Читать книгу Северная роза - Елена Арсеньева, Литагент «1 редакция» - Страница 3

– Ты совершенно уверен, Пьетро, что больше не хочешь меня?

Молодая дама с распущенными черными волосами, в которых сверкали алмазные нити, медленно поднимала край своего багряного плаща – так, что открывалась прелестная ножка в кружевном, туго натянутом белом чулке, обутая в бархатную алую туфельку. Спереди у туфельки был затейливый вырез, на чулке тоже был вырез, так что виднелись беленькие маленькие пальчики. Ногти были покрыты кармином, и когда пальчики шевелились, они напоминали каких-то необычайных красноголовых насекомых или тычинки росянки – того самого цветка, который пожирает мушку, неосторожно забравшуюся в его чашечку. А впрочем, в шевелении этих хорошеньких пальчиков было что-то весьма волнующее, поэтому неудивительно, что мужчина, раскинувшийся в кресле напротив дамы, смотрел на ее ножку с любопытством.

Дама между тем подтянула свой багряный плащ так высоко, что над расшитой золотыми узорами подвязкой показалось тонкое белое колено и даже часть бедра, и бросила выжидательный взгляд на мужчину.

Тот расхохотался:

– О Цецилия, ты прелесть! Ты просто прелесть! Обещай, что ты научишь ее делать так же!

Дама покачала головой:

– Этому невозможно научить, Пьетро. Это или есть у женщины, или нет. Что ты будешь делать, если твоя красавица окажется не очень способной ученицей?

– Я буду дрессировать ее, как жонглер дрессирует свою собачку. Впрочем, одного раза мне будет достаточно, чтобы уяснить, на что она способна. Может быть, мне не захочется тратить на нее силы, и тогда…

– И тогда? – переспросила дама, затаив дыхание. – Что тогда, Пьетро?

– Тогда я вернусь в твои объятия, красавица моя. Но сейчас не искушай меня своими прелестями! Ведь если я начну с аббатисы, то уже не захочу касаться сестер! – захохотал мужчина, резко вскакивая с кресла, но не изъявляя никакого желания предаться любви.

Цецилия тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклоне этого великого человека, самого интересного среди всех жителей Венеции, если и не закатилась вовсе, то поблекла настолько, что Пьетро Аретино вскоре вряд ли разглядит ее среди других. Но нет, все-таки она была счастливее прочих, покинутых им: она еще нужна ему, пусть всего лишь как сводня, как некое связующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо и страстно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его любовницами. Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая могла считать себя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино…

Цецилия вскочила и, бросив злобный взор на бывшего любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик.

Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь и на пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки и потупив глаза.

– Вы звали, синьора?

– Да, – высокомерно обронила Цецилия. – Проводи синьора Аретино, да не через двор, а через сад.

Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест. После небрежного поклона посетитель покинул приемную.

У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычно заталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отерев глаза, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесь материи самых ярких цветов – желтые, зеленые, красные, – льющиеся, как жидкий пламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровые веера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужные ожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имени! Вместо этого… Великолепное убранство, огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул, призвано было внушать посетителю приятное чувство приобщения к многовековой мудрости. О да… у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Впрочем, она всегда была честна с собою и даже теперь не могла не признать: если ради свободы потребуется пожертвовать честолюбивыми замыслами, она вновь и вновь выберет тюрьму. Но отчего же так болит сердце?.. Потом она вспомнила о золоте, которое щедро оставил ей Пьетро, и на душе у нее слегка потеплело.

Чтобы вовсе улучшить настроение, Цецилия решила непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла на ее уста, и случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное, улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама Мадонна, на изображение которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!

* * *

Вечером она наведалась в трапезную Нижнего монастыря и снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка, из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть на золотой крест, и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены изумруды, и вдохнуть сладкий розовый аромат, который всегда окружал аббатису, будто душистое облако.

Она села, и протягивала руку для поцелуя, и вглядывалась в восхищенные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала ее мысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, дело было вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц, забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губы накрашены, клянусь Святой Мадонной!» – Цецилия едва сдержалась, чтобы не пожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.

Мысленно приметив востроглазую болтушку, будущему которой отныне, уж конечно, было не позавидовать, она наконец-то бросила взор на воспитательницу, судя по одежде, послушницу, ожидающую пострига, которая скромно стояла поодаль:

– Девочки слишком уж разошлись, сестра Дария.

– Да, матушка, – проронила та, не поднимая глаз и не делая никаких попыток навести порядок.

Цецилия едва заметно перевела дух.

«Матушка! Ну, я тебе это припомню!..»

– Может быть, я ошибаюсь, конечно, но, по-моему, я уже доводила до сведения сестер-воспитательниц, чтобы меня называли «ваше преосвященство»!

– Да, ма… ваше преосвященство, – покорно повторила послушница Дария, бывшая лишь ненамного старше ее воспитанниц, и от звука гневного голоса настоятельницы на лице ее выразился откровенный испуг.

Цецилия любила, когда ею восхищались, но еще больше любила, когда ее боялись. Она прекрасно знала, что и сестра Дария, и все другие считают опасным требование аббатисы назвать ее именно так: ведь «ваше преосвященство» – кардинальское звание, звание мужчины! Однако в своем монастыре Цецилия Феррари была не только кардиналом, но и богиней, и императрицей, и святой, она издавала здесь законы, она имела единоличное право казнить и миловать, и пожелай она, чтобы ее титуловали «ваше святейшество» и целовали туфлю, как папе римскому, и кто посмел бы перечить? В любое другое время она послала бы эту дуру на задний двор, с приказанием отведать от сестры Марцеллы десяток плетей, но сегодня ее ждет иное наказание. Вообще-то очень даже неплохо, что нарушительницей оказалась именно сестра Дария, ведь иначе нужен был бы приличный предлог для перевода ее в Верхний монастырь, а теперь никакого предлога не нужно.

– Это очень дурно, сестра, что у вас такая плохая память, – сказала Цецилия вполне спокойно, однако в голосе ее звенела сталь. – Если вы сами не способны усвоить законы уважения и послушания, разве способны вы передать их младшим сестрам? А ведь кому, как не вам, следовало бы особенно стараться и давать пример прилежности и самоотречения! Вы еще ждете пострига, ждете, когда вам дадут имя небесной покровительницы. Так можете и не дождаться. Или вам вообще желательно вновь вернуться в то положение, которое вы занимали в нашем монастыре всего лишь пять лет назад?

Девушка позволила себе быстро взглянуть на аббатису, но это была лишь мгновенная вольность, и та не успела уловить выражения этих больших серо-голубых глаз. Конечно, не может быть, чтобы они сверкнули надеждой! Ведь пять лет назад сестра Дария была просто рабыней, купленной монастырем за не очень-то большие деньги и только по счастливой случайности определенной не на чистку свинарника, а в помощь садовнице Гликерии, тоже рабыне. Что говорить, Гликерия любила девочку как родную дочь, и та любила ее как мать, но пять лет назад Гликерия умерла, и последним желанием ее было видеть свою воспитанницу среди монастырских сестер.

Случилось так, что Цецилия не могла отказать Гликерии и принуждена была дать клятву принять девчонку под свою опеку, постричь ее в монахини и разрешить учиться вместе с остальными воспитанницами. В обмен на эту клятву Гликерия отказалась от предсмертной исповеди, прямиком направив в ад свою душу, отягощенную воспоминаниями о девяти абортах, которые она в разное время делала аббатисе.

Гликерия была непревзойденной повитухой, которая пользовала весь Верхний монастырь. Она делала тесто из неких загадочных составных частей, среди которых самыми простыми были змеиные языки и кровь летучих мышей. Во время мессы сие дьявольское тесто подкладывалось под чашу и как бы освящалось (все-таки употребить его должны были служительницы Божии), а потом подмешивалось в пищу забрюхатевшим девственницам. И действовало тесто безотказно – если беременность вовремя была замечена. При более поздней стадии Гликерия преискусно орудовала вязальными иглами, и ни одна монашенка не умерла от кровотечения! До сих пор Гликерию нет-нет да и поминали с тоскою молодые монахини, которым приходилось отдавать себя во власть грубых, невежественных повитух: тайком, с завязанными глазами, привозили их с окраин, населенных простолюдинами, чаще всего с Мурано, да еще и платили безумные деньги, чтобы обеспечить молчание…

В общем-то, справедливости ради надо сказать, что Цецилия ни разу не пожалела о своей уступчивости. Бывшая рабыня оказалась необычайно умна и прилежна, мгновенно выучилась читать и писать, в молитвах не путалась, была послушна, а в рукоделии не уступала никому: что шить, что низать бисер, что плести кружево под стать мастерицам с острова Бурано[7] – ко всякому делу была способна.

И нежная, расцветающая красота ее не могла не радовать глаз Цецилии, не терпящей вокруг себя никакого безобразия, хотя и ревновавшей порою к молодым, хорошеньким сестрам. Чем дальше, тем больше понимала Цецилия, почему Гликерия назвала девочку Троянда. Слово это в переводе с какого-то загадочного славянского наречия означало Роза, а ведь Гликерия была славянкою по происхождению. Она рассказывала Цецилии свою историю: о том, как была похищена турками во время набега, продана в рабство, но спустя много лет выкуплена мальтийскими рыцарями, спасавшими от мусульманской неволи христианских пленников. Однако Гликерия не обрела свободы, а лишь сменила хозяев. Впрочем, она казалась вполне довольной своей участью и никогда не вспоминала о ледяных краях, в которых, по убеждению Цецилии, находились и Московия, и Польша, и все северные варварские страны. Но Цецилия прекрасно помнила тот день, тринадцать лет назад, когда купец, синьор Орландини, только что вернувшийся из Московии, привел в монастырь полуживое, грязное существо и сказал, что эту славянку он подобрал где-то в дремучих русских лесах, ему она не нужна, и он с охотою отдаст ее в монастырские рабыни. Цецилия тогда только что приняла пост настоятельницы, и все события того достопамятного времени накрепко запали ей в память.

Что бы там ни бормотал Орландини о своем милосердии, невозможно было не заметить ужаса, с которым на него смотрела девочка. И хотя побоев на худеньком тельце не было видно, Цецилия не сомневалась, что Орландини пускал в ход кулаки. Она всегда предпочитала прямоту в деловых вопросах, а потому и спросила напрямик: «Я надеюсь, она девственна?» – и была поражена тем, как вдруг исказилось красивое, мрачное лицо Орландини.

– Не сомневайтесь, – буркнул он с отвращением. – Да я скорее кастрировал бы сам себя.

Да, подумала Цецилия, невозможно так ненавидеть кого-то, особенно ребенка, лишь за то, что нашел его в дремучем лесу. Разве что у девчонки премерзкий характер… но это ничего, Гликерия отлично умеет обламывать самых строптивых рабынь и служанок!

Впрочем, именно этого – обламывать девчонку – Гликерия как раз и не стала делать, потому что привязанность, которая сразу возникла между этой женщиной и ребенком, была сродни любви с первого взгляда. Они одного племени, снисходительно думала Цецилия, наблюдая исподтишка, как льнет Дария (таким было имя новой рабыни) к старой садовнице и как играет улыбкою хмурое, морщинистое лицо Гликерии. В ее заботливых руках девчонка мгновенно расцвела и действительно напоминала розу своим ярким, бело-розовым лицом, свежими губами – всем тем ощущением юной прелести, которым так и дышало все ее существо. Хотя красивой, конечно, назвать ее было трудно, и сейчас, глядя в эти слишком широко расставленные глаза, на эти слишком круто изогнутые брови, на вздернутый нос, Цецилия злорадно подумала, что монашеский чепец откровенно уродует Дарию. Как жаль, как бесконечно жаль, что Аретино увидел Троянду в то редкое мгновение, когда она была без чепца, и волосы ее, заплетенные в косу, открывали высокий лоб, и не искажалась прелестная линия скул, и нежный рот не был сжат скорбно и туго… Проще говоря, Аретино увидел Троянду в купальне. До этого там побывало уже с десяток сестер из Нижнего монастыря, и Аретино вдоволь насладился созерцанием юных и не очень юных, стройных и уже обрюзглых нагих женских тел. Мозаичная стена купальни, изображавшая целомудренное умывание Мадонны, была кое-где инкрустирована стеклянными вставками. Со стороны купальни они были непроницаемы, а вот с другой стороны, из-за стены, открывали нескромному взору все подробности монашеских омовений.

Цецилия была тогда рядом с Пьетро – разумеется, как иначе без ее содействия он мог попасть в сии тайные покои! Она сама его туда привела, наивно понадеявшись, что созерцание голых красоток возбудит его угасшие чувства. Однако пылающий взор Аретино был устремлен не на нее!

Цецилия глянула в запотевшее стекло…

Округлый изгиб бедер, узкие плечи, мягкая линия талии – все это напоминало своими очертаниями изящную греческую амфору. Высокая грудь прелестно просвечивала сквозь мокрые светлые пряди, которые касались тела девушки, словно растопыренные пальцы нетерпеливого любовника.

– Как тебя зовут? – послышался шепот.

Цецилия оглянулась.

Глаза Пьетро закрыты, лицо счастливое, спокойное.

– Как тебя зовут? – снова шепнул он пересохшими губами.

Цецилия обхватила плечи ладонями: вдруг стало зябко. Не ее имя спрашивал Пьетро – он знал его отлично!

– Троянда, – шепнула Цецилия. – Троянда… – и тут же пожалела о сказанном.

Одному Господу ведомо, почему она назвала это имя – слишком пышное и роскошное для еще не распустившегося бутона! Следовало бы сказать правду, назвать ее Дарией – и уж позлорадствовать, какое впечатление это произведет на Пьетро, чувствительного к звукам и их слиянию столь же, сколь к сплетению человеческих тел.

– Троянда… – жарко выдохнул Пьетро. – Троянда! – Он открыл глаза, привстал: – Я хочу эту. Хочу, ты слышишь?

Тон его не оставлял сомнений: Аретино ни перед чем не остановится, чтобы получить желаемое! Да и не так глупа была Цецилия, чтобы возмущаться. Аретино не тот человек, с которым можно спорить. Он дружен с нынешним папой; дож Венеции Андреа Гритти считает честью приглашать его в свой дом и ежемесячно присылать ему сундучок с дукатами, каждый раз увеличивая сумму.

Аретино пришло однажды в голову заказать медаль: на одной стороне был его портрет, а на другой он же изображался сидящим на троне в длинной императорской мантии, перед ним стояла толпа владетель-государей, приносящая ему дар. Кругом надпись: «I principi, tributadi dai popoli, il servo loro tributano!»[8] Злейшие враги Аретино называли его tagliaborsa dei principi[9].

По одному мановению Аретино молчаливые bravi[10] проникнут ночью в любой палаццо и… нет, не убьют хозяина, однако такого понаделают, что вспоминать об этом не захочет ни сам хозяин, ни тем более его жена и дочь… хотя, возможно, они-то как раз и вспомнят случившееся с удовольствием!

Но еще надежнее, чем bravi, служили Аретино его острый ум, острый язык и талантливое перо. Его сонетов-эпиграмм боялись самые могущественные люди! Цецилия знавала тех, кто говаривал, осеняя себя крестным знамением: «Dio ne guardi ciascun dalla sua lingna!»[11]

Да, Аретино был баловнем Венеции, он был всесилен, однако даже не в том дело, что Цецилия боялась его возможной мести. Еще больше она боялась его потерять! Начни она спорить – и его внезапная страсть к Троянде костром разгорится. Понятно – запретный плод сладок. Поэтому, неприметно переведя дыхание, чтобы избавиться от резкой боли в сердце, Цецилия произнесла – и только легкая хрипотца в голосе выдавала ее волнение и тоску:

– Ты получишь все, что хочешь, Пьетро. Сам знаешь – я не смогу тебе отказать. Но… ради Святой Мадонны – скажи, что ты в ней нашел?!

Пьетро медленно усмехнулся, взглянув на Цецилию. Ну конечно, от него-то не укрылась ревность, раздирающая ей душу. От него ничего не укроется! Вот ведь высмотрел розу среди полыни!

– Что нашел? – все так же дразняще усмехаясь, Аретино вновь взглянул в потайное окно, а потом заслонил глаза ладонью, как бы не в силах глядеть на солнце, и проговорил:

– Tы посмотри! Нет, ты только посмотри!

Цецилия снова припала к окну.

Дария сидела на мраморной скамье, откинувшись на спинку, и лениво плескала из кувшина воду себе на ноги. Ладонь еле двигалась; медленно, как во сне, падала вода с худых девичьих пальцев. Тонкие колени были вяло разведены, другая рука повисла вдоль тела. Если бы не размеренные всплески, можно было бы подумать, будто девушка спит. Было что-то обреченно-покорное во всей ее позе, в склоненной голове. Чудилось, это олицетворение ленивой неги, терпеливого блаженства.

Цецилия невольно зевнула, такая власть расслабленности исходила от этой картины. Пожалуй, подойди сейчас к Дарии мужчина, она и не шелохнется, пребывая все в том же состоянии полузабытья, несокрушимой покорности…

«Так вот в чем дело!» – вдруг осенило Цецилию.

Этим свойством она никогда не обладала, так же, как и терпением. О боже, да неужели именно это мечтает найти в женщине Аретино?

К изумлению Цецилии, Пьетро не кинулся в купальню тотчас же и не подмял под себя дремлющую девицу. Может быть, понял, что в этом случае не миновать скандала, да еще какого! Или уже тогда созрел в его уме лукавый замысел, который теперь начала приводить в исполнение Цецилия, ледяным голосом приказав сестре-воспитательнице Дарии тотчас после трапезы явиться в Верхний монастырь и доложить сестре-экономке, что в наказание она, сестра Дария, должна провести ночь в келье искушений?

…Дария побледнела, бросилась было к аббатисе и едва удержалась, чтобы не молить ее о милости и снисхождении. Та уже двинулась по трапезной, глядя, как девочки вкушают пищу, и никто, ни один человек в мире не знал, что она сейчас едва удерживается, чтобы не молить эту дуру поменяться с ней судьбою… на нынешнюю ночь!