Читать книгу Баба Яга - Екатерина Шитова - Страница 2

На улице буйствовала весенняя гроза, а внутри маленькой бревенчатой избушки было жарко, пахло печным дымом и сухими травами, которые были развешены по стенам. По центру избы стояла большая русская печь, в которой потрескивали поленья. На печи горой возвышались подушки, прикрытые сверху ярким лоскутным одеялом.

В избушке было всего одно маленькое оконце, которое почти не пропускало свет, отчего внутри царил полумрак. У окна стоял деревянный стол с двумя широкими лавками по бокам. Другой мебели не было, да она и не поместилась бы здесь.

Когда низкая дверь распахнулась, впустив внутрь порыв ветра, с печи сразу же спрыгнул большой черный кот. Он выгнул спину дугой, потягиваясь, широко зевнул и громко мяукнул хриплым голосом.

– Брысь, Уголек!

Горбатая старуха с длинными косами строго взглянула на кота и повесила свою промокшую насквозь накидку на ржавый гвоздь, торчащий возле двери.

Старуху звали Захария. Она была такой старой, что ее уже клонило к низу, отчего на спине ее рос большой, безобразный горб. Остановившись у топящейся печи, Захария склонила голову к свертку, который держала в руках и понюхала спящего ребенка. Её некрасивое, бородавчатое лицо с огромным горбатым носом и тонкими, как нитки, губами стало напряженным и суровым. Седые брови нахмурились, желваки, обтянутые тонкой морщинистой кожей, заходили ходуном.

Положив сверток на деревянный стол, она небрежными движениями развернула пеленку. Крохотная девочка, проснувшись и почувствовав свободу, засеменила ножками, взмахнула ручками и, испугавшись незнакомой, страшной старухи, склонившейся над ней, громко закричала.

Захария покачала головой, облизнула кривой указательный палец и дотронулась им до темного пятна на щеке ребенка. Быстро отдернув палец, она нахмурилась еще сильнее. Потом она села на лавку и задумалась, почесывая свою седую голову.

Девочка кричала, но Захария будто не слышала ее душераздирающего крика. Ее лицо, покрытое глубокими морщинами, было серьезным и напряженным. Она уставилась в деревянную стену перед собой, но, казалось, смотрела сквозь нее, при этом глаза ее из прозрачно-голубых стали темно-синими. Удивительно, но цвет глаз этой древней старухи был ярким и глубоким, как у молодой девушки.

Захария поправила седые косы, лежащие на груди, поднялась с лавки и сняла со стены несколько пучков сухой травы. Девочка продолжала громко кричать, и старуха недовольно махнула на нее рукой.

– Ах ты, поганка! Помолчала бы лучше! – низким, хриплым голосом проговорила она.

Потом она положила травы в деревянную ступку, залила их темным маслом, взяла горсть соли, пошептала на нее несколько неразборчивых слов и бросила соль в ступку. После этого она начала яростно толочь траву, без конца бормоча что-то себе под нос. Натерев получившейся пряной смесью красное от напряжения тельце кричащей девочки, Захария положила её на пеленку и, наклонившись, достала из-под стола кадушку с ржаным тестом, которое уже ползло через край.

Черный кот, сидящий на лавке, внимательно смотрел на все происходящее янтарно-желтыми глазами и время от времени мяукал, но старуха не обращала на него внимания. Помяв тесто руками, она вынула его из кадушки и положила на другой конец стола, обильно присыпав мукой. Раскатав тесто ровным кругом, она положила по центру ребенка и быстрыми, умелыми движениями завернула девочку в тесто, оставив свободными лишь рот и нос. Все это время она шептала себе под нос заклинания.

Завернутого в тесто ребенка старуха положила на широкую лопату для хлеба, затем открыла печную заслонку и брызнула в печь водой. Внутри все зашипело, и в избу из печного зева повалил влажный, горячий пар. Сдвинув раскаленные угли в сторону, старуха проговорила:

– Дыши пуще жаром, печка-матушка. Мне девочку нынче испечь нужно.

После этих слов Захария поставила лопату с лежащим на ней ребёнком в печь и, выждав с полминуты, вынула лопату обратно.

– Пекись-пекись, да не перепекись, – хриплым голосом проговорила старуха и облизнула пересохшие губы.

Тесто, в которое была завернута девочка, зарумянилось, покрылось тонкой корочкой. Захария наклонилась, принюхалась, покачала головой и снова сунула лопату в печь.

– Пекись-пекись, да не перепекись. Корка налейся золота да румяна, а начинка получись сочна да жирна.

Сказав так, старуха вновь вынула из печи лопату. Отщипнув горячее тесто, она попробовала его на вкус и, сморщившись, сплюнула на пол.

Когда она, задержав дыхание и сжав зубы, в третий раз сунула ребёнка в печь, то печь вдруг затряслась, из неё посыпались искры, вся избушка заходила ходуном. Стол и лавки заскрипели, зашатались, табурет отлетел к низкой двери и глухо стукнулся об нее, пучки трав с сухим шелестом посыпались на пол со стен и с потолка. А потом из печи, из ее широкого темного зева, послышался гортанный низкий голос:

– Захария, опять дитя печешь?

Голос звучал жутко, старуха затряслась всем телом, но лопату из рук не выпустила, держала крепко.

– Опять пеку, – ответила она тихим, уверенным голосом.

– Пеки-пеки! Да вспоминай, за что наказана!

В уголках глаз старухи задрожали две прозрачные слезинки. Они покатились по щекам и капнули на седые косы, свисающие до пола.

– Помню-помню, как забыть-то? – тихо проговорила она, сжав рукоять лопаты так крепко, что кривые пальцы побелели от напряжения.

Внутри печи снова что-то вспыхнуло, тлеющие угли вдруг загорелись алым огнем и стали со всех сторон лизать ребенка, обернутого в тесто. Захария услышала детский крик, но не вынула лопаты из печи. Только когда крики стихли, а пламя потухло, она достала лопату и поставила ее на стол. С красным, потным лицом старуха подошла к столу, отломила кусочек теста и положила в рот. Прожевав, она проглотила тесто и сказала, обернувшись к печи:

– Хорошо пропеклась девочка. Спасибо тебе, печка-матушка!

Накрыв тесто полотенцем, Захария села на лавку и затянула песню. Голос ее звучал тоскливо, в глазах застыла беспросветная тоска.

Ой, лю-лю,

Моё дитятко,

Спи-тко, усни.

Да покрепче засыпай.

Засыпай, засыпай, глаз не открывай.

Все ласточки спят,

И касаточки спят,

Куницы все спят,

И лисицы все спят,

Все тебе, дитятко,

Спать велят.

Засыпай, засыпай, глаз не открывай.

Для чего, зачем

Дитятку спать?

Чтобы хворь твоя припеченная,

Злоба злобная, горечь горькая

Вся ушла из тебя…

Голос старухи звучал на удивление мелодично, песня лилась, струилась по воздуху, словно мягкая атласная лента. Тихие слова взмывали вверх, к потолку и звенели там маленькими колокольчиками…

***

Наталья снова шла к повитухе Устине. Дойдя до ее дома, она остановилась, перевела дыхание и принялась громко стучать в дверь. Старуха, отпирая засов, хотела отругать Наталью за поднятый шум, но, увидев бледное, заплаканное лицо женщины, ничего не сказала ей, а молча запустила в дом.

– Ну, что тебе еще надобно, Наталья? Тороплюсь я! – нетерпеливо сказала Устина.

– Прибежала я… Хотела ее назад забрать. А там пусто! Нету уже никого! – выпалила Наталья, уставившись дикими глазами на Устину.

– Ну-ка успокойся, да расскажи все по-путному, не тараторя! – строго сказала повитуха и усадила Наталью на лавку в сенях.

– Я утром за Аннушкой пошла в лес… Вчера хотела, да гроза всю ночь бушевала. Пришла я, значит, сегодня в чащу, но не нашла ее, – Наталья всхлипнула и прижала ладонь к дрожащим губам, – нет Аннушки в лесу ни мертвой, ни живой…

Устина недовольно закатила глаза, отвернулась от несчастной женщины.

– Значит, Баба Яга ее уже забрала, – спокойно и строго ответила она, – и зачем ты только снова пошла туда, непутевая?

– Плохо мне, Устина, – завыла женщина, обдав повитуху терпким запахом перегара, – ой, плохо! Ни есть, ни спать не могу!

– Ничего, время придет – успокоишься, – сказала Устина и подтолкнула Наталью к двери, – иди, Наталья, иди! Мне к роженице бежать надо, я и так задержалась, поди как разродится без меня! Не видать мне тогда ни соли, ни муки.

Наталья со скорбным видом вышла за калитку и поплелась, шатаясь, по улице. Придя в свою баню, она достала из-под лавки бутылку самогона и отпила несколько больших глотков прямо из горла.

Спустя какое-то время, женщина поднялась с лавки, посмотрела вокруг мутным, пьяным взглядом, схватила топор и снова пошла в лес – к той самой темной, непроходимой чаще, где накануне оставила Аннушку. Дойдя до места, Наталья закричала:

– Эй, Баба Яга! Выходи!

Крик многоголосым эхом разнесся над густым темным лесом, запутался в туго переплетенных еловых ветвях.

– Выходи! Я знаю, что ты где-то здесь! Отдай мне мою дочку! – снова прокричала женщина, достала из-за пазухи бутылку с самогоном и отхлебнула из горла для храбрости.

День был солнечный и жаркий, но в чаще было темно и прохладно, и Наталья дрожала мелкой дрожью не то от холода, не то от страха. Никто не откликался на ее зов. Наталья долго бродила по чаще и кричала, задирая голову вверх. Перед глазами у нее все кружилось от выпитого самогона и ярости, которая переполняла душу. И в конце концов, она упала на мягкий мох. Глаза ее стали мутными, стеклянными, из уголка рта к земле потянулась ниточка слюны.

– Проклятая людоедка! – устало выговорила она заплетающимся языком.

И тут возле нее, откуда ни возьмись, появилась страшная горбатая старуха с длинным носом и седыми косами, свисающими до самой земли.

–Баба Яга? Ты?

Наталья встрепенулась, села, пытаясь сфокусировать на старухе пьяный взгляд. Старуха медленно подошла к женщине и коснулась указательным пальцем ее лба. Наталью словно пронзило насквозь чем-то острым.

– Что ты сделала с моей дочерью, старая ведьма? – зло проговорила Наталья, отодвигаясь подальше от старухи и нащупывая рядом с собой рукоять топора.

– Так это ты оставила вчера грудного младенца в лесу? – спросила старуха, и взгляд ее стал темным, строгим.

– Я… Я оставила здесь свою дочь. На этом самом месте, – Наталья указала рукой в сторону.

– Для чего же ты оставила своего малого ребенка в лесу? – снова спросила Захария, склонив голову набок.

Наталья прижала к себе топор, его острое лезвие неприятно холодило ей грудь, но так ей было гораздо спокойнее. Один вид старухи внушал ей ужас.

– Она у меня дурная родилась. Нечистая отметина у неё на лице, беду она приносит.

– Никакая это не отметина, а родимое пятно, просто большое, – тихо ответила Захария, – большой огонь ты, вероятно, беременная видала, вот и выскочило у ребёнка пятно на лице.

– Огонь? Ну, видала… – растерянно выдохнула Наталья, – у Фомы сарай горел, сено пылало, думали, на наши дома огонь перекинется, больно ветрено тогда было…

Захария кивнула головой, не сводя глаз с Натальи.

– Почему же тогда, как она родилась, у меня все наперекосяк пошло? Мужа в тюрьму сослали, потом дом сгорел… Это она ко мне беду притягивает.

– Это не девочка беду тянет, ты сама ее к себе тянешь, а на нее сваливаешь, – хрипло проговорила старуха, глядя в сторону.

– Ну так отдай мне ее! Я за ней пришла. Жалко мне ее стало. Это ведь ты ее забрала? – всхлипнула Наталья, медленно поднимаясь на ноги.

– А вчера не жалко было? – ехидным голосом спросила старуха.

– Вчера я пьяная была, – тихо ответила Наталья и покраснела от стыда.

Женщина встала напротив Бабы Яги, пошатываясь из стороны в сторону. Взгляд ее был все еще мутным от выпитого самогона, но при этом умоляющим, полным раскаяния. Захария спокойно и внимательно осматривала Наталью. Из-за пазухи у женщины торчало узкое горлышки бутылки, в руке она сжимала топор. Старуха не боялась ее.

– Давно ли ты в плену у самогонки? – спокойно спросила она.

Наталья, не ожидав такого вопроса, покраснела еще сильнее, схватила бутылку и отбросила ее в сторону. Мутная жидкость расплескалась по земле, и воздух вокруг наполнился кислой вонью.

– Это я просто с горя выпила, – торопливо ответила женщина.

– По глазам вижу, что брешешь! – грозно сказала старуха, а потом добавила, – Ступай-ка отсюда подобру-поздорову. Не отдам я тебе девочку.

– Как это не отдашь? – возмущенно воскликнула Наталья.

– А вот так, раньше надо было думать.

– Видишь же, я повинилась перед тобой, и перед ней повинюсь! —взмолилась женщина.

Старуха взглянула Наталье в глаза и усмехнулась недобро.

– Уходи. Некого мне больше отдавать. Изжарила я её и съела.

Сказав так, старуха замерла, наблюдая за там, как Наталья медленно опускается на землю. Потом она развернулась и скрылась между деревьями, оставляя Наталью один на один с бедой, которую она сотворила собственными руками…