Читать книгу Приеду к обеду. Мои истории с моей географией - Екатерина Рождественская - Страница 5

Житьё наше было всегда центровым – с Поварской мы переехали на Кутузовский, с Кутузовского – на Калининский (Новый Арбат), с Калининского – в дом номер 9 по улице Горького. Хотя Кутузовский проспект в те времена вообще не считался центром. В самом конце проспекта на Поклонной горе заканчивались границы Москвы, о чем явно свидетельствовала большая белая табличка с перечеркнутым названием города, и начиналось Можайское шоссе с яблоневыми садами, деревенскими домиками, ухоженными огородами и петушиными криками. Это потом он стал элитным и недоступным по ценам, а тогда все было просто и довольно дешево, вот мы и вселились в трехкомнатную микрохрущевку напротив магазина игрушек. Потом, в самом конце 70-х, покинув Кутузовский, переместились на только что отстроенный Калининский проспект, который москвичи сразу обозвали «вставной челюстью Москвы». Так вот, в один из «зубов» мы и переехали, там было кафе «Ивушка», помните? Ну и дальше – на Тверскую, в знатный дом около Центрального телеграфа. Во время войны на месте этого дома долго лежал невзорвавшийся снаряд, который саперы еле обезопасили. Строительство здания началось еще в 41-м году, но война остановила его, и пленные немцы смогли достроить дом только к 1949. Да и материал для фасада нашелся подходящий – ходили слухи, что немцы успели завезти из Финляндии первоклассный гранит, из которого собирались поставить грандиозный памятник победы над Советами, но не случилось им такого счастья. Этот гранит, темно-бордовый, богатый и благородный, пошел на облицовку первых этажей домов 9 и 11, обратите внимание, как будете проходить мимо. Здание, а мы говорим о доме номер 9, получилось основательным, очень солидным, да что там солидным – роскошным и внешне и внутренне, с удачными планировками, высокими потолками и железобетонными, а не деревянными перекрытиями, что довольно редко встречалось в те послевоенные времена. Обширные квартиры, уходящие за горизонт, были, в основном, многокомнатными, гулкими, внушительными, ведь в них должны были въехать довольно важные люди, так называемая советская элита…

Квартиру эту на Горького родители долго тогда выменивали, никто просто так ее и не давал, хоть и помогли потом побыстрей оформить. Окна наши выходили прямо на Центральный телеграф, фасад которого всячески к праздникам украшался. На его стену монтировался огромный каркас с лампочками, разработанный специально обученными инженерами и художниками. Это был своего рода световой театр, люди проходили по улице Горького и восхищались размаху и успехам Советской страны – стены здания превращались по праздникам в гигантские пылающие огнями плакаты: в космос дружно взлетали ракеты из маленьких лампочек, на соседнем панно рядами ехали комбайны, собирающие светящуюся созревшую пшеницу, не переставая, качали нефть крошечные нефтяные вышки. Будничный и скромный герб, висящий над входом в телеграф, закрывался на 1 мая и 7 ноября объемным сияющим саркофагом из раскрашенных лампочек с детальной проработкой каждого колоска и каждого флажочка.

Но и по будням телеграф тоже был неотразимо красив и внушителен. Я смотрела в окно и изучала этот наш советский герб. Я смотрела в окно и узнавала время, там были вечные электронные часы. Время высвечивалось всегда. А когда к 7 ноября прямо с крыши разворачивали огромный рулон с портретом Ленина размером в целых 4 этажа, то он подглядывал ко мне в окно, и я его по-девчачьи стеснялась. Он совсем не улыбался, только слегка щурился, глядя на меня. Как оказалось, был очень близорук и недоглядывал. Но это стало ясно много позже. Ложась спать, я всегда задергивала занавески, чтобы огромное светящееся лицо не стояло у меня перед глазами и не смотрело на спящую меня. На подоконнике моем обычно выставлялась какая-нибудь еда. Не думайте, я не припрятывала ее, чтобы жрать ночами, просто все остальные подоконники квартиры были заняты цветами, которые тоже считались членами семьи и тревожить их было нельзя. Вот бабушка и ставила под открытое окно на мой девичий подоконник то, что не влезало в холодильник – это мог быть поднос с кулебякой, накрытый полотенчиком, чтоб с утра погреть и на завтрак, синяя гусятница с тушеным мясом, или одинаковые ряды пухленьких пирожных «картошка», приготовленных к приходу гостей. Да, «картошку» мы всегда делали сами. И если у вас потекла невидимая слюна и вы вспомнили, как оно тогда было и захотелось домашнего, настоящего, ностальгического и самолепного, то вот вам за это наша семейная картошка, вернее, пирожное «картошка».

Наша «картошка» очень похожа на настоящую с одним «но» – от нее можно опьянеть! И внутри она всегда белая. Мы никогда не делали пирожное с добавлением в тесто какао. Это было самое нетрудоемкое, быстрое, с простыми ингредиентами дело (печенье и какао, чтобы обсыпать сверху, в буфете не переводились, сгущенку доставали, за сливочным маслом, конечно, надо было в очереди пару часов постоять, а с коньяком проблем не было, его папе часто дарили). Делали «картошку» всегда много и впрок и, дав ей отдохнуть на подоконнике, закладывали на нижнюю полку холодильника, чтобы вынимать по мере появления гостей. Лучше, конечно, испечь бисквит и дать ему время высохнуть, но можно, если некогда, сделать из печенья.

Печенье (я люблю простое «Юбилейное») 7 пачек, 1 банку сгущенки, пачку сливочного масла в 200 г, горькое какао для обсыпки, 200 г орехов, коньяк или ром по вкусу. Я беру ложек 6–7, чтобы коньяк в пирожных хорошенько чувствовался. Потом все просто: печенье пропускаем через мясорубку, грецкие орехи режем на мелкие кусочки, они должны хрумкать на зубах. Делаем крем – растираем сгущенку с мягким сливочным маслом, добавляем коньяк и соединяем с крошевом. Лепим чудесные картофелины, обваливаем их в какао и ставим на холод. Особенные эстеты могут белым кремом или взбитыми сливками на картошках сделать «глазки». Когда сливочного масла не было – случались и такие времена – лепили без него, только печенье, сгущенка и какао.

Ну это просто, и в общем-то десерт вполне будничный, зато по праздникам изощрялись как могли и пытались гостей удивить своими домашними тортами! Например, огромный клубничный торт строили только на папин день рожденья, строго раз в год, на другие праздники не разменивались. Он шел обязательно с целиковой клубникой и ядреной ромово-коньячной пропиткой бисквита, со сливочным кремом и радующим глаз оформлением. Готовили накануне, чтоб пропитался – пекли 4 противня бисквитов и каждый резали еще вдоль, перекладывая кремом с клубникой, итого 8 слоев! А съедали, зараза, за пять минут.

Желе заваривали, любимое наше семейное занятие – с ягодами, разноцветное, шоколадное, молочное, радугой, с алкоголем….

В общем, вы поняли, что, откушав наш десерт, трезвым от нас никто уйти не мог!

Но десерты – десертами, они не пахнут, а вот бабушкино тушеное мясо… по ночам… у меня на подоконнике… даже с закрытой крышкой… Это было нечеловеческим испытанием! Все эти эротическо (мне было 16–17 лет) – гастрономические сны, этот ночной сладковатый будоражащий аромат, доставляемый из окна неторопливым сквознячком прямиком мне в ноздри, и навевал мне соответствующие странные видения.

И, если уж вспомнилось, держите рецепт Лидкиного, бабушкиного то есть, жаркого.

Главное – напожарить все отдельно: лук с чесночком, морковку, картошку и баранинку. Все, кроме картошки, поставить тушить, залив красным винцом. Подкинуть немного кураги и чернослива, которые, набравшись вином и разбухнув, нехотя отдадут свою сладкость.

Нарезать кислое яблочко, оно скоро превратится в пюре и добавит вкусу нечто такое волшебное, что и понять трудно будет, почему так хорошо. Это наш семейный секрет такой – везде, ну почти везде, добавлять кислое яблочко.

Соль, перец, розмарин, зира, еще того и сего, но на самом деле нужно класть специи по настроению – можно снова французских трав добавить, можно грузинских сыпануть, к чему душа лежит именно в этот конкретный творческий момент. Всё необходимо было хорошенько, но не до самой готовности, протушить на медленном огне, потом забросать туда картошку и снова прикрыть крышкой, чтоб удержать аромат. Картошка может забрать соль и солености снова станет мало, поэтому, когда уже почти готово, попробуйте все хорошенько, походите с ложкой соуса по квартирке, попросите совета у домашних и поймите, чего именно нужно добавить. Не удивлюсь, если сахара! Бабушка во все добавляла ложечку сахара – для баланса, говорила. Ну и тушите до потери пульса на очень-очень нерешительном огне под закрытой крышкой. Приятного вам и всем вашим!

Ну ладно, это лирическое отступление.

В доме нашем жил оскароносный режиссер Сергей Бондарчук с женой неземной красоты Ириной Скобцевой, замечательные актеры Наталья Селезнева, Олег Ефремов, Владимир Басов и советская министерша культуры Екатерина Фурцева, которая зорко следила за тем, чтобы абы кого в дом не заселяли и породистых не разбавляли. Еще много заслуженных ученых, в основном физиков- ядерщиков и просто физиков. Жили себе и жили, кто со двора, кто с улицы, подкатывали на персональных «Волгах» вплотную к подъезду, приветствовали консьержек и поднимались себе ввысь на скрипучем лифте.

Очень интересен был двор нашего дома на Горького. Подъезды во дворе уже не отличались парадностью, были вполне обычны и затрапезны, как и любая изнанка. Во дворе каким-то чудом сохранился крохотный кусочек старой, скрытой ото всех, припрятанной и неизвестной Москвы. Если вы и сегодня зайдете в наш бывший двор, пройдя торец дома, где жил Мейерхольд, и повернете направо, войдя в черные лоснящиеся ворота, то вам откроется милейшая картинка из прошлого, хотя все уже в остатках – остатки ворот, остатки проездных арок и два маленьких одноэтажных домика, где жили и работали когда-то «стеклянные короли», владельцы заводов по производству стекла. Помните коллекционные зеленые бутылки с выдавленным на донышке двуглавым орлом, которые считались самыми лучшими по качеству и форме? Это их, купцов Костеревых, которые тут обитали.

Загляните туда, полюбуйтесь, пока не поздно, на эти приятные сердцу остатки старой Москвы, ведь, не ровен час, и это сотрется…

Еще один скрытый от глаз дом, но не чета дому Костеревых, а роскошный, в изразцах и фасетных стеклах, причудливых башенках и живописи, прятался прямо напротив нашего дома, через улицу Горького. Заслонял этот скрытый дом продмаг, который у нас, местных, звался «кишкой» из-за невозможной своей длинноты. В кишке всегда пованивало бывшими продуктами, каким-то застойным салом и еще чем-то органическим, может, голодным человеческим ожиданием, видимо, оно имело именно такой запах. Живая еда редко когда продавалась, в основном законсервированная, замаринованная, засоленная, засушенная. Ну ладно, время такое засушенное тогда было, я сейчас не совсем об этом.

В арке этого «кишечного» дома я часто скрывалась от дождя и ветра, когда стояла в многочасовых очередях, скажем, за тем же сливочным маслом, переживая, как бы не стерся написанный на руке номер очереди. Тогда-то я и увидела в том подарочном (под-арочном) дворе дом удивительной красы. Разузнала про него и с большей охотой ходила теперь в «кишку» – можно было лишний раз навестить красавца. Это было Саввинское подворье, построенное в начале двадцатого века архитектором И. Кузнецовым. Звенигородскому монастырю понадобился доходный дом, и он был отстроен в псевдорусском модном тогда стиле. Так и простоял на первой линии Тверской до конца 30-х, радуя прохожих своим великолепием и основательностью. Было это до всемирно-всеобщей московской реконструкции, когда всю чётную сторону улицы Горького решили перенести дальше к северу на пару десятков метров. Ведь коммунистический город должен быть светлым, просторным, современным, с широкими проспектами, огромными площадями и новой пролетарской эстетикой. И на чертежах кто-то твердой рукой прочертил прямую линию, из-за которой многие старинные и очень красивые строения были снесены, а какие-то по необъяснимой причине остались стоять на разрушенной улице. Среди них был этот дом номер 6 и типография Сытина на Пушкинской площади, которые из всех признали вдруг памятниками архитектуры и решили сохранить. Но сохранить так, чтоб не мешали надвигающемуся сталинскому ампиру. То есть передвинуть.

Двигали дом весом в 23 тысячи тонн, Саввинское подворье, тихонечко, одной ночью, никого не отселив, да так плавно получилось, что, по слухам, не развалилась даже игрушечная башня из кубиков, которую построила маленькая девочка в одной из квартир! Двигали одну ночь, а подготовка шла целых четыре месяца. И перенесли-таки, на 50 метров от дороги. Понимаю, что бедные жители были в курсе и видели подготовительные работы, лебедку, рельсы, которые подкладывали под дом, мельтешение рабочих и инженеров, нервно курящих или зычно покрикивающих друг на друга понятными русскими словами. Жильцы волновались, как оно все пройдет, просили предупредить, чтобы вовремя успеть съехать к родственникам на время движения дома, чтоб не дай бог не завалило. Предупредили. За пару часов. Никто никуда не успел уехать. Но могу себе представить, каково было жильцам, когда им вдруг сообщили, что ночью дом начнут передвигать, и все люди останутся в нем… С женами, родителями, детьми, кошками и фикусами, со всем нажитым добром. Как они тогда заснули? Крепко ли спали? Хотя если бы дом рухнул, то об этом вряд ли кто узнал бы – нет дома, нет проблемы, человеком больше, человеком меньше, не беда, советские женщины нарожают еще. В газетах не напечатают, телевидения еще не было. А к людям в то время относились просто как к мясу. Шел 1939. Да и бояться было нечего, заверяло местное начальство. Специально для всех этих «манипуляций» с передвижкой зданий была создана метростроевская контора, которая чуть ли не играючи выполняла перенос небольших домов, которые изначально мешали строительству метро, а потом перешли на разработку более крупных проектов, как Саввинское подворье с рекордом веса в 23 тысячи тонн. Вся Москва вообще после 1935 года была перерыта: где-то сносили здания и церкви, где-то дома убирали под нож целыми переулками, освобождаясь от шикарного царского наследия, где-то строили метро, глубоко и опасно, где-то расширяли магистрали, ну а на улице Горького передвигали дома. Пройти без галош в любое время года было тогда невозможно.

Если вы вдруг окажетесь на Тверской около шестого дома, зайдите, пожалуйста, в арку, навестите дряхлого каменного старика, за которым нет никакого ухода и присмотра, который ветшает и разваливается.

И полюбуйтесь на уходящую красоту, пока не поздно.

Еще приблизительно в то же время переместили Моссовет, но тут был другой рекорд – рекорд скорости: здание уехало вглубь всего лишь за 40 минут, просто и по-деловому, словно это было в порядке вещей – ездить целым зданиям по улице. А потом, уже в 1950 году, и памятник Пушкину зачем-то переехал на другую сторону Тверской, а на моей девичьей памяти еще и Сытинская типография, которая стоит рядом с редакцией газеты «Известия» на Пушкинской площади.