Читать книгу Ночь за нашими спинами - Эл Ригби - Страница 8

– Жаль, мои ученые пока не придумали иной способ концентрирования энергии: ее хватает лишь на один выброс.

В смуглой ладони мелькает маленький белый шар с голубоватым ободком заряда: искра на несколько секунд ярко вспыхивает и пропадает внутри. Гамильтон бросает крошечное оружие на асфальт, словно шарик жвачки из автомата, и прибавляет шагу.

– Все целы?

Но мы не успеваем ответить. Никто из нас.

– Ты…

Тихое слово действует лучше затрещины или обезболивающего: я мгновенно собираюсь. Голос Вана Глински звучит ровно, даже слишком. Я не вижу гнева и на его лице, но замечаю, как сужаются зрачки. Кажется, будто я чувствую странный железный запах – запах самого настоящего бешенства.

Гамильтон подходит ближе. Переступает уничтоженных роботов и трупы и протягивает «единоличнику», который тоже еще не встал с асфальта, руку. Взгляд – прямой. Никаких лишних эмоций.

– Я, Ван. Кто-то же должен.

Я знаю, что ему не стоило этого говорить. Вряд ли вообще есть человек, который мог бы безнаказанно сказать подобное Вану Глински. Но глава «свободных» редко задумывается о таких вещах, как формальная вежливость. Я поняла это, увидев его впервые.

У него разные, как у дворового кота, глаза: левый карий, правый голубой.

Густые светлые волосы, вечно взлохмаченные, но ухоженные так, что он мог бы рекламировать шампунь.

Часто кривящиеся в усмешке губы и ровный оскал белых зубов.

Одевается он совсем не так, как, по представлениям большинства, должен одеваться политик: обычно мы видим «свободного» в расстегнутой кожаной куртке, светлой рубашке, поношенных джинсах и высоких армейских ботинках. В крайнем случае он в форме, но без нашивок.

Даже очки, надеваемые во время выступлений, не делают его правильным. Гамильтон… довольно странный персонаж для места, которое он занимает.

Прямой. Абсурдный. Выделяющийся.

У него нет роскошного дома. Нет машины. Ничего, что было у предыдущего лидера «свободных» и есть у каждой третьей шестерки «единоличников». У Джея Гамильтона вид недалекого мальчишки с Юга, помеси ковбоя и игрушечного солдатика… но он не мальчишка. Вместо авто и особняка у него кодекс чести – целиком и полностью свой.

Два года у власти не прошли даром: партия уменьшилась в численности, слетело с плеч немало голов, зато деньги, которые выделяются мэром из бюджета, теперь действительно идут на лаборатории и учреждения, отвечающие за безопасность Города. И на нас, его последнее детище. «Цепных собачек», «боевую свору», как говорят шавки Вана Глински. Говорят, повторяя за ним самим.

Да, Ван Глински ненавидит этого отчаянного психопата даже больше, чем нас. Нами он может хотя бы частично управлять, аргументируя это своими полномочиями. Что же касается нашего босса… Он сам себе хозяин. Своей невидимой свободе, которую пытается подарить Городу. Но не слишком удачно.

– Что ты здесь забыл?

Глински, игнорируя протянутую руку, поднимается с асфальта. Его разбитое лицо непроницаемо, и именно это заставляет Хана сделать маленький шаг. Просто потому, что в кобуре у Вана Глински, как и всегда, лежит пистолет.

Если он выстрелит в упор или просто проломит Гамильтону череп прикладом, мы даже не докажем, что это сделал он. Куча военных вокруг назовет убийцей того из нас, на кого «единоличник» покажет своим явно некогда переломанным, длинным, кривым пальцем. Они поддержат того, кто командовал ими на протяжении многих лет, – а он руководил Департаментом Безопасности, все об этом знают. Он остается во главе армии даже теперь, когда сам спорол погоны со своей формы. А такая власть – власть без должности, подкрепленная только верностью, – опаснее всего.

– Что случилось?

Глински резко хватает его за ворот куртки и пару раз сильно встряхивает. Он вполне мог бы оторвать противника от земли, не упрись ему в подбородок пистолет. Гамильтон усмехается, не опуская глаз, но убирает оружие, едва «единоличник» разжимает руки.

– Вот так. А теперь еще раз: что произошло?

– Это ты спрашиваешь? Ты настроил людей?

Он все еще дышит хрипло, часто, со странным болезненным присвистом. Но в целом уже справился с собой: оба вопроса заданы без крика. Гамильтон задерживается взглядом на длинной ссадине на его широком лбу, затем хмурится и поднимает бровь:

– Настроил… на что?

Он смотрит все так же прямо. Без вызова, с искренним беспокойством. «Единоличник» вдруг расцветает в кривой злобной ухмылке.

– На что…

Он подбирает винтовку, вешает обратно за спину и засовывает изуродованные шрамами руки в карманы. Затем он наклоняется – а ростом он выше Гамильтона почти на голову. Бросив взгляд на валяющийся неподалеку транспарант с надписью «За свободу!», он сладким голосом предлагает:

– Попробуй включить мозги, деревенщина. И объяснить, как ты нашел нас, если не знаешь, зачем искал.

Элмайра толкает меня в бок, и я понимаю, о чем она подумала.

Слова Глински разумны. Кто еще мог спровоцировать горожан прийти к мэрии и выкрикивать такие лозунги? С вобода, смерть, ложь, Земля… Все это из партийной программы Джейсона Гамильтона. Его геройское явление перестает выглядеть внезапным и начинает немного попахивать…

– И своих выродков ты подослал! – Глински показывает в нашу сторону. – Вы действовали по его указке? В сего этого, – теперь его рука указывает под ноги, туда, где валяются покореженные куски металла и то, что еще недавно было людьми, – всего этого бы не было, не разоружи они моих военных.

– Боюсь, этого, – Хан спокойно смотрит на политика, – было бы во много раз больше, если бы демонстрацию разогнали вашими методами.

Глински бросает на него короткий взгляд, но не удостаивает ответом. Может, и удостоил бы, но Джей Гамильтон вдруг окончательно теряет терпение. Будто по одному хлопку.

– Что? – Его кулаки медленно сжимаются. – Ты собирался стрелять по людям, потому что они впервые попросили рассказать им правду?

Возникает короткая пауза, которую почти тут же нарушает низкий смех.

– Попросили? Прости… где ты живешь? Точно в моем городе?

Военные громко хохочут. Слишком громко, чтобы я поверила, что им смешно. Гамильтон опускает голову, но тут же снова смотрит противнику прямо в глаза. Оторопев, мужчины в форме сразу обрывают гоготание.

– Этот город – не твой.

Они столкнулись лицом к лицу, и тем страшнее молчание, предвещающее бурю. Лишь один раз тишину нарушает промчавшаяся где-то далеко пожарная машина. Ничего больше.

Я старательно таращусь на запачканный асфальт, останавливаюсь взглядом на отколовшейся от памятника голове мэра: греческий нос и пустые маленькие глаза. В неровном свете чудом уцелевшего фонаря кажется, будто на его губах и лбу запеклась кровь… точно так же, как на бледной коже Вана Глински. На моем лице, на лице Элм, на лицах всех, кто смог или не смог встать. Кто вернется или не вернется домой.

– Серьезно? Я же «диктатор похлеще самого мэра»… Забыл, мистер Городская Справедливость? – Глински с вызовом бросает в лицо «свободному» его самое главное обвинение, цитату с каждой третьей газетной полосы. – На что ты рассчитывал? Чего наобещал, что люди с такой готовностью пошли? Ты, который столько лет обходился без публичных спектаклей…

– Я тут ни при чем.

Гамильтон шепчет это, потупившись и побелев. Его кулаки все еще сжаты.

– Тогда кто? И что ты здесь делаешь? Хорошо покрасовался?

Допрос движется по кругу. Умелая провокация, а на этом ублюдок съел собаку. Изощренное давление, которому довольно трудно противостоять, когда ты молод и не совсем уверен, что не облажаешься или хотя бы доживешь до завтра. Конечно, Гамильтон не выдерживает. Ответные слова, сбивчивые и злые, сыплются одно за другим, в гладкой русской речи начинает проскальзывать американский – южный – акцент:

– Гребаная полицейская частота, которую я слушаю, вот что меня привело! Ты серьезно думаешь, что митинговали люди из моей партии? Да не смеши! Я хорошо знаю, чем это может закончиться для тех, кто пойдет за мной. Если кто-то и пойдет. Можешь считать меня идиотом, но я не раскидываюсь чужими жизнями. Может, поэтому я действительно идиот.

Я думаю уже о другом. О том, что такая бойня не сможет пройти незамеченной. Завтра будет статья в газете, а там…

«“Свободные” подрывают мир и покой». Подзаголовок: «Отдел профилактики особых преступлений виноват в гибели участников митинга. Раскол или заговор?»

С молчаливого согласия Глински нас не раз выставляли в прессе чудовищами, многие нас боятся, видя, что «единоличник» позиционирует нас как опасное оружие: использовать, но лучше не приближаться.

– Я поверил раз. Другой. Третий. Не всадил в тебя пулю. Но это перешло все границы. Готовься. Завтра у вас будет хороший день со свежей газетой.

Элмайра открывает рот и тут же закрывает его, сердито кусая губу. Джей Гамильтон старательно изображает презрительную улыбку:

– У тебя нет доказательств.

– У меня есть глаза. Куда-то зовешь, что-то обещаешь… Но ты же прекрасно знаешь… – его глаза сужаются, – шансов нет.

Улыбка «свободного» перестает быть натянутой. В его глазах появляется слабый теплый блеск.

– Есть то, во что веришь.

И это главная причина, почему он все еще жив. И именно благодаря этому я никак не могу понять, как я отношусь к Джею, мать его, Гамильтону, а Элмайра, кажется, от него без ума.

Лидер «свободных» вдруг слабо охает и только чудом остается на ногах. Полуприкрыв глаза и стиснув зубы, он начинает снимать, почти сдирать с себя куртку. Все сразу становится ясно: белый свитер разодран, алая полоса тянется по левой стороне груди. Элм делает несколько быстрых шагов, кладет руку ему на плечо и тревожно заглядывает в глаза.

– Господи, что с тобой?

Я знаю: они познакомились еще до того, как он возглавил партию. Тоже какие-то общие темные дела, о которых она не хочет рассказывать. Она спокойно говорит ему «ты» – так же спокойно, как ненавидящий враг. Только с куда более нежными интонациями, от которых Хан нервно и ревниво поджимает губы.

– Я спрашиваю: что случилось?

– Нападение в штабе… – Его лицо кривится от боли. – Поджог. У нас был общий сбор… я не понимаю, кто мог об этом узнать, кроме… – Гамильтон кивает на «единоличника».

Элмайра тянется к ране, но «свободный» останавливает ее руку. Он не отрываясь смотрит на Вана Глински, наблюдающего за сценой с видимой скукой.

– Думаешь, если бы я захотел убрать тебя, я…

Но он не успевает закончить. Его перебивает еще более низкий и глубокий голос:

– Похоже, я пропустил все самое интересное…

Через площадь идет шеф – чуть прихрамывая, опираясь на трость. Все уступают ему дорогу, многие еще и втягивают головы в плечи, будто мечтая стать поменьше. Каждый его шаг гулко отдается в моей больной голове.

Шеф внимательный смотрит в глаза «единоличнику»: сейчас Львовский сосредоточил свое внимание исключительно на нем. Немой поединок длится секунд десять – и Глински сдается. Шеф даже не задает вопросов: он, как всегда, все знает наперед. Скорее приказывает, нежели просто утверждает.

– Статьи в газете не будет.

– Вы все это время были здесь?

– Нет, Ван. Я просто достаточно хорошо знаю ваши способы сохранить репутацию. И еще кое-что: судя по расстроенной мордашке Кики, вы позволили себе некоторую самонадеянность. Уясните, что мои люди – это мои люди. Какие бы митинги вы ни спровоцировали, вы не вправе заставлять мисс Стюарт или кого-либо еще подавлять их. И уж тем более грозить за это санкциями. Ни им, ни мне. Подумайте о том, что в первый же день после того, как вы бросите нас под ноги толпе, вам перережут горло.

Шеф даже не повышает голоса. Он смотрит на винтовку у ног «единоличника», и в светлых холодных глазах мелькает легкая насмешка пополам с уважением. Шеф ценит людей, которые не отсиживаются за чужими спинами. Даже если эти люди сильно мешают ему жить.

Он подходит к главе партии Свободы и с некоторым беспокойством склоняет голову к плечу:

– Что с вами?

Гамильтон устало смотрит на него. Кажется, он уже плохо понимает, что происходит вокруг. Но его голос поначалу звучит почти твердо:

– Перочинка. На штаб напали. Сначала кричали, потом стали кидать камни в окна. В итоге они бросили зажигательные бомбы и ждали нас на выходе. А еще нарисовали знак на стене… такой… как змея, свернувшаяся кольцом, и глаз. Знак твоей…

Ему все-таки здорово досталось. Не договорив, Гамильтон закрывает глаза.

«Единоличник» и Элмайра, стоящие ближе всех, слегка поддерживают его и сталкиваются взглядами. Подруга щурится:

– Показухи захотелось? И после этого он все равно пришел нас спасать! Господи, Ван, как ты мог на них напасть? Все и так знают, что ты в городе главный и гадюка с глазом – твой символ!

Глински лишь качает головой.

– Не пори чушь. Я работаю иначе! – Он всматривается в бледное лицо «свободного». – Интересно… может, подохнет прямо здесь?

Элм с трудом сдерживается, чтобы не дать ему затрещину, – видимо, понимает, что даже для нее это ничем хорошим не кончится. Она с нежностью проводит по светлым волосам главы партии Свободы, потом ее руки крепко сжимаются на его правом плече. Так же крепко, как руки Вана Глински – на левом.

– Он герой… – Она почти незаметно касается губами макушки «свободного».

– Вы оба – идиоты.

– Элмайра, нам пора. – Львовский выше поднимает воротник. – Пусть наша элита сама разбирается со своими проблемами. Успокойся и иди сюда. Если ты не забыла, у тебя дежурство.

В его взгляде читается неприязнь, но я не понимаю, кому из них она адресована. Элмайра кусает губы и с неохотой бросает Глински:

– Позови кого-нибудь.

Все с тем же сердитым выражением моя побледневшая взвинченная подруга отходит к шефу, наблюдая, как «единоличник» придерживает Гамильтона за плечи и ищет взглядом машину «Скорой помощи». Наверное, он не ожидал, что окажется в подобной ситуации: на тебе висит заклятый враг, в паре метров – раздраженный Дмитрий Львовский, вокруг – кучи мертвых и живых, причем последние явно не в себе.

Элм поднимает голову и смотрит в темное небо.

– Надо уходить. Не будем ждать ангелов.

Начинает накрапывать дождь, где-то далеко уже слышен гром.

– Что ты предлагаешь мне делать? – Глински все еще пытается удержать Гамильтона в вертикальном положении. Кровь сочится из раны на груди «свободного» все сильнее.

Элм усмехается. Теперь она долго будет мстить «единоличнику» за все сказанное. И за то, о чем я не знаю.

– У солдат не отвалятся руки, если вы отнесете его в больницу. Здесь недалеко.

– Правда, Ван. Уже представляю завтрашние заголовки «Харперсон Дэйли»: «После страшной битвы глава партии Единства уносит противника на плечах!» – Шеф тоже решает поддеть Глински. – Это так в духе нашей живописной дыры, черт возьми.

В его глазах столько затаенной злости, что бедная Кики пятится подальше. Глински собирается возразить, но Дмитрий Львовский решает больше не утруждать себя разговорами:

– Пора, ребята. Давайте по кофе, ночка предстоит долгая. Кстати, Ван, скажите вашим молодцам, чтобы оцепили площадь и никого не пускали. Позвоните мэру. Ну и так, на всякий случай: если с мистером Гамильтоном что-то случится, вы сами будете дальше нас спонсировать. У нас в планах расширение штата. Хотим взять парочку зомби, например.

Идущие рядом с ним Хан и Вуги дружно гогочут. Наверное, это проявление мужской солидарности. Или потому, что у них расшалились нервы, ведь мне ситуация кажется не очень смешной. Я не доверяю этому уроду и всей его партии. Я не жду от него ничего хорошего… максимум, что он может сделать для Гамильтона, – утопить его в озере в Андерлейке. Но Элм уже подхватывает меня под руку – и мы покорно следуем за шефом. Пошли к черту все политические игры. Как же я устала…