Читать книгу Проклятие покинутых душ - Елена Асатурова - Страница 5

Ладожск

Начало декабря 2018 года

Зимой в северных широтах светает поздно, и в семь часов в городском парке в неярком отблеске фонарей можно встретить лишь собачников, выгуливающих своих питомцев в любую погоду. Притопывая, чтобы согреться, они с нетерпением ждут, когда можно будет вернуться в теплые квартиры и насладиться утренним кофе. И мало кто обращает внимание на высокого мужчину в серой спортивной куртке и глубоко надвинутой на лоб шапочке, совершающего ежедневную пробежку. Он так же привычен для глаз, как радостно носящиеся по свежему снегу псы и дворник, что сгребает этот снег с дорожек в огромные сугробы.

Но вот бегун остановился, взглянул на часы на запястье правой руки, сделал несколько наклонов и быстрым пружинистым шагом направился к выходу из парка, где его ждала припаркованная машина. Усевшись, он первым делом стянул шапку и достал из сумки, стоявшей на пассажирском сиденье, термос. Наслаждаясь бодрящим горячим напитком, бросил взгляд в зеркальце: оно отразило уверенного мужчину средних лет, румяного от легкого морозца и бега. Его довольно обыкновенное лицо украшала аккуратная бородка, в которой сейчас блестели таявшие снежинки. Удовлетворенно хмыкнув, он повернул ключ в замке зажигания и поехал домой.

Николай снимал квартиру на окраине Ладожска, городка по всем меркам небольшого, но растянувшегося вдоль реки. Бегать по утрам он предпочитал именно в центральном парке, чтобы не вызывать любопытства соседей. Он и машину ставил не у дома, а за пару кварталов, на небольшой охраняемой стоянке. Приняв душ, с аппетитом позавтракал яичницей с бородинским хлебом, допил кофе, оставшийся в термосе, навел порядок на маленькой кухне, тщательно вытирая лишь ему заметные капли. Перед выходом снова заглянул в ванную, снял контактные линзы и нацепил старомодные круглые очочки в металлической оправе. Преображение было феноменальным. Из квартиры на третьем этаже стандартной пятиэтажки вышел не подтянутый спортсмен, а скромный интеллигент-очкарик в видавшем виды пальто и с таким же потертым портфелем. Казалось, он стал меньше ростом, и походка была уже не пружинистая, а какая-то неуверенная, чуть шаркающая. Придерживая дверь бабуле с первого этажа, которая отправилась в рейд по магазинам с большой клетчатой сумкой на колесиках, он церемонно раскланялся.

– Добренького вам утречка, Николай Павлович, – заулыбалась соседка. – На занятия торопитесь?

– И вам не хворать, Галина Ивановна, вот ко второму уроку надо успеть. – Мужчина церемонно приподнял шляпу. Наверное, в шляпе зимой в Ладожске ходил только он. Да и в другое время тоже, разве что мэр. – Знаете ли, интереснейшая тема, якобинская диктатура, самая передовая конституция своего времени. А мой восьмой класс оживляется только при рассказе о казни Робеспьера.

– Ну ты поспешай, касатик, да смотри осторожно, скользко сегодня, а тротуары опять не чищены. – Старушка удивленно покачала головой вслед удаляющейся сгорбившейся фигуре. – Ох уж эти ученые, одни рыбы с перьями у них в голове.

Однако мысли Николая Сугробова, семенящего по улице, были заняты отнюдь не французскими революционерами.

Ученикам, которые переживали муки раннего пубертата и мечтали о зимних каникулах, было все равно, что сегодня расскажет историк, который с сентября преподавал в их школе на полставке. Он был незлобивый, никогда не орал, двоек за несделанную домашку не ставил, обращался ко всем на «вы». И вообще казался не от мира сего, особенно когда вдруг задумывался о чем-то своем, глядя в окно, предоставляя классу прекрасную возможность списать все из учебника.

С легкой руки литераторши, усмотревшей в новом коллеге сходство с Чеховым, вся школа за глаза звала его не иначе как Чехонте[7]. Сугробов знал о прозвище и часто специально подчеркивал эту похожесть, зачесывая назад волосы и поглядывая на окружающих через очки, чуть подняв голову. Будучи начитанным и обладая превосходной памятью, свой предмет он знал на отлично, мог без подготовки долго и вдохновенно рассказывать о малоизвестных фактах и деталях исторических событий.

Сейчас же он думал о том, как после пары уроков успеть попасть в библиотечный архив, чтобы еще раз проверить свои догадки и расчеты. И, сосредоточенно глядя под ноги, вел внутренний диалог с невидимым собеседником.

– Ну что, ты, наверное, рад бы был встретить меня сейчас в таком виде. Бедный школьный учитель со странностями, ютящийся на съемной квартирке в богом забытом городишке и тратящий жизнь на оболтусов-восьмиклассников. Ведь именно такую судьбу ты мне все время предрекал? Сколько насмешек мне пришлось вытерпеть из-за худобы, из-за нескладного телосложения, из-за прогрессирующей близорукости… А еще из-за быстрого роста, за которым мама не поспевала и не могла вовремя удлинять брюки и рукава школьного пиджака…

Тебя не впечатляли отличные оценки и грамоты районных и городских олимпиад, которые мать заботливо развешивала на стене моей комнаты, цепляя их к обоям тонкими булавочками. Когда мое сочинение было признано лучшим по области, ты только презрительно фыркнул: «Писателей нам еще не хватало». Зато за годовую тройку по физкультуре не отпустил меня с одноклассниками на рок-фестиваль, где выступали культовые по тем временам «ДДТ», «Алиса», «Калинов мост». Помнишь, что ты тогда сказал? «Зачем такому задроту слушать музыку нормальных пацанов? Тебя там затопчут и очки разобьют. Поедешь со мной к бабке в деревню огород копать. Хоть какая-то польза…»

Я тогда проплакал всю ночь, потому что на концерт должна была пойти Света Бессонова из параллельного класса, в которую я был безнадежно влюблен. Надежда приблизиться к ней на танцполе и беспрепятственно любоваться завитками пшеничных волос на нежной шее, как бы случайно коснуться в толпе тонкой руки, а то и проводить потом до дома, смешавшись с компанией ее многочисленных ухажеров, – все было растоптано в один миг твоей солдафонской грубостью и авторитарностью. Мама же, конечно, не посмела тебе возразить, впрочем, как всегда. Лишь сочувственно вздохнула и стала собирать гостинцы для бабушки…

И пока мои одноклассники отплясывали на Петровском стадионе, я тосковал на грядках в деревне. От задуманной «школы молодого бойца» с обливаниями ледяной водой из колодца и подтягиваниями на самодельном турнике меня спасли твои дружки юности. Вечерние посиделки то у одного, то у другого под бутылочку «беленькой» и бесконечные воспоминания об армии, Афгане и первой чеченской завершались под утро, и ты спал до обеда, поднимаясь с тяжелой от похмелья головой, чтобы снова отправиться к очередному хлебосольному однокашнику или сослуживцу.

К счастью, меня с собой ты перестал таскать после одного из застолий, где я отравился впервые попробованным местным самогоном и долго блевал в заботливо подставленный хозяйкой тазик. «Слабак! Позоришь отца! Тебе только бы за мамкину юбку держаться!» – так, кажется, ты тогда сказал?

Я не возражал, лишь бы больше не ходить по гостям и не слушать пьяные разговоры и пошлые шутки.

Чтобы чем-то заняться, решил сходить в сельскую библиотеку. Она занимала половину довольно большого деревянного дома под шиферной крышей, который спрятался в зарослях сирени на другом краю деревни.

Во второй половине был медпункт, куда несколько раз в неделю приезжала фельдшерица из соседнего, более крупного поселка. Довольно молодая, бойкая бабенка с такими пышными формами, что, казалось, ее белый форменный халатик вот-вот лопнет. Думаю, она его специально крахмалила до хруста и кокетливо расстегивала верхнюю пуговичку. Бабушка фельдшерицу недолюбливала, называла Любкой-шалавой и сурово поджимала губы, когда та проходила мимо нашего дома. «Иди, куда шла, бесстыжая», – злобно шипела она в ответ на приветствия молодухи. Меня это удивляло, так как Люба оправдывала свое имя: была миловидна, улыбчива и всем своим видом излучала здоровье и любовь к жизни. Именно она и рассказала мне про библиотеку, забежав проведать после отравления. Бабушка в это время ушла в сельпо, а то бы и на порог ее не пустила…

В библиотечной половине было тихо, слышалось лишь жужжание мухи, бившейся о стекло. И запах – тот непередаваемый запах книжной пыли, старых переплетов, канцелярского клея, смешавшийся с ароматом разогретого дерева и цветущей под распахнутыми окнами сирени. На стенах висели потускневшие портреты классиков и несколько копий пейзажей Левитана, видимо, кого-то из местных художников-самоучек.

Выдавала книги бывшая учительница литературы. Школу в деревне давно закрыли, немногочисленную детвору возили автобусом в поселок, и Анна Васильевна взяла на себя библиотеку, чтобы чем-то заняться на пенсии. Невысокая, сухонькая, с пучком седых волос, она превращалась в настоящую фею, когда говорила о книгах. Распрямлялась и молодела на глазах. Найдя в моем лице благодарного слушателя, она поведала мне историю села, показала фотографии старинной барской усадьбы, разрушенной в годы революции, и даже несколько книг, которые не были сожжены дорвавшимися до свободы крестьянами.

Я пропадал в библиотеке целыми днями, помогал Анне Васильевне обновлять картотеку – сюда еще не добралась начавшаяся в стране компьютеризация – и расставлять ее сокровища на полках. Она не торопила меня, если я вдруг погружался в чтение, и даже выделила небольшой столик у окна в глубине, за стеллажами, где можно было оставаться не замеченным редкими посетителями. Особенно меня заинтересовали те старые книги из усадьбы, среди которых попадались и альбомы с дагерротипами, и вложенные между страницами письма на бумаге с фамильным гербом ее владельцев. И когда твой отпуск закончился, я не вернулся в город, оставшись в гостях у бабушки до конца лета…

Я еще не понимал, что само провидение привело меня сюда, вверяя тот подарок судьбы, на фоне которого померкнут и пропущенный рок-концерт, и школьная красавица Светка, и обиды за эту ссылку в деревню, и даже тот гадливый ужас, когда я случайно увидел тебя с фельдшерицей Любкой на заднем крыльце медпункта…

Вот и школа, мне пора на урок, но мы еще поговорим…

И Николай Павлович Сугробов, учитель истории, неловко отряхивая снег с пальто, вошел в здание школы…