась, вспомнив, что Журавлев уже давно умер. Когда-то он и в самом деле приходил к ним домой, сажал к себе на колени маленькую дочку своих учеников, ставших его коллегами по театру, друзьями, произносил возле ее маленького ушка раскатистым бархатным басом:

У Лукоморья дуб зеленый.

Златая цепь на дубе том…

Он рассказывал так проникновенно и ясно, что Надя видела перед собой огромное дерево с густой кроной, кота, гуляющего по толстой золотой цепи, русалок, царевну в темнице и серого волка… Николай Георгиевич лучше всех читал стихи. Он был учеником самого Качалова, и многие, кто мог их сравнивать воочию, говорили, будто Журавлев в декламации даже превзошел своего великого учителя.

– Зачем ты здесь? – спросил у Нади старый актер, и от его голоса задрожала свеча ночника в пустом и жутком коридоре.

– Заблудилась, – прошептала Надя, замирая сердцем от того, что ей приходится разговаривать с человеком, которого уже давно нет на свете. Промелькнула почти безумная мысль: а вдруг Журавлев не умер, а просто ушел из театра? Сам же инсценировал свои похороны, и панихиду в Доме актера, и прощальные речи друзей и чиновников от искусства, сам написал тексты прощания и сказал, как надо произносить то или иное слово, а в каком месте делать паузу и смахивать платочком слезу…

– Не бойся, святая душа, – улыбнулся Николай Георгиевич и погладил ее по голове, – ступай себе с богом. Только будь осторожна – постарайся не встретить едоков картофеля.

Ночник вспыхнул и приблизился в одно мгновенье. Теперь Надя стояла перед входом на темную лестницу. Она обернулась, чтобы увидеть мастера – человека, которому ее родители поклоняются всю жизнь, но позади была лишь тьма, и ничего больше. Надя вступила на каменные ступени и содрогнулась – те качались, и подниматься по ним было очень трудно. Но она шла и шла вверх. Потом свернула в какой-то коридорчик, затем в другой. И вдруг поняла, что не может найти выход. Надя металась в разные стороны, но везде были одни лишь каменные стены. Наконец блеснул слабый свет, и она пошла на него. Коридор постепенно расширялся, еще несколько шагов, и Надя оказалась на пороге просторного помещения с высокими, теряющимися где-то наверху потолками. Шагах в десяти от входа стоял стол, освещенный висящей в воздухе лампадкой, на столешнице виднелось огромное блюдо с какой-то едой. Люди ужинали. Надя шагнула к ним, чтобы узнать, как выбраться из этого страшного места, и – замерла, потому что поняла: четверо людей, сидящих за столом совсем рядом, – неживые. Они неподвижны, они застыли в вечности. Даже нарисованная в воздухе лампа – предмет более одушевленный, чем эти существа…

Надя стала пятиться, стараясь остаться не замеченной этими людьми. Посмотрела на стол и задрожала от ужаса – по плоской поверхности перекатывались картофелины, и не просто перекатывались, а бегали одна за другой, что-то кричали друг другу и ругались – только слов не было слышно. Надя подняла взгляд и застыла: четверо человек, сидящих за столом, теперь смотрели на нее.

– Простите, – прошептала Надя, – мне надо идти.

После ее слов неживые люди переглянулись, и один из них кивнул. И тут все пространство, весь темный мир, который окружал Надю, затрясся, дрогнула лампа над столом, и в единое мгновенье мир свернулся, как старый ковер, который кто-то смог так ловко сложить, перед тем как вынести во двор и выбить из него пыль…

Ровно работали двигатели, из-за шторки на иллюминаторе пробивалось солнце. По проходу авиалайнера стюардесса катила тележку с прохладительными напитками.