Читать книгу Красильщик луны. Эссеистическая поэма - Елена Брюс - Страница 4

То время жить и время умирать в огромном метафизическом океане, сколько веков способно ты продлиться? Корабль, нахлебавшийся свободы, опьяненный ею, дошедший до той самой грани отчаяния на краю горизонта – он поражает простотой неведомых глубин. Горю и превращаюсь в дым под всполохами чувств – корабль, бездумный и бездушный, пройдя свой трудный путь, дошел к вершинам боли, мечтаешь о родных парапетах, стать мотыльком и лодочкой в руках ребенка… А гнев, желанье умереть – невыносимо. Живой, взбудоражившийся подросток, опьяненный беззаботной жизнью, готовый испытать бесстрашие свое, под песни и молитвы злобных праведников, стоящих на причалах, ты проплыл тысячи миль лишений в поисках той тайной и странной свободы, что никогда не покидает сердце, приютившее ее… Вернулся ли ты к своим родным и нежным берегам? А сколько их, обломанных каркасов на дне тех океанов, тех, кто не пережил обратное движенье – от смерти к жизни. Но истина одна: любовь не перестанет быть.

Поэт, не знающий границ времен, стань другом мне и братом, ты развернул лицо мое туда, куда всегда боялся я смотреть – в глубины собственной души, где мир смеется над кошмарными мечтами. Стихи твои рождают чувства, и они пищат, маленькие слепые существа, карабкаются, рвут мое сердце.

Обнимаю тебя, моя тоска, поднимемся же над серым городом, над своей проклятой белой аллеей, где замирал я в страхе, над своими безудержно счастливыми кошмарами, преследующими меня и ночью, и днем. Прощай, гармония и страсть моих страданий. Мое мирное существование исчезло внезапно, обескураженный и жалкий, я силюсь понять смысл простейших слов. Как нежно нужно касаться тела чужого языка, чтобы не поранить его… Казалось мне, что небо плачет, сожалея о людских страстях, но нет – в тебе самом рыдает сердце… Дитя природы, обереги твои никого не спасут. Мир перевернулся. И перестал быть прекрасным. Здесь каждый – бесконечно одинок. И вязнет в холоде сугробов еще не выпавшего снега, над нежностью опавших лепестков. Кто я – открытие, прозрение? Душа нема в моменте страха тела. И все вокруг, казалось, говорит. Нет чувств, одно осталось – гнетущая масштабами действительность, театр теней, мой иллюзорный дом. Голос внутри пищал, хрипел и кричал, складывал слова в затертые рифмы: стань тем, кем ты никогда еще не был, с кем ты не рос, не ел незрелых яблок, не разбивал коленей и не делился первым детским горем, тем, кто сможет вдохновлять и пробуждать чувства в других, бери и береги его – предназначение поэта. Мир, созданный живыми, – жив, разумен и приветлив. Мир, существующий извне, – твой равнодушный враг.

Друзья, листатели страниц моих, швыряли как объедки свои вердикты: «Красиво. Прекрасно. Но непонятно. Для кого это написано?» Я злился. Мне-то казалось, что все ясно, как день. Кричащий в гулкость пустоты, пространство без дыхания и смысла, тебе в ответ – ни отзвука, ни шепота, лишь эхо. Страшна личина немоты в кошмарном сне и также страшен крик в пустоты, когда глаза людские глядят сквозь тебя. Ржавеют струны душ. Людская одинаковая суть: страдать вместе, рыдать вместе – это облегчает горе, делить друг с другом свое нехитрое счастье – и оно станет огромным. С ужасом или тайным страхом в сердце ждать смерть, за которой, по слухам, нам всем станет хуже в случае попадания в ад, или мы станем счастливыми хозяевами рая – и другого не дано… Надо сказать, моя вера в Бога, рай и ад ограничивалась мысленной молитвой в часы особой грусти да посещением церкви по праздникам. Поэтому никакие религиозные «сказки» не трогали меня. Я побывал в «аду» Рембо. Чем счастлив он, художник, музыкант, поэт – тот, кому довелось касаться душ, этих хрупких невидимых свечений, смотреть на мир не своими глазами, кричать не о своей страдальческой натуре, политике и страхе перед неведомым «адом», а видеть за всех, слышать за всех, как Бог? О, посмотрите, я страдаю, я страшусь зимы. Меня предал друг, я расстался с любимым человеком… А вот и красивый осенний парк. Смотрите, я грущу об ушедшем лете! Насмешливые личные трагизмы с усмешкой роятся в голове, затмевая изнанку жизни и настоящее горе – смерть ничего не успевшего существа. Трагедия и боль от сознания присутствия смерти невыносима, да и не все могут перенести ее. Она – непобедимый воин, охраняющий некую границу миров. Ее нельзя уничтожить ни тысячами слов, ни мольбой, ни оружием. Ее можно только преодолеть, как вершину. Пережить жизнь. Жизнь прожить – трудно, а пережить – подчас невозможно. Да кто я, собственно, такой, чтобы рассуждать о таких вещах? Необразованный умник, возомнивший о себе невесть что, несчастный выкормыш городских окраин, честный маленький гражданин, считающий себя закономерной частью окружающего мира, его (несомненно!) важной функцией, лежу гордым камешком, выполняю работу винтика огромной системы молча. По ночам пишу отточенные непонятной грустью стихи и складываю бережно в стопки, сохраняю файлы, иногда любуюсь и перечитываю. Для души. Своей, чужой – неважно… А отражать свет неба оставьте гениям, я всего лишь рифмоплет и ничтожество – такие мысли уничтожали меня медленно и верно, заливая черной акварелью разноцветные пейзажи моих стихов. Со стороны казалось, наверное, что я схожу с ума. И, вероятно, так и было на самом деле. Та, то ли снежная, то ли теплая, засыпанная яблоневым цветом аллея в один момент превратилась в пыльную промерзшую ухабистую дорогу, по краям которой торчали корявые деревья с голыми ветвями. Дорога в никуда, без конца. Весь этот слезливый милый мир строителей счастья и хождения под ручку с любимой подругой по ухоженным тропкам рухнул в одночасье. Чем больше я тонул в Рембо, тем холоднее становился воздух вокруг. Он так непринужденно, как некий древний молодой полубог, поднявшийся над землей, говорил о мире, охватывая его весь, до мелочей, нечеловеческим взглядом. Чувство, похожее на стыд, недоуменно глядело на меня со страниц. Так иногда среди красивых картинок и пасторальных пейзажей мелькают фантастические и ужасные изображения смерти, ада, мертвецов, затонувших кораблей, разоренных городов, руин и чудовищ. «Боже правый, да они сумасшедшие!» – часто думал я об авторах таких картин. Что заставляет их выставлять мир в черном свете, неужели те самые герои с кровавыми оскалами? Может быть, в кошмарах видятся им эти картины? Танцы висельников – чем не возвышенная тема для поэта… Неужто наяву ты видел их, висящих и лежащих мертвецов, что дергались в безумной пляске, подпевая смерти?

Дикая, бесстрашная история совсем не похожа на сказку. Нет красоты и добра в ней, только отражение бессмысленного существования, пир на своих же костях… И мор, и дрожь холодеющих тел – старо, как мир. Страдальцы, трясетесь в плясках неумелых, все ищете пределы храбрости, а враг ваш вечен. Сегодняшний уснувший мир, пленник летаргии, смотри – история заброшена в темный угол, и лишь редкие храбрецы способны постоять за нее и отстоять перед натиском глупости и праздности. Бессмысленные пляски так же веселы, как век назад… Стоит народ на месте, привязан будто петлями к бревну, танцует и хохочет. Развитие, сияние разума, любовь и красота – их флаги рвет жестокий ветер:

Что тебе я оставил, бунтарь и мечтатель-поэт, что оставил я им, вдохновившим тебя «Озареньям»… Так хотелось бы мне рассказать тебе, что мы живы – те, кто пережил жизнь. Что с презреньем и так же, без страха, глядим на оскалы смертей. Я разговариваю сам с собой. И ни на один вопрос не смог найти ответа. Мне видится безумие везде. Я мечтаю о потере памяти.

Рембо – загадочный алхимик слова, владеющий до дна архитектоникой душевных потрясений. Великое воображение превращало мальчика, сидящего на старой мельнице возле мутного залива, в корабль, опьяненный морем свободы, в дождь, бродягу, революционера, влюбленного… Сотни образов и стихий, и ни одного имени. Что это – безумство или восхождение над ним? Одушевленное воплощение целой человеческой жизни, преодолевшей смерть, – нож в сердце. Стихи мои о скуке у окна, первой любви, потере друга и прочих излюбленных темах рифмоплетов – как вы наивны и смешны! Говорил ли я до этого или просто ревел, как раненое животное, не знающее ничего, кроме молитв? «Сам-то я не смогу объясниться: стал чем-то вроде нищего, что знает только свои Pater и Ave Maria. Я разучился говорить…»[3] Эти слова Рембо хлещут меня по лицу, как мокрые колючие ветви. Бесконечные параллели времени, кто дал мне право не замечать вас! Мне предстояло идти по этой дороге. Остановиться – значит умереть. А заново учиться говорить – ничтожная моя попытка выжить. Я сделал шаг и оглянулся в ожидании попутчиков и помощников, хотя на пути с песнями отсебятины их было предостаточно. Но они не появились. Ни тогда, ни после.