Читать книгу Нетленка. Жили-были мы - Елена Борисовна Четвертушкина - Страница 4

Необычную хмурость жены Габи заметил влет, как только явился с работы; тихо вздохнул, подсел ко мне на подлокотник компьютерного кресла, и спросил так мягко, как только умел:

– Что-то опять случилось?

За 15 лет брака он, конечно, уже привык, что у нас всё время что-нибудь случается – Господь свидетель, монотонной нашу жизнь никак не назвать. То один из младшеньких, любознательный Гиз, увлекшись школьной химией, кинул дрожжи в уличный септик – нет повести печальнее на свете, чем повесть о дрожжах и туалете… То он же из жалости уперся поймать невесть откуда взявшуюся на Хуторе утку-подранка – первым, что случилось под рукой, то есть прихваченным через кухонное окно медным сотейником, который бликовал на летнем солнце не хуже лазера, и случайно пустил солнечного зайчика кое-кому прямо в глаз. На Хуторе традиционно живет головка суонийской администрации; наши президенты – народ демократичный, вышли все из народа, и шоферов не признают; короче, переезжая мостик на служебной машине, глава государства был неожиданно послан в глубокий офтальмологический нокаут. Со всеми вытекающими. То есть наоборот, утопающими.

Хороший был мостик, совсем ещё новенький… А машина какая была хорошая – до того, как её достали из речки вместе с Президентом. Последний оказался, конечно, жив и здоров, хоть и ругался отпетыми словами… но его-то как раз можно понять.

…То юная Катька, поссорившись с женихом, выбросила в Сплетенку с мостика его подарки, сообразив покидать их в наволочку от уникального батикового постельного гарнитура, свадебного (на нашу с Габи свадьбу!) подарка, расписанного от руки другом, художником с мировым именем.

И если бы только дети чудили, им положено – так нет. Однажды я, взявшись варить клюквенный кисель, перепутала крахмал с содой. Габи выхватил меня из-под пенного извержения – я, очумело хлопая глазами, бормотала «крахмал испортился…», а потом истерически хохотала и утверждала, что подмена банок – это диверсия Организации.

Даже Габи как-то отличился. В подвальном этаже дома находится погреб и маленький спортзал, где Габи ежедневно тренировал свои боевые навыки, параллельно натаскивая детей. В тот раз, показывая Персику и Стэфану какой-то хитрый удар ногой, он вбил в стену здоровенный костыль, торчавший в стене. Торчал он, конечно, не на месте, но в общем никому не мешал. Дети немели от восторга, ещё бы, – костыль вошел в стену, как в масло… Беда в том, что стенка в том месте была всё же не метровой толщины, и железяка проткнула навылет не только её, но и бочонок с грушевым сидром в соседнем помещении винного погреба, о чем мы узнали гораздо позже. Со слезами горького сожаления.

…А близнецы, отправившиеся в 8 лет самостоятельно на трамвае мыть золото для покупки компьютерной приставки?

…А вытащенные перед самой пургой (кто ж её знал, что прилетит) чиститься ковры, которые начало заносить столь резво, что очень скоро весь хутор высыпал с лавинными зондами, помогать нам в поисках?..

…А странные привычки лайки Бегемота, а всё, что пережили с Марииным курятником, и крестины Рихардовой дочки – моей племянницы, и «уматерение» меня Гизом (поскольку я не сообразила насчет усыновления), и… Господи, сколько ж было всего!

– …Да, – мрачно ответила я мужу, – к нам в форточку влетел больной свиным гриппом орел, склевал весь твой кус-кус, мышку от Гизова компа, и букет сухоцветов.

– Какой букет? – сделал большие глаза Габи.

– А! У тебя же память фотографическая – не смей делать вид, что не помнишь! Стоял на столике, с ширицей, камышом и конским щавелем… да холера бы с ним, но там дозревал красный амарант, я хотела собрать семена.

– В чём проблема, не понимаю.

– В том, что это проблема! Вы с Гизом предпочитаете маринованные огурцы именно с амарантовым листом, в Суони эти семена не продаются, а я не потащусь заграницу за пакетиком ценой в три сканика! Опять ты всё повыбрасывал, что ж за наказание такое…

Габи стремительно соскользнул с кресла, чтобы не попасться под руку. Не то чтобы я его колотила… Где уж мне, но в минуты особой напряженности внутрисемейных отношений я по нему регулярно промахивалась всем, что под руку подвернется, и эти промахи зачастую выливались в легкий погром, болью отзывавшийся в его чистолюбивом сердце.

– Зайчик, я просто убрался, – сказал он мирным голосом, внимательно следя за моими руками.

– Это не уборка, это зачистка! – бушевала я. – Почему надо уничтожать всё, что крупнее микроба?! Я предупреждала тысячу раз: у себя в комнате делай, что хочешь…

– Нет, милая, извини. Это я говорил – в твоей комнате делай, что хочешь. И ты, помнится, согласилась…

– Нич-чего подобного!

– Зайчик, ты же знаешь – я никогда тебе не вру. И всё помню: ты согласилась.

– Не могла я согласиться! С тобой соглашаться, потом себе дороже выходит… Мне уже остопирамидело – выходишь из собственной комнаты в собственную столовую, а попадаешь в операционную, идешь в кухню – оказываешься в морге… Мне что, пора начинать подумывать об отдельном доме?! Потому что терпение уже вышло всё…

– Ну, вышло, подумаешь – погуляет, и вернется.

– Габи!!!

– Зайчик, ну что ты…

– Что я?.. Что я?! – хорошо, предположим, я согласилась, что у себя… что у меня… Я сказала, что только посмей пальцем здесь! А ты, ты… Ладно, к пендуле рябиновой амарант – его рассадой надо, уже поздно… А чуринги где?! Мои чуринги… Тебе же хотела иероглифы показать… прокрадываешься, когда меня нет, и всё-таки выбрасываешь всё, что позарез!..

– Вокруг посмотри, – кротко предложил Габи, продолжая держаться на границе броска подушкой.

С трудом сдерживая рвущиеся наружу эмоции, – ну точно как фумарола на плато Летахти! – я огляделась.

Моя комната на втором этаже – она же кабинет, мастерская и личная библиотека с маленьким застекленным зимним садом под громадным выносом крыши, – мне ужасно нравится. Переплетение балок, уходящее конусом в темный взлет потолка, беленые стены с могутным скелетом шпангоута; натурального камня камин со здоровенной дубовой полкой; медвежья шкура у дивана, меховое, наборное из летней норки и зимнего опоссума одеяло на кровати, и прикроватный столик из неохватного пня – его Габи же и делал, собственными руками, как и громадный рабочий стол на 4-х годзильих ногах из скрученной ветрами горной сосны.

Книги на стеллажах, занимавших всю дальнюю стенку, стояли в идеальном порядке – с книгами у меня всегда полный порядок. На диване ничего лишнего… Да на что тут «посмотри», в самом деле?! Может, стол… Но на столе лежало всё нужное каждодневно, чтобы непременно под рукой: охотничий нож (специально выложила, чтобы не забыть отдать Габи на заточку), браслет из сверхпрочного шнура, который входит в список необходимых для экскурсий предметов; 3 разные конфеты, которые кто-то сунул на работе, а я конфет не ем, и все жду Джой, чтобы ей скормить; фотокамера, 4 флэшки – не забыть стряхнуть фотки на комп; коробка с лекарствами; россыпь морских ракушек и бутылка – я декорировала её стиле морена, и сейчас она терпеливо пережидала на столе мой творческий кризис; сошка от ручного пулемета, прихваченная с Полигона (тоже можно пристроить куда-нибудь!), керамический горшок со спицами и крючками, пивная кружка с шариковыми и гелиевыми ручками, ножницами и карандашами, и стопка записных книжек, и тетрадь для записей, и корзинка с вязанием…

Вот и всё!

И Габи совершенно нечего мне тут ставить на вид… Всё-таки в Лоххиде живем, то есть на ветру, здесь вообще сложно забарахлиться.

Хотя бы из-за сейсмики сумасшедшей – это сейчас я привыкла, или, точнее, привыкла думать, что привыкла… Да нет, какое там – как привыкнуть к тому, что вдруг с места срывается весь мир, и начинает лететь мимо тебя, потому что ему на тебя наплевать, он в данный момент решает собственные проблемы; а вместе с пейзажем мимо тебя – из тебя – летит и твое собственное сердце, и желудок, и нервы… И нет больше никаких констант, ни силы тяжести, ни гравитации, ни даже времени, как такового… У суонийцев мшелоимство считается разновидностью тяжелого и грустного умопомешательства: что можно накопить, если по нескольку раз в год приходится выскакивать из рушащегося дома, прихватив лишь узелок с самым ценным?.. Дома тут строят традиционно просторные, но – в одну комнату, потому что недосуг в момент катаклизма путаться в дверях, стараясь понять, успели ли выбежать в безопасный задний двор холостой деверь, вдовая невестка, дедушка и жена, и со всеми ли детьми; и с какой стороны бездонной трещины, раззявившейся посередь огорода, остались собаки с нартами, и куры с яком.

В Суони все слишком непрочно, слишком рискованно… Наверное, поэтому суонийцы и не признавали сакрального, символического значения вещей, просто не успевали подумать об этом, и не рисковали к вещам всерьез привязываться. Это в равнинных странах какой-нибудь буфет передавали по наследству веками, и очередное юное поколение благоговейно взирало на бабушкину фарфоровую куклу, или механические часы с музыкой… А у нас на стариков-то смотрели с громадным уважением, как на любимцев Дороги. Так что Габина нетерпимость оказались вполне в русле местной традиции.

В отличие от моих собственных вкусов.

…Ещё на столе должны были лежать стамеска и чуринги, которые я притащила из леса вместе со сморчками. Я чуть сдвинула бумаги, и обнаружила шерхебель – но чуринг не было. Конечно, я вовсе не возила их из лесу возами, но штуки 3 всё же приперла, имея в виду сделать очередную нетленку: икебану, декоративное панно в холле, ручку на дверь в библиотеку… К тому времени я как раз дошла до очередного уточнения нетленки: это всё-таки творчество, стремление преобразить окружающий мир. Идеи рождались постоянно, и материалу прибывало, только вот времени на все никак не хватало, и в какой-то момент Габи не выдержал. Он воспитывался в Империи, а эта страна, как известно, и в искусстве, и в интерьере предпочитает стиль изощренного минимализма. Твердо следуя своим вкусам, муж иногда доходил до полной стерилизации помещения: представлявшееся ему неуместным он припрятывал, а потом выбрасывал. Или сразу выбрасывал.

Я даже не очень сержусь на него – в самом деле, редкий муж потерпит, чтобы взрослая и почти вменяемая баба наволокла в дом дикого валежника, да ещё и страшно удивляется, что он оказался в камине. Гораздо больше меня раздражала как раз Джой, которая, пытаясь определиться в выборе собственного стиля дизайна интерьера, металась между мною и Габи. С одной стороны, его минимализм практически освобождал от всех неудобств уборки, в точности по анекдоту о лысых и волосатых: волосатому причесываться, размышлять о прическах, да и во что выльется по деньгам парикмахерская, если не хиппи… А лысый купол тряпочкой обмахнул, и всё. Но всё же Габино неприятие любых проявлений индивидуальности Джой тоже не устраивала. Ей жутко нравились отдельные моменты моего убранства – ведро сухоцветов, пустая рамка с висящими внутри колокольчиками на стенке, лоскутное покрывало на кресле, и она всё сердилась на меня за незаконченность композиции… Они с Габи оба никак не хотели понять, что любые дизайны для меня лично являются простой рабочей поверхностью. Ну, какой может быть дизайн в мастерской? – только два: творческий беспорядок и творческий застой.

Соглашусь, как честный человек: жить со мной в одном доме непросто.

Вот и Габи чуринги отказался принимать всерьез…

Конечно, в каждой семье сходят с ума по-своему. Ни мужчина, ни женщина, вступая в брак (особенно по большой любви), понятия не имеют, какие ждут их лебединые озёра, сны в летнюю ночь, и метели с маскарадами. Какие полосы препятствий, фристайлерские трассы и диггерские маршруты; какие нейтральные полосы, кадастровые мёжи и живые изгороди гвоздями наружу.

Чей резвый гений мог предположить, что именно чуринги поставят семью на грань развода?

Пока гремели наши с Габи молодые годы, в доме бурно властвовали дети (его, мои и наши), и было как-то не до интерьеров: погнутую раму садовой качалки Габи усилил стальным профилем, просевшие стулья посадил не только на клей, но ещё и на дюймовые шурупы. Раздобыл где-то пуленепробиваемый плафон на фонарь у двери – вечную жертву дворового футбола. Диван, который пробовали на прочность все дети без исключения по мере своего появления на свет, мы заменили дубовой деревянной кушеткой с подушками – ну, и хватит. Но вот дети выросли.

Бобка, мой старший, чуточку пометавшись после армии, махнул в спасатели. Катерина вышла замуж заграницу, и теперь работала по специальности – военным юристом, – очень далеко от дома. Франческа обнаружила в себе певческий талант и укатила к отцу-Фрэнку в Акзакс делать карьеру. Стэфан выбрал военно-морскую специальность, Летис в Юне изучала актерское мастерство; Тошка, Фродо, Наин и Тришка отправились в тарки, Персик и близнята – Хома с Томой, – работали у меня в ЦКС, в оперативном отделе. Габин Гиз, лет с трех решивший, что станет только Президентом и никем иным, скорострельно покончив со школой и колледжем, на данный момент служил срочную в армии. И вот теперь, когда переворачивать дом вверх тормашками с утра до вечера сделалось некому, Габи вздохнул с облегчением и навел порядок – как он его понимал. Именно так я лишилась запасных меховых одеял и чугунной кованой станины от швейной машинки, из которой собиралась сделать садовый кофейный столик. А также мешка старого тряпья, необходимого для дальнейшего превращения в вязаные коврики. И коробки собачьей шерсти, не говоря уже о целом сундуке кожаных и меховых обрезков, разрозненных ожерелек, браслеток, бус, пряжек, ремешков и прочего приклада, необходимого для творчества.

Я с детства любила и умела расшивать иглоросписью чехлы на подушки, вязать декоративные панно, делать кукол на бутылках, шить наборные кожаные коврики и покрывала из лоскута… Как правило, все это немедленно раздаривалось, редко что застревало в доме. И вот теперь – наконец-то! – наступило долгожданное время, когда я могла спокойно и не торопясь заняться любимым делом…

Оказалось – не судьба: материал исчез.

Габи, строго допрошенный, даже отпираться не стал: объяснил, что ему надоели короба и мешки «со старушечьим приданым», как он изволил выразиться; увидев выражение моего лица, посоветовал не впадать в панику, потому что ровно через неделю, к бабке не ходи, дом опять окажется по колено в барахле.

Нет, у меня золотой муж. Он очень любит меня, и никогда не допустит, чтобы я перестала им восхищаться. Он умен и образован; у него прекрасное чувство юмора, легендарная биография и огромный авторитет в городе. Джой его обожает, дети (и не только) слушаются его беспрекословно. Патриарх хутора, многоуважаемый Микада, который в пору Габиного появления в Суони ещё был Президентом, а теперь свалил ответственность на бывшего тауттайского губернатора Траута и ушел в министры иностранных дел, всё никак не может смириться с тем, что Габи работает в нашем Центре, а не у него, Микады.

Но жабрица зеленая с ним, с политическим закулисьем! – назрел момент, когда наша отважная, закаленная многими штормами супружеская лодка запросто могла разбиться о быт. Если муж любит готовить, а уборку не рискует никому доверить, жене всё равно не пристало валяться в шезлонге с… холера, понятия не имею, с чем там принято в европах валяться в шезлонге. Терпеть не могу валяться где бы то ни было, и с чем угодно. Нетленка воспитала из меня многостаночницу: когда ем – читаю, когда читаю – вяжу спицами, а когда смотрю что-то по ТВ или видюльнику – вяжу крючком; с пустыми руками я чувствую себя неуютно и дискомфортно, за что Джой обзывает меня невротичкой. Да и пусть её, но освободившееся от домашних обязанностей время никак невозможно было использовать для рукоделья, по вышеуказанным причинам. Скрепя сердце, я уступила мужу кухню, хотя сама готовлю вполне прилично, но на поражение меня в творческих правах отреагировала, как Суони на набег иноплеменников: встала насмерть.

Назревал скандал, устраивать которые я совершенно не умела, да Габи и не дал бы, всё же он профессиональный агент 007, и психологию изучал.

Мужа я обожаю, и это взаимно. История нашей любви трагикомична, и кому-то может показаться идиотством, но мы ею дорожим. Многое пришлось преодолеть и в себе, и в обстоятельствах, чтобы наш брак из голубой мечты превратился в реальность: обоим пришлось пересмотреть привычные, казавшиеся вечными взгляды, много потерять, но ещё больше приобрести. Мы поженились в достаточно здравом возрасте, когда каждый по отдельности уже самодостаточен и вменяем, и твердо верили, дурачье, что никакой быт не сможет отравить нашу – с таким трудом созданную! – совместную жизнь.

Однако вплести в общий быт амарант с чурингами пока не удавалось. Видимо, мне стоило быть поумнее: все же Габи родился лавантийским графом, и это очень многое объясняло. И ко многому обязывало.

К сожалению, не только его.

…Республика Лаванти историю имеет бурную. Лежит она на северо-восточном побережье Сарацинского моря с выходами в океан Мрака, и славится самыми изысканными в мире винами, оливковым маслом, шестизвездочными курортами и индифферентной к любым внешним воздействиям внешней политикой. Особенно непробиваемой она делалась при силовых поползновениях.

Впрочем, экспорт оливок, цитрусовых, мохера тонкорунных лавантийских коз, а также туризм и международная банковская деятельность на самом деле являются всего лишь малой толикой валового национального профита. Эта страна, которой пришлось выживать в жестоком и несправедливом мире, быстро нашла для себя экологическую нишу. Она создала самую лучшую в мире внешнюю разведку – легендарную Префензиву – и теперь считалась самым надежным посредником во всех сделках пограничной законности: промышленный шпионаж, политический шантаж, отмывание грязных денег, лоббирование чьих-то интересов, торговля сферами влияния в колониях… Лаванти знала всё обо всех, и охотно делились знаниями с тем, кто мог и хотел за это платить.

С самых первых упоминаний в летописях Лавантийское побережье Зодеатского континента считалось гиблым: то была просто окраина Большой Пустыни, с зыбучими песками кое-где, а кое-где – с солончаками и каменистыми пустошами, на которых расти могла разве что совсем уж отпетая верблюжья колючка. Какие-то глухие поселения там имелись, ведь это были восточные задворки европ – Артемисы, Сарагоза, Сегеша и Стефалии, своего рода черный ход на континент, настежь открытый в Лавантское море. Неудивительно, что туда периодически наведывались то хаматские торговцы рабами, то сейламские пираты, то ещё какие-то разбойники с большой морской дороги… А потом туда начались наезды «Христовой» Армады, ещё во времена её принадлежности Мидо-Эйго. Эти чинили суда, набирали воды и провианта для дальнейших походов; лениво разоряли хозяйства, лениво требовали то какой-то дани, то каких-то рабов… В конце концов люди ушли оттуда совсем.

И в некий исторический момент государства, имевшие открытые к побережью границы, сговорились раз и навсегда покончить с восточной угрозой. Прибрежная пустыня именовалась Большой и действительно имела большую протяженность вдоль береговой линии, но вглубь была вполне проходима, если поднапрячься. Времена стояли средневековые, жадные, поднапрячься мог кто угодно, и в любой самый неподходящий момент. Чтобы больше не вздрагивать спросонья от громкого стука в городские ворота, и не усугублять бессонницу размышлениями о войне у стен собственных столиц, сопредельные государства решили скооперироваться. Они проспорили всего-то лет 5, помянув друг другу все старые счеты и предъявив все накопившиеся – от царя Сапрапула, – претензии; отведя душу криком, всё-таки договорились предпринять небывалую акцию: свезти в Гиблые земли преступников, осужденных на смерть. Бунтовщики и головорезы, фальшивомонетчики, грабители и чернокнижники, – вот уж их точно никто не собирался спрашивать, согласны или не согласны они жить в горьких от соли песках и искать пропитание на исковерканных океаном мертвых прибрежных скалах. Их просто погрузили в трюмы, вывезли и выгрузили – как скот, не имеющий прав на выбор не только жизни, но и смерти. Исходя из человеческих законов, они уже навыбирались, наошибались, начудили и намозолили всем глаза, так что теперь вынуждены были нести ответственность за содеянное.

Новой провинции не назначили ни алькальда, ни суда, – ненормальных не нашлось лезть в этот ад. Только приехал по зову сердца неистовый капеллан разгромленной на просторах Эолы армии безвестного герцога.

…Как обычно, началось с воровства средств, отпущенных на мероприятие, и было много откровенного крысятничества, подлостей и гадостей, и как следствие – голода и смертей; плодотворная идея грозила помереть на корню, не успев принести дивидендов. Страны-соучастницы, удостоверившись, что почти все средства украдены, а новых взять неоткуда, начали искать виноватых, обвинили друг друга во всех смертных грехах, задавили горами взаимных обид… Но всё же позволили горам этим породить мышь: на жалкие остатки недоуворованных денег закупили и завезли в Гиблый край два корабля: один привез шанцевый инструмент, несколько десятков мешков семян и сотню тощих, как мотыги, коз, а второй – женщин-заключенных.

Высаженные до этого на голый песок каторжане, отчаянные и озлобленные, ни одной секунды своей пропащей жизни не сомневались, что никто и ничего для них в мире даром делать не станет, и поначалу просто принялись вымирать, стиснув зубы. Но тут последовали запоздалые благодеяния чуток охолонувшихся родин, и смертники вспомнили, что спасение утопающих есть дело самих утопающих. Шанцевый инструмент, презрительно посмеиваясь, всё же разобрали; полудохлые козы, как это ни странно, оказались дойными; женщины, также прошедшие огонь, воду и медные трубы, дали неожиданно резкий отпор раскатавшим губу любителям дармовой любви, засучили рукава с остатками дешевеньких (и не очень) кружев, и занялись хозяйством.

И тут на мертвой земле отчего-то начались чудеса.

Первое выстроенное собственными, непривычными к мирному труду руками здание, была церковь – Храм Пречистой Девы Марии. Конечно, из плавника, другого дерева тут не росло. Кстати, церковь эта, тщательно отреставрированная и бережно хранимая, стоит по сю пору… На Христа новопоселенцы не решались уповать, но Спорученица Грешных, Всех Погибших Радосте, жалостливая Царица Небесная, показалась единственной надеждой сбившихся с пути; под Её Покровом, судя по всему, и начало новую, суровую и тяжкую жизнь будущее государство.

Отнимать друг у друга было нечего, пришлось сажать маис и разводить скот. Наладились рыбачить на плотах из того же плавника; а потом кто-то вдруг глину нашел в солончаковом распадке, и припомнил отца, как тот отжигал в уличной печи горшки да макитры. Помял в пальцах глину, понюхал, лизнул… А хорошая глина-то, отличная просто!

Дожили до натурального обмена; жилось нелегко. То неурожай, то мор, то усобица какая – первое время то и дело пытались решать проблемы по старинке, то есть кулаками; но как-то ясно было, что ничего это здесь не решает. От отчаяния, от безысходности всё чаще обращались к капеллану – может, что присоветует… И как-то всё-таки жили. Минуло время, старый капеллан умер, успев обучить десятку молитв, Правилу Евхаристии и благоговению к еле живой книжке Евангелий четырех болезненных юношей, которые сроду ни в чем виновны не были, так как родились уже на каторге.

…А народ упрямо нёс и нёс в храм из плавника крестить детей, и отпевать усопших, и желал, непременно и обязательно – сказать кому, не поверят! – заключить законный брак перед Царскими Вратами, перед Владычицей, чин по чину.

И жизнь вроде налаживалась потихоньку.

А потом произошло ещё одно чудо – правда начавшееся, как это часто случается с чудесами, с кошмарного ужаса.

«Христова» Армада, посмеиваясь, дала новым овцам обрасти шерстью, а когда проголодалась – приплыла стричь.

И потерпела сокрушительное, чуть не первое в её истории, поражение.

Полуголодные, полураздетые поселенцы, в мирное время готовые пасть порвать за горсть земляных орехов и глоток свежей воды, общавшиеся друг с другом на языке самодельных ножей и международного мата, смирявшие грубость поведения только разве в церкви, перед Владычицей, – неожиданно, как ума и памяти лишившись, плечом к плечу встали насмерть против чужаков. Подруги и жены – мошенницы, воровки, проститутки, держательницы притонов, варительницы тёмных зелий, – вместе с мужчинами отбивались, чем попало, от кирасир «Христовой» армады, лили кипяток со стен убогих крепостишек; шли в служанки, в наложницы, и резали ненавистных врагов в их шатрах, спящими, пьяными, разомлевшими… А потом один из болезненных юношей-священников разыграл предательство, и заманил морских рыцарей в сухопутную ловушку, сообщив, что в местных невысоких горах роют алмазы, и много уже нарыли… Зыбучие пески поглотили передовой отряд отборных кирасир, священник погиб под мечами, став национальным героем, а Армада, не рассчитывавшая на такие потери, отступила; залитое кровью побережье было чисто от неприятеля.

…И потом они снова зажили, как могли и как умели, но уже сплоченные пережитым вместе; а неистовые барды и менестрели пошли разносить по миру сказания и баллады о свободной стране, где нет десятины и подати, где живут отчаянные и справедливые люди, и – конечно же! – самые прекрасные женщины… Благодаря этому средневековому прототипу рекламной компании в Лаванти потянулись караваны гениальных неудачников – всякого рода монте-кристы, робин-гуды, и, кстати, просвещенная интеллигенция, преследуемая Святой Инквизицией.

Ереси здесь не приживались – и без них жить было тягостно, да и не могли забыть лавантийцы заступничества Девы, Её Покрова перед лицом непобедимого неприятеля… Князей не признавали, очень быстро дошли до демократии – выбирали всем миром сначала Старейшину, потом, с приростом населения, – Совет, а уже к нашим временам ближе, и Президента. Короче, к Ренессансу в Лаванти образовалась очень даже сплоченная нация, ничего общего не имеющая с национальностью. Бывшее отребье, сроду не умевшее считать ничего, кроме медяков, родства не помнящее, волчья сыть – потихоньку копили национальное самосознание и интеллектуальный потенциал. Вдруг железо нашлось в местных апеннинах, и мачтовые боры на севере, которые, может, и считал кто-то в европах своими, да вот как-то постеснялся скандалить с полудикими бесами с побережья. Возник флот – не кучка рыбачьих шаланд, а настоящий, с флагами и пушками, выстроенный безумцем-инженером, приговоренным в Кастле к четвертованию за эпиграмму на гетмана Сапёгу. И коноплю для пеньки умудрились вырастить, а горстку деловых, попытавшихся эту коноплю присвоить, чтобы использовать не по назначению, дружно побросали в зыбучие пески.

И почему-то именно тогда спохватились сопредельные государства, учредители и повивальники (видать, дела у них к тому времени пошли не ахти), и порешили напомнить тем, кого считали до сих пор полууголовной вольницей, диким полем, – об их вассальных обязанностях. Типа, мы вам дали… а вы нам не дали… а вот теперь…

Но Лаванти, отразив в свое время набег Армады, больше ничем себя обязанной европам не считала. И когда ей попытались указать на ошибку в более жестких выражениях – объявила у себя мобилизацию, и направила мощный флот к морским границам сопредельных держав. Она решила, что самое время поднять вопрос о границах. Европы, обалдев от такой наглости, имели неосторожность возмутиться и принять бой… Но проиграли битву вчистую – ещё бы! – ведь кораблями лавантийского флота командовали ханаанские пираты, сарагосские каперы и сейлемские рейдеры, которых сами европы, помирая от жадности, и наплодили в свое время, а наплодив, не смогли прокормить, и вот теперь порождения века сего оказались обречены на самостоятельность. Что ж удивляться, что именно Лаванти стала для них родным домом!

…Европейские флоты, давно уже отвыкшие от серьезных битв, потерпели сокрушительное поражение в исторической битве у Голого мыса. Посердились, посетовали, прикинули последствия, на всякий случай испугались, стали считать, как откупаться от возмужавших и обнаглевших големов… Но победители, к всеобщему удивлению, никаких ужасных условий мира не ставили – потребовали только оставить в покое. Попрепирались, подписали какие-то «окончательные» мутные грамоты… В королевских домах просвещенных государств ещё рассказывали страшное о сумасшедших прибрежных дьяволах, а те вдруг – раз! – и прислали посольство, в кампанелльских кружевах, с богатыми дарами – имперскими шелками, террагонскими пряностями, соланским перламутром. И как-то вдруг стало понятно, что Лаванти знает толк не только в скорострельных пушках и стрельбе из мортир навесом, но и в честной торговле.

Устав бояться, европы созвали 2-й общеевропейский (княжеский) Совет, на коем решено было новоявленную страну признать, торговлю разрешить, и предоставить ей великую честь защищать с востока Зодеатский континент от любого врага, какой только найдется.

…Страницы истории Лавантийского государства, как и многих других государств, мало похожи одна на другую. Они писаны то гордо и внятно, то стеснительной скороговоркой, а то и вовсе тяжелые страницы набухли кровью – ведь писать их пришлось людям упрямым и закосневшим в недоверчивости. Они выживали, как умели, и не позволяли себя обмануть и обойти, оберегая с таким трудом созданный, первый для многих собственный дом, может быть, убогий и неказистый на взгляд других, гораздо раньше стартовавших участников этого средневекового марафона… Жестокие и сентиментальные, лавантийцы любили свою землю и гордились ею, потому что создали её своими руками. На знойных пустошах прорыли каналы, отыскали родники в песчаных котловинах; засадили всю страну рощами – апельсиновыми и оливковыми, насадили виноградники на склонах крутых холмов; выстроили многочисленные, но небольшие городки, деревни и замки с угодьями; им нравились фонтаны во внутренних двориках, и высокие потолки в прохладных каменных спальнях. И они точно знали, что никому и ничем не обязаны, и никому и ничего больше не должны.

И когда, в недалеком конце позапрошлого века, уже новая сила – Организация – объявившаяся в европах, захотела наложить лапу на строптивого карлика, произошел неприличный для «силы» конфуз. Невозмутимые лавантийские дипломаты, сплошь самовписанные в летописи графы и гранды, разве что не с попугаями на гербах, нагло улыбаясь, называли такие имена, и намекали на такие тайны мадридского двора, что оппонентам оставалось только зеленеть в бессилии. На любой акт нетолерантности по отношению к ним эти бастарды обещали ответить соответственным количеством битов сверхсекретной информации, каковые биты немедленно свили бы всю европейскую политику в такой гордиев узел, что… Конечно, информация оказалась тщательно проверена и надежно защищена. Организация, призадумавшись, второй раз признала Лаванти пока себе не по зубам. Кому как не ей было понимать, что все секреты являются прежде всего товаром, а обладатели их – купцами, с четким понятием о профессиональной этике. А далее – по законам рынка, вуаля.

…За 14 веков своего существования Лаванти ни разу не допустила врага внутрь собственных границ. Зато охотно откликнулась на потребность унылых городских жителей в море и солнце, и понастроила на побережье, когда-то называвшемся Гиблым, пятизвездочных отелей. Не очень понятно с чего, но колыбелью своей субнациональной идентичности они порешили считать канувшую Атлантиду, – видимо, во времена оны о затонувшем материке рассказывал на приморской рыбной ярмарке залетный пустослов. Заслушавшись, обалдев от бездонной романтики этой истории, они более никого не слышали, – особенно тех, кто пытался объяснить, что Атлантида потонула задолго до появления не только Лаванти, но и большинства европейских государств, – и сочинили собственный провенанс своей судьбы и державы: постановили себя потомками атлантов, чудом спасшихся при потопе. Кроме себя, они готовы были признать выпавшими птенцами того же гнезда мидо-эйгцев и сканийцев, то есть современных суонийцев.

Всех прочих числили произошедшими от обезьян, и ни в грош не ставили.

Вот это всё и был мой муж Габриэль Винченцо Твэр, лавантиец, полковник Префензивы, попавший в сферу профессиональных интересов нашего Центра Кризисных Ситуаций, вычисленный, но не пойманный, потому что приехал сам. Тут же мы с ним и влюбились друг в друга, а потом и поженились.

Спорить с ним по любым вопросам было бестолковое занятие, неважно, по какому поводу – сухие букеты, соленые огурцы или чуринги, – потому что он был умен как тарк, и упрям как як.

…Потратив тот вечер на взаимные упреки и претензии, измотав друг друга до полного офонарения и так ни до чего не и договорившись, разошлись спать. Причем я ушла, «разлив сливки».

(Это такое идиоматическое суонийское выражение: сливки ставят на притолоку двери, в холодок. И значит, уходящий человек так шарахнул дверью, что крынка свалилась.)