Читать книгу Май - Екатерина Михайловна Вайсфельд, Екатерина Вайсфельд - Страница 3

– Май! – крикнула женщина в темноту двора.

Там на детской площадке визгливо скрипели качели, нарушая хмурый осенний, пронзительно холодный вечер. Мальчик, откликнувшись на крик, соскочил с качелей и нехотя побрёл к матери. Он был густо, почти под самый нос, укутан в шерстяной шарф, на глаза наезжала шапка, тёмно-синяя куртка, которая была по-жалостливому мала, врезалась тугими резинками манжет в голые выглядывающие запястья. Он шёл, опустив голову, медленными, маленькими шагами. Мать раздражённо схватила за ладошку подошедшего сына и с таким же недовольством, дёргая его руку, повела в сторону дома.

Дома на плите, над синим горящим пламенем, стояла большая кастрюля. Она гармонично булькала, распространяя запах варёной картошки и кислой капусты. Мать ходила по маленькой, сопрелой от варки супа кухне в заляпанном фартуке, с кое-как подколотыми, выкрашенными хной волосами. На худых ногах топорщились свалявшиеся шерстяные носки, в руках она держала алюминиевую столовую ложку, которой проверяла суп на солёность и готовность. Мальчик сидел на табурете и молча наблюдал за привычной и обыденной атмосферой кухни, освещённой приглушённым светом мутного, пыльного абажура.

– Нет, с этим мальчишкой никаких нервов не хватит! – разговаривала женщина сама с собой специально громко, чтобы детские уши чётко улавливали каждое брошенное со злости слово. – Одни расстройства с первого дня появления на свет. Нет, ну надо же выдумал!.. Запиши его в музыкальную школу! Хе, черт собачий! – Она резко повернулась к сыну.

Май задумчиво сосал кончик отросшего чёрного волоса.

– А ну, перестань! – крикнула мать, ударив ложкой по его руке.

Сын поднял голову, от боли дёрнулась губа, но он не выдал своей обиды, молча спрыгнул с табурета и, провожаемый взглядом родительницы, ушёл в темноту длинного коридора.

Открылась входная дверь, впуская внутрь холодный, свежий воздух приближающейся зимы.

– Мам! – крикнула с порога девушка, бросая дамскую сумку на маленький стульчик, теснившийся у входа.

– Ай?

– Ты чем тут развонялась?

– Да чем… жратвой. Была бы воля – не воняла б. По гулянкам бы ходила, как ты.

– Слушай, хватит, а? – устало буркнула дочь, стягивая чёрные сморщенные сапоги. – С Володькой гуляла.

– Чем занимались?

– Да гуляли, сказала же!

– Ищи себе богатого! Зачем тебе этот подкидыш, а то будешь, как я, в нищете прозябать, да вас, – последнее слово она выделила голосом особенно громко, – отпрысков, тащить на себе.

– Отпрыск у нас тут один, мам.

– Угу, – кивнула та.

– Опять небось двоек нахватал? – спросила сестра, сунув рыжеволосую голову в материну комнату, где на диване с книжкой сидел Май.

– Пятёрки, – тихо, словно бы для себя, произнёс брат, не отрывая глаз от страницы.

В первые годы учёбы никто из семьи даже не интересовался его успехами. А учился он хорошо. Учителя хвалили смышлёного паренька, ставили в пример. Из-за чего мальчишки-одноклассники его невзлюбили. Май был для них выскочка, зубрила – «лохматый придурок», как его обзывали за глаза. Они пока не смели сказать это в лицо, потому что не знали его. Май был от всех закрыт на все замки и засовы, застёгнут на все пуговицы. Но это пока. Пока они не подросли, пока не взыграла кровь, перемешанная с щедрой порцией юношеских гормонов. Пока не воспалились первые прыщи на лице и острые словечки на языке.

И в эти «пока» классный руководитель хвалила Мая за усидчивость, память, внимание к мелочам. Но за его способностями она видела нечто, что её настораживало, временами пугало. С одной стороны, Май казался застенчивым, тихим, спокойным, управляемым учеником. Словно бы ничего не зная о себе, он не гордился успехами, не гонялся за высокими оценками. С другой – в нём жил великий фантазёр, иногда прорывающийся внутренней изнанкой его натуры. Или это было его истинное лицо? И в семь, и в восемь, и в девять лет, и даже в десять. И эти фантазии были для него реальны. Он в них свято верил, он за ними шёл.

– Май, ну сколько раз мне ещё просить тебя пересесть за первую парту? Почему я постоянно вижу тебя на задних рядах? – однажды спросила учительница, щуря свои напряжённые от близорукости глаза.

Мальчик вздрогнул, оглядел класс, ища в лицах ответ на вопрос и поддержку. Все взгляды были устремлены на него. Ему стало не по себе. Он поднялся и тихо произнёс:

– Я там слишком хорошо вижу, и вы очень громко говорите.

Класс засмеялся. Учительница сделала знак рукой соблюдать тишину.

– Это как это «слишком хорошо вижу»? У тебя со зрением, прости… Ты вдалеке лучше видишь, что ли?

– Нет, просто мне так легче не замечать то, что я вижу, если сижу на первой парте.

– И что же ты видишь, поведай нам? – Тонкая, ехидная улыбка проскользнула на натянутом лице классного руководителя. Приготовившись слушать ответ, она присела на своё место и без надобности переложила стопку тетрадей с одного края стола на другой.

– Что вы… сегодня… на завтрак ели, – пролепетал Май, краснея от смущения.

В последнее время он уверовал, что обладает сверхъестественными способностями, что он ясновидящий. Ведь угадывал же, в каком кармане куртки у сестры лежат сигареты, какие продукты мама принесла из магазина… Почти никогда не ошибался, а если и случалось, то это не страшно, всего лишь маленькие огрехи.

Класс снова взорвался смехом. Еле держась на ногах от нахлынувшего волнения, мальчик краем глаза видел, как кто-то тычет в него пальцем, кто-то передразнивает, и лица у всех страшные, с гримасами. Ему снова померещилась маска клоуна, которую он видел в конце лета. Это было ранним вечером, когда Май шёл вместе с мамой по проспекту от булочной к дому. Несмотря на то что этим маршрутом они ходили часто, он всякий раз вертел головой, рассматривая дома, светящиеся окна, случайных прохожих, дребезжащие машины. Навстречу им, теснясь ближе к стенам зданий, показался мужчина. Крепко пьяный, он шёл на внутреннем вещании, пытаясь удержать равновесие на непослушных ногах. Увидев его, мальчик отскочил и вытаращил глаза.

Это было жуткое зрелище: в сгущающемся сумраке мужчина шёл в белой маске. Как у клоуна. Его физиономия была выкрашена белой краской, нос – раздут и вздёрнут, глазницы проваливались пустотой. Казалось, что мужчина улыбается, будто ему весело идти по улице, пугать и дурачить людей.

Май оторвал взгляд от маски и вопросительно посмотрел на мать. Видит ли она то, что бросается в глаза? Хмурая женщина всё тем же стремительным и твёрдым шагом шла вперёд, привычно не озираясь по сторонам. Сын снова взглянул на прохожего, к тому моменту поравнявшегося с ними, и, к большому удивлению, никакой маски на его лице уже не было. От испуга у мальчика колотилось сердце, и он ещё долго оборачивался, провожая взглядом пьяного мужчину, затем мама больно дёрнула его за руку, и он угомонился.

– Ну что ж… Забавная у тебя фантазия. Всё же я попрошу тебя пересесть на первую парту и больше не самовольничать, – произнесла учительница, придав лицу спокойное, твёрдое выражение.

Май подчинился.

Он плохо спал. Порой целые недели, невесть чем напуганный, Май с дрожью в теле ложился в кровать и до последнего не выключал свет, дожидаясь, пока утренняя дымка не рассеет ночной мрак и не придаст мягкие очертания скудной мебели комнаты. В какие-то ночи, завидев свет из-под двери, приходила мама и со злостью вырывала шнур из розетки ночника. Тогда, замерев, мальчик всматривался в нависшую темноту, до рези напрягая глаза. Его пугало, как в приоткрытом окне, тронутые уличным ветром, шевелятся занавески, а длинные прутья цветка, стоящего на подоконнике, волнующейся тенью тянутся по бледной раме.

Лишь внезапные далёкие голоса со двора или лай собаки приносили освобождение. Тогда мальчик с облегчением выдыхал и падал головой в подушку, закрывая уставшие глаза. В этот момент он слышал, как из бездны молчания выходит его сердце, тут же начинавшее бешено колотиться. Просто бояться было малостью для него. Бояться в оцепенении ужаса, когда не слышно ни шорохов, ни ударов сердца, ни собственного дыхания, – вот что было самым жутким.

Ему казалось, что в эти моменты комната наполнялась призраками. Что они дежурят у его кровати и только и ждут момента, чтобы проникнуть в сон. И когда это случалось, он просыпался в диком испуге, весь мокрый, с застывшими в глазах слёзками. Затем, боясь снова уснуть, лежал под одеялом, борясь со страхом и задыхаясь от духоты, и когда положение становилось невыносимым, Май начинал тихонько плакать. И, утомленный слезами, снова засыпал.

С трёхлетнего возраста сын рос без отца. Мальчик не помнил своего родителя, но в сердце запечатлелось тревожное ощущение, связанное с ним. Отец был алкоголиком. Это были времена, когда на улицах продавали разливное пиво, и местные пьяницы, как стайки весенних воробьёв, вереща от радостного возбуждения, облепливали оплёванные столики и, пошатываясь, словно на ветру, пили до слюней, до угара. Отец пил сильно: пропадая в чужих квартирах, засыпая на дворовых лавочках, пробуждаясь в милицейских вытрезвителях. Если находился дома, то устраивал драки с женой, в которых сестра Мая, ещё девчонка, пыталась защитить маму. Она прыгала на оскотинившегося отца и била его по голове, царапала лицо, кусала. Мать в это время, избитая, лежала на полу с кровоподтёками, рыдая тем детским плачем, которым взрослый может плакать, находясь во вневременном и вневозрастном отчаянии. Май, будучи младенцем, лежал в кроватке и тоже плакал. Он ничего не понимал, но всем существом ощущал исходившую от внешнего мира угрозу, и это тревожное чувство закрепилось в нём как единственное воспоминание о папе.

Когда малышу исполнилось пять лет, он рассказал маме про чудовище, которое когда-то с ними жило, а теперь навещает его во снах.

– Это кто же? Бабайка под твоей кроватью? – рассмеялась сестра, услышав, что лепечет её брат.

– Это папа. – Мальчик показал пальцем в сторону родительской комнаты.

– Правильно, этот человек был чудовищем. И вы от чудовища родились, – кивнула женщина на сына.

– Нет! – возмутился мальчик. – Я от хорошего.

– Какого «хорошего»? Мать, нагуляла ты его, что ли? – веселилась сестра.

В свои пятнадцать лет она уже не понаслышке знала, что такое секс. Рано начав половую жизнь, Света ощущала себя взрослой и опытной. Она спокойно шутила на непристойные темы и не стеснялась признаться матери, что спит с Володей. Преждевременная зрелость налила её когда-то аккуратное, стройное тело бабскими формами: мясистыми ляжками, широкой задницей, пышной грудью, жировой складкой на животе. Сестра неприлично поправлялась, от этого страдала и свои переживания заедала ещё сильнее.

– Если бы, – сухо ответила женщина из ванной комнаты, где она перебирала накопившееся бельё для стирки. – Мне и тебя по горло хватило, куда мне ещё пацана… Случайно вышло. Грешить не решилась, кто знает, что там… Пусть живёт, если прорвался сыч.

– Ты всё в сказки веришь? Дед Мороз давно умер, – с издёвкой в голосе произнесла Света. – Сделала бы аборт и всё… Делов-то! Я бы даже не задумалась.

Не понимая, о чём речь, Май с надеждой посмотрел на сестру своими огромными, напряжёнными глазами, но увидел на её лице безразличие. Белки его глаз увлажнились, губы дрогнули, и он убежал в комнату.

Отец ушёл из семьи к любовнице – бабе-торгашке, челночнице, которая такими же властными руками, какими загребала товар для своей палатки, прибрала чужого мужика. Также она любила выпить, и в такие моменты её широкое, грубое, повидавшее виды тело требовало мужской плоти. Алкоголь, плотные яства, живые деньги и разврат – её мир был полон низменного, этим она питалась. Больше сын никогда не видел и не слышал про отца, который спустя какое-то время пропал без вести. Его не существовало в мире мальчика, и он по нему даже не скучал.

У Мая не было друзей, отца, материнской любви, взаимопонимания с сестрой. Которая, подражая матери, то недолюбливала младшего брата: унижала его, относилась с пренебрежением и всячески пыталась задеть за живое, то вдруг смягчалась и в редкие моменты даже жалела его. Никто и никогда не интересовался жизнью Мая, его внутренним миром, в который он добровольно себя заточил. Он существовал в нём один, словно запертая горячая лава в недрах земли, которая наталкивалась на глухие людские стены, на собственные страхи, на взращиваемые комплексы. В нём бурлила жизнь, ещё не смеющая заявить о своих правах. Градус которой ещё не повысился настолько, чтобы прорвать вулканическую породу, дабы явить себя миру, всю свою мощь и талант.

Единственной отрадой, отдушиной и в дальнейшем страстью мальчика была музыка. Он всегда её любил, впитывая ушками всё, что звучало мелодично. Будь то звуки красной шкатулки, в которой у мамы хранились две пары золотых серёжек, обручальное кольцо и малюсенькие иконки, или музыкальные заставки из мультиков и рекламы по телевизору. На музыку он реагировал молниеносно. Мог не с первого раза отозваться к обеду, заигравшись в своей комнате, но на первые же музыкальные звуки поднимал голову и тут же прислушивался.

В восемь лет мальчуган полюбил этот вид искусства осознанно, уловив странные ощущения, никогда не испытываемые. Это случилось, когда он сидел напротив зеркала, гримасничал, что-то воображая в своей головке, а за его спиной в глубине комнаты работал телевизор. Началась трансляция концерта симфонического оркестра. Май застыл, оторвавшись от своих фантазий, и начал внимать музыке, не поворачиваясь к телевизору. Казалось, он впитывал её всем телом, а глазами рассеянно смотрел на своё отражение. Он чувствовал, как музыка заполняет его, как сердце сжимается, как неведомая волна в груди то поднимается к горлу, то проваливается в живот. От удивления Май широко распахнул глаза и приоткрыл рот. Он смотрел в зеркало на свою грудь, по которой, как ему казалось, ползали сотни муравьишек, прокладывая проворными лапками узенькие дорожки и заползая внутрь через невидимые ходы. Он ощущал вибрации на теле и внутри него. И это было с ним впервые.

После удивления и лёгкого беспокойства он затих, наслаждаясь этим чувством. Было хорошо. Так же хорошо, как в тех снах, в которых он летал, видя под собой разноцветные крыши домов, шпили башен, верхушки деревьев и обширные луга с ярко-салатовой зеленью. От таких видов всегда захватывало дух, тело покрывалось мурашками от лёгкого чувства страха и холодного воздуха, несущегося навстречу. Но так высоко, как сегодня, он ещё не взлетал.

Наслаждение музыкой было прервано криками матери из прихожей:

– Светка! Дрянь такая!

– Чего? – недовольно отозвалась дочь, выйдя из ванной, где она мыла руки после улицы.

– Куришь? – Женщина швырнула на пол пачку сигарет, которую нашла у дочери в кармане куртки.

– Не мои.

– Врёшь! – рявкнула от злости мать.

– Володькины.

– Я уже давно от тебя запах чую.

– Он меня обкуривает.

– Не стыдно матери врать?

– Да чего ты привязалась? – раздражённо отмахнулась дочь.

– Не смей курить!

– Достала, – буркнула Света, хлопнув дверью к себе в комнату.

Брат знал, что сестра курит, но ябедничать, даже несмотря на то, что Света всегда была к нему несправедлива, не хотел. Мальчика не интересовала внутренняя жизнь семьи. Он был погружен в свой мир, в котором только что открыл самый короткий путь к наслаждению – путь музыки.

Свете на двадцатилетие подарили магнитофон и кассету The Beatles. Она прятала это добро от брата, каждый раз выдумывая всё новые и новые потайные места. Май знал все её тайники. Он знал о сестре даже больше, чем она могла предположить. Его чуткие ушки и зоркие глазки работали на него в те минуты, когда ему это было действительно нужно: на улице, дома, в школе, особенно когда речь шла о его пристрастиях. В другое же время мальчик казался безучастным ко всему. Но в нужный момент был готов поймать на лету пущенный в него из рогатки камушек. Таков был этот парнишка: молчаливый, загадочно-угрюмый, спокойный, отстранённый, рассеянный во всём, что не касалось его. И умный, прозорливый, чувственный, ловкий, глубокий, талантливый, когда что-то его по-настоящему занимало.

Возвращаясь домой из школы раньше сестры, Май бежал искать заветную кассету и магнитофон. Он жаждал музыки! Его трясло от нетерпения и воодушевления, когда он обыскивал Светины тайники. И, найдя клад, держа его в руках, как святыню, уходил в иной мир, словно наркоман, отдаваясь своей страсти, позволяя собою управлять, себя размягчать. Музыка, как скульптор, лепила его существо изнутри и снаружи, придавая новое лицо, наполняя новым содержимым, даря ему надежды, мечты, ограняя алмаз его души. Она становилась его религией, его богом, она подчиняла себе. И он навсегда лишился своей жизни: как любой творец, он готовился принадлежать всем сразу и никому лично.

И так подолгу Май лежал на кровати с закрытыми глазами, слушая песни и пребывая в невообразимом блаженстве. Не понимая ни единого слова, задался целью выучить иностранный язык. Но пока он не знал английского, бурное воображение подставляло свои аллегории. В одной песне мальчик видел себя волшебником, передвигавшим предметы силой мысли и энергией руки. В другой летал по крышам домов, сидел на высоких мостах, не страшась высоты. И рядом с ним была подружка – светловолосая девочка из шестого класса. Май не был с ней знаком, но ему нравилось встречать её в школьных коридорах.

Впервые он увидел Лену на Дне учителя, когда разглядывал фотографии на цветном ватмане, висевшем на стене, на котором старшеклассники нарисовали стенгазету. Вдруг краем глаза он заметил нечто прекрасное, что ворвалось в его поле зрения: бледно-розовые губки, золотистый локон на круглой щеке. Лена стояла рядом и тоже рассматривала школьные рисунки. Заметив настырный взгляд мальчика, она смутилась и убежала прочь. Удивлённый, Май отошёл к окну и, закрыв глаза, постарался воспроизвести её лицо: тёплое, золотисто-розоватое, наполненное светом. С тех пор Лена стала его платоническим другом. Он представлял, как они вместе гуляют по крышам домов, лазят по чердакам, сидят на мосту и смотрят на реку, вода в которой дрожит от солнечного света. «Вот было бы здорово показать ей всё, что я умею! И чтобы все видели и восхищались мной!» – зародилась в голове мальчика восторженная мысль. Но что это с ним? Откуда в его мир проникли другие? Это была первая попытка поделиться сокровенным. Началом выхода из заточения.

Когда с работы возвращалась сестра, которая к тому времени вместо учёбы в институте торговала на районном вещевом рынке, приманенная высокими заработками, она заставала брата за магнитофоном и устраивала ему нешуточную взбучку: «Ах ты, маленький сучонок, вредоносный паршивец! Сколько раз говорила не трогать мои вещи?!» Света хватала брата за волосы, собираясь наказать. Май в ответ отбивался ногами и убегал прятаться в туалет. «Ты ещё дерёшься, паскудник? Вот и сиди там, говнюк, пока мама не придёт!» – приговаривала сестра, выключая в туалете свет и запирая брата на щеколду снаружи. Так он и сидел в темноте, ожидая своей участи. Затем с работы приходила мать и лупила сына своей хлёсткой, натруженной от стирки в прачечной, рукой.

Тем не менее Мая записали в музыкальную школу. Она находилась в соседнем дворе и выглядела совершенно обычной: трёхэтажное здание песочного цвета, с большими окнами и тяжёлой парадной дверью, открыть которую без усилия мог не каждый взрослый. На первом этаже располагался холл с раздевалкой, чуть дальше по коридору – столовая, в отдельном крыле – детская библиотека, куда за книгами приходили учащиеся из других школ центрального района. На втором этаже выстроились кабинеты. Это были классы по сольфеджио, по игре на гитаре, баяне, фортепиано. На третьем – просторный актовый зал, в пустоте которого на паркетном полу стоял чёрный, потерявший свой былой блеск, старый рояль. По вечерам, после семи, в актовом зале занимались ребята из школы бального танца. Чуть пораньше – хоровая студия. В длинном коридоре второго этажа вместо привычных глазу школьника портретов с писателями, математиками и философами под мутными стёклами в ветхих деревянных рамах висели портреты композиторов. Седовласый, с густой шевелюрой, с крепким, тяжёлым взглядом, суровый на вид – Людвиг ван Бетховен. В двух шагах от него – полная противоположность: бледный молодой человек с аристократической внешностью, тонкий, изящный, озарённый внутренним светом – юный Моцарт. Май запомнил свои первые шаги в стенах этой школы, он запомнил эти портреты, эти лица и даже запах, наполняющий здание. Особенно класс, где учился игре на гитаре. В нём всегда был спёртый воздух, наполненный запахом пота и прокуренных вещей. И даже когда открывали окно, свежий ветер лишь на миг забирал этот дух, но потом всё возвращалось.

Мальчик посещал сольфеджио, хоровую студию и уроки гитары. Он мечтал о фортепиано, но не смел об этом заикаться родным. В свои одиннадцать лет он уже точно и ясно осознал, что нелюбим в семье. Но он не знал, какой должна быть настоящая любовь, и не искал её, потому что открыл для себя нечто большее, что завладело им и поработило. Это было его первое восхождение на поприще музыки. Восхождение, движимое зарождающейся страстью. Слепой и безжалостной ко всему в своём эгоизме.

В этом же году, в начале весны, в больницу с инсультом попала мать. На долгое время Май остался с сестрой. Света, получив временную свободу, избавленная от материнского глаза и нравоучений, взъелась на брата, который своим присутствием мешал ей жить как хочется: «Куда бы его отправить, чтобы не отсвечивал тут? Жаль, сейчас не лето, а то бы в лагерь, да на все три месяца» – трепалась она с подругой по телефону.

– Слушай, ты мог бы вечерком куда-нибудь свалить часика на три, а? Погуляй там, пошляйся где-нибудь, – как-то раз обратилась она к нему.

И Май покорно ушёл. И после этого уходил ещё не раз. Гулял во дворе, скрипя качелями на детской площадке, шатался по проспекту, заглядывал в витрины магазинов. По выученному маршруту заходил в булочную, где на выданные Светой деньги, которыми она откупалась от брата, брал что-нибудь сладкое или чёрный хлеб. Магазин торговал при хлебозаводе, из стен которого по вечерам по всей улице тянулся густой, манящий аромат только что испечённого «бородинского». И этот запах был сильнее и желаннее запаха конфет. Попадая в его поток, к тому времени уже сильно проголодавшийся, мальчуган как заворожённый шёл в магазин, покупал буханку, убегал с ней во двор и, пристроившись на лавке, принимался отщипывать тёплые, душистые кусочки.

В это время в окнах жилых домов загорались лампы: в красных, жёлтых, зелёных абажурах. Уставшие от работы люди ужинали. Из открытых окон раздавался свист чайников, шипение масла на горячей сковороде, стук чайных ложек о фарфор, а потом всё стихало. Кухонный свет гас, жильцы расходились по своим комнатам, включали телевизоры, зажигали ночники и спускали остаток вечера на экранные события и домашнею болтовню.

В это время к Свете в гости приходил её новый мужик. После ужина они курили, потом шли в спальню, делали «свои дела» и снова курили, сидя на кухне возле красных занавесок, впуская внутрь тёплый весенний воздух вечернего города и выпуская обратно зловонный дым сигарет. Довольная Света, прибравшая к юбке хозяина вещевой палатки, где она торговала женским тряпьём, с жадностью смотрела на любовника-азербайджанца. Грузного, молчаливого, уже немолодого, с большими, выразительными, пронизывающими своей мрачностью глазами, с аккуратно подстриженной бородой, слегка сросшимися широкими бровями и грубой, немного бугристой кожей лица. Однажды Май увидел Аслана, когда из-за дождя вернулся домой раньше положенного. Азербайджанец сидел у окна на маленькой кухонной табуретке, пил кофе и курил. Завидев брата, Света в раздражении крикнула:

– Чего притащился, сказано же было не раньше девяти!

Аслан молча поманил мальчика к себе, глядя на него своими чёрными, как вороная сталь, глазами. Май подошёл и тоже молча встал напротив незнакомца. Он почувствовал, что что-то опасное, неподвластное и грубое исходит от этого большого, сильного и властного мужчины.

– Сын? – спросил Аслан низким грудным голосом.

– Какой сын… – начало было сестра.

– Молчи! С тобой разве говорю? – грозно повысив голос, рявкнул Аслан.

– Не слушай её, – обратился он к парню, – это глупый женщин. – И на его лице образовалась лукавая и жадная улыбка.

Больше мальчик с ним не встречался в стенах своего дома. Чуть позже, той же весной, Май заболел кишечным гриппом и попал в больницу. Стены инфекционного бокса представляли собой высокие окна, имеющие обзор на общий коридор и соседние палаты. В ближнем боксе лежал другой пациент, по виду ровесник Мая. Первые дни сосед не вставал с кровати, стонал, его часто рвало, а в глазах всё время блестели слёзы. Затем к нему потихоньку стало возвращаться здоровье, былые силы, а с ними и любопытство. Он стал интересоваться всем, что его окружало, и Май всё чаще и чаще замечал, как за ним подглядывает сосед, вытягивая к стеклу своё худенькое, бледненькое личико. Когда их взгляды встречались (как же Май боялся этого – выдать и свой интерес!), оба как ужаленные отворачивались и долго ещё стеснялись посмотреть в сторону друг друга. К этому несчастному, напуганному пациенту часто приходили родители и общались с ним при помощи жестов и записок через толстые стёкла больничных окон. А когда уходили, мальчик горько плакал, зарываясь лицом в подушку.

Май никого не ждал: сестра работала, мама восстанавливалась после инсульта. Даже если бы у них было время и возможность, его бы всё равно никто не навестил. Мальчик не тосковал по родным, но ему было просто скучно. Лишённый занятий, музыки, любимых комиксов и книг, он часами сидел у окна, выходившего на больничный двор, и наблюдал за скудной жизнью улицы. Ранним утром дворник подметал территорию, собирал мусор. Затем по узким дорожкам шныряли врачи, редкие посетители. В остальное время картина не менялась. Лишь тени от деревьев, лавочек, мусорных баков и кустов незаметно для глаза меняли направление.

– Что же к тебе, солнце, никто из родных не приходит? – как-то спросила медсестра, зайдя к больному в палату.

– Я никого не жду, – сухо ответил паренёк, без интереса взглянув на женщину из-под копны давно уже не стриженных волос.

– Ты посмотри на него! – весело отозвалась медсестра. – Никак взрослый совсем?

В тот же день, двумя часами позже, она снова зашла к нему, неся в руках чёрный пакет и посмеиваясь на ходу короткими смешками:

– Держи! Напророчила тебе! Папка твой заходил, игрушку передал, ещё конфеты с фруктами, но тебе пока нельзя, при выписке получишь.

Мальчуган достал из пакета серый тетрис и с чувством восторга – с одной стороны, и недоумения – с другой, посмотрел на выходившую из палаты медсестру.

– Какой папка?! – прокричал он так громко, что даже испугался собственного голоса.

– Ну как же… Твой папка, – с улыбкой ответила та. – Смуглый такой, нерусский.

Май замер в оцепенении. В его взлохмаченной, слегка кудрявой головке закрутилась карусель из мыслей, образов. Он увидел мрачное, страшное, но при этом по необъяснимой причине притягательное лицо Аслана. Почувствовал неведомую силу и твёрдость, которая исходила от него. Невозможно было сдвинуть эту гору, согнуть эту сталь, сломать этот клинок. Мальчик никогда не ощущал ничего подобного. От подарка, лежащего в его дрожащих руках, исходила отцовская любовь, о которой он мог лишь догадываться. И ему на миг захотелось вернуться домой. В некий воображаемый дом, рисовавшийся ему таким родным, близким, желанным. Но видение быстро ушло, и тоска поблёкла. Мальчуган повалился на кровать и весь оставшийся день провёл за игрой.