Читать книгу Колдовской ребенок. Дочь Гумилева - Елена Чудинова - Страница 15

Глава XII. Юные души

Этой весной Лена чаще, чем когда-либо, ходила в Летний сад. Бродила по аллеям, садилась почитать всегда на одну и ту же скамейку, напротив Навигации. Прогулки свои Лена совершала одна, непременно и только одна. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой. Она одновременно и нуждалась в уединении, и тяготилась им. Дедушка прав: юные годы на самом деле – испытание, притом нелегкое.

Только вот даже об этом теперь поговорить с дедушкой почему-то не получается. В детстве она рассказывала ему всё, то есть всё, что хотела. По крайней мере, то, что можно было рассказывать взрослым. Про Надежду Павловну, к примеру, рассказывать не стоило. Впрочем, а была ли она, Надежда Павловна? Может статься, Лена самое ее сочинила, тем паче – куда-то делась единственная записочка.

А теперь – даже с дедушкой не так. Хочется быть прежней, откровенной и свободной, а не выходит. С мамой и бабушкой еще того хуже. Мама чуть что тревожится, что ей можно рассказать? А с бабушкой Лена всегда скорее играла роль внучки, какой должна быть в бабушкином представлении. Не притворялась, но так выходило проще.

Одной сейчас лучше, особенно после школьного дня. Все сделались вдруг новыми, неожиданными. Только разве учителя, особенно нелюбимые, остались те же самые – с нудным энтузиазмом, который никого не мог ввести в заблуждение.

Как же здесь хорошо, особенно если нехорошо. Пусть и нет сейчас настроения вести со статуями долгие тайные разговоры, но все ж невежливо, направляясь к любимой скамейке, вовсе не улыбнуться или не кивнуть Ноченьке или Мореплаванию. Старые друзья. Старые, неизменные и надежные.

Книга на коленях – как защитный талисман. С книгой тебя здесь, в Летнем саду, никто наверное не потревожит. Здесь это не принято. Неписаные законы вежливости еще живут в Летнем саду.

Неважно, что она больше кружится в странном хаосе своих мыслей, чем читает. Книга уж с полчаса, как раскрыта на одной и той же странице, 39-й.

«В тех случаях, когда я слишком рассержена, или даже просто раздражена, я делаюсь неестественно спокойна. Этот тон взбесил ее еще более; она ожидала вспышки.

– Вам 13 лет, как вы смеете!

– Именно, m-lle, мне 13 лет, и я не хочу, чтобы со мной так говорили; прошу вас не кричать.

Она вылетела как бомба, крича и говоря разные неблагопристойности. Я на все отвечала спокойно, отчего она приходила в еще большее бешенство.

– Это последний урок, что я вам даю!

– О, тем лучше! – сказала я»[3].

Лена усмехнулась. Подумаешь, геройство. Ты вот попробуй простоять минут двадцать с непроницаемым лицом, покуда разоряется Розалия. И твоя мама ее никак не рассчитает, уж это несомненно. Нет, неприятная эта Marie: отчего мама с подругами в Ленином возрасте сходили по ней с ума? Впрочем, мамины старые книги ей многие непонятны. Тоже вот «Княжна Джаваха». Но это уж года полтора назад было. Мама ее тогда вытащила, пыльную из глубин плакара, с таким счастливым видом, будто нашла сокровища Али-Бабы из своего же кукольного спектакля. Джаваха показалась Лене на редкость противной девицей. Мама огорчилась и немножко обиделась, но дедушка неожиданно поддержал Лену. Не вполне, правда, понятными показались слова его защиты. «Дитя право, Аня. Она чувствует беспредельную фальшь этой всей нашей романтизации Кавказа. А что хорошего? Вправду ведь говорят, одно умаление титулования. Всякий головорез, у которого в подчинении пятеро таких же головорезов и в собственности дюжина баранов – уже князь. Что Россия видела от этого края, кроме головной боли? А нынче и вовсе доромантизировались – посадили себе на шею понимаешь кого». Мама тогда испугалась почему-то и противную книгу отложила подальше. Дочитывать не пришлось.

И эту великую разнесчастную Marie, пожалуй, она тоже не станет домучивать до конца. Завтра найдет дома что-нибудь поинтереснее.

Лена машинально попыталась стряхнуть пальцами лиственную тень, закачавшуюся на странице. Усмехнулась своей ошибке.

Классе в пятом, когда Лена печалилась над книжкой об осаде Парижа, дедушка к слову рассказал ей о том, как из осажденного Парижа летали на воздушных шарах. На воздушном шаре полетать ей и до сих пор хочется еще больше, чем на аэроплане. Весёлая корзина – гондола, что качается, как палуба корабля. Нет, больше: как качели. Воздухоплавание… Мореплавание, жаль, нет у тебя здесь воздушной сестры! Крылатой сестры с картой небесных течений в руках.

Профиль Навигации сделался четче, белизна мрамора налилась молочной, лунной яркостью. В саду неуловимо менялся свет, сгущалась та особая призрачная белизна, свойственная только здешним летним ночам. Скоро сторож начнет сердито обходить дорожки. Уже и гуляющих почти не осталось.

Ах, нет, где-то недалеко за деревьями ещё слышится разговор…

Разговор? Не разговор, голос оказался одинок. Мужской голос. Нет, не мужской – ломкий, юный. То звонкий, то глуховатый, как расстроенное фортепьяно.

Голос подошел ближе.

Лене неожиданно сделалось зябко.

бросила Лена в зелёную полутьму, опередив незнакомого на несколько мгновений.

Мальчик, нет, уже не мальчик, это подумалось зряшно, юноша, ведь и самое Лена уже девушка, а не девочка, вышел из-за куртины и остановился перед ней. Вовсе не наблюдательная, она почему-то одним взглядом вобрала на сей раз всё: высокий, на голову ее выше, темные волосы открывают высокий лоб, слишком, пожалуй, тонкие губы, напряженные, неулыбчивые, горделиво вскинутый подбородок. Лена отметила и тщательную складку на брюках из «чертовой кожи», и то, что рукава «охотничьей» куртки незнакомцу уже коротковаты. Эта беда и ей была постоянно знакома, поэтому странно роднила. Белые воротнички и темный шейный платок были к лицу.

Между тем ритм стихотворения даже не успел сбиться.

произнесли два голоса.

Юноша старорежимно стукнул каблуками и уронил подбородок.

Простые и банальные слова казались невозможны сейчас, когда стихи убитого поэта еще дышали среди статуй Летнего сада.

Лена захлопнула книгу и коснулась рукой сиденья скамейки. Приглашающий жест вышел уверенным, почти властным. Она могла бы удивиться тому, что не испытывает смущения, столь свойственного ей с чужими, но не удивилась.

Не стушевался и молодой человек. Просто присел на скамью – так, словно встреча их подразумевалась заранее.

Некоторое время они молчали, глядя в темнеющие заросли.

– Я думаю, что сегодня выбрал, – наконец произнес новый знакомец.

Лена не ответила. Это сейчас было вовсе не нужно, неправильно.

– Они хуже стариков, – собеседник обернулся к Лене. В призрачном вечернем свете лицо юноши казалось таким же белым, как статуи вокруг. Но на щеках, вовсе не как у статуй, темнели засохшие порезы – следы еще не слишком-то необходимых стараний. Серьезные глаза вблизи оказались зеленоватыми, а не карими, как показалось сначала. – Всё ищут себе в будущем дырки между жерновами. Куда возможно пристроиться учиться, где служить… Они так и хотят жить, жить как ни в чем не бывало. Жениться, детей завести… А ведь только роди здесь ребенка – и всё, подарил им заложника. Здесь нельзя ничего иметь. Иначе – ничего не сделаешь.

– Чужие дети тоже заложники, – тихо сказала Лена. – И просто чужие люди. Помните, сколько за Войкова людей убили?

– Беда не только в жертвах. Это ничего не дало.

– Кроме отмщения, – вступилась Лена.

– Месть не самоцель.

– Ну, кажинный вечер одно! – заныл, приближаясь шаркающей походкой, сторож. Этот сторож, как помнила Лена, был зловреднее своего сменщика. – Сколько можно рассиживаться в общественном-то месте, а? Ходи тут, ищи их! И сидят, и сидят, будто мёдом им тут намазано.

Лена фыркнула в перчатку, подумав, что не очень хотела бы сидеть на скамейке, намазанной мёдом. Усмехнулся и мальчик, поймав ее мысль.

– Хиханьки да хаханьки… Вот всыплют папаши-мамаши по первое число за опозданье, посмеётесь тогда…

Старик ворчал уже вслед.

– Я вас провожу. – Обязательного вопроса в словах не прозвучало. Этот вечер, эта предельная высота откровенности, возможная лишь в отрочестве – всё выходило само собой.

– Мы живём в Эртелевом переулке. Я, мама и дедушка с бабушкой.

3

Мария Башкирцева. Дневник.