Читать книгу Моя несчастливая счастливая жизнь - Екатерина Шитова - Страница 1

Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:

– Знакомьтесь, новенькая!

Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.

– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?

Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:

– Рыжая!

– Глазищи-то свои выпучила.

– Родители у нее погибли…

– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…

На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…

За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот снег укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.

Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре:

– Ни слезинки не проронила. Не всхлипнула ни разу. Все горе в себе держит, как бы умом не тронулась, – с беспокойством обе женщины смотрели на меня, неподвижно сидящую на диване.

Я знала, что завтра утром кто-то приедет и заберет меня. Услышала из разговоров соседок. Но я еще не знала тогда, куда увозят таких несчастных детей, как я.

Наш пес Лука разделял мое горе. Он не вставал уже несколько дней, тяжело переживая гибель хозяев. Когда и я уйду, он долго не протянет. Я знала, что он так сильно любит всех нас, что просто-напросто умрет от горя. Я видела это по его глазам, которые он иногда поднимал на меня. Мы с ним смотрели друг на друга, и оба понимающе молчали. Потому что боль не давала говорить…

Последнее,что я сделала дома – приложила ладонь к стене, оклеенной старыми обоями в цветок. Это было тайное прощание.

Сейчас я сидела на пружинистой кровати интерната, которая должна стать моей, смотрела в окно, думала о могилах мамы, отца, Алисы, о Луке – как он там.

А девочки шептались, до меня доносились лишь обрывки их разговоров:

– Рыжая…

– Погибли, да-да, совсем недавно. Разбились все втроем…

– Сидит, молчит…

– Может, плохо ей, или с ума сошла…

“Рыжая”. Так меня называли все пять лет, которые я прожила в гадюшнике. Иначе свой интернат я никак не могу назвать даже сейчас, спустя много лет.

Смена обстановки, жизненного уклада, привычек была так разительна и неприятна, что поначалу мне казалось, что меня определили в тюрьму, в колонию строго режима, или как там они называются. Я внезапно и остро, с тоской, сдавливающей грудь, поняла, что чувствуют птицы, когда их приносят из леса домой и сажают в тесную клетку. Они начинают медленно умирать в неволе. Я тоже медленно умирала. День за днем мне казалось, что я больше ни минуты не смогу здесь, не выдержу.

Я стала изгоем в детском коллективе. Мне сложно было оправиться от горя, поэтому вначале я совсем не разговаривала. А когда немного присмотрелась к девочкам-соседкам, то поняла, что с ними и разговаривать-то не о чем.

Соседки постепенно возненавидели меня в ответ. Я им мешала своим присутствием, нарушала их тесный "семейный" круг, не хотела подчиняться и выполнять указания.

Сначала я пыталась искать помощи у Нинель Моисеевны, но быстро поняла, что её взгляд теплится ложным пониманием. В глубине души она холодная, безразличная. У неё всегда была одна отговорка:

– Постарайся с ними договориться. Они такие же дети, как и ты.

Как-то эти “такие же дети, как и я” побили меня так сильно, что я не могла встать от боли и унижения. Я сидела в туалете, прижавшись спиной к теплой батарее, ревела в голос и звала отца.

По губам текла кровь, смешивалась со слезами. Губы щипало от соли. Я изо всех сил прижимала ладони к лицу, чувствуя, как по ним течет что-то тёплое.

На шум прибежала уборщица тетя Глаша. Единственный человек, которому, как мне казалось, я была небезразлична в этом сером здании.

– Ну что за девки! Чертовки сущие, – причитала она, подставив под струю холодной воды, сильно отдающую хлоркой, махровое полотенце. Она обтерла им мое распухшее лицо. В этот момент я мечтала только о том, чтобы тетя Глаша забрала меня отсюда к себе домой. Прямо сейчас.

Я знала, что она живет в деревянном бараке на окраине города, с тремя старыми незамужними сестрами и десятком тощих кошек. Я знала, что они живут очень бедно и убого. Но мне было все равно. Любое место я бы хотела называть своим домом, но только не интернат.

– Ты бы поменьше попадалась к ним на глаза. Мальчишки реже дерутся, чем они. Вот ведь, не повезло тебе, горемычной, попасть в такую компанию. Как и помочь-то тебе, не знаю.

Конечно же, она не взяла меня к себе. Даже и не думала об этом. Но на протяжении следующих пяти лет она была единственным человеком из персонала, кто сострадал мне в моих бедах. За это я любила её, отдавала для ее сестер свое печенье с полдника. Мы часто любим людей только за то, что они к нам хорошо относятся.

Нинель Моисеевна не придавала дракам большого значения. У неё были проблемы поважнее. Она отчитала всю нашу спальню, умело выставив меня виноватой в конфликте.

– Если ты и дальше будешь замыкаться в себе, то у тебя постоянно будут подобные проблемы с коллективом.

Ночами я плохо спала, а днём меня преследовали видения. Тени ходили за мной по пятам, я чувствовала их, но в глубине души радовалась этому: мне казалось, что с ними я не так одинока. Что это были за тени, я не знала. Мне хотелось, чтобы это был отец.

Иногда со мной случались обмороки. Никто не обращал на них внимания, списывали на нервное перенапряжение, давали успокоительное, которое я клала за щеку, а потом выплевывала в унитаз. Мне даже нравились эти тени. Они помогали сохранить внутренний мир, правда, не спасали от мира внешнего…

– А давайте ночью Рыжую зубной пастой измажем? – и по комнате разнеслось злобное хихиканье.

Они были отвратительны. Мерзкие, бессовестные, малолетние стервы. Иначе не сказать. Цвет моих волос, отцовское “золото”, не давал им покоя ни днем, ни ночью.

Их раздражала моя внешность, моя замкнутость и отчужденность, моя манера общения. Я не боялась их, и это проявлялось во всем, даже в интонации голоса.

Поняв, что каждое мое слово оценивается, как неверное и оскорбительное, я стала стараться не вступать с ними в диалог, молчала, как рыба, даже тогда, когда они обращались ко мне.

Тогда они стали называть меня “умственно отсталой”. Поначалу я велась, как дура, на каждое оскорбление. Невозможно не реагировать, когда тебя впервые в жизни обзывают тварью или тупой свиньей. А когда они оскорбляли мою погибшую семью, у меня совсем срывало крышу.

Пусть я постоянно оказывалась проигравшей в этих неравных драках, но и им тоже здорово попадало: мне тоже удавалось разбить губу или выдрать клок волос кому-то из них, пока они не налетали на меня всей стаей, как злобные вороны.

То, что мое лицо часто напоминало синяк – этого, как будто, никто не видел. Или не хотел видеть. “Социально-сложная” – так называла меня Нинель Моисеевна.

У воспитателей и воспитанников в интернате был общий, давным-давно устоявшийся и слаженный внутренний мирок, со своими законами и правилами. Всем казалось, что я эти правила не соблюдаю. Так и было на самом деле. Я не хотела и не собиралась жить по их правилам. И в этом была причина постоянных жестоких нападок. Меня силой заставляли подчиняться. Но так и не заставили.

В интернате был кружок ИЗО. Его вела пожилая женщина, которая, на мой взгляд, не умела рисовать совсем. Мой отец был талантливым художником, поэтому я знаю, о чем говорю. После двух неудачных занятий, каждое из которых закончилось ссорой с преподавательницей, я перестала ходить на них.

– Лора, ну почему ты приносишь столько проблем? Ведь можно вести себя спокойней: и со своими соседками по комнате, которые тоже постоянно жалуются на тебя, и с учителями! Тебе всего четырнадцать! Ты должна уважать взрослых людей, которые стараются тебе помочь.

– Я тоже старалась помочь Людмиле Леонидовне. Ее проблема в том, что она знает о живописи не больше, чем уборщица тетя Глаша.

– Не дерзи, Лора!

Я замолчала и стала смотреть в стену за спиной Нинель Моисеевны. “Почему я не погибла вместе со своими? С теми, кто меня понимал,” – эти мысли преследовали меня. Мне казалось несправедливым то, что весь мой мир разрушился, все любимые умерли, а я осталась живая и никому не нужная.

– Иди в комнату. Еще одно замечание на этой неделе, и ты будешь строго наказана, Лора.

Я вышла из кабинета, не сказав ей ни слова вслух, но в мыслях у меня было много слов, правда больше нецензурных.

Итак, я даже не могла рисовать. Это было мучительно. Художник любого возраста сейчас поймет меня: не рисовать – это значит не жить. Даже во сне я в руках ощущала кисть. Мне снились мольберты и отцовская маленькая мастерская.

В реальности же в моем распоряжении было только несколько чистых тетрадей в клетку, ручка, цветные карандаши. Акварель полагалась только для учебных занятий. Хотя, я думаю, что мне ее не давали из вредности, чтобы знала в следующий раз, как вести себя с учителями.

В тонкой зеленой тетрадке я делила страницу на четыре части и рисовала маленькие картинки в этих получившихся небольших прямоугольниках. Так тетради хватало на дольше. Я рисовала Луку, себя, отца, сестру, маму. Я рисовала ту жизнь, в которой была счастлива, и которая, увы, так неожиданно закончилась.

Стоит ли подробно описывать все то, что я пережила в интернате после смерти родителей? Это сложно и, пожалуй, совсем не интересно. Мне совсем не хочется возвращаться к каждому дню этого жизненного клубка, который я плотно смотала и запрятала подальше в глубины памяти. Но иногда интернат мне снится. И эти кошмарные сны заставляют меня вскакивать с постели с криком.

Поэтому я подойду сразу к концу этого ада. Да, оказывается, у моего ада был конец! Наверное, всё-таки, стоит считать себя удачливой. Не все находят выход из ада…

В одиннадцатом классе, когда все мысли были только о том, что через несколько месяцев я уйду из гадюшника навсегда, я вдруг неожиданно стала лишним звеном любовного треугольника.

Парня звали Артур. Он был красивым, высоким, темноволосым, крепко сложенным, с правильными чертами лица и надменным взглядом. Он был моим одноклассником и авторитетом среди здешних парней.

С интернатовскими мальчиками я старалась не сталкиваться в стенах гадюшника, потому что все время кто-нибудь из них старался облапать или зажать в углу.

Артур уже два года встречался с девочкой Ларисой, мне она казалась красивой, но ее красота была безликая и холодная. Дотронешься – и рука замерзнет. У нее были белые волосы, голубые глаза. Она вся была какая-то светлая и практически прозрачная. Наверное, такими бывают озерные нимфы. Мне даже иногда хотелось ее нарисовать.

Ее хрупкий образ портил лишь голос: хриплый, прокуренный, он звучал совсем не так, как должен был звучать голос нимфы. На Ларису хотелось смотреть, но ее не хотелось слушать.

Вместе Артур и Лариса смотрелись гармонично. Если копнуть глубже, у них были похожие, трагичные судьбы.

Они любили друг друга, это было видно по малейшим деталям их взаимоотношений. И любовь их была трепетная, нежная – такая, какой и должно быть первое в жизни чувство. Так было до тех пор, пока темноволосый красавец Артур не поспорил со своими друзьями, что сможет затащить любую девчонку из интерната в кладовку, которая пользовалась среди старшеклассников известной славой – там часто уединялись влюбленные парочки.

Я не знаю, зачем он это сделал. В определенном возрасте у мальчишек мозг одурманивают гормоны. А тем более в интернате, где, казалось бы, куча правил, но по факту их никто не выполняет, а воспитатели усиленно делают вид, что не замечают того, как подростки курят в спальнях и залазят друг к другу в постели. Здесь бьют друг друга до полусмерти, но это все не те проблемы, на которые стоит тратить свое время и нервы. Это жизненные мелочи. И неважно, что эти мелочи ломают несформировавшуюся психику и часто портят всю жизнь и без того несчастным взрослеющим детям.

Артур тогда выиграл в споре. Несмотря на то, что в кладовку он меня затащил силой, и у нас с ним ничего не было, кроме неудачного поцелуя, своим друзьям он сказал совершенно другое. Когда он, наконец, выпустил меня из маленького душного помещения, вокруг стояли парни и неоднозначно улюлюкали нам вслед.

Я пыталась сказать им, что там, в кладовке, Артур просто прижал меня к стене, чтобы я не вырвалась обратно, что ничего не было. Но меня никто не слушал, все взгляды были устремлены на Артура, который стоял рядом со мной с видом победителя.

Мне вдруг стало не хватать воздуха, желтые стены впитали весь кислород, и мне нечем было дышать. Я начала задыхаться, и мне страшно захотелось домой. Домой, в свою квартиру. Там, в одиночестве, я могла бы провалиться сквозь землю. А здесь что? Гадюшник!

И я что было сил побежала: со второго этажа вниз через столовую, в кухню, а оттуда – пулей к черному ходу. Посудомойка Варя, которую все называли за глаза и в лицо Дурочка, даже опомниться не успела, а двери черного хода уже с сильным грохотом закрылись за мной.

Я бежала по заснеженным улицам в ярко-розовых сланцах, скользила, падала, вставала и снова со всех ног бежала, натянув на покрасневшие от снега руки рукава серого вязаного свитера.

Я не ощущала ни холода, ни страха, я не видела, что на меня оглядываются люди, сигналят машины, когда я с безумным лицом неслась на красный сигнал светофора. Я бежала туда, где я должна была быть все эти годы, часы и минуты. Домой, к отцу, к маме, к Алисе, к Луке. Голова кружилась от безудержного ощущения счастья. Еще несколько кварталов, и все закончится. Еще немного, и все будет хорошо – так, как раньше.

Меня нашли вечером, в подъезде, сидящую, скрючившись от холода, возле двери в нашу квартиру. Соседка, тетя Наташа, от которой меня увозили несколько лет назад, увидела меня в глазок и позвонила в интернат. Даже не вышла ко мне – испугалась, что, вдруг я наркоманка или сумасшедшая…

Все здесь было, как пять лет назад, только коврики у входных дверей в соседские квартиры поменялись. А у нашей квартиры до сих пор лежал тот, который мама прохлопывала на балконе раз в месяц.

Я знала, что меня найдут, но я была благодарна судьбе и за то, что я несколько часов смогла сидеть, прижавшись к двери в свое прошлое, и мне казалось, что все они: мама, отец, Алиса, действительно, живы – там, за старой коричневой дверью. Я слышала их шаги, голоса, лай Луки, я даже чувствовала запах подгоревших маминых котлет…

На следующий день о том, что якобы "произошло" в кладовке, узнали все. Лариса пришла на учебу с опухшим от слез лицом, она даже не смотрела в мою сторону.

Артур, казалось, только сейчас понял, что он натворил. Он смотрел то на меня, то на Ларису и, казалось, не мог понять, кто из нас его сильнее ненавидит: блондинка или рыжая. Я сидела, словно бледное каменное изваяние и делала вид, что не замечаю взглядов, которые бросали на меня одноклассники.

После первого же урока я побежала в туалет, где меня вывернуло наизнанку. На обратном пути в класс я с ужасом заметила, что и другие парни с любопытством и ухмылками оглядываются на меня. Было понятно, что они могут сделать что-то гадкое при любом удобном случае, потому что у меня даже подруг нет, не говоря уже о какой-то другой защите.

Насилие в интернатах – это тоже не та проблема, о которой стоит думать взрослым, работающим здесь. Но если многие из живущих здесь не нужны собственным родителям, то что уж говорить о воспитателях, которые приходят сюда только потому, что у них такая работа, потому что они получают деньги за видимость воспитания сложных, одиноких подростков.

Каждый из нас, кто попадает сюда, независимо от того, кем он становится впоследствии в интернатовской иерархии, понимает одну простую истину: он никому не нужен. Этот факт не каждый взрослый способен пережить, не говоря уже о ребенке.

“Ты никому не нужен. Выживай, как хочешь” – жестокая жизненная философия детей-сирот. Поэтому мне всегда сложно поверить в благие намерения, я в любой бескорыстной помощи ищу подвох. Я не привыкла к доброте.

Гадюки, в чьем логове я жила, единогласно встали на защиту красавицы Ларисы. Меня поймали, затащили в туалет и избили. Такого давно уже не было. Я не разговаривала с ними, не обращала внимания на оскорбления, забирала свои длинные непослушные волосы в тугой “бабушкин” пучок, чтобы не раздражать их. И они не трогал меня в последнее время.

Но тут я опять нарушила их негласные правила жизни, а именно – привлекла всеобщее внимание к своей персоне, да еще и так нагло – отбив парня у их подруги. Все интернатовские сейчас говорили только обо мне, и это моим соседкам по комнате было не по душе.

В разгар драки, я стукнулась головой о стену, и кусок старой плитки откололся и со звонким стуком упал на пол. Лариса, которая не участвовала в драке, подняла осколок и медленно подошла ко мне. У нее было столько боли в глазах, что мне стало жаль ее, я сказала:

– Да не было ничего у нас, он все это выдумал!

А Лариса прохрипела в ответ:

– Врешь! Ненавижу. Ненавижу тебя, стерва!

Угрожающе замахнувшись, она пару секунд стояла надо мной, а потом резким движением рассекла мне острым концом плитки лицо. Мне показалось, что она отсекла полщеки. Сквозь боль я почувствовала, как из большой рваной раны на лице хлынула кровь, и гадюки быстро расползлись по своим убежищам.

Воспитатели вызвали мне скорую. Как обычно, для взрослых моя травма была всего лишь случайностью. Щеку зашили, две недели мое лицо было забинтовано, как у мумии, и я ходила на перевязки в медпункт. Но стало легче: душевную боль теперь заглушала физическая и, по сравнению с раной на лице, кровоточащий рубец в душе казался не таким страшным. А еще на меня перестали смотреть парни, в этом тоже был огромный плюс.

Анжелика появилась тогда, когда я возненавидела жизнь настолько, что была готова без сожаления распрощаться с ней. Каждую ночь я пробиралась босиком на интернатовский чердак и ревела там навзрыд. Я точно знала, что когда-нибудь сделаю это, что смогу.

В ту ночь я окончательно решилась. Пролезла через люк со сломанным замком на крышу и встала босыми ступнями на самый край карниза. Волосы взлетали вверх от резких порывов ветра, снег слепил глаза.

Меня бил озноб: то ли от страха, то ли от холода. Неуклюже раскинув худые руки в стороны, я пыталась представить последний полет в темноту, которая заканчивает все жизни без исключения. Хлопья снега на пижаме были похожими на птичьи перья, руки – на крылья. Наконец, я подняла ногу, собираясь шагнуть вперед.

“Прости меня, пап…”

Вдох, выдох, шаг…

Но движение почему-то получилось не вперед, а назад, и спустя секунду я уже лежала на крыше, придавленная неимоверной тяжестью чужого тела.

– Ты идиотка? Вот черт! Нет, я, конечно, сразу поняла, что ты идиотка, но чтобы вот так…

Крупная фигура сначала поднялась сама, а потом резко подняла меня, схватив за обе руки. Я снова начала дышать.

– Вот черт, холодно. Так и до бронхита недалеко. Подумать только, лазить по крышам за сумасшедшей девкой, – и она протолкнула меня в чердачное окошко, я чуть не упала, потому что совсем не сопротивлялась ее сильному натиску.

В ее голосе, хоть она и ругала меня, не было злобы. В нем была забота. Забота? Забота…

Это было так странно! Незнакомый человек не дает тебе шагнуть вниз с карниза, потому что ему не все равно. Я уже успела забыть, что такое забота, и что такое доброта – тоже. И тут на интернатовской крыше появилась Анжелика и напомнила обо всем хорошем, что бывает в людях.

На чердаке Анжелика огляделась, потом принесла из угла деревянный ящик и усадила меня на него. Сама села рядом на пол.

– Положи свои сумасшедшие голые пятки под себя, а не то заболеешь.

Я молча выполнила то, что она сказала, и только теперь почувствовала себя живой. Вытерев кулаком красные, заплаканные глаза, я посмотрела на нее исподлобья и пробубнила:

– Чего тебе здесь надо?

– О, вот черт! Она умеет говорить. Ну, может быть, это даже плохо. Но учти, если ты болтушка и много говоришь, то так и знай, что мы друг другу не подойдем. Я ненавижу болтливых людей, потому что сама очень, очень болтлива. Как-то, когда был жив отец, он мне сказал, что я когда-нибудь точно заболтаю его до смерти. И вот ведь незадача, действительно умер. Правда меня в тот момент с ним не было, а то бы я и вправду подумала, что он из-за меня крякнул…

На лицо Анжелики падал свет от уличного фонаря, и я смотрела на нее очень внимательно. Как на чудо. Со мной уже несколько лет не разговаривали вот так – легко, просто и непринужденно.

Я не знала, то ли мне ответить, то ли молча слушать, ведь Анжелика сказала, что не любит болтливых. Она, тем временем, рассказывала о своем отце, который бросил семью ради другой женщины “с бидонами вместо грудей”…

Анжелика была высокая, полная девушка. Ее поселили к нам в комнату совсем недавно. Но она уже успела заслужить авторитет, хватая за волосы наших гадюк, которые поначалу хотели высмеять ее вес и телосложение. При таком яростном проявлении физической силы гадюки быстро умолкли и в присутствии Анжелики вели себя гораздо спокойнее.

На чердаке я впервые могла рассмотреть ее вблизи. И она мне понравилась. Жиденькие светлые волосы были собраны сзади в крысиный хвостик. На круглом лице с увесистым вторым подбородком были хаотично расположены несколько крупных светло-оранжевых веснушек. Брови и ресницы были белыми, казалось, что их вовсе не существует.

На Анжелике была свободная футболка такого большого размера, что, казалось, в нее вошла бы вся наша девичья спальня. Ее большой вид меня обнадеживал, внушал доверие. Вся она словно светилась счастьем и от этого казалась довольно симпатичной, несмотря на свою комплекцию.

– Как? – я сглотнула комок в горле, замялась, вытерла покрасневшие от слез глаза.

– Что как? – она посмотрела на меня, а потом нетерпеливо замахала обеими руками, – Ну, черт тебя возьми, говори! Не люблю, когда начнут, а потом не закончат!

– Ну… Ты здесь неделю, – хлюпая носом продолжила я, – скажи мне, как тебе удается быть такой счастливой?

Анжелика помолчала, попыталась сделать серьезное лицо, и вдруг засмеялась.

– Эй, девочка, ты что, совсем все в жизни попутала? Почему я должна быть несчастной? Вот смотри, все просто: мой отец меня бросил. Моя мать спилась. А я не буду несчастной. Назло им. Никогда не буду! – Анжелика встала и прошлась по чердаку, – А знаешь, почему? Потому что я знаю, что я выйду отсюда и смогу добиться в жизни чего-нибудь. Чего угодно! Буду учиться, работать. Может быть, премьер-министром и не стану, но уж точно никого из своих родных не брошу, не сопьюсь. Я буду нормальным человеком. Я это знаю, чего же мне тогда быть несчастливой?

Она помолчала, потом добавила уже тише и серьезнее:

– А еще, когда улыбаешься назло всем, даже самые тяжелые беды переносятся легче. Ты что, не знала об этом?

Я подошла к ней и сделала то, на что, казалось, была уже не способна. Я крепко обняла ее и прошептала на ухо “спасибо”.

Мы с Анж, так я ее называла, стали подругами. Когда она была рядом, гадюки даже смотреть боялись в мою сторону. Все потому, что вскоре после нашего знакомства Анж так "накостыляла" (ее словечко!) за меня главной змее, что несчастную увезли со сломанной рукой в больницу.

Она вернулась оттуда спустя несколько часов, притихшая, молчаливая, с красивым, белым гипсом от плеча до кончиков пальцев и с таким же белым лицом. Мы получили нагоняй, но ведь эта травма тоже была случайностью.

Мир в интернате сконцентрировался для меня вокруг одного-единственного человека – моей Анж.

В начале весны мне исполнилось восемнадцать, и, благодаря Анж, у меня началась новая жизнь. Давно мне не было так спокойно. Меня никто не трогал, я могла говорить вслух, даже смеяться, могла в любое время обнять Анж, которая всегда была очень добра ко мне. Меня переполняла благодарность и нежность к этой большой девчонке.

Когда Анж узнала, что произошло между мной и Артуром, она попыталась разобраться и с ним, но, слава богу, все закончилось устной ссорой.

Анж отлично дралась и никого не боялась. Поэтому даже парни опасались связываться с ней. Удары ее были всегда точные и весомые. Отец Анж был боксером, он научил ее защищать себя. А ее крупная комплекция позволяла ей без труда одерживать победу над противниками. Она говорила, что в детстве часто побеждала в женских спаррингах, и отец пророчил ей большое спортивное будущее.

Анж терпеть не могла любое проявление деспотии и несправедливости. Поэтому все ее внимание с первых дней пребывания в интернате привлекла именно я. По мне было видно, что я не в себе, очень несчастна и, что меня все ненавидят. Это было несложно понять, пробыв в нашей спальне даже несколько часов.

Тогда на крыше она выследила меня из интереса, заметив, что среди ночи я постоянно куда-то ухожу.

– Сначала я подумала, что ты в туалет бегаешь! – хохотала Анж.

А потом она стащила меня с карниза. Анж призналась, что ее отец тоже покончил с собой, за это она не уважает его вдвойне. О своем отце Анж рассказывала всегда по-разному, иногда я думала, что она до сих пор им восхищается. Но рассказы всегда заканчивались оскорблениями в его адрес.

– Нет, Лора, ты представляешь, каким подонком надо быть, чтобы бросить собственного ребенка, увязавшись за первой попавшейся юбкой. Я все понимаю, что у них похоть дурманит мозги, но не до такой же степени. Ведь я так нуждалась в нем тогда.

– Мой отец тоже изменял матери.

– Он что, тоже ушел от нее?

– Нет. Он и маму любил по-своему. Не мог уйти. Ушла его любовница, когда ей надоело его ждать.

– Так ей и надо. Вот скажи мне, почему мужики такие сволочи?

– Я не знаю, Анж. Может быть, они ищут в жизни нечто большее, чем мы. То, что нам не доступно. И, может быть, им так проще искать…

Мы любили проводить время вместе. Часто ночами, когда гадюки уже спали, мы надевали на себя по три кофты и тайком пробирались на цыпочках на чердак. Я следовала за массивной фигурой Анж, и мне казалось, что со мной ничего плохого не случится, пока я иду за ее спиной.

Мы сидели на чердаке, подложив под себя старые подушки и укрыв ноги одеялами.

Я думала о том, что скоро уже наступит конец этой жизни, а я только недавно почувствовала себя здесь счастливой. И снова расставание, снова одиночество?

Мне сложно было представить себе свое возвращение в пустую квартиру, где все было так же, как тогда, когда я уходила оттуда в последний раз, с опухшими от слез глазами, в сопровождении работников органов опеки.

Анж не знала, почему я грустила, но крепко обнимала меня, как младшую сестру, гладила по волосам, целовала в щеку, словно, я и вправду была маленькая. Я всегда молчала, а она много рассказывала о себе, придавая этим трагичным и невеселым историям совершенно иное звучание, наполненное оптимизмом и тонким юмором.

Я слушала ее, и мне казалось, что мир не так уж несправедлив, и, действительно, всегда есть чему улыбнуться. Общение с Анж, словно свежий воздух, проникало в мою темную, наполненную обидами и мраком, душу и наполняло меня изнутри жаждой жизни, которая, как я думала, давным-давно умерла вместе с моими родными.

Мы строили планы, мечтали о том, как после выпуска найдем работу или поступим учится. Избавимся, наконец, от всех этих запретов. Забудем о гадюках, о тупых интернатовских парнях, о безразличных воспитателях.

У Анж заурчало в животе. Она ласково похлопала по нему и сказала:

– Я, наконец-то, смогу есть по ночам.

Я не выдержала и засмеялась. Анж нахмурилась.

– Хватит смеяться, чертовка! Не хорошо смеяться над жирной подругой.

– Анж, я очень тебя люблю! Такой, какая ты есть. Даже жирной.

Она покосилась на меня, взяв в рот тонкий огрызок своего светлого хвостика, но потом тоже рассмеялась.

– Черт возьми, ты, действительно, добрая, Лора. Хотя я это сразу поняла, как оказалась здесь. Ну, знаешь, не потому, что все чокнутые добрые, а потому что у тебя в глазах было много страдания. Так сильно страдают только добрые люди. У них сердце большое и страдания в нем – тоже большие.

Прошло совсем немного времени с тех пор, как мы познакомились с Анжеликой, но нам казалось, что мы знаем друг друга много лет. Мы разговаривали обо всем, но чаще всего о том, что будем делать после выпуска, который с каждым днем становился все ближе и ближе.

В одну из таких “чердачных” ночей, когда на улице дул свежий апрельский ветер, мы с Анж решили, что она не станет возвращаться после интерната к своей матери. Мы вместе поедем ко мне и будем жить в моей квартире.

После того, как мы все решили, у меня отлегло от сердца. Я не останусь снова одна, мы будем учиться самостоятельной жизни вместе. А вдвоем, я уверена, мы справимся с любыми трудностями.

Но выпуск из интерната не стал хэппи эндом, он стал лишь началом взрослой жизни. И это уже другая история…