Читать книгу Имаго. Тьма придет на рассвете - Элен Фир - Страница 3

В детстве я ужасно боялась старого шкафа в своей комнате. Эти скрипучие двери, вечно приоткрытые, липкая мгла внутри… Обходя кровать, прежде чем лечь спать, я всегда замирала в необъяснимом ужасе перед полированной громадой. Казалось, тени внутри ожили и тянут чудовищные руки, чтобы утащить меня и съесть. Тогда я бегом неслась в постель, накрывалась одеялом с головой и пыталась уснуть, дрожа от глупого страха.

Став взрослой, я сама превратилась в такой шкаф: сияющая, с неизменно приоткрытыми створками – в самую глубь, в кромешную темень. И теперь я боюсь, как бы оттуда не показалась уродливая морда чего-то похуже, чем монстры из детских страшилок.

* * *

Страшный сон растворился с приходом утра. Я перекатилась на спину, проморгалась и хмуро уставилась в потолок. В голове как будто копошились крысы – так сильно она болела. Надо бы скорее найти «Алка-Зельтцер». Отшвырнув одеяло, я вскочила с кровати и прошлепала к двери в ванную. Где-то в зеркальном шкафчике еще был аспирин, я уверена… Да, точно! Запив пилюлю водой из-под крана – божественный нектар, не иначе, – я блаженно закрыла глаза.

Что что-то не так, я поняла через пару мгновений. Коврик был сырым; в воздухе висел тяжелый горячий пар… Кто-то принимал душ? Кто? Встревоженная, я выскочила из ванной комнаты и ринулась на кухню. Подозрения подтвердились: на столе стоял деревянный икеевский поднос, нагруженный чашкой с хлопьями и ароматным кофе в блеске подтаявшего льда. И – надо же! – флакон «Алка-Зельтцера».

Кто-то прислонил к керамической солонке отвратительное доказательство преступления – полароидный снимок. Я брезгливо взяла его за уголок и расплылась в улыбке. Оливия Йеллоувуд собственной персоной: пьяная физиономия блестит (даже качественная пудра не смогла сдержать жир, которым сочилась моя кожа), волосы падают на смеющиеся глаза, зубы отражают блик фотовспышки, как в рекламе инновационной отбеливающей пасты. А рядом красавец, каких поискать, – мускулистый, ухоженный, словно сошедший с глянцевых обложек. Такие позируют с высушенными старыми клячами, но никак не с потными, почти тридцатилетними (как больно!) коровами. Я перевернула карточку.

Надеюсь, твое утро будет свежим и бодрым, как этот кофе, Лив! Спасибо за прекрасный вечер. Выпей таблетку. Сегодня тебя ждет самый лучший выходной!

Натан Гейбл

Натан Гейбл. Бариста. Черная футболка, бицепсы, взъерошенные светло-каштановые волосы. От него пахнет шоколадом, сливками и мужским гелем для душа. Я крепко задумалась. После пары выпитых стаканов во мне просыпалась Лив Гадкая Кадрила, за ошибки которой приходилось расплачиваться Утренней Оливии. Вчера мы немного повеселились в «Давилке», а потом…

Потом – поднос с хлопьями и «Алка-Зельтцер».

Не умывшись как следует, я вытащила из морозилки ведерко «Бен-энд-Джерриз», села на диван в гостиной и включила телевизор. О, какое-то шоу про шестнадцатилетних девиц с богатыми папочками. Им не надо волноваться о том, что скоро вносить квартплату, что на работе полный разнос, а еще на носу двадцать восьмой день рождения. Я замерла, так и не донеся ложку с мороженым до рта и глядя на высушенную блондинку-подростка, истерично вопящую об испорченной вечеринке. Все родители – сволочи, никто в мире не понимает брендированного, клейменного «Адидасом», «Москино» и «Амэрикен Аппарел» подростка. Пройденный этап, позорная ступень развития, черная страница в жизни каждого человека, о которой можно сказать: «Слава богу, оно закончилось». Я попыталась вспомнить свой пубертат, но мозг успешно блокировал неприятные эпизоды, оставив лишь привкус металлических пластинок на зубах.

Стационарный телефон заверещал. Я отставила мороженое на диванную подушку и, лениво потянувшись, сняла трубку.

– Алло.

– Привет, Оливия.

Я сразу узнала звонившего: только он всегда звал меня полным именем. Убрала звук телевизора, и тощая девушка на экране продолжила свои пляски на месте уже молча. Теперь шоу напоминало изгнание дьявола – не хватало только преподобного, брызгающего на нее дешевыми духами. Это бы сработало эффективней святой воды.

– Привет, Джейк.

– Чем занимаешься? Как дела?

– Дела? – Я подняла ведерко. На светлой обивке дивана остался темный мокрый круг от конденсата. – Отлично дела. Сижу в трусах перед телевизором, ем мороженое.

– Ничего не меняется.

Такой чопорный, даже говорить всегда старается с британским акцентом. Я раздраженно поковыряла мокрое пятно.

– Так… зачем ты позвонил?

– Мы собирались сегодня встретиться в парке, помнишь?

– Конечно помню! – Нет, я не помнила. – Во сколько?

– В одиннадцать, как и договаривались. – Кажется, голос Джейкоба стал недовольным. – Холли все время говорит об этой встрече.

Я уронила ведерко на пол, и оно возмущенно блямкнуло, разметав ошметки содержимого. Восьмой день рождения племянницы оказался испорчен, когда я устроила грандиозный скандал, поругавшись с братом, и ушла с торжества – естественно, все это на глазах у его жены, Великолепной Шерил, Герцогини Сучьих Морд. После этого никто мне не звонил, а я делала вид, что так и надо.

– Она любит тебя, – со вздохом произнес Джейк, – правда, не знаю за что. Увидимся, Оливия.

– До встречи, братец.

Я уставилась в немой экран телевизора, отчаянно желая, чтобы он засосал меня внутрь, в горячие просторы Аризоны, но долг требовал возвращаться в реальность. На встречу с братом нужно было подобрать одежду – что-то максимально закрытое, женственное и желательно без пятен. Я выудила плечики с черным кашемировым джемпером и придирчиво осмотрела вещицу. Катышки.

К половине одиннадцатого в отражении ростового зеркала жалко горбилась девица, облаченная в неудобные вещи, с прической, которая ей совершенно не шла… все как надо. Это особенный ритуал: бабочка должна сложить свои потертые крылья и снова стать куколкой. Ритуал, без которого мой брат сможет и дальше свистеть в уши своей семье о том, какая распутная у него сестра.

В лифте мне встретилась супружеская пара. Я не знала их имен – мы только вежливо и немного неловко улыбнулись друг другу. Мужчина казался уставшим, но вот его жена… Буквально все в ней испускало сияние: и пепельные волосы, заплетенные в косу, и лучистые добрые глаза, и нежные руки с ногтями под ноль. Под тонким витым пояском под грудью виднелся аккуратный животик. Я забыла как дышать. Там, внутри, маленький человек. Копия этих мужчины и женщины, плод их любви. Такой же была Холли, да и я когда-то. Лифт звякнул, вспыхнула единица над дверью. Глядя, как муж аккуратно ведет жену под руку, я почувствовала горечь. У меня такого никогда не будет.

* * *

В парке было тихо и спокойно. Пожилые пары задумчиво вздыхали на лавочках, вспоминая лучшие годы, и укоризненно качали головами вслед расшумевшейся молодежи. Листья плакучих ив купались в блестящей, как ртуть, воде прудика с утками. Буйную шевелюру Джейка и светлый хвостик племяшки было видно издалека. Холли обернулась, почувствовав мое присутствие, и просияла.

– Лив! – закричала она, соскакивая с лавки. Я присела, распахнув объятия, и Холли стиснула меня в своих худеньких ручках, счастливо щуря глаза.

– Эй, куколка! – Я чмокнула ее в нежную линию пробора. – Как твои дела?

– Теперь лучше, – сообщила Холли, – но мама злится, ты знаешь?

Конечно, как же не знать. Высокомерная Шерил Йеллоувуд не переваривала меня, но тетка имеет право видеть свою племянницу тогда, когда захочет. Особенно если эта тетка одевает девочку и покупает ей игрушки.

– Оливия, – Джейк чопорно кивнул.

Он нисколько не изменился: такие же, как у меня, глаза с оттенком виски, черные живописно встрепанные волосы. На подбородке темнела густая поросль. Я насмешливо подняла брови – борода ему очень шла.

– Привет, Джейк.

Племяшка нетерпеливо попрыгала, все еще обнимая меня за талию.

– Я скучала, Лив, – серьезно сказала она. – Почему ты не приходишь?

– У меня были дела, детка, – ответила я, поиграв ее собранными волосами. – Иди, посмотри на уток. Нам с твоим папой надо поговорить.

Холли сердито замычала. Маленькая вредина! Я выразительно посмотрела на Джейка, и тот нахмурился:

– Иди, милая. Потом мы все вместе заскочим в пиццерию.

– Правда?

– Правда.

Холли недовольно скривилась, но все же расцепила объятия и отошла, нарочито сильно топая по гравийной дорожке. Я смотрела ей вслед, слабо улыбаясь, но краем глаза все равно видела, как Джейкоб сверлил меня испытующим взглядом.

– Меня выперли с работы, – призналась я, все еще не глядя на него, – видимо, ты был прав.

– И где ты теперь?..

– Кафе на Мемориал-стрит. Там неплохо…

– Не тараканник возле вокзала?

Я очень убедительно возмутилась: ему необязательно было знать, что сначала я пыталась устроиться в сэндвичную возле Северного вокзала, а потом Женевьева предложила пойти в «Бино». Все-таки скромное кафе в стиле пятидесятых куда лучше места, где котлету с волосами выдают за первоклассный продукт. Джейкоб промолчал, думая, видимо, о том же. Я вздохнула. Оставалось еще кое-что, самая неприятная часть разговора.

– Я была в больнице, – медленно начала я, уставившись на собственные ногти. – Анализы пришли. Я никогда не смогу иметь детей.

Школьники радостно завопили, найдя в зарослях болотной травы какую-то лягушку. Под подошвами их кроссовок поскрипывал песок. Я не поднимала глаз, делая вид, что меня очень заинтересовал облупившийся лак. Джейкоб прочистил горло.

– То есть дядей я не стану? – с напускным спокойствием произнес он.

Я пожала плечами и скорчила мину в духе «не очень-то хотелось». Ожили воспоминания о темной квартире, бутылке портвейна и жмущих из-за неудобного положения тела кроссовок, которые я так и не сняла, войдя домой после больницы. Горечь слез и огромную боль невозможно было запить алкоголем – не в этот раз. И тут Джейк сделал то, чего не делал ни разу за двадцать три года: он меня обнял. Неуклюже, за плечи, но это точно было объятие.

– Эй, – произнес он, – ты сильная. Я никогда не видел, чтобы ты плакала, но нельзя быть машиной, не знающей эмоций и боли. Плачь, если хочешь. Приди домой вечером, уткнись в подушку – и кричи. Сломай что-нибудь, чтобы завтра назвать себя идиоткой, ведь это такие мелочи. Душа человека без слез становится пустыней.

– Спасибо тебе, Джейк, – пробормотала я. – Все эти годы я думала, что ты ненавидишь меня.

– Брат с сестрой не могут открыто любить друг друга, – заметил он, – это противоестественно.

– Па! Лив! – Холли махала нам с песчаной насыпи у прудика.

Утки звонко крякали и желтыми клювами щипали ее за ладонь, а она покатывалась со смеху. В черных бусинках их глаз не было ничего, кроме требования какого-нибудь лакомства.

– Тяжело быть твоим братом, – тихо сказал Джейк, улыбаясь дочери, – с Шерил проблемы. Бесится, что я вожу Холли к тебе, хоть и виду не подает. Но я-то понимаю. Ты распутная, вульгарная и бесшабашная, абсолютно безответственная и безголовая, но ты – лучшая тетя, какая могла бы быть у Холли.

Высокий хвост Холли скакал из стороны в сторону, как маятник. Утки били крыльями по воде, а волны казались зелеными из-за нависших над ними крон. Сентябрь только-только начался, дорогие люди рядом. Я могу любить Холли. И Джейкоба. Я вовсе не одинока, как привыкла думать, ведь мое сердце открыто каждому, кто согласен дотронуться до него.

И внезапно я почувствовала себя счастливой. Впервые за много лет.

* * *

– Она давно так не выговаривалась, – не без ревности заметил Джейк, доверительно склонившись ко мне.

Холли взахлеб рассказывала все, что накопилось, потом пополняла запас энергии, заправляясь пиццей и колой, и снова начинала болтать. Ее оживленный голос птичьей трелью разносился в теплом загустевшем воздухе; другие посетители кафе с улыбкой оглядывались на наш столик. Я старалась ничего не упустить, запоминая каждое ее слово: сильные впечатления, желания, ближайшие планы. Джейкоб время от времени одергивал Холли, чтобы та говорила потише. В воздухе разливалась духота…

И вдруг все изменилось. У меня не заныл живот, не разболелась голова, не зазвенело в ушах: я просто почувствовала, что за мной наблюдают с совсем не добрыми намерениями. Я встревоженно огляделась. Люди смеялись, улыбались, галдели. Незнакомые лица, обращенные друг к другу. Их было так много. В чувство меня привел громкий звон – стакан с колой упал на асфальт, сшибленный моим локтем, и разбился.

– О, извините! – Я вскочила, но прыткая официантка опередила меня со своим совком. – Включите этот стакан в счет, будьте так добры…

– Ты в порядке? – Вид у Джейкоба был встревоженный.

– Я…

Ощущение, что за мной следят, пропало. Я все еще оглядывала посетителей кафе и прохожих, но никто не таращился на меня и не шептал страшных заклятий.

– Иногда ты ведешь себя как психопатка, – заметил Джейкоб.

Холли хихикнула. Я кисло улыбнулась, размышляя о своей вспышке паранойи. Очень часто после вечеринок и смен мне приходилось возвращаться затемно, но никогда не возникало такого жуткого чувства, словно рядом затаился зверь. Будто кто-то хочет съесть тебя и прикидывает, куда укусить в первую очередь.

Джейкоб был очень добр ко мне. Он оплатил такси и даже сделал вид, что не заметил, как я наступила на его блестящий ботинок. Послав сотню воздушных поцелуев Холли и одну широкую улыбку брату, я скрылась в автомобиле. Услышав адрес, таксист мрачно кивнул и тронулся с места, выбирая короткий и наименее загруженный путь.

Я вдруг почувствовала странное облегчение, оставшись в одиночестве (таксист воспринимался мной как часть машины). Как будто маска, которую я вынуждена была носить перед братом, наконец-то сползла с моего лица.

* * *

Первым делом шпильки, державшие прическу, вернулись в круглую баночку, и черная волна волос обрушилась на плечи. Потом каблуки с грохотом полетели в угол. Приглушенно ругаясь, я стянула с себя одежду и спрятала подальше в шкаф. Освобожденное от оков тело казалось заново родившимся. Я забралась с ногами на диван и уставилась в панорамное окно. Солнечный денек мазал золотом стекла и металл, политекстурную шкуру городского зверя. В квартире было тихо, только завывал бойлер в кухне. Этот одинокий звук отчего-то казался тоскливым и страшным, поэтому я снова включила телевизор. Я боялась, что услышу что-нибудь еще… что-нибудь, что мне не понравится.

Политические теледебаты. Женщина со строгой прической, улыбаясь воистину по-американски, разглагольствовала о феминизме и свободе слова. Взаимоисключающие понятия, подумала я. Ее монотонный голос вгонял в дремоту.

– Я тебя нашел.

Шепот, похожий на порыв ветра, согнал сонное оцепенение. Я выключила телевизор и прислушалась, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Воцарилась неприятная тишина, такая глубокая, что было слышно, как в ушах шумит кровь. Стараясь двигаться беззвучно, я встала с дивана и, подойдя к полке, сняла с нее слоника из змеевика. Настороженно продолжая прислушиваться, я взвесила его в руках.

– Подойди, Оливия, – выдохнул кто-то.

Я сглотнула – во рту пересохло от страха. Полутемные коридоры собственной квартиры показались вдруг лабиринтом Минотавра. Дверь в спальню была приоткрыта, сквозь щель я видела желтую муторную мглу. Это солнце пыталось пробиться сквозь плотные шторы. Я перехватила статуэтку покрепче: ладони вспотели, и гладкая поверхность минерала ощущалась как кусок мыла.

Темнота в комнате стала осязаемой, плотной, липкой. Что-то поднялось с пола и выпрямилось. Я завороженно уставилась в красные светящиеся глаза: как будто кто-то сделал снимок, но запечатлел только их, а фигура утопала во мраке. Нечто подступило на шаг, я попятилась. Мы повторили это движение – оно вперед, я назад, – пока я не уперлась спиной в стену. Я бессильно сползла по ней на пол, глядя на чудовище, возвышающееся в дверном проеме.

Когтистая лапа рассекла воздух и разнесла дверной косяк. На волосы дождем посыпались щепки; я закричала – дико, безудержно – и рванулась вправо. Голову пронзила боль.

Попал, он в меня попал!

Перед глазами поплыло. Я распахнула их как можно шире. Надо мной поблескивала поверхность кофейного столика, почему-то нижняя. Значит, я уснула и упала с дивана. На краю стекла белела паутина трещин, обагренная кровью. Застонав, я встала на четвереньки и отползла подальше от стола.

За окном небо уже темнело; над горизонтом догорала грязно-сиреневая полоса заката. То тут, то там в черноте вспыхивали окна: люди возвращались домой, готовили ужин, занимались любовью, целовали детей. Там свет истерично пульсирует то красным, то голубым – вероятно, отрывается молодежь. А вот тут свет мягкий, приглушенный, будто кто-то просто сидит и смотрит на городские звезды. Смотрит на меня. Да уж, лучший в мире выходной.

– Оливия, какая же ты глупая, – прошептала я, плача от боли.

Рана на голове сильно кровоточила и пульсировала. Пытаясь заглушить неприятные ощущения, я прижала к ней пакет с замороженным горохом, вытащенный из морозилки. Боль чуть утихла, сосредоточившись в одном месте. Я подошла к окну, устало посмотрела вниз и замерла.

Кто-то стоял на тротуаре внизу, задрав голову. Стоял недвижно, словно статуя.

И у меня вдруг появилось тошнотворное ощущение, что смотрел этот кто-то именно на меня.