Читать книгу Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки - Елена Чхаидзе - Страница 15

Самым масштабным по времени и по географии охвата отражением и осмыслением перемен, запечатленным на бумаге, стало творчество Андрея Георгиевича Битова (1937 г. р.) – книга жизни «Империя в четырех измерениях» (1996). Битов искусно, прибегая к постмодернистским приемам (шизофрении и раздвоенности), а также к метафорам и аллегориям, перенесению из одного времени в другое, предлагает читателю свое видение образа России и ее отношений с советскими, а затем бывшими советскими республиками, а также видение роли и образа «русского имперского человека» (Битов) во времена смены эпох. Для русско-грузинского контекста интересны III и IV части – «Кавказский пленник» (с вошедшими в нее «Уроками Армении», 1967–1969, и «Грузинским альбомом», 1985) и «Оглашенные» (1995), а также отдельно вышедшая часть – «Последний из оглашенных» (2012).

Книга Битова – это постмодернистский метатекст, в котором повествование ведется от лица автора-рассказчика. Он путешествует по «империи» – по пространству СССР, а затем и по постсоветским территориям. Автор-рассказчик первым в русской литературе советского периода на листе фиксирует особое чувство – ощущение русского человека в «братских» республиках, то есть впервые «он» противопоставляется «им», другим, как русский. Это чувство колеблется от принадлежности на основании культурно-исторических связей до впечатления неловкости и абсолютной чуждости. Раздвоенность ощущений вызвана знанием российской истории и роли русских колонизаторов в ней и знанием русской литературы, которые, наоборот, сближали с ними. В русской литературе советского периода А. Г. Битов по праву становится родоначальником темы «путешествия колонизатора или захватчика по провинциям империи СССР». Каков же сам наследник «поэтов в форме» как «колонизатор» второй половины XX и начала XXI века? Какова его карта «захвата»? И остается ли миф о Грузии-рае ведущим в его произведениях?

Автор-рассказчик предстал как новый тип «захватчика», некий битовский homo imperii. В нем есть черты сходства и отличия от «поэтов в форме». С одной стороны, он не причастен к государственной службе, с другой, как и его предшественники, он является невыездным (из-за проживавшего за границей брата). С Грузией автора-рассказчика связывали несколько поездок, цели и содержания которых отличались. В «Грузинский альбом» (1985) вошли главы, связанные с советским периодом, которые печатались по отдельности, так как к изданию единой книгой были запрещены. Толчком к первому путешествию в Грузию, как и у некоторых писателей-классиков, был писательский кризис 33-летия и страх «замолчать»[55]. Советская Грузия была особой точкой на культурно-литературной карте, и на карте Битова в частности: это особая страна из-за связей с Пушкиным, Маяковским, Пастернаком (Битов, 2009. III. C. 538–539) и другими русскими писателями; это «своя» страна, в которую он вернулся как домой (Там же. C. 536–537).

Для подчеркивания близости Битов использует прием «перекрестка времен»[56]. Один из случаев – это прогулка по городу. Путешественник замечает, что сквозь него проходят три человека, похожие на Лермонтова, Пушкина и, скорее всего, Толстого:

один высокий, с узкой головой, в усах и кепочке; другой – в ватнике, похожий на Пушкина; третий – грач в пиджаке… – нисколько не удивились на то, что я не такой, как они, прошли сквозь меня (Там же. C. 353).

Другой случай связан с ощущением пойманности между двумя культурами (in-betweenness, Bhabha, 1994), двумя периодами времени, двумя территориями – Россией и Грузией и ощущением «клетки» в виде знаний о «норме» изложения о Грузии/Кавказе, сложившейся в «золотом веке» русской литературы: русский «колонизатор» превратился в «колонизованного» прошлым (Битов, 2009. III. C. 333, 538–539; более подробно см. в: Чхаидзе, 2014). Рассказчик иронизирует по поводу подмеченной им в реакциях грузин параллели с «тиражированным агентом империи»/«лазутчиком и захватчиком», потому что «русский имперский человек» Битова (битовский homo imperii) – это ностальгирующий интеллигент, пропитанный социофобиями (Эпштейн, 2005), подавленный советской реальностью и ностальгирующий по былому величию русской культуры, литературы и высоконравственности общества; ощущающий вину и стремящийся избавиться от «имперского» бремени XIX века, а также обеспокоенный исчезающими оплотами жизни, надеющийся на возрождение культуры, институтов семьи и крестьянства:

Тиражированный агент Империи выступает как мироносец, совершенно не чувствуя себя хозяином <…>. Про него знают, что он собирает подать, – он один в скромном неведении на этот счет (Там же. C. 362).

Кроме представлений автора о «русском имперском человеке», читатель знакомится с его представлениями о структуре СССР и постсоветских метаморфоз, связанных с отношениями России с Грузией. Еще в «Грузинском альбоме» Грузия представлена в имперско-советской схеме полной противоположностью серой, подавленной России, схожей с медведем в клетке.

В следующих текстах «Империи…», вошедших в IV часть, тема имперского захвата как культурно-эмоционального сменяется «территориальным». Здесь стоит вспомнить интересную схему зависимости советских республик от «русского», приведенную в аллегории микроавтобуса-«рафика» с русскими водителем, писателем и пассажирами разных национальностей:

Подавался «рафик» (вот восхитительное слово! намек на империю, произведенный в Риге…), в него набивалось шесть, включая шофера и автора, от силы восемь человек, предоставив пространство лишь для одного армянина, возможно, тоже Рафика, одного абхаза, одного грузина, одного еврея <…> драматургическое единство было обеспечено: вел «рафик» русский водитель, с ним рядом восседал тоже русский (автор) (Битов, 2009. IV. C. 329–330).

Образ-схема передает «превосходство» «русского» над «добровольно вошедшими» народами в «рафик»-СССР. Но позже появляется другой сюжет, уже намекающий на иной захват:

…пусть они будут такие любители-историки, как все они тут, в провинции… пусть они мне ненароком расскажут историю края и ненароком же заспорят, кто из них коренной житель, кто кореннее… пусть из спора вырастет ссора между грузином и абхазом, между грузином и армянином, между <…> …русский же и на пейзажи любуется, отвоевывая их пядь за пядью у бусурман для своей книжечки… (Там же. C. 200–201).

Социально-политическую обстановку и начавшиеся волнения позднесоветского периода Битов передал в образах «дружной семьи» и «семейных» споров: о древности языков, принадлежности территорий, особенностях национального юмора, отличиях народов друг от друга. Но во главе семьи оставался «русский имперский» человек, позволявший народам спорить и державший под своим контролем разговор.

Перипетии военных конфликтов 1990-х годов остались за текстом Битова, но он тонко и отстраненно передал основные спорные вопросы, возникшие между народами из-за снятых табу на национальный вопрос:

…о чем они ссорятся?.. ну, это понятное дело, надо только уточнить в деталях… абхаз, естественно, о грузинизации, о ликвидации абхазских школ, о записании абхазов в грузины… грузин, естественно, не выдерживает такой исторической несправедливости и говорит: что, мы вам в 1978-м телевидение не дали, университет не дали?.. вот сам говоришь: «дали». Дали, потому что взяли, отняли, сначала отняли, а потом дали… что у вас отнимать? у вас и письменности не было… <…> вы же всегда под нами были, вы всегда были Грузией, да вы и есть грузины… тут они вступают в рукопашную (Там же. C. 200).

Если Битов описывал отношения между народами СССР с помощью аллегории микроавтобус-«рафик», то в «Ожидании обезьян», написанном после распада СССР, он лишает «республики-пассажиров» человеческого образа и вводит образы животных – обезьян[57], которые разбежались из обезьяньего питомника/СССР. На такую параллель автора-рассказчика навела история, случившаяся во всесоюзно известном Сухумском обезьяньем питомнике, в котором проводились опыты над животными. Когда в начале войны в Абхазии обезьян нечем было кормить, они стали так сильно кричать от голода, что их пришлось выпустить на волю. Битов использует аллегорию «обезьяны» по отношению к советским республикам, которые «вырвались» из питомника – СССР. Писатель считает, что такое могло произойти от потери общей памяти, культурной или исторической, потери естественного объединяющего начала, что стало причиной споров, приведших к крушению «империи»:

Советские обезьяны… Освобождение обезьяны… Русская обезьяна… Обезьяна, живущая на воле в условиях социалистического общества… Без клетки… Обезьянья воля… Республика обезьян… Обезьянья АССР… ОбзАССР… Так нельзя – все обидятся. <…> Дали свободу… разрослись гривы, зато подмерзли хвосты… нуждаются в подкормке… (Там же. C. 198–199).

«Карта» Битова менялась по отношению к Грузии – России – Абхазии в зависимости от изменений реальности, официальной политики РФ и, наверно, в чем-то с совпадающих с ней взглядов автора.

Абхазия в тексте начинает играть роль, схожую с ролью Грузии – роль патриархального рая. Сначала для «русского имперского человека» Грузия и Абхазия – колонии империи, в которые он устремляется, чтобы не потерять «последние штаны». Битов вводит аллегорию «джинсы имперского человека». Джинсовые штаны как западный символ советского благополучия появляются еще в «Грузинском альбоме» и о них идет речь в «Ожидании обезьян». В «белые штаны» впрыгивает alter ego автора – «он»[58] и отправляется в Сухуми. Значение американского «продукта», одежды для рабочих, в корне меняется в России. По мнению Битова, джинсы – вещь, с помощью которой Америка «колонизовала» СССР. В советские времена они были показателем высокого социального статуса, а по Битову – штаны к тому же единственный, после культуры, оставшийся вид частной собственности:

Образ последних штанов достаточно неэстетичен, чтобы пытаться их продать (что я, кстати, и пытаюсь сделать…) <…> Так что штаны на мне были – у меня южных штанов не было (Там же. C. 176).

За сюжетом (отправление рассказчика за южными штанами) скрывается иносказание о стремлении России сохранить при себе бывшие советские южные республики в виде Грузии и ее бывшей автономии Абхазии. В «Империи…» описываются абхазские деревни, например деревня Тамыш, которую, следуя содержанию, можно сравнить с русской деревенькой Турлыково (Там же. C. 206–225). Как когда-то Грузия, Абхазия выступает особым миром; например, в советские времена там не было разграничений между населением и властью:

Старшинство у них по возрасту, а не по званию: свекровь, которая никакой не депутат, заметив, на ее взгляд, непорядок, шепчет депутату АССР, та – депутату СССР, и расторопная Софи бежит то с сыром, то с курочкой.

Ну как тут не полюбить Советскую Власть! Когда, дотянувшись своей имперской рукою до самого захолустья, она ласкает своего опального поэта неожиданно материнской лаской, будто это не она же прогнала его сюда с глаз долой. Чем хороша машина – что у нее нет умысла (Там же. C. 214–215).

Топоним «Абхазия» в тексте, пульсируя, передает нарастание тревоги. «Абхазия» упоминается несколько раз: в связи с бывшей грузинской автономной республикой Абхазия и с одноименными названиями гостиниц в Тбилиси (рассказчик жил в комнате № 14 – возможно, это намек на начало грузино-абхазской войны 14 августа 1992 года и косвенное участие в ней «захватчика»)[59] и в Сухуми[60]. Рассказчик описывает «розовый Сухуми»[61] как райский многонациональный город, в котором люди делились не по национальному признаку, а «по чашкам» (Там же. C. 179), то есть по количеству чашек выпитого кофе. Городской традицией было собираться по утрам в домах или на набережной Черного моря, пить кофе и обсуждать городские новости. Райскую картину нарушают чужаки – киносъемочная группа, появившаяся в городе (Там же. C. 182). Этот сюжет наводит на мысль о проявлении европейско-американского влияния/«чужаков» в начале 1990-х годов. В составе «съемочной группы» – англичанин, который приехал в Советский Союз, в Сухуми, собирать материал для дипломной работы по разведению обезьян в условиях отдаленной от естественной для них среды обитания. Здесь ассоциация с процессом внедрения демократии среди «обезьян»-республик. Движение киносъемочной группы описывается как продвижение «захватчиков»: от кафе «Амра»[62] к гостинице «Абхазия», то есть шли они с севера на юг. Битов постоянно задает читателю загадки в виде говорящих деталей. «Им», «захватчикам», противопоставлена мужская компания «своих», состоявшая из абхазов (писатель Даур Зантария[63], «вор в законе», Антиаслан), русского (авторское «я»), армянина (Серож), украинца (доктор Драгамащенка). Писатель выстраивает две модели противопоставления «своего – чужого»: 1) «свой/колонизованный» – русский и все советские народности противопоставлены «чужому/колонизатору» – англичанину; 2) авторское «я», «русский писатель», противопоставлено «колонизованным» народам бывшего СССР как «чужой/колонизатор» (подробнее см.: Чхаидзе, 2014).

«ПостИмперию» сотрясали перемены, бедствия и, как результат, – жертвы. Имперский дискурс в IV части «Империи», связанный с приездом «захватчика» в «колонии империи», на который обратили внимание исследователи (Б. Аверин, 1995. C. 449; Т. Дудек-Листван / Т. Dudek-Listwan, 2007; Т. Шеметова, 2000; Э. Чансес / E. Chanses, 1993), объяснил Лев Аннинский. Литературовед охарактеризовал роман-странствие «Оглашенные» как «повесть о крушении империи, тайный сдавленный плач о ней» (Аннинский, 27.10.1993). Схожее мнение высказал В. Бондаренко, увидевший в «Оглашенных» признание Битова в «имперскости». В «Последнем из оглашенных» (2012) рассказчик пытается подвести итоги происшедшего:

1985–2008… Советская власть стопталась и сползла с ноги. Надо было идти одной босой ногой вперед, искать новый вид воровства… Горбачев, сухой закон, перестройка, гласность, Чернобыль… Грузия, Литва, Чечня, путч… Ельцин, отделение Украины, распад Союза, штурм Белого дома, опять Чечня… Путин, «Курск», террор олигархии… Пожинаем урожаи. И пожираем. Хронический наш август! Не мой Кавказ… Гамсахурдия, Абхазия, Саакашвили… Чечня, Абхазия, Южная Осетия. Империя отражалась в каждом осколке своего великого кривого зеркала: чем меньше осколок, тем кривее отражение (Битов, 2012. C. 4).

По закону деколонизации, Абхазия из одной зависимости попала в другую, впрочем, как и Грузия. Свое отношение к военным событиям в Грузии, связанным с Осетией и Абхазией, «русский имперский человек» Битов передает словом «подставили» (Битов, 2012. C. 3–4). Цепочка вопросов продолжается: «Кто подставил?»: «С Абхазией подставил меня, даже знаю, кто – мой собственный живой …персонаж… А вот с Осетией …моя собственная репутация „кавказца“» (Там же. C. 3–4). А на вопрос: «А вы за кого?» «кавказец» Битов отвечает: «С Абхазией я был вынужден занять свою привычную позицию, меж двух стульев, – большой не должен подавлять маленького: Россия – Грузию, Грузия – Абхазию» (Там же).

На руинах старого режима становится ясно, что на смену старым советским «несвободам» пришли новые. Изменилась «экология» в мире. Если в «имперские» советские времена Грузия была местом вдохновения, свободы и новых возможностей, то и этого не стало. Границы «Империи в четырех измерениях» автор обозначил 1960–2011 годами, о чем написал в конце «Последнего из оглашенных»: «…я довел ее до сегодняшнего дня и больше в нее не вернусь… А. Б.» (Там же. C. 24).

Для писателя «карта» империи и постсоветского мира, на которой меня привлекало грузино-российское пространство, менялась от ведущего значения Грузии для культурно-литературных связей до разочарования от «разрушенного храма культуры» – и русской, и грузинской, до обращения к Абхазии как к своей. Итог: один «пункт» потерян, другой – так и не обретен.