Читать книгу Светила - Элеанор Каттон - Страница 9

Когда неугомонному духу поручено, да еще и под влиянием алкоголя, разгадать загадку для кого-то другого, сперва он берется за дело охотно и ревностно. Но энергии Томаса Балфура хватало ненадолго, если предприятие, на которое он подписался, не было его собственной задумкой. Его воображение уступало место досаде, а оптимизм сменялся причудливой разновидностью нерадивости. Он хватался за новую идею и тут же ее отбрасывал, хотя бы потому, что новизну она уже утратила; он кидался в разные стороны одновременно. Это ни в коем случае не свидетельствовало о непостоянстве, но скорее уж о характере, привычном к энтузиазму искреннему и пытливому и подделок не признающем, – и тем не менее успеху оно не способствовало.

Балфур уже собирался встать от стола и покинуть гостиницу «Резиденция», как вдруг ему пришло в голову, что жалко бросать просто так полкувшина преотличного вина. Он вылил все, что осталось, в свой бокал и уже поднес его к губам, как вдруг заметил поверх ободка, что священник за соседним столиком отложил свою брошюру и, скрестив на груди руки, неотрывно смотрит на него, Балфура.

Точно пойманный на краже ребенок, Балфур отставил бокал.

– Ваше преподобие, – промолвил он. (По зрелом размышлении, для того чтобы напиваться, час и впрямь был довольно ранний.)

– Доброе утро, – отозвался священник, и по его акценту Балфур безошибочно распознал ирландца.

Балфур тут же расслабился и позволил себе забыть о хороших манерах: вновь взялся за бокал и осушил его до дна.

– Вашему другу очень посчастливилось, сдается мне, – отметил священник.

До чего ж не повезло ему с лицом – было в нем нечто от вечного мальчишки: этот сжатый рот, эта оттопыренная нижняя губа, эти мелкие зубы, как незрелые кукурузные зернышки. Его поневоле представляешь в шортиках и гольфах: жует хлеб со смальцем, тащит стопку учебников, перетянутых старым отцовским ремнем, стопка хлопает его по ноге. На самом-то деле ему все тридцать, может, даже сорок.

Балфур сощурился:

– Не припомню, чтобы мы вели разговор специально ради вас.

Незнакомец наклонил голову, словно признавая правоту собеседника:

– Безусловно, нет. И надеюсь, вообще не ради кого-либо стороннего.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что никому не пристало извлекать выгоду из подслушанных дурных вестей. Меньше всего – представителю священства.

– Дурные вести, говорите? Вы только что сказали, что ему посчастливилось.

– Посчастливилось, что у него есть вы, – отвечал священник, и Балфур вспыхнул.

– Знаете, только потому, что разговор был конфиденциальный, а вы его втихаря подслушали, на исповедь он ни разу не тянет! – сердито заявил он.

– Вы совершенно правильно проводите различие между тем и этим, – похвалил священник по-прежнему любезно. – Но я вас услышал неумышленно.

– Что до вашего умысла, нарочно там или не нарочно, – откуда нам знать доподлинно?

– Вы говорили очень громко.

– Откуда нам знать про ваш умысел, я имею в виду?

– В отношении моих намерений, боюсь, вам придется положиться на мое слово – или на одежду священнослужителя, если моего слова вам недостаточно.

– И в чем же я должен положиться на ваши слово и рясу? В чем их достаточность или недостаточность?

– В том, что я вовсе не собирался вас подслушивать, – терпеливо пояснил священник. – В том, что я умею хранить тайны, если меня попросить.

– Считайте, что уже попросили, – отозвался Балфур. – Я и прошу. И бросьте мне тут рассуждать о везении и дурных вестях. Это только домыслы – ничего подобного вы не слышали.

– Вы правы. Я приношу свои извинения.

– Вашего мнения, сами понимаете, никто не спрашивает. И никто им не интересуется.

– Приношу свои извинения. Я буду молчать.

Балфур погрозил ему пальцем:

– Но вы от нас отстаньте лишь потому, что я вас прошу, а не из-за правил исповеди. Потому что это была никакая не исповедь.

– Безусловно, нет; мы в этом уже сошлись. – И уже иным тоном он добавил: – В любом случае исповедь – это католическая практика.

– Но вы ж католик. – Внезапно Балфур осознал, что пьян вдребезги.

– Я принадлежу к Свободной методистской церкви, – поправил священник, ничуть не обидевшись, но с мягким упреком добавил: – О человеке не так уж много можно сказать по акценту, видите ли.

– Так акцент-то у вас ирландский! – сдуру ляпнул Балфур.

– Мой отец родом из Тирона[13]. До того как перебраться сюда, я служил в Данидине, а еще раньше – в Нью-Йорке.

– В Нью-Йорке – ну и местечко!

Священник покачал головой:

– Любое место зачем-нибудь да нужно.

Балфур замялся. После этого увещевания он отчего-то уже не мог продолжать тему Нью-Йорка, но других предметов для разговора не видел, кроме разве того, о котором запретил священнику даже упоминать. Он посидел немного, хмуря брови, и наконец спросил:

– Вы тут остановились?

– Вы имеете в виду, в этой гостинице?

– Ну да.

– Нет. Вообще-то, мою палатку затопило, так что я тут завтракаю под крышей, – объяснил священник. Он указал рукой на остатки трапезы, давным-давно остывшие. – Как видите, я не слишком тороплюсь, чтобы подольше посидеть в сухости.

– А церкви у вас, значит, нет, чтобы там от дождя укрыться?

Вопрос прозвучал довольно грубо, и ответ на него Балфур знал загодя: на тот момент в Хокитике было только три церкви. Но его не оставляло чувство, что священник каким-то непонятным образом одержал над ним верх, и Балфуру хотелось вновь стать хозяином положения – не то чтобы унизить собеседника, но поставить его на место.

Священник лишь улыбнулся, показав крохотные зубки:

– Пока еще нет.

– В жизни не слыхивал о свободных методистах. Это что-то новенькое, да?

– Новая практика, новая политика, – снова улыбнулся священник. – Учение-то старое.

Балфур решил про себя, что самодовольства этому человеку не занимать.

– Я так полагаю, вы приехали с миссией, – промолвил он. – Обращать язычников.

– Я заметил, вы очень любите строить предположения, – отозвался священник. – Вы еще ни одного вопроса не задали, не будучи заранее уверены в ответе.

Такого рода замечания Томас Балфур не жаловал: еще не хватало, чтобы его поучали, как именно следует выстраивать ход мыслей. Он отодвинулся от стола, давая понять, что ему пора идти.

– Удовлетворяя ваше любопытство, скажу, – продолжал священник, едва Балфур взялся за пальто. – Я назначен капелланом в новую тюрьму в Сивью. Но пока она строится… – он взял со стола брошюру и многозначительно похлопал ею по ладони, – я всего-навсего изучаю теологию.

– Теологию! – воскликнул Балфур, засовывая руки в рукава пальто. – Неплохо бы вам почитать чего-то повесомее! В чертовски непростой приход вы попали, помяните мое слово!

– Даже если и так, все мы Божьи дети.

Балфур сдержанно кивнул и повернулся было уходить. Но тут его осенила новая мысль.

– Если вы сочли наш разговор «дурными вестями», – промолвил он, – держу пари, вы нас довольно долго слушали.

– Да, – смиренно признал капеллан. – Это так. Мое внимание привлекло одно имя…

– Карвер?

– Нет: Уэллс. Кросби Уэллс.

– А что вам до Кросби Уэллса? – сощурился Балфур.

Капеллан замешкался. Правда заключалась в том, что он вообще не был знаком с Кросби Уэллсом, – и, однако ж, в течение двух недель после его похорон священник думал главным образом о нем и размышлял об обстоятельствах его смерти. Помолчав немного, он признал, что ему досталась печальная обязанность вырыть Уэллсу могилу и совершить над опущенным в землю гробом последний обряд, – но такое объяснение отнюдь не удовлетворило Томаса Балфура. Грузоперевозчик по-прежнему глядел на нового знакомца с явным недоверием и хищно сощурился, когда капеллан (который обычно под испытующим взглядом держался вполне невозмутимо) внезапно дрогнул и опустил глаза.

Капеллана звали – как обнаружит Уолтер Мади каких-нибудь девять часов спустя – Коуэлл Девлин. Он прибыл в Хокитику на клипере «Добродетель», взятом в аренду «Судоперевозками Балфура»: корабль привез, помимо разношерстных пассажиров, еще и лес, железо, разный крепеж, множество банок с краской, разнообразные галантерейные товары, несколько клетей со скотиной и огромное количество ситцев, а также пропавший ныне без вести грузовой контейнер с сундуком Алистера Лодербека, внутри которого ехала копия договора о купле-продаже барка «Добрый путь». «Добродетель» прибыла в Хокитику двумя днями раньше самого Алистера Лодербека; тем самым преподобный Коуэлл Девлин впервые оказался в Хокитике за два дня до смерти Кросби Уэллса.

Едва высадившись, он доложил о своем прибытии в полицейском управлении, и начальник тюрьмы Джордж Шепард сей же миг приставил его к делу. К своим официальным обязанностям Девлину предстояло приступить не раньше, чем достроят новую хокитикскую тюрьму на высоком уступе Сивью; а тем временем Девлин мог приносить посильную пользу в полицейском управлении как таковом и помогать в делах насущных работникам вре́менной тюрьмы, где на тот момент содержались две женщины и девятнадцать мужчин. Девлину полагалось изо дня в день внушать им страх Божий и насаждать в их заблудших сердцах подобающее уважение к железному заграждению закона – или, по крайней мере, тюремщик так выразился. (Очень скоро Девлин обнаружит, что их с Шепардом педагогические представления радикально расходятся.) Совершив ознакомительную экскурсию по полицейскому управлению и с одобрением отозвавшись о стиле его работы, Девлин осведомился, не позволят ли ему обосноваться прямо в тюрьме, чтобы каждую ночь спать под одной крышей с преступниками и делить с ними хлеб насущный. Тюремщик воспринял эту идею с глубоким отвращением. Он не то чтобы ответил решительное «нет», но помолчал, облизал губы бледным сухим языком и предположил, что Девлину лучше бы поселиться в одной из многих хокитикских гостиниц. Шепард также предостерег капеллана, что его ирландский акцент может навлечь на него разнообразные проявления политических чувств со стороны англичан, а соотечественники-ирландцы будут ожидать увидеть в нем собрата по католической вере. Под конец Шепард посоветовал ему осмотрительно выбирать знакомства и еще более осторожно – слова; к этому финальному заявлению присовокупил «добро пожаловать в Хокитику!» – и тут же с гостем распрощался.

Но на то, чтобы оплатить проживание в отеле на несколько месяцев вперед, у Коуэлла Девлина средств недоставало; кроме того, не в его привычках было разделять чей бы то ни было пессимизм насчет проявлений политических симпатий. Советов Шепарда он не послушался и предостережениям его не внял. Он приобрел стандартную палатку старателя, разбил ее футах в пятидесяти от береговой линии Хокитики и утяжелил коленкоровые карманы камнями. А затем вернулся на Ревелл-стрит, взял себе кружку легкого пива в самой битком набитой гостинице, какую только смог отыскать, и принялся представляться и англичанам, и ирландцам без разбора.

Коуэлл Девлин был во всех отношениях человеком, который «сделал себя сам», – но, поскольку этот эпитет редко употребляют по отношению к представителям духовенства, необходимо его здесь пояснить. Этот священнослужитель проживал настоящий момент, постоянно представляя и рисуя в воображении безмятежную фигуру будущего себя – таким, каким он вознамерился стать в один прекрасный день. Его теология тоже укладывалась в эту схему: он верил и надеялся и многим своим ученикам говорил об утопическом будущем, о мире, где ни в чем нет нужды. Проповедуя, он свободно смешивал язык предзнаменований с языком грез: в сознании Коуэлла Девлина реальность, какой он желал ее видеть, отнюдь не вступала в конфликт с реальностью как таковой. В характере кого-то иного такую склонность, возможно, назвали бы честолюбием, но идеальное представление Девлина о себе самом было непоколебимо и даже окрашено в мистические тона, а он давным-давно про себя решил, что всякому честолюбию он чужд. Как можно ожидать, он был подвержен приступам самого что ни на есть умышленного неведения и частенько оставлял без внимания наиболее горькие истины о природе человеческой, предпочитая те, что можно романтизировать с помощью фантазии либо воображения. Что касается этих последних талантов, тут Девлин не знал себе равных. Он был превосходным рассказчиком, а следовательно, успешным проповедником. Его вера, как и его представление о себе самом, отличалась цельностью, уравновешенностью и едва ли не всеведением в отдельных своих проявлениях – отчего, как уже отметил Балфур, он порою мог показаться чересчур самодовольным.

Четырнадцатого января в одиннадцать вечера – в день прибытия Алистера Лодербека в Хокитику – Коуэлл Девлин сидел по-турецки на полу хокитикской тюрьмы, беседуя с заключенными о святом Павле. Где-то ближе к закату полил дождь, и капеллан решил задержаться подольше в надежде, что ливень вот-вот стихнет: он в Хокитике еще не обжился и до поры не понимал упрямо-затяжного характера непогоды на побережье. Начальник тюрьмы работал в своем кабинете, его жена уже легла. Заключенные по большей части бодрствовали. Проповедь Девлина они слушали сперва вежливо, потом – с искренним интересом, а теперь, поощряемые капелланом, делились собственным опытом и философскими взглядами.

Девлин как раз гадал, не пора ли ему на боковую, и уже собирался с духом выйти на дождь, как вдруг с внутреннего двора донесся крик и в дверь громко постучали. Начальник тюрьмы, встряхнувшись, выбежал из кабинета в полотняном колпаке и с винтовкой в руках: такое сочетание должно было бы показаться смешным, но отчего-то не казалось. Девлин также поднялся и проследовал за Шепардом к двери. Они вгляделись в пелену дождя – и заметили у самой границы круга света, что ронял фонарь Шепарда, дежурного сержанта Эллиса Дрейка с женщиной на руках.

Шепард отворил дверь и пригласил сержанта заходить. Дрейк был жирным, гундосым парнем и звезд с неба не хватал; заслышав его имя, всяк представлял себе не столько героя морских сражений, сколько самого обычного селезня, на которого сержант изрядно смахивал. Он втащил арестованную внутрь самым что ни на есть вульгарным способом – «ношей пожарника», то есть закинув на плечи, и без особых церемоний сбросил на пол.

А затем гнусаво доложил, что шлюха совершила либо общественное преступление, либо преступление против Господа; ее нашли в состоянии столь жалком и бессознательном, что трудно установить, идет речь об острой интоксикации или об умышленном причинении себе вреда, но он надеется (он приподнял шляпу), что за несколько часов, проведенных в тюрьме, дело прояснится. Сержант слегка подтолкнул бесчувственное тело носком сапога, словно подкрепляя тем самым свою мысль, и добавил, что инструментом ее преступления, по-видимому, послужил опий. Эта шлюха давно к нему пристрастилась; она частенько появлялась в общественных местах, будучи под явным его воздействием.

Начальник тюрьмы Шепард долго глядел на Анну Уэдерелл сверху вниз, следя, как пальцы ее сжимаются и хватают пустоту. Девлин, не желая нарушать здешние порядки каким-нибудь неуместным действием, ожидал вердикта тюремщика, хотя ему очень хотелось опуститься на колени и ощупать женщину, проверяя, сильно ли она пострадала. Священника крайне удручала мысль о попытке самоубийства: он считал, это самое страшное посягательство на душу, что только может совершить плоть. Трое мужчин неотрывно смотрели на шлюху, какое-то время все молчали. Затем Дрейк доверительно сообщил, что, если бы от него потребовали конкретного обвинения, он бы предположил, что девица попыталась совершить преступление более чудовищное из двух; пусть начальник дождется, чтобы она в себя пришла, и сам ее расспросит. Шепард приподнял бесчувственную мисс Уэдерелл, как ему подсказали, усадил, прислонив к стене, и заковал в наручники. Затем удостоверился, что она может дышать и дыхание ее не слишком затруднено; справился с карманными часами и отметил, что час уже поздний. Девлин намек понял и надел пальто и шляпу, хотя, покидая тюрьму, он сочувственно оглянулся через плечо. Он бы предпочел, чтобы девушку устроили поудобнее. Но начальник тюрьмы уже пожелал ему доброй ночи, а в следующий миг дверь захлопнулась и в замке повернулся ключ.

Когда Девлин возвратился в полицейское управление назавтра поутру, Анна Уэдерелл все еще была без сознания; ее голова бессильно свесилась набок, рот слегка приоткрылся. На виске обозначился сине-фиолетовый синяк, скула болезненно опухла; это результат падения – или ее ударили? Но выяснять, что случилось, или расспрашивать начальника тюрьмы об обстоятельствах ареста девушки Девлину было некогда: обнаружилось, что ночью умер человек, и Девлина попросили сопровождать врача в долину Арахуры, помочь забрать останки покойного и, возможно, прочесть молитву-другую над телом. Умершего, как сообщил Шепард, звали Кросби Уэллс. По сведениям Шепарда, умер он своей смертью, от старости, немощи и пьянства; на данной стадии подозревать убийство причин не было. Уэллс, продолжал начальник тюрьмы, жил отшельником. Его запомнят как человека не злого и не доброго; знакомство с ним водили немногие, а родственников у него не осталось.

Капеллан и врач поднялись по взморью на север и, добравшись до устья реки Арахура, свернули вглубь острова. Хижина Кросби Уэллса, построенная в трех-четырех милях вверх по реке, самая что ни на есть простая по конструкции, представляла собою деревянную «коробку» под покатой крышей из кровельного железа, хотя Кросби Уэллс позволил себе немалую роскошь – в северной стене дома красовалось застекленное окно. Хижина хорошо просматривалась с Крайстчерчской дороги: она стояла на возвышении футов в двадцать над речным берегом, в окружении расчищенного участка земли.

В общем и целом жилище выглядело одиноким и заброшенным, тем более когда из комнаты вынесли завернутый в одеяла труп. Все поверхности были липкими, грязными, густо покрытыми пылью. Валик в изголовье – весь в желтых пятнах, подушка подернулась плесенью. С балки свисал свиной окорок, растрескавшийся, маслянисто-засохший. По всему периметру выстроились пустые бутыли в оплетке. Бутылка на столе тоже стояла пустой; по-видимому, последнее, что покойный совершил в своей жизни, – это осушил сей сосуд, уронил голову на руки и уснул. В комнате нависал животный запах – запах одиночества, сочувственно подумал Девлин. Он опустился на колени перед плитой, выдвинул зольный ящик, намереваясь развести огонь и очистить комнату от запаха затхлости и тления, – и обнаружил лист бумаги, застрявший между решеткой и дном ящика.

По-видимому, кто-то (предположительно Уэллс) попытался сжечь документ, но закрыл дверцу плиты раньше, чем занялась бумага; лист лишь обуглился по краю, прежде чем провалиться сквозь щели колосника в нижний ящик, и почти не пострадал. Девлин вытащил его и обтряхнул пепел. Прочесть текст труда не составило.

В одиннадцатый день октября 1865 года сумма в две тысячи фунтов должна быть передана МИСС АННЕ УЭДЕРЕЛЛ, уроженке Нового Южного Уэльса[14], МИСТЕРОМ ЭМЕРИ СТЕЙНЗОМ, уроженцем Нового Южного Уэльса, свидетелем чему выступает МИСТЕР КРОСБИ УЭЛЛС.

Напротив имени Уэллса стояла корявая подпись, а вот напротив второго имени так и осталось пустое место. Девлин изогнул брови. Тем самым документ был недействителен: ведь свидетель расписался раньше принципала, а принципал не расписался вообще.

Девлин вспомнил имя Анны Уэдерелл: это была та самая шлюха, которую доставили в тюрьму прошлым вечером, одурманенную опием. Он мгновение помешкал, нахмурился и внезапно сложил документ пополам и засунул между пуговицами под рубашку. И продолжил разводить огонь. Вернулся врач (он выходил задать корму лошадям); они посидели за чашкой чая, глядя сквозь застекленное окно на реку и на одетые облаками горы за нею. Снаружи лошади громко хрупали содержимым торб и топотали копытами; на одеяле, накрывшем тело Уэллса, бисерным серебром поблескивала россыпь дождевых брызг.

Коуэлл Девлин не вполне понимал, что заставило его спрятать дарственную от врача, доктора Гиллиса. Может статься, на него так повлияла атмосфера безмолвия в доме умершего. Может статься, это сокрытие было своеобразным жестом уважения. А может, его любопытство пробудилось при виде имени Анны Уэдерелл – попытка самоубийства, найдена без сознания на Крайстчерчской дороге, – и он утаил документ из смутного желания защитить ее. Попивая чай, капеллан прокручивал в мыслях все эти вероятные сценарии. С доктором он так и не заговорил, тот тоже хранил молчание. Покончив с чаем, они помыли чашки, затушили огонь, закрыли дверь и вскарабкались в телегу, дабы доставить свой скорбный груз в полицейское управление Хокитики, где будет произведено вскрытие трупа.

Это было вполне в духе Коуэлла Девлина – не приписывать внятных мотивировок поступкам сомнительного характера, а вместо того пребывать в мечтательном замешательстве касательно своих побуждений в целом. Показательно было и то, что он не считал себя обязанным признаться в совершенном – ни тогда же, ни в течение последующих двух недель, потому что показал он похищенную дарственную лишь вечером 27 января, две недели спустя. Девлин считал себя человеком добродетельным, и эта самооценка оставалась перед лицом всех опровержений непоколебимой. Всякий раз, когда он поступал дурно или неблаговидно, он просто-напросто отмахивался от этого воспоминания и обращал мысли к чему-то другому. По дороге обратно в Хокитику он ладонью прижимал документ к груди. Он нарушил молчание лишь для того, чтобы отметить: шторм разыгрался не на шутку; белопенные буруны с грохотом накатывали на берег совсем рядом с ними. Врач вообще не проронил ни слова. По возвращении в полицейское управление, когда тело Кросби Уэллса занесли внутрь, Девлин нерешительно подумал было, а не рассказать ли о дарственной начальнику тюрьмы Шепарду, но его отвлекла внезапная суматоха, и возможность была упущена. Как оказалось, Анна Уэдерелл начала приходить в себя.

Ее глаза задергались под веками, язык заворочался во рту; она что-то невнятно пробормотала. Жар, похоже, спал; на лбу и на носу выступили крупные капли испарины, а оранжевый шелк платья побурел у воротника и в подмышках. Девлин опустился на колени рядом с нею. Сжал ее ладони в своих – такие мягкие и нежные и совершенно ледяные на ощупь – и крикнул жене Шепарда принести воды.

Когда наконец девушка очнулась, казалось, она вырвалась из объятий смерти. Она запрокинула голову, завращала глазами, хрипло задышала. По-видимому, она сознавала, где находится, но остаточное действие опиума совсем ее измотало; у нее со всей очевидностью не осталось сил даже на то, чтобы удивиться. Она слабо попыталась высвободить руки; Девлин уступил. Он отметил, что ладони ее тотчас же легли на корсет, как если бы в животе у нее была колотая рана и она пыталась остановить кровь. Он заговорил, но девушка не ответила; вскоре она вновь закрыла глаза и погрузилась в сон. В другой части тюрьмы вспыхнула ссора, и Девлина призвали к исполнению его обязанностей; это и другие подобающие его сану дела поглощали его внимание вплоть до вечера.

В конце дня из здания суда явился секретарь – принять залог у тех злоумышленников, что смогли собрать нужную сумму. Заслышав новый голос, мисс Уэдерелл подняла темноволосую, взмокшую от жара голову и кивком подозвала чиновника.

(Секретарь тоже был новым лицом в городе: стройный, франтоватый, именем Гаскуан.) Шлюха вытащила промеж жалких косточек корсета несколько монет и вложила их, одну за одной, в протянутую ладонь. Девушку била крупная дрожь, глядела она униженно. Залог был зарегистрирован как внесенный, и начальник тюрьмы Шепард был обязан освободить девушку, что и сделал немедленно. На слушание ее дела в магистратском суде на следующий же день Девлин не пошел: ему поручили вырыть могилу для отшельника Кросби Уэллса. Позже он слышал, что девушка от защиты отказалась и, не споря, заплатила наложенный на нее штраф.

В день после похорон в хижине Кросби Уэллса было обнаружено золота на четыре тысячи фунтов: эта сумма ровно в два раза превышала названную в обгоревшей дарственной, которую Девлин с тех пор спрятал между страницами Библии, там, где заканчивался Ветхий Завет и начинался Новый. Но священник по-прежнему никому в том не признался и ни одной живой душе документ не предъявил. Он говорил себе, что, как только Анна Уэдерелл окрепнет – как только эпизод с неудавшимся самоубийством благополучно канет в прошлое, – он покажет дарственную ей, а на тот момент ему казалось разумным держать это знание при себе.

Теперь же, в обеденном зале гостиницы «Резиденция», Девлин положил руку на потрепанную кожаную обложку своей Библии, отмеченную лишь кентерберийским крестиком золотого тиснения. То был заградительный жест: пусть священник до поры и не знал, что вложенный внутрь документ, апокрифом втиснутый между Малахией и Матфеем[15], окажется столь важен для Томаса Балфура, равно как и для разных прочих людей, но он ощущал необходимость хранить его в тайне. Он знал, что лист этот – дарственная на дар, так и не врученный, дополнение к завещанию, так и не составленному, – имеет некую ценность, и отчаянно не хотел с ним расставаться до тех пор, пока не поймет, какую именно.

– Рытье могил, – промолвил Балфур, снимая с крючка котелок и проводя пальцами вдоль полей. – Вот вам о чем почитать бы.

– Не знаю ни одного трактата на эту тему, – отозвался Девлин.

– Ради вашего нового прихода, – продолжил Балфур, пропуская слова собеседника мимо ушей. – Очень пригодится.

Он надел шляпу, большим пальцем сдвинул ее со лба и повернулся уходить. У двери он замешкался:

– Не знаю вашего имени, преподобный…

– А я не знаю вашего, – парировал Девлин.

Повисла пауза – а в следующий миг Балфур рассмеялся, приподнял шляпу в знак уважения и вышел из залы.

* * *

Суббота в Хокитике была днем суматошно-деловым. Старатели толпами стекались в город, увеличивая общую численность населения почти до четырех тысяч человек, и шумливо и буйно заполоняли дешевые меблирашки и гостиницы по Ревелл-стрит. Клерков магистратского суда захлестывала волна мелких исков и претензий по поводу прав на разработку, на торговцев обрушивались бессчетные заказы от богачей и ходатайства о кредите от бедняков, а на маклеров – залоги и задатки. Набережная Гибсона бурлила как улей: казалось, каждый час к месту приколачивают какой-нибудь деревянный каркас, навешивают новую дверь и новый магазин разворачивает вывеску – и полоса ткани надувается и хлопает под тасманским ветром. В субботу на колесе Фортуны можно было различить каждую спицу: люди поднимались все выше, выше, вот они уже достигли вершины, вот сорвались вниз, падают, упали, упокоились, – и тем вечером каждый старатель напивался либо от горя, либо от радости.

Сегодня, однако, проливной дождь разогнал с улиц почитай что всех: остались лишь самые стойкие, чьи дела не терпели отлагательств. Обычных толчеи и давки в Хокитике не наблюдалось. Несколько вымокших насквозь прохожих, что попались Балфуру по пути, жались под навесами гостиниц, прикрывая ладонями зажженные сигареты. Даже у лошадей вид был уныло-пораженческий. Они просто стояли, не двигаясь, во взболтанной жидкой грязи, с надетыми на морду отсыревшими кульками торб, и в полуприкрытых зазорах глаз не вспыхивало ни проблеска. Едва Балфур свернул на Ревелл-стрит, на него обрушился такой шквал дождя и ветра, что он вынужден был рукой прижать к голове шляпу. Согласно прогнозу погоды Саксби[16], чьи сомнительные прорицания ежедневно публиковались в «Уэст-Кост таймс», ливень должен был прекратиться через один-три дня – Саксби предсказывал с размахом и позволял себе щедрый допуск на погрешность в ту или иную сторону. На самом-то деле специфика его колонки редко менялась: проливной дождь был столь же неотделим от самой природы Хокитики, как морозы и зной от Отаго или красная пыль от Викторианских холмов. Балфур ускорил шаг, плотнее запахиваясь в пальто свободной рукой.

На крытой веранде Резервного банка собралось десятка полтора людей, разбившись на группки по трое и четверо. Окна позади них подернулись жемчужно-серой дымкой. Балфур, щурясь под дождем, всмотрелся в лица, но никого знакомого не увидел. Рваная струйка дыма привлекла его взгляд вниз, к одиноко сидящей фигуре: под свесом карниза, спиной к сваям, на корточках устроился туземец-маори с сигарой в зубах.

Татуировка на его лице напомнила Балфуру карту ветрового режима. Две крупные спирали придавали полноту его щекам, от бровей к линии волос отходили лучи. Благодаря паре густых и темных завитушек с каждой стороны от ноздрей нос обретал почти надменную резкость. Губы были выкрашены в синий цвет. Одежда его состояла из сержевых брюк и твиловой рубашки апаш, расстегнутой на груди; на смуглой коже покоилась громадная подвеска – зеленый камень в форме лезвия топорика. Маори уже почти докурил свою сигару; при появлении Балфура он кинул окурок на улицу, тот покатился по уклону и застрял, все еще дымясь, у влажной кромки травы.

– Парень, да ты ж тот самый маори! – воскликнул Балфур. – Напарник Кросби Уэллса.

Туземец встретился взглядом с Балфуром, но не произнес ни слова.

– Как там, говоришь, тебя зовут? Звать тебя как?

– Ko Te Rau Tauwhare toku ingoa[17].

– Чтоб мне пропасть, – буркнул Балфур. – Ты просто имя скажи. – Он свел ладони, изображая малое количество. – Просто имя, и все.

– Те Рау Тауфаре.

– Этого мне тоже не выговорить. – Балфур покачал головой. – А друзья тебя как зовут – твои белые друзья? Вот Кросби как тебя звал?

– Те Рау.

– Еще того не лучше, – вздохнул Балфур. – Дураком я буду, если попытаюсь такое произнести. А что, если я стану звать тебя Тед? Отличное британское имя, я считаю. Сокращенное от «Теодор» или «Эдвард», выбирай, что нравится. Эдвард – славное имечко.

Тауфаре не ответил ни словом.

– Я – Томас, – произнес Балфур, кладя руку на сердце. – Ты – Тед.

Он наклонился и потрепал Тауфаре по макушке. Тот вздрогнул, и Балфур, к вящему своему удивлению, тут же отдернул руку и отпрянул назад. Чувствуя себя распоследним идиотом, он выставил вперед ногу и засунул руки в карманы жилета.

– Тамати, – произнес Тауфаре.

– Чего-чего?

– На моем языке твое имя звучит как Тамати.

– О, – с несказанным облегчением выдохнул Балфур. Он вытащил руки из карманов и, хлопнув в ладоши, скрестил их на груди. – Ты немножко говоришь по-английски – отлично!

– Я знаю очень много английских слов, – отозвался Тауфаре. – Мне говорили, я прекрасно владею вашим языком.

– Это Кросби тебя английскому подучил, Тед?

– Это я его учил, – возразил Тауфаре. – Я учил его korero Maori![18] Ты говоришь «Томас» – я говорю «Тамати». Ты говоришь «Кросби» – я говорю korero mai![19]

Туземец усмехнулся, показав очень белые ровные зубы. По-видимому, это была шутка, так что Балфур на всякий случай улыбнулся в ответ.

– Языки мне никогда не давались, – заметил он, поплотнее кутаясь в пальто. – Мой старик всегда говорил: «Если это не английский, стало быть испанский». Тед, слушай: я страшно сожалею о твоем напарнике. О Кросби Уэллсе.

Тауфаре разом посерьезнел.

– Hei maumaharatanga[20], – промолвил он.

– Да, точно, – отозвался Балфур, проклиная про себя стремление собеседника говорить непременно на родном языке, – чертовски оно неприятно. А теперь еще вся эта заваруха – ну, суета вокруг наследства и все такое, и эта его жена. – И он выжидательно воззрился на Тауфаре сквозь дождь.

– He pounamu kakano rua[21], – промолвил Те Рау Тауфаре. Средним и указательным пальцем он дотронулся до подвески в виде топорика.

Видать, талисман какой-то, подумал Балфур; эти маори все с ними ходят. Кулон Тауфаре был размером почти с его ладонь и до блеска отполирован; сделанный из темно-зеленого камня со светло-зелеными разводами, он висел на шнурке, подогнанном так, чтобы узкая часть лезвия ложилась точно во впадину между ключицами.

– Слышь… – промолвил Балфур, тыкая пальцем в небо, – слышь, а где ты был, когда это случилось, Тед? Ты где был, когда Кросби умер?

(Может, этот парень подтолкнет его в нужном направлении; может, он чего-нибудь да знает. В городе с расспросами надо бы поаккуратнее, понятное дело, чтобы не возбудить лишних подозрений, но туземец-маори – вариант беспроигрышный; наверняка круг его знакомств очень и очень ограничен.)

Те Рау Тауфаре вскинул темные глаза на Балфура и придирчиво оглядел его с головы до ног.

– Ты вопрос понимаешь? – уточнил Балфур.

– Я понимаю вопрос.

Тауфаре отлично понимал, что Балфур расспрашивает про смерть Кросби Уэллса, а сам даже на похороны не пошел – на это жалкое подобие похорон, думал про себя туземец, передергиваясь от гнева и отвращения. Он понимал, что Балфур лишь худо-бедно изображает сочувствие, а сам даже шляпы не снял. Он понимал, что Балфур рассчитывает на какую-то выгоду: взгляд у него сделался хищным – так смотрят люди, предвкушая возможность заполучить что-то, ничего не дав взамен. Да, сказал себе Тауфаре, вопрос он понял.

Те Рау Тауфаре еще не исполнилось тридцати. Мускулистый красавец, он держался с уверенностью и энергией юности, что бурлит и ищет выхода; пыль в глаза он не пускал, но всем своим видом давал понять, что поразить или запугать его никому не удастся. Ему было присуще тайное, глубоко личное высокомерие, надежная основа уверенности в себе, что не нуждается ни в доказательствах, ни в объяснении, ибо, хотя он снискал себе славу воина и уважение своего племени, его представление о себе самом складывалось не из собственных достижений. Он просто знал про себя, что его красота и сила не имеют равных, знал, что превосходит многих других.

Такая самооценка Тауфаре изрядно тревожила: ему казалось, она свидетельствует о бездуховности. Он знал, что определенность самовосприятия – это признак ограниченности, а внешняя оценка вовсе не показатель подлинного достоинства, и, однако же, от самоуверенности избавиться не мог. Это его беспокоило. Тауфаре опасался, что он лишь декоративное украшение, скорлупка без ореха, пустая ракушка, что его мнение о себе самом – не что иное как тщеславие. Так что он приучил себя к жизни духовной. Он искал мудрости предков, чтобы усомниться наконец в себе. Как монах тщится преодолеть меньшие потребности плоти, так Те Рау Тауфаре тщился обуздать меньшие проявления воли – но невозможно подчинить себе волю, никак ее не изъявляя. Тауфаре так и не удалось достичь равновесия: научиться уступать своим порывам, одновременно борясь с ними.

Тауфаре принадлежал к племени поутини-нгаи-таху – народу, что некогда владел всем западным побережьем Южного острова, от отвесных скал южных фьордов до пальмовых и каменистых пляжей дальнего севера. Шесть лет назад Корона приобрела эту обширную полосу земли за три сотни фунтов, оставив поутини-нгаи-таху лишь реку Арахура, несколько участков по ее берегам и небольшой земельный надел в Мафере[22], в устье реки Грей. На тот момент условия показались народу поутини-нгаи-таху несправедливыми; теперь, шесть лет спустя, маори знали твердо: сделка явилась откровенным грабежом. Тысячи и тысячи старателей с тех пор слетелись на побережье на поиски драгоценного металла, и каждый купил лицензию на добычу золота за фунт и землю по десять шиллингов за акр. Прибыль уже немалая, а что говорить о ценности самого золота, которое таилось в реках и смешивалось с песком, – его колоссальную совокупную стоимость пока еще даже и не исчислили! Всякий раз, как Тауфаре задумывался о богатстве, которое должно было бы достаться его народу, у него в груди вскипал гнев – гнев такой жгучий и невыносимый, что он давал о себе знать острой болью.

Так что Короне, а не поутини-нгаи-таху Кросби Уэллс заплатил свои пятьдесят фунтов, когда приобрел сто акров холмистой земли в восточном конце долины Арахуры – участок, густо заросший деревом тотара[23] (их мелкозернистая древесина хорошо поддавалась ножу и не разрушалась под воздействием соли и непогоды). Уэллс остался доволен покупкой. Две страсти, две любви подчиняли себе его жизнь: упорный труд и награда за таковой – виски, если удавалось его раздобыть, а если нет, то джин. Он поставил однокомнатную хижину с видом на реку, расчистил участок для сада и принялся строить лесопилку.

Те Рау Тауфаре частенько наведывался в долину Арахуры, ведь он промышлял добычей pounamu[24], а река Арахура была богата этим сокровищем – гладким молочно-серым камнем, что, будучи расколот, являл глазу стеклисто-зеленое, тверже стали нутро. Тауфаре считался опытным резчиком, иные даже говорили – превосходным, но вот отыскивать камень на дне реки умел воистину виртуозно: здесь ему равных не было. Снаружи pounamu выглядит настолько же тускло и заурядно, насколько ярко искрится внутри. Тауфаре, с его наметанным глазом, не нужно было ни скрести, ни раскалывать камни на речном берегу; он доставлял их в Маферу неприкосновенными – дабы благословить и разбить их, соблюдая торжественный ритуал.

Участок, приобретенный Кросби Уэллсом, граничил с землей поутини-нгаи-таху – или, правильнее будет сказать, примыкал к тому земельному наделу, что с недавнего времени стал для поутини-нгаи-таху последним оплотом. Как бы то ни было, очень скоро Те Рау Тауфаре столкнулся с Кросби Уэллсом, пойдя на стук топора, что звонким эхом прокатывался по долине из конца в конец: это Уэллс рубил дерево на растопку. Завязалось задушевное знакомство, и встречи участились; со временем Тауфаре стал навещать Кросби Уэллса в его хижине всякий раз, когда оказывался в тех краях. Как выяснилось, Уэллс увлеченно изучал жизнь и культуру маори – так что посещения Тауфаре стали традицией.

Те Рау Тауфаре не упускал возможности просветить других касательно тех качеств, что лучше всего его характеризовали, и уж тем более – когда аудитория принималась нахваливать те стороны его личности, в которых он втайне сомневался, а именно его mauri[25], его дух, его религию и его глубину. На протяжении многих месяцев Кросби Уэллс неустанно расспрашивал Тауфаре о его убеждениях и верованиях – как человека, и как маори, и как маори из племени нгаи-таху. Он признался, что Тауфаре – первый неевропеец, с которым ему довелось разговаривать; тем самым его любопытство было во всем сродни жажде. Тауфаре, надо отметить, за это время узнал о Кросби Уэллсе не так уж и много: тот редко заговаривал о своем прошлом, а Тауфаре не привык задавать много вопросов. Однако ж он видел в Кросби Уэллсе родственную душу и частенько это повторял, ибо, как все глубоко уверенные в себе люди, Тауфаре с удовольствием сравнивал себя с другими и такого рода сравнения воспринимал как самые что ни на есть искренние комплименты.

Наутро после смерти Кросби Уэллса Тауфаре явился в хижину со снедью в подарок: так уж у них повелось, туземец приносил пищу, Уэллс выставлял выпивку, и такая договоренность устраивала обоих. На расчищенном пространстве перед хижиной Уэллса он увидел отъезжающую телегу. Правил лошадьми хокитикский врач, доктор Гиллис, рядом сидел тюремный капеллан Коуэлл Девлин. Тауфаре никого из этих людей не знал, но вот взгляд его скользнул к телеге, и он заметил знакомую пару сапог, а под сложенным вдвое одеялом распознал знакомую фигуру. Тауфаре вскрикнул, потрясенно выронил подарок на землю; капеллан, сжалившись над ним, предложил туземцу сопроводить останки друга обратно в Хокитику, где тело подготовят к погребению и предадут земле. Впереди, на месте возницы, Тауфаре уже не втиснется, но он может ехать на задке телеги, если не забудет вовремя подбирать ноги.

Хозяева гостиниц и владельцы лавок, стоя в дверях вдоль Ревелл-стрит, провожали глазами телегу, что с грохотом въехала в Хокитику и свернула на главную дорогу. Кто-то побежал следом, жадно разглядывая Те Рау Тауфаре, – а тот отрешенно, обмякнув всем телом, таращился по сторонам. Одной рукой он вяло обхватил Уэллса за лодыжку. Телега то и дело кренилась, труп перекатывался туда-сюда и подпрыгивал. Когда наконец показалось полицейское управление, Тауфаре не двинулся с места. Он так и остался сидеть, выжидая и по-прежнему придерживая Уэллса за лодыжку, пока остальные совещались.

Хокитикский бондарь согласился сколотить к похоронам сосновый гроб и соорудить круглое деревянное надгробие, на котором напишет краской имя Кросби Уэллса и две даты, между которыми пролегла его жизнь. (Насчет точного года рождения никто не был уверен, но на чистом листе в начале его Библии чернилами было вписано «1809»: как дата рождения это число выглядело вполне убедительно – тем самым Кросби Уэллсу оказывалось пятьдесят семь лет; именно эту цифру бондарь намеревался увековечить на деревянном надгробии.) А до тех пор, пока эти два заказа не будут выполнены и пока не выроют могилу, начальник тюрьмы распорядился положить тело Кросби Уэллса на полу его личного кабинета в полицейском управлении, подстелив лишь миткалевую простыню.

Когда же тело было убрано, а руки крестом сложены на груди, тюремщик вывел всех из комнаты и закрыл дверь, и коридор мягко заколыхался. Внутренние стены тюрьмы были из узорчатого ситца, туго натянутого и приколоченного гвоздиками к каркасу здания, и, когда балки скрипели под ветром или смещались от чьих-то тяжелых шагов или громкого хлопанья двери, стены разом вздрагивали, шли рябью, точно водная гладь, – так что стоило им затрепетать, и на ум сразу приходил двухдюймовый зазор между двойной тканью, это мертвое пространство в остове здания, забитое пылью и испещренное движущимися тенями тех, кто находится в соседней комнате.

Кому-то надо побыть с ним, настаивал Тауфаре. Нельзя же бросить Уэллса одного, на холодном полу, чтобы там и свечи не горело, чтобы никто над ним не дежурил, не касался его, не молился над ним, не молился за него, не пел. Тауфаре попытался объяснить принципы tangi[26], вот только это были не принципы, а обряды, слишком священные, чтобы их объяснять или оправдывать: то, как следует поступать, как поступать дóлжно. Пока тело не предано земле, дух еще не вполне его покинул, убеждал Тауфаре. Есть песни, есть молитвы… Начальник тюрьмы отчитал его, назвал язычником. Тауфаре разозлился. Кто-то должен побыть с ним до похорон, настаивал туземец. Я побуду. Кросби Уэллс был мне другом, был мне братом. Кросби Уэллс, парировал тюремщик, был белым, и, если только игра теней не ввела меня в заблуждение, никакой он тебе не брат. Похороны назначены на утро вторника; хочешь принести пользу, так помоги копать могилу.

Но Тауфаре остался. Он бдел на крыльце, а потом в саду, а потом в проулке между домиком начальника тюрьмы и полицейским управлением, и отовсюду его прогоняли. Наконец Шепард вышел из тюрьмы, сжимая в руке пистолет с удлиненной рукояткой. Он пригрозил, что пристрелит Тауфаре, если еще раз увидит его в пределах пятидесяти ярдов от управления в любой час дня и ночи до того, как останки Кросби Уэллса предадут земле, помоги ему Бог. Так что Тауфаре отошел на пятьдесят ярдов, отсчитывая шаги, и уселся перед деревянным фасадом банка «Грей энд Буллер». С этого расстояния он нес стражу над телом своего старого друга и говорил ему слова любви в ту, последнюю ночь, прежде чем отлетит его дух.

– Когда Кросби умер, я был на Арахуре, – промолвил Тауфаре.

– Ты был в долине? – уточнил Балфур. – Ты был там, когда он умер?

– Я ставил ловушку на кереру, – объяснил Тауфаре. – Ты кереру знаешь?

– Птица какая-то, да?

– Да, очень вкусная. На жаркóе хороша.

– Допустим.

С Балфурова котелка закапало. Он снял его, выбил о ногу. Костюм его уже потемнел от серого до промокшего угольно-черного. Сквозь полупрозрачную рубашку просвечивала розовая кожа.

– Я ставил ловушку на закате, чтобы птицы поймались утром, – рассказывал Тауфаре. – Сверху, с хребта, дом Кросби хорошо виден. Тем вечером туда заходили четверо.

– Четверо? – повторил Балфур, вновь надевая шляпу. – А не трое? Один – на черном жеребце, высокий такой, и с ним еще двое, пониже, оба на гнедых кобылах? Это ж Алистер Лодербек и с ним Джок и Огастес. Эти люди обнаружили тело и сообщили в полицию.

– Я видел троих верховых, да, – неспешно кивнул Тауфаре. – Но еще раньше я видел одного пешего.

– Одного пешего – так! Ты ведь не врешь, правда, Тед? – внезапно заволновался Балфур. – Да, ей-богу, не врешь!

– Я не встревожился, – продолжал Тауфаре, – потому что я ж думать не думал, что Кросби Уэллс умер той ночью. Я о его смерти только утром узнал.

– Какой-то человек вошел в хижину один! – воскликнул Балфур. Он принялся расхаживать туда-сюда. – Еще до Лодербека! До прибытия Лодербека!

– Ты хочешь знать имя?

Балфур крутнулся на одной ноге.

– А ты знаешь, кто это был? – Он едва не кричал. – Боже милосердный, ну конечно! Говори скорей!

– Сторгуемся, – тотчас же отозвался Тауфаре. – Я назначу свою цену, дальше слово за тобой. Один фунт.

– Ты торговаться вздумал? – удивился Балфур.

– Один фунт, – повторил Тауфаре.

– Минуточку! – возразил Балфур. – Ты видел, как в хижину Уэллса в день его смерти вошел какой-то человек – именно в день его смерти, две недели назад? Ты действительно кого-то видел? И ты знаешь – знаешь совершенно точно, – кто это был?

– Я знаю имя, – заверил Тауфаре. – Я знаю человека. Без обмана.

– Без обмана, – согласился Балфур. – Но прежде чем я заплачу, я хочу удостовериться, что ты его действительно знаешь. Хочу быть уверен, что ты меня не разыгрываешь. Крупный такой тип, да? Волосы темные?

Тауфаре скрестил руки.

– Играем по-честному, – промолвил он. – Без обмана.

– Конечно по-честному, – заверил Балфур. – А как же.

– Сторгуемся. Я назначил свою цену: один фунт. Слово за тобой.

– Плотный такой, коренастый – да? Крепко сбитый? Я просто проверяю, понимаешь. Хочу убедиться, что ты мне не врешь. А тогда и сторгуемся. А то, может, это ты меня за нос водишь.

– Один фунт, – упрямо повторил Тауфаре.

– Это ведь Фрэнсис Карвер был, верно, Тед? Правильно? Это был Фрэнсис Карвер, капитан корабля? Капитан Карвер?

Балфур, конечно же, сказал наугад, но, похоже, попал в цель. Тауфаре оскорбленно воззрился на него и шумно выдохнул.

– Я предупреждал: без обмана, – укоризненно промолвил он.

– Так я ж не обманывал, Тед, – оправдывался Балфур. – Я просто сам это знал, понимаешь. Я просто забыл. Конечно же, в тот день Карвер побывал в хижине Кросби Уэллса. Это ведь он был, правда? Капитан Карвер? Ты ведь его видел? Ну, говори же – это ведь никакой не секрет, раз я и без того знаю.

Балфур жадно вгляделся в лицо собеседника, ища подтверждения.

Крепко сжав зубы, Тауфаре пробормотал едва слышно:

– Ki te tuohu koe, me maunga teitei[27].

– Что ж, Тед, ты мне сослужил чертовски добрую службу, и я в долгу не останусь, – заверил Балфур. К тому времени он уже промок насквозь. – Сам знаешь, если ж мне что-то понадобится, я к тебе приду, ни к кому другому. Тогда и подзаработаешь.

Тауфаре вздернул подбородок.

– Тебе нужен маори, – проговорил он, и это прозвучало утверждением, не вопросом. – Понадобится маори, приходи ко мне. За поденную работу я не берусь. Но если тебе нужен язык, я тебя многому научу.

О своем таланте резчика Тауфаре не упомянул. Он в жизни не продавал pounamu. Не продавал и продавать не станет. Потому что нельзя назначить цену сокровищу, так же как нельзя за деньги купить mana[28] или торговаться с богами. Золото – не сокровище, это Тауфаре знал. Золото – оно как любой капитал, памятью не обладает: оно течет все вперед и вперед, прочь от прошлого.

– Ладно, но руку-то ты мне пожмешь, нет? – Балфур сжал сухую ладонь туземца в своей влажной ручище и энергично ее потряс. – Вот и молодчина, Тед – молодчина!

Но Тауфаре по-прежнему глядел крайне недовольно и поспешил высвободить руку, как только смог. Балфур испытал легкий укол сожаления. Не стоит настраивать парня против себя – в этом деле еще столько всего непонятного, подумал он. Есть шанс, что свидетельства Тауфаре в один прекрасный день понадобятся; есть шанс, что он знает что-нибудь об отношениях между Кросби Уэллсом и Фрэнсисом Карвером, в чем бы уж они ни заключались, – или между этими двумя и Лодербеком, если уж на то пошло. Да, надо бы туземца задобрить. Балфур пошарил в карманах. Наверняка найдется мелочь, сувенир какой-нибудь. Маори обожают сувениры. Пальцы нащупали шиллинг и монету в шесть пенсов. Балфур достал шестипенсовик.

– Вот, – сказал он. – Получишь вот это, если скажешь мне что-нибудь на языке маори. Как ты Кросби Уэллса учил. Идет, Тед? И мы заключим сделку, как ты хотел. Хорошо? И будем друзьями. Так что жаловаться тебе не придется.

Балфур вложил серебряную монетку в ладонь туземца. Тауфаре поглядел на нее.

– А теперь скажи… – Балфур потер руки. – А что значит… что значит «Хокитика»? Хокитика. Одно-единственное слово, все, о чем спрашиваю. Между прочим, цена хорошая, шесть пенсов за одно слово! По мне, так сплошная выгода!

Те Рау Тауфаре вздохнул. Хокитика. Он понимал смысл, но вот перевести – не мог. Между двумя языками, английским и маори, такое частенько случается: слова одного языка не находят идеального соответствия в другом; нет у белых людей в точности такой травки, как puha[29], нет у белых людей такого хлеба, что напомнил бы rewena pararoa[30]: при всей схожести аромата что-то всегда приближено, что-то выдумано, а что-то теряется. Вот Кросби Уэллс это сознавал. Те Рау Тауфаре учил его korero Maori, вообще не используя английского: им в помощь были пальцы и выражения лиц, а когда Те Рау говорил что-то, чего Кросби Уэллс не понимал, звуки омывали его, словно молитвы, пока их значение не прояснялось, и тогда он мог заглянуть внутрь слова.

– Хокитика, – повторил Балфур. Он вытер мокрое от дождя лицо. – Ну же, приятель.

Наконец Тауфаре поднял палец и нарисовал в воздухе кружок. Когда кончик ногтя вернулся к исходной точке, он резко ткнул пальцем, обозначая место возврата. Однако ж нельзя отметить какую-то определенную часть круга, подумал он; отметить часть круга – значит разорвать его, так что кругом он уже не будет.

– Понимай вот так, – проговорил он, сожалея, что вынужден произносить слова на английском и определять существительное столь приблизительно. – Вокруг. А потом назад, к началу.

* * *

По субботам в полдень в Резервном банке всегда было людно. Здесь толпились старатели, держа в горстях золото; равноплечные рычажные весы, позвякивая, поднимались и опускались, драгоценный металл взвешивали и учитывали; младшие служащие бегали в архивы и обратно, сверяясь с документами на участки, отмечая выплату налоговых сумм, принимая гонорары. Вдоль стены, что выходила на улицу, выстроились четыре огражденные решеткой кабинки, где сидели служащие банка; над ними висела черная доска в золоченой раме – на ней писали недельное количество добытой руды, с подытогами по округам и суммарным итогом по району Хокитики в целом. Всякий раз, когда покупалась или помещалась в банк сумма в необработанном золоте, меловые цифры стирались и подытоживались заново – обычно под одобрительный гул собравшихся в зале, а порою, если сумма оказывалась впечатляющей, то и под аплодисменты.

Когда Балфур вошел в банк, внимание толпы было сосредоточено не на доске с цифрами, но на длинном столе напротив, где скупщики золота, опознаваемые по ярким медным футлярам на поясе, придирчиво осматривали предложенную к продаже руду. Скупщик работал медленно и неспешно. Он взвешивал в руке каждый из самородков, царапал и проверял металл на наличие примесей и рассматривал сквозь ювелирную лупу. Если металл был просеян, скупщик фильтровал его через матерчатые сита, проверяя, не смешаны ли чешуйки с песком или гравием, а порою стряхивал блестящий порошок в емкости с ртутью, убеждаясь, что металлы взаимодействуют как надо. Когда скупщик наконец объявлял, что золото чистое и подлежит оценке, старатель подходил поближе и называл свое имя. Тогда равноплечные весы бывали заново откалиброваны, так чтобы коромысло располагалось параллельно столу, и скупщик засыпал старательское золото в левую чашу. В правую чашу скупщик добавлял цилиндрические гирьки, одну за одной, пока наконец коромысло не начинало крениться, и вот чаша с золотом вздрагивала – и повисала в воздухе.

В то утро скупщик был только один – магнат с прилизанными волосами, в светло-зеленой охотничьей куртке и при желтом галстуке; это кричащее сочетание недвусмысленно выдавало бы в нем богача, даже если бы дела он вел один, безо всякой поддержки. Но тут же дежурил «золотой эскорт» Хокитики. Маленькая армия, одетая в мундиры инфантерия из десяти человек, надзирала за каждой куплей-продажей желтого металла. Позже они проследят за переносом слитков в бронированный фургон и обеспечат благополучную отправку золота с побережья. Охранники выстроились в ряд позади скупщика и по обе стороны от стола, за которым тот работал; каждый был вооружен массивной блестящей винтовкой «снайдер-энфилд» калибра 14,7 миллиметра и самого современного дизайна. Заряжалась она патронами длиной с указательный палец, такая пуля способна разнести человеческую голову в кровавое месиво. Балфур повосхищался «снайдер-энфилдом», когда эту модель впервые завезли в город, но сейчас при виде десяти вооруженных человек в этом замкнутом пространстве неуютно поежился. Зал был битком набит; сомнительно, чтобы кто-то из охранников сумел бы в такой тесноте вскинуть винтовку к плечу, не говоря уже о том, чтобы выстрелить.

Балфур протолкался сквозь толпу старателей к кабинкам банковских служащих. Большинство собравшихся довольствовались ролью зрителей и охотно перед ним расступались; так что очень скоро Балфур уже стоял в зарешеченной кабинке лицом к лицу с молодым служащим в полосатой рубашке и аккуратно сколотом шейном платке.

– Доброе утро.

– Мне хотелось бы узнать, приобретал ли когда-либо некий Фрэнсис Карвер право на добычу золота в Новой Зеландии, – проговорил Балфур.

Он снял шляпу и пригладил назад влажные волосы – никакой ощутимой пользы этот жест не принес, потому что ладонь тоже была мокра насквозь.

– Фрэнсис Карвер, он же капитан Карвер?

– Он самый, – кивнул Балфур.

– Я вынужден поинтересоваться: кто вы такой и почему запрашиваете эти сведения?

Банковский служащий говорил спокойно и невозмутимо, негромким, мягким голосом.

– Этот человек – владелец корабля, а я занимаюсь судоперевозками, – отвечал Балфур без запинки, вновь надевая шляпу. – Мое имя Том Балфур. Я подумываю о том, чтобы основать дочернее предприятие – по торговле чаем, перевозки от Кантона и обратно. Пока оно все на стадии прикидок. Я хочу узнать о Карвере больше, прежде чем сделаю ему деловое предложение. Во что вложены его деньги. Не случалось ли ему обанкротиться. Такого рода подробности.

– Думаю, вам стоило бы спросить самого мистера Карвера, – произнес банковский служащий все тем же необидным тоном, так что замечание прозвучало не грубостью, но любезно-небрежным комментарием. С тем же успехом он мог пройти на улице мимо сломавшегося фургона и учтиво отметить, что починить ось – это пара пустяков.

Балфур объяснил, что в данный момент Карвер находится в плавании и связаться с ним никак невозможно.

Чиновника это оправдание, по-видимому, не удовлетворило. Он внимательно изучил собеседника, тронул пальцем нижнюю губу. Но, вероятно, новых возражений к тому, чтобы выполнить запрос Балфура, не нашел. Он кивнул, пододвинул к себе гроссбух, сделал запись тонким четким почерком. Промокнул страницу (без особой необходимости, подумал про себя Балфур, ведь гроссбух остался открытым), вытер кончик пера кусочком мягкой кожи.

– Подождите здесь, пожалуйста, – попросил он. Нырнул в низкий дверной проем, за которым находилось что-то вроде прихожей, и вскоре вернулся с увесистой папкой в кожаном переплете и с буквой «К» на корешке.

Балфур побарабанил пальцами. Банковский служащий нажал на зажим и открыл папку. Посетитель между тем пристально разглядывал его сквозь прутья решетки.

Что за разительный контраст являл этот юнец по отношению к достопамятному туземцу-маори на улице! Возрастом эти двое не сильно отличались, но если Тауфаре был мускулист, напряжен и горд, то этот молодой человек – по-кошачьи томен; двигался он с изнеженной небрежностью, как если бы не видел необходимости расходовать силы на скорость и проворство, да и сберегать их нужды не видел. Сложения он был худощавого, темно-русые длинные волосы чуть вились на концах; он стягивал их ленточкой на затылке на манер китобоя. Лицо у него было округлое, глаза широко посажены, губы полные, зубы кривые и довольно крупный нос. Эти черты совокупно выражали честность и одновременно беспечность, ну а беспечная небрежность, которая требует многого, но источник свой назвать отказывается, становится разновидностью элегантности. Именно так Балфур собеседника и воспринял: как юношу весьма элегантного.

– Вот смотрите, – промолвил наконец банковский служащий, указывая на нужную страницу. – Видите: Карсвелл. А дальше – Кассиди. Ваш человек здесь не значится.

– То есть у Фрэнсиса Карвера нет лицензии на золотодобычу.

– Нет, в Кентербери нет. – Банковский служащий с глухим стуком захлопнул папку.

– А как насчет отагского сертификата?

– Боюсь, для этого вам нужно будет съездить в Данидин.

Расспросы зашли в тупик. В истории Лодербека золото из упаковочного ящика было (предположительно, конечно!) добыто в Данстане, а это отагский прииск.

– А на отагских золотоискателей вы, значит, документацией не располагаете? – разочарованно спросил Балфур.

– Нет.

– А если бы он приехал с отагскими документами? На таможне ведь была бы сделана соответствующая отметка – на момент его прибытия?

– На таможне – нет, – покачал головой банковский служащий. – Но если бы он намыл тут песка, ему бы пришлось его подсчитать и взвесить перед отъездом. Нельзя вывозить золото в другую провинцию или вообще из страны, не задекларировав его должным образом. Так что он пришел бы сюда. Мы бы попросили предъявить старательскую лицензию. И сделали бы пометку в этой самой книге, что он работает по документам Отаго, но на участке Хокитики. Однако никаких записей у нас нет, следовательно, как я только что сказал, можно с уверенностью предположить, что в здешних окрестностях он не старательствовал. А старательствовал ли в Отаго, я понятия не имею.

Банковский служащий говорил со сдержанной тревогой бюрократа, которого попросили объяснить какую-то рутинную подробность бюрократии, раз уж он ее рабочее колесико: он сдержан – поскольку чиновник всегда утешается доказательством собственной компетентности, а встревожен – поскольку необходимость в объяснении словно бы подрывала неким непостижимым образом систему, изначально наделившую его этой компетентностью.

– Ладно, – кивнул Балфур. – Тогда еще одно. Мне необходимо знать, не владеет ли Карвер долей в каком-либо золотодобывающем предприятии или, может быть, купил акции какого-нибудь частного участка.

В кротком лице чиновника промелькнула тень сомнения. Краткую долю секунды он молчал, и вновь показалось, будто он пытается измыслить повод отклонить просьбу Балфура, объявить ее неправомерной или выяснить, что за причина стоит за его расспросами. Он взирал на Балфура взглядом весьма проницательным, при всей его мягкости, – и Балфур, который всегда чувствовал себя неуютно под придирчивым осмотром, сердито хмурился. Но, как и в первый раз, банковский служащий взялся исполнить поставленную перед ним задачу. Он сделал очередную запись в гроссбухе, промокнул ее и, вежливо извинившись, отправился разбираться с новым запросом.

Возвратился он с выписками по паям и акциям – и явно взволновавшись не на шутку.

– Фрэнсис Карвер в самом деле задействован в этой области, – сообщил чиновник. – Портфелем ценных бумаг это не назовешь; тут только один участок. Похоже на частное соглашение. Карвер ежеквартально получает доход в размере пятидесяти процентов чистой прибыли с данного прииска.

– Пятьдесят процентов! – охнул Балфур. – А участок только один: ну надо же какая самонадеянность! И когда же совершена покупка?

– Судя по нашим записям, в июле шестьдесят пятого года.

– Так давно! – (Полгода назад! Получается, уже после продажи «Доброго пути»?) – А участок-то чей? Кто там владелец?

– Прииск зовется «Аврора», – сообщил банковский служащий, очень четко проговаривая название. – Владелец и разработчик…

– Эмери Стейнз, – докончил за него Балфур, кивая. – Да, я знаю это место – по дороге на Каньер. Отличные новости! Стейнз – мой хороший друг. Я потолкую с ним лично. Большое вам спасибо, мистер… э-э-э?

– Фрост.

– Большое вам спасибо, мистер Фрост. Вы мне чрезвычайно помогли.

Но чиновник глядел на Балфура как-то странно.

– Мистер Балфур, – промолвил он, – вы, должно быть, еще не слышали…

– Что-то не так со Стейнзом?

– Да.

Балфур напрягся:

– Он мертв?

– Нет, – покачал головой Фрост. – Он пропал.

– Что? Когда?

– Две недели назад.

Глаза Балфура округлились.

– Мне страшно жаль сообщать вам дурную весть, если вы и впрямь с ним в близкой дружбе.

Интонационную подначку Балфур пропустил мимо ушей.

– Пропал две недели назад! – повторил он. – И никаких разговоров по этому поводу? Почему я ничего не слышал?

– Уверяю вас, разговоров предостаточно, – отозвался Фрост. – На этой неделе в рубрике «Пропавшие без вести» сообщение каждый день печатают.

– Я частных объявлений никогда не читаю, – посетовал Балфур.

(Ну да, конечно; за последние две недели он неотлучно состоял при Лодербеке, разъезжал с ним по побережью вверх и вниз, помогая знакомиться с избирателями, и в «Коринфянина», где имел обыкновение посидеть вечерком за кружкой пива и обменяться местными новостями с прочими горожанами, не захаживал.)

– Может, он месторождение нашел, – предположил Балфур. – А что, глядишь, в этом-то и дело. Может, Стейнз наткнулся на богатую жилу где-нибудь в буше, и молчок – размечает втихаря участок.

– Может быть, – учтиво согласился банковский служащий, не прибавив к тому ни слова.

Балфур пожевал губу.

– Пропал! – повторил он. – Ничего не понимаю!

– Я склонен думать, что эта новость покажется весьма важной вашему партнеру, – отметил Фрост, разглаживая страницу гроссбуха ладонью.

– Какому еще моему партнеру? – осведомился Балфур встревоженно; ему подумалось, что чиновник имеет в виду Алистера Лодербека, чье имя он постарался не упоминать.

– Ну как же – мистеру Карверу, – заморгал Фрост. – Ваш предполагаемый партнер в будущем, как вы только что меня уведомили, сэр. Мистер Карвер и мистер Стейнз имели совместное капиталовложение. Так что если мистер Стейнз мертв… – Чиновник пожал плечами, не докончив фразы.

Балфур сощурился. Его собеседник, по-видимому, намекал, пусть и туманно, на то, что Карвер каким-то образом причастен к исчезновению Эмери Стейнза… причем доказательствами банковский служащий, конечно же, не располагал. В отношении Фроста к ситуации сомневаться не приходилось, и, однако ж, он не сказал ничего такого, за что его можно было бы призвать к ответу. Тон его голоса подразумевал, что Карвер ему не по душе, хотя на словах чиновник вроде бы выражал сочувствие насчет его возможных убытков. Балфур уже почти возмутился малодушностью этаких уверток, но вовремя вспомнил, что и сам притворяется. Он вовсе не собирался вступать с Карвером в партнерство, так что защищать его в споре нужды не было.

Но тут юный Фрост подавил улыбку, и Балфура захлестнула волна негодования: да молодой человек просто-напросто над ним насмехается! В его байку Фрост ни минуты не верил! Он отлично знал, что Балфур не собирается вести с Карвером никаких дел; знал, что эта ложь состряпана того ради, чтобы замаскировать собственную цель, а затем добавил к обидному разоблачению оскорбление пренебрежением, позабавился за его, Балфура, счет! Ему было досадно, что его видят насквозь, но насмешка казалась еще досаднее, тем паче со стороны человека, который целыми днями сидит в кабинке площадью три квадратных фута, подписывая чеки на чужое имя. (Эта последняя фраза принадлежала Лодербеку и смутно всплыла в памяти Балфура после утренней беседы, уже как собственная.) Внезапно вспылив, Балфур наклонился вперед и обхватил пальцами прутья решетки.

– Хорошо же, – тихо произнес он. – А теперь послушайте. Я точно так же не собираюсь иметь никаких общих дел с Карвером, как, скажем, вы. Я считаю этого типа бандитом и мошенником, и кем только не. Я играю против него, будь он проклят. Я не я буду, если не раздобуду на него просверк: что-нибудь, чем смогу воспользоваться.

– Что такое «просверк»? – удивился банковский служащий.

– Ерунда, не задумывайтесь! – рявкнул Балфур. – Я его замести пытаюсь. Сдать его полиции. Я подозреваю, он прибрал к рукам целое состояние с чужого участка. На тысячи и тысячи фунтов. Но это лишь догадка, а мне нужны веские доказательства. Надо с чего-то начать. Понятно? Вся эта моя история насчет капиталовложений – пустой треп. Чушь собачья. – Он свирепо зыркнул на чиновника сквозь прутья решетки. – И что? – сказал он, выждав мгновение. – Что, если так?

– Да ничего, – пожал плечами Фрост. Он привел в порядок разбросанные по столу бумаги и загадочно улыбнулся, поджав губы. – Ваш бизнес – это ваше дело. Я вам могу только пожелать удачи, мистер Балфур.

* * *

Новость насчет Эмери Стейнза потрясла Балфура не на шутку. Грузовые контейнеры и шантаж – это одно дело, думал он, но пропавший без вести человек – совсем другое. Это дело темное. Эмери Стейнз – хороший старатель и слишком молод, чтобы умереть. Балфур постоял немного перед зданием суда, тяжело дыша. Небольшая толпа возле банка рассосалась: все разошлись на ланч; ушел и туземец-маори. Дождь поутих до настырной мороси. Балфур оглядел улицу из конца в конец, не зная, куда податься. Он был глубоко удручен. Пропал, надо ж! Но люди просто так не пропадают! Парня наверняка убили. Других объяснений просто нет – если бедолагу вот уже две недели как не видно.

Эмери Стейнз был, вероятно, самым богатым человеком к югу от черных песков. Ему принадлежало больше дюжины участков, и на нескольких ствол шахты уходил на глубину тридцати футов по меньшей мере. Балфур, искренне восхищавшийся Стейнзом, лет ему дал бы навскидку двадцать три – двадцать четыре; он был не настолько юн, чтобы оказаться недостойным своего счастья, и не настолько стар, чтобы предположить, будто добился он этого счастья не вполне честными методами. Собственно, такая мысль в голову Балфура вообще не закрадывалась. Стейнз от природы был наделен совершенно простодушной, располагающей к себе красотой – такой красоте, пылкой, искренней, исполненной надежды, нет нужды кричать о себе на всех углах. Он был приветлив, жизнелюбив и восхитительно смышлен. Даже просто вообразить себе, что он умер, – омерзительно! А уж допустить, что его убили, и того хуже.

В этот самый миг на Уэслейской церкви[31] колокол прозвонил половину первого, всполошив птиц: стая с гвалтом взвилась над кустарной колокольней и черными точками разлетелась по небу. Балфур повернулся на звук; висок вдруг запульсировал болью. Его притупленные чувства обострялись с каждой минутой – следствие поглощенных поутру спиртных напитков, – и бремя взятой на себя ответственности ложилось на плечи все тяжелее. Задавать вопросы в интересах Лодербека ему уже не хотелось.

Он запахнулся в пальто, повернулся на каблуках и зашагал к Хокитикской косе – к своему привычному прибежищу. Он любил постоять на песке в непогоду, кутаясь в пальто и глядя вдаль, за лес мачт стоящих на якоре кораблей, что всем скопом раскачиваются туда-сюда, колеблемые то стремительным течением реки, то прибоем, то ветром – завывающим тасманским ветром, который ободрал кору с деревьев вдоль береговой линии, а кустарник пригнул к земле и изувечил. Балфуру нравилось яростное равнодушие бури. Он любил пустынные места, потому что от одиночества никогда не страдал.

Пока он брел, оскальзываясь, по топкому берегу к причалу, ветер внезапно стих. Улыбаясь, Балфур вгляделся в туман. Дождь лишил широкое устье реки всякой надежды на переливчатый отблеск: вода казалась матово-серой, как оловянное блюдо. При отсутствии ветра ходившие ходуном мачты тоже присмирели, сбавили прыть и теперь тяжело колыхались туда-сюда, туда-сюда. Это размеренное колебание действовало на Балфура успокаивающе. Он дождался, чтобы мачты почти застыли недвижно, и только тогда пошел дальше.

Набережная выгибалась вокруг устья реки навстречу косе – узкому песчаному выступу; с одной стороны в него бился пенный прибой открытого океана, с другой – бестолково плескалась река, воды которой лишились золота, зато смешались с солью. Здесь, на подветренной стороне косы, от набережной протянулся небольшой причал. Балфур спрыгнул на него, приземлившись на всю стопу, и сооружение дрогнуло под его весом. Двое портовых грузчиков, тоже промокших до нитки, сидели на причале метрах в двадцати; от толчка они встрепенулись и обернулись на звук.

– Порядок, ребята! – крикнул Балфур.

– Порядок, Том.

Один держал в руках отпорный крюк с медным наконечником: какое-то время назад он размахивал им, целя по чайкам, что пикировали за ужином на камни внизу; теперь он вновь взялся за свое праздное развлечение. Второй вел счет.

Балфур подошел поближе. Никто не проронил ни слова. Все наблюдали, как зачаленные суда подпрыгивают на волнах вверх-вниз, да, щурясь, вглядывались в даль сквозь завесу дождя.

– Знаете, в чем загвоздка? – обронил наконец Балфур. – Здесь любой может начать все с чистого листа. Создать себя заново. Что это вообще такое – второе «я»? Что значит имя? Его подбираешь, как самородок с земли. Назовем этого – Уэллс, а этого – Карвер…

Один из грузчиков заозирался по сторонам:

– Ты с Фрэнсисом Карвером, что ли, повздорил?

– Нет-нет, – покачал головой Балфур.

– Стало быть, повздорил с парнем по имени Уэллс?

Балфур вздохнул:

– Да нет же – никто ни с кем не ссорился. Я пытаюсь кое-что выяснить, вот и все. Но потихоньку, не привлекая внимания.

Вновь прилетели чайки; грузчик ударил крюком – и промахнулся.

– Почти забагрил – крыло зацепил, – возвестил второй. – Это пятая.

Балфур заметил, что внизу, на гальке, лежит квадратик печенья.

Грузчик, нарушивший молчание первым, кивнул Балфуру:

– Так ты хочешь ущучить Карвера или того, второго?

– Ни того ни другого, – отмахнулся Балфур. – Не заморачивайтесь. Выбросьте из головы! И запомните хорошенько: я с Фрэнсисом Карвером не ссорился.

– Запомню, – кивнул грузчик. – Однако ж я так скажу: если тебе нужна компра, и втихаря, так спроси тюремщика.

Чайка круг за кругом подбиралась ближе; Балфур не сводил с нее глаз.

– Тюремщика? Это Шепарда, что ли? С какой бы стати?

– А с такой, что Карвер мотал срок под началом у Шепарда, – сообщил грузчик. – На острове Кокату[32]. Так все десять лет там и оттрубил. Карвер рыл котлован под сухой док – на каторжных работах, стало быть, вкалывал, – а Шепард приглядывал. Если тебе нужна компра на Карвера, так держу пари, начальник тюрьмы Шепард тебе ее добудет.

– На Кокату? – заинтересованно переспросил Балфур. – А я и не знал, что Шепард служил на Кокату.

– А вот служил. И в тот самый год, когда Карвер получил свободу, Шепарда перевели в Новую Зеландию – и он последовал за бывшим заключенным! Как вам такая невезуха?

– Да ваще мрак, – согласился второй грузчик.

– А ты откуда это знаешь? – спросил Балфур.

– Эту физиономию хочешь позабыть навсегда, тюремщикову то есть, за десять лет на нее насмотрелся, каждый день, мало не покажется, и вот стоило оказаться на свободе… – обращался грузчик к своему приятелю.

– Откуда ты это знаешь? – не отступался Балфур.

– Да я в подмастерьях ходил на тамошней верфи, – пояснил грузчик. – Эгей, да ты попал!

Крюк с размаху пришелся чайке по спине.

– А ты, часом, не знаешь, за что Карвер сел?

– За контрабанду, – не задержался с ответом грузчик.

– Контрабанду чего?

– Опиума.

– В смысле, в Китай? Или из Китая?

– Понятия не имею.

– Но кто его посадил? Не Корона же.

Грузчик на миг задумался и пожал плечами.

– На самом деле не знаю, – отозвался он. – Мне казалось, речь шла о махинациях с опиумом. Но может статься, это просто слухи.

Балфур распрощался с грузчиками и побрел вверх по косе. Оказавшись наконец в одиночестве, он широко расставил ноги, засунул руки в карманы и устремил взгляд вдаль, над пенным ревущим океаном, – за винтовые подъемники и промасленные катки, за деревянный маяк на дальнем конце косы, за темные корпуса кораблей, разбившихся на отмели.

– Ага, вот оно, значит, как! – пробормотал он себе под нос. – Это уже кое-что – кое-что, факт! Выходит, Карвер – это его настоящее имя! Он не может пользоваться вымышленным – только не здесь, в Хокитике, под носом у тюремщика, под началом которого он каторжный срок отбывал! – Балфур пригладил усы большим и указательным пальцем. Однако ж вот вопрос. Что, ради всего святого, заставило его утверждать – притом оставляя письменное тому доказательство! – будто его зовут Фрэнсис Уэллс?