Читать книгу Последний - Елена Александровна Асеева - Страница 2

Все началось, как в тех дурацких фантастических кинофильмах, которые многие годы крутили нам с экранов телевизоров и в кинотеатрах, точно подготавливая. А может всего только человеческому обществу присуще нагнетание напряжения, поиски не самих причин и их решения, а резкое рубящее действие… Как к примеру вторжение инопланетян или война, межнациональные конфликты, кровопролитие, в итоговом своем состоянии дающее гибель людей, голод, слезы, обездоленность.

Может никто и не подготавливал…

Просто сами люди делали все… Создавали, так сказать, почву к собственному вырождению, к собственной гибели… Высеивая разврат, пожирая вольнодумие, стирая границы между первым и вторым, а потом внедряя рабское, извращенное понимание счастья, которое наполняло лишь материальное благополучие, неуемная жажда наживы и вечный поиск чего бы еще сожрать, уничтожить, переработать.

Может никто и не подготавливал… и даже о том не помышлял.

Просто властьдержащие потворствовали своим и нашим противоестественным, а может даже и болезненным отклонениям, демонстрируя перед нами яркие картинки льющейся крови, воспроизводя для нас резкие, короткие звуки выстрелов и насыщяя нас кисло-смрадным запахом гниения.

Они вторглись ночью…

Относительно той страны, местности, где я жил… сразу лишив нас электричества, связи, Интернета, остановив движение всех часов, приборов, механизмов и даже обесточив двигатели автомашин.

Поэтому мы и не знали, что происходило в других местностях, странах, континентах.

Мы не услышали об том вторжении с экранов телевизоров, из мобильных телефонов, по радио… Мы это лишь увидели, когда поутру вышли из домов и квартир.

А увидив, замерли… уставившись в небо…

Этот момент я помню очень хорошо, он точно всплеск события застыл в моем мозгу… И даже сейчас, закрывая глаза, я продолжаю видеть серо-голубые небеса, только местами прикрытые белыми дырявыми полосами облаков, и висящие в них огромные космические аппараты, пожалуй, корабли. Их бутылковидные корпуса, какие-то полупрозрачно-голубые, напоминали собой по форме морских медуз. А тонкие, увенчанные воронками, щупальцы, выходящие из утолщенной части растянувшиеся во все стороны, едва шевелились. Так, что казалось, небо и океан поменялись местами, перевернувшись…

Помню, как лучи восходящего на небосклон солнца проходили сквозь корпуса кораблей и их щупальцы, ровно те не имели внутри себя ничего плотного, а были всего-навсего туманными сгустками или тенями.

Я помню царящую кругом тишину, когда молчали не только люди, птицы… Молчал вечно суетящийся город, живущий многообразием звуков: от криков детей, скрежета тормозов, до взвизгивающих сирен скорых и полиции. И в том относительном безмолвие слышался лишь далекий отрывистый лай собаки, вроде указывающий, что город пока жив, как и живы наполняющие его люди…

Папа тогда сказал, что инопланетяне к нам присматриваются, а может исследуют или готовятся нанести удар… В те дни слово «может» звучало очень часто из уст взрослых. Не только папы, но и соседей…

Это я тоже помню, как и помню наполненные ужасом лица людей…

Папа был, вообще, помешан на всяких заговорах, инопланетянах. Ковыряясь в Интернете он все время готовился к концу света, ждал падения метеорита, поголовной чипизации населения, вторжения пришельцев. Подозревая в тех заговорах правительственные организации, секты, всякие движения… И если меня это зачастую пугало, старшего брата, Сашку, раздражало.

Папа не всегда был таким бесноватым (так называл его Сашка), это с ним случилось после смерти мамы. Может он тогда, что-то почувствовал, понял или принял. Ну, как экстрасенс, что ли…

Это все тоже было из ряда «может»…

Впрочем, когда медузы инопланетян появились в небесах, Сашка взял все свои слова, про бесноватость, обратно, поэтому не стал спорить с папой. И на его предложение, как можно скорей убраться из города, ответил согласием. Я, конечно, ничего не ответил, потому что моего мнения не спрашивали.

Видимо, потому как моим мнением не поинтересовались, я не очень запомнил сами сборы и наш уход из дома. Как-то отчасти в памяти сохранились картинки города: практически полностью опустевшие улицы (ровно люди на радостях решили отлежаться в домах), да стоящие на них то там, то тут легковые машины, троллейбусы и автобусы. Сами улицы, как оказалось, патрулировали вооруженные наряды полиции и военных с собаками, впрочем, и тут на своих двоих, в лучшем случае конные подразделения. Местами работали небольшие частные продуктовые магазины, хотя все иные учреждения были закрыты. И на удивление в городе сохранялось определенное спокойствие и, пожалуй, даже порядок. Очевидно, стоящие в его управлении люди, что-то знали, а может (опять это может) всего только надеялись на что-то. Как к примеру, что инопланетяне вскоре спустятся и наладят с землянами, в частности с ними, дружественные отношения.

Теперь я вновь плохо помню…

Так иногда бывает, особенно у детей… В их памяти сохраняется лишь яркое, интересное событие, а серость, обыденность и трудность напрочь смыкается плотным туманом. Поэтому я даже не запомнил сколько дней мы шли, в каком направлении, карабкаясь по склонам гор, разводя под ногами апрельскую грязь, выходя на тропы и точно дикие звери путая следы идущего в след нас охотника.

Память избирательна…

Иногда она скрывает целые пласты нашей жизни, покрывает маревом забвения те или иные фрагменты. И, одновременно, оставляет ярким всплеском какое-то малозначимое событие, одиночный факт или эпизод который ты бы и сам не сильно хотел вспоминать.

Из всего нашего похода я почему-то запомнил довольное выражение морды своего пса, Рекса. Его треугольные и высоко расположенные на голове уши, с закругленными кончиками, слегка вздрагивающие от волнения. Высунутый из пасти розовый язык, словно взбивающий в пенистые комочки слюну на нижней губе. И безостановочно мотыляющийся туда-сюда, хорошо опушенный и развивающийся, как перо, хвост, может желающий помочь своему обладателю взлететь. Выбравшийся с хозяевами из города, Рекс (в отличие от нас) находил в самом путешествии радость, не только выказывая ее собственным счастливым видом, но и громким лаем на все то, что встречалось в лесу, будь ли то птица на ветке или поскрипывающая высохшая листва на земле.

Папа привел нас к заброшенной лачуге. Пояснив, что ее соорудил неизвестно кто и, определенно, неизвестно когда, может для жизни, а может для чего-то иного. И так как хозяина лачуги не имелось, в ней почасту останавливались охотники да туристы, приспособившие ее для своих нужд. Это был небольшой сруб, с малюсенькими сенцами и такими же крошечными двумя комнатками. Точнее даже одной, разделенной внутренней перегородкой на два помещения, где в центральной комнате находился всего только срубленный стол и лавка возле стены. А во второй, приподнятый дощатый помост на котором мы спали, укрываясь всей одеждой какая у нас имелась.

Лачуга не отапливалась, поэтому ночами в ней было жутко холодно… Так холодно, что папа разрешал ложиться со мной Рексу. Его густая, не длинная шерсть невозможно, как сильно воняла… спертостью кислого пота, потому я засыпал только когда поворачивался к нему спиной. Но и тогда ощущал ту разъедающую глаза едкость. Впрочем, я с этим мирился, так как Рекс походил на грелку и нагревал, кажется, мне не только спину, но и руки, ноги, голову.

Лачуга располагалась на склоне горы, подпирая одной стеной мощную пихту с пирамидальной кроной. Горизонтально расположенные ветви которой прикрывали и сам сруб, и подход к нему, точно пряча его от чуждых глаз.

И опять я не помню, ни сам приход в лачугу, ни первое время проведенное на новом месте. Однако я хорошо запомнил третью или четвертую ночь. Ту самую ночь, когда до этого неподвижно висящие в небе медузы, космические корабли инопланетян, принялись танцевать свои чумные плясы.

Мы тогда проснулись от жуткой боли в ушах, свистело, пожалуй, все кругом и даже взвизгивал Рекс, забившись под стол, не желая оттуда выходить. На дворе, куда мы поспешили втроем, скрипящий, резкий звук усилился, потому нам пришлось заткнуть уши ватой, как можно плотней, натянуть как можно ниже шапки, прикрыть их сверху ладонями. А в фиолетово-синей бархатистости небосвода, посеребренные медузы, точно перенявшие этот цвет от сияния звезд, медленно кружили по кругу, наблюдаемо выпуская вниз, из собственных щупалец, белые плотные потоки света.

Они и в последующие три дня все вертелись в небе, не только ночью, но и днем, озаряя его с всех сторон горизонта насыщенно белыми пазорями. А давящее состояние в голове ощутимо сводило с ума, отчего хотелось кричать или выть. Из-за испытываемой боли я терял понимание происходящего и времени, а папа и брат, обмотав сверху свои головы и мою полотенцами, молча постанывая, лежали внутри лачуги, лишь редкостью поднимаясь, чтобы напоить меня или накормить. Когда давление на голову снизилось, а светодвижение медуз прекратилось и сами они покинули небеса, точно их никогда и не появлялось, вокруг наступила тишина. И это была пугающая тишина, будто на Земле не осталось не только людей, зверей, птиц, но даже растений, ветра… Кажется, и он боялся заявить о себе, дабы его не уничтожили.

Тишина длилась долго… И весь тот срок весенний и разгульный, в нашей местности, ветер скрывался. Лишь иногда, да и то в густой, черной ночи он колыхал малахитовой листвой на ветвях деревьев или едва перебирал вытянувшимися и уже изумрудными травами. Само безмолвие и бездвижие длилось не больше двух-трех недель, в которых с папой стало происходить, что-то очень странное. Папа стал не понимать наши вопросы, рассеяно смотреть, очевидно, потеряв слух, впрочем, как и мы… Уходя поутру из лачуги, он взбирался на ближайший склон горы и там залезая на дерево, весь день через биноколь наблюдал за долиной, где лежал наш город. А когда возвращался вечером домой, почасту разговаривал, спорил сам с собой, и сама речь его была то ускоренной, то медленной, потому смысл сказанного становился непонятен. Он повторял, шептал одни и те же слова, путал наши с Сашкой имена, и практически не спал, в темноте прохаживаясь от двери до стены, взмахивая руками и ощупывая столешницу, лавку, стены, словно в поисках чего-то. Все эти дни мы с Сашкей практически не поднимались с лежака, будучи какими-то опустошенными, ослабленными, не в состоянии справиться с собственными мыслями, руками и даже ногами, а потому подолгу спящими, не только ночами, но и днем.

Может поэтому не обращали внимания на папу, редко о чем его спрашивали, мало чем интересовались. Мы приходили в себя постепенно, набираясь сил, начиная слышать все лучше и лучше. Папе однако лучше не становилось. Он так похудел за это время, наверно, потому как перестал есть, вроде забыв о том. Вещи на нем висели какими-то дранными клочьями, а взгляд стал безумно-испуганным… Всегда чистюля, аккуратист, папа превратился в какого-то оборванца, и ходил почему-то босиком, видимо, потеряв где-то обувь.

Правда, он порой еще рассуждал здраво, говоря, что пришельцы применили акустическое оружие. Очевидно, настроенное только на мозг или слух людей, оно вызывало у животных лишь неприятные ощущения, не более того. Однако низкочастотный звук высокой интенсивности, который до нас долетел отголоском, скорее всего, действовал на все органы человека, вызывая разнообразные повреждения, в итоги приводившие к смерти.

Сашка все пытался его образумить, удержать, но папа уходил из лачуги все чаще и, кажется, дальше, возвращаясь под утро, а то и вовсе через несколько дней.

А когда в небосводе появились иные корабли пришельцев, ушел и не вернулся.

Память избирательна…

Я не помню, что происходило с папой перед его уходом навсегда. Не помню его лица, сгорбившейся фигуры, посеребренных волос… Впрочем, очень четко вижу фрагмент ухода из жизни мамы. Она умирала от рака, выписанная из больницы, без права на какой-либо шанс, помощь врачей, реабилитацию. Папа тогда сказал Сашке: «Врачи предупредили меня, что это последняя стадия саркомы, и они ей не могут ни чем помочь. Они не знают когда это произойдет, но то что она умрет в ближайшее время, точно. Может это вопрос месяца не более того».

Может…

Опять это «может».

Ровно нам было важно в месяц уйдет из жизни наш близкий или его мучения продлятся дольше.

В последний свой день, мама еще говорила. Хотя также непонятно, неясно, то быстро, то медленно, перескакивая с мысли на мысль, почасту повторяя одни и те же слова, тем пугая меня. И глядя в упор на брата или меня, почему-то путаясь, звала свою маму, что-то у нее напоследок прося. Я помню не только исхудавшее, пожелтевшее лицо мамы, ее зеленые глаза затянутые белой дымкой болезни. Я до сих пор вижу ее посеревшие, потрескавшиеся от мучений губы, чуть шевелящиеся в обращении к тому, кого уже и не было в живых.

Я помню последующий день, осознание, что никогда ее не увижу… Помню горечь своих слез, которые я собирал ладонями, точно сдирая с кожи щек. Желая растворить в них свою боль и безысходность.

То ли потому как папу мне не удалось увидеть мертвым, я верил, думал и все последующее время, что он жив, лишь похищен инопланетянами, которые теперь перемещались на сигарообразных аппаратах. Длинные, изогнуто-подвижные эти корабли, казалось, были собраны из стеклянных цилиндрических блоков, схваченных между собой широкими сине-голубыми поперечинами. Острые носы, которых изгибаясь относительно самих корпусов отвесно вниз, когда те зависали, покачивались вправо-влево так, что чудилось еще немного и они отвалившись, шлепнутся на землю. В сиянии солнечных лучей и сами корпуса, и их покачивающиеся носы, пылали огненными всполохами, а в ночи, наоборот, мерцали насыщенно голубым светом, как и переливались перламутровым их стеклянные блоки.

Эти суда, которым мы с Сашкой дали название змеи, появлялись внезапно и всегда бесшумно скользили в небе, спускаясь вниз к самим кронам деревьев, зависая в широких долинах над горными реками, демонстрируя собственную быстроту, легкость при перемещении и внушительные размеры.

Вместе с этими змеями, там внизу в долине, где лежал наш город, вновь появился шум, который создавали огромные машины напоминающие наши экскаваторы только в десятки раз их превышающие, а может даже и в сотни. Их мы сумели разглядеть через бинокль, который в своих пустых брождениях обронил папа, и подобрал брат. Первый раз мы с Сашкой их увидели взобравшись на самый высокий и так сказать ближающий к нам хребет, густо поросший дубами, грабом, буками и даже пихтой. Одним своим краем он, степенно набирая в высоте, где-то в удалении вклинивался в небосвод скалистыми серыми башенками, издалека напоминая удивительный русский терем. Впрочем, с долиной, что соседствовала с нашей лачугой, этот хребет граничил имеенно лесистой своей частью. Сашка тогда выбрал самый крайний из дубов, необъятный в обхвате и такой высокий, вытеснивший под собой даже малую поросль, чьи изогнутые, наподобие корней, мощные ветви захватили, пожалуй, часть склона, не просто вытягиваясь вверх, в стороны, но и подпирая саму землю, а может всего только за нее придерживаясь. В мае месяце, покрытые жесткой, темно-зеленой листвой, его ветви плотно обвивали какие-то плетущиеся растения, также взбирающиеся по стволу, создающие на них точно плотные покрывала.

Брат залез на самую верхнюю ветку того дуба, балансируя на ней одной ногой, придерживаясь лишь левой рукой за ствол и слегка покачиваясь вниз-вверх. Он долго вглядывался в долину, где когда-то лежал наш город, а когда спустился ко мне, только тягостно качнул головой. В его карих глазах, чуть сбрызнутых сверху зелеными всплесками, стоял такой ужас, что я не решился его спрашивать… Сашка рассказал сам, позднее, очень коротко процедив, сквозь сомкнутые губы, что видел огромные машины которые перемалывали постройки, одновременно, вроде просеивая до состояния песка.

– Что просеивая? – не понимая брата, спросил я… Однако он не ответил.

Машины инопланетян гудели в долине долго, может с месяц, а может и более того.

Мы это не знали, да и перестав вести счет времени, за тем не следили. Точнее мы потеряли смену дней, недель и месяцев… Лишь отмечали для себя уход холода, наступление тепла, жары… Теперь мы все больше время уделяли тому, что стало простой необходимостью, а именно борьбой с голодом, так как принесенные запасы катастрофически быстро заканчивались.

Не умея толком ничего делать… Ничего не зная о том, как и что сажать, выращивать, мы с трудом выживали. Находясь в основном на подножном корму, пробуя есть травы, коренья, насекомых, мы голодали… А голодая, думали только о еде, вставая утром, проживая день, ложась спать и даже во сне. Так как и сны нам с братом снились одинаковые, о том как мы сидим в нашей квартире за столом уставленном тарелками, блюдами с едой, а через широкое окно в кухню вливаются, наполняя его светом и теплом, солнечные лучи.