Читать книгу Синий апельсин - Елена Евгеньевна Хейфец - Страница 1

ДИК

У меня самая правильная дача в мире, потому что я на ней не работаю, а вызывающе праздно наслаждаюсь тем, как меняется одно окружающее меня чудо на другое. Люблю, когда знойный день зовёт на реку, дарит прохладу и летнюю негу, люблю, когда природа готовится отдохнуть и оглушает чувства необычайной осенней пестротой, либо буйством весеннего цветенья.

Моя дача – это мой лучший отдых, это никем не навязанный быт и общество лишь то, которое я сама себе выбираю.

Недалеко от моей шевченковской хаты под соломенной крышей появились новые соседи. Это была семья, приехавшая откуда-то с Севера и решившая обосноваться в Украине. С собой они привезли очаровательного щенка, лайку, с красивой упругой шерстью, умными раскосыми глазами, весёлым характером и непокорным нравом. Пса звали Дик.

Дик был необычайно смышлёный пёс и, пока он подрастал, я с удовольствием наблюдала, как весело он резвится за забором на соседней улице, как носится за лягушками вдоль речной заводи, знакомится с местными собаками и прочей сельской живностью.

Пёс оказался очень свободолюбивым и, судя по всему, функции сторожа нести не умел и не хотел. Сын Белого Безмолвия хранил в своих генах тягу к охоте и начал очень страдать, когда от него стали требовать проявления злобы по отношению к людям.

Хозяева посадили на цепь подросшую собаку и всё ждали, что он научится охранять вверенную ему территорию. Но охранник из Дика не получился: северного охотника исправить не удалось, и он так ни на кого ни разу и не залаял, а, напротив, раздражая хозяев, встречал любого прохожего добрым помахиванием хвоста и даже облизыванием, ежели тот оказался поблизости.

Хозяева Дика надеялись, что навыки сторожевого пса он приобретёт, когда вырастет окончательно, но этого не произошло. Пёс превратился в чудесного красавца с густой блестящей шерстью, стройным телом и умными глазами.

Кормили его, судя по всему, плоховато, и жажда свободы в союзе с голодом сделали своё чёрное дело. Дик и до этого случая умудрялся освобождаться от привязи и гулять на свободе, а в этот раз ещё и залез в хозяйский курятник и полакомился яйцами.

Владельцы курятника рассердились не на шутку и, здорово побив его, вновь, посадили на цепь. Побои Дик стерпеть не мог, ибо обладал особым собачьим интеллектом и гордым характером. Он опять сумел освободиться от цепи и ушёл в вольную жизнь навсегда, не простив унижения.

С этого момента он сам себе искал пропитание и ночлег. Как тонкий психоаналитик он безошибочно определял, где живут добрые люди. Приятно сознавать, что его мнение о моей персоне было положительным.

Он явился ко мне во двор, как старый приятель: будто знаком со мной давно, и, вот, решил заглянуть на огонёк. Пёс улёгся на травку, будучи абсолютно уверенным, что здесь его не обидят.

      Когда я вынесла ему угощение, ел, не торопясь, с достоинством, дескать, – ну, ладно, поем, не обижать же хозяев.

Я всегда любовалась им – красивый, доброжелательный, хвост калачиком, морда весёлая, кажется, что улыбается. Так началась наша дружба, и, приезжая на дачу, я всегда ждала своего нового приятеля, припасая для него гостинец. И он всегда приходил.

С тех пор, как Дик стал жить один, он ни разу не приближался к бывшему жилищу, показывая всем своим видом своё собачье презрение к обидевшим его людям. Все его пути-дорожки проходили мимо. Не побоев и цепи он боялся, он просто вычеркнул этих людей из своей жизни.

Бывшие хозяева сначала пытались его как-то приманить, решаясь на дипломатические переговоры. Но гордая собака не велась ни на какие посулы и угощения – на кличку не отзывалась и еду из рук бывших хозяев ни разу не взяла.

Я очень полюбила Дика, и он отвечал мне абсолютным доверием и искренней привязанностью.

Однажды мой дружок решил, что наши отношения стали настолько близкими, что позволил себе без разрешения войти в дом, там вальяжно расположиться, а потом и вовсе остаться ночевать, напрочь побросав все свои собачьи дела. Я не рассердилась на него: напротив, умилилась такому доверию, – ведь пёс никогда в своей жизни не жил дома, его пристанищем были будка и двор. Так Дик отвоевал себе не только кусочек моего двора и дома, но и уголок в моём сердце.

Как-то Дик явился ко мне, хромая. Я осмотрела лапу, нашла и вытащила впившуюся огромную занозу – колючку от акации, – залила ранку йодом. Во время неприятных и болезненных манипуляций, пёс терпеливо ждал, когда процедура закончится, и только благодарно лизал мне руки, норовя достать до лица.

Зиму Дик пережил самостоятельно, вероятно, охотился на мелких грызунов и, когда я приезжала весной, приходил холёным красавцем. Если бы не три собаки в городе, я бы сделала попытку забрать его, хотя, не уверена, что замкнутое пространство городского двора устроило бы это вольное животное.

Северяне, тем временем, завели себе какую-то дворнягу, которая несла службу исправно и встречала лаем всех, кто проходил мимо, выслуживалась и была довольна жизнью.

На второе лето Дик пришёл ко мне с подругой. Он осторожничал, явно сомневаясь, понравится ли она. Встал на входе первым, загораживая свою любовь. Любовь была довольно страшненькая, но сердцу, тем более собачьему, не прикажешь.

У невесты было маленькое тельце с непропорционально большой головой и огромными ушами, как у летучей мыши. Она внимательно вглядывалась в новую обстановку и смотрела на меня, поджав хвост. Казалось, она ждала сигнала от Дика: как быть – идти ближе или дать стрекача. Видно, натерпелась за свою собачью жизнь от злых людей, и печальный опыт не давал ей расслабляться.

Когда я ласково назвала Дика по имени, он дал понять возлюбленной, что положение не безнадёжно, и они, отобедав, побежали куда-то по своим делам.

С тех пор Дик приходил только с дамой сердца, был заботлив к ней и ласков со мной. Его ушастая возлюбленная ела жадно, поминутно оглядываясь и боясь чего-то. Она так и не привыкла ко мне, и когда я пыталась её погладить, убегала.

Как-то месяца через три, она пришла без супруга и боязливо встала, ожидая моей реакции. Ласковыми словами я пыталась её успокоить и, приготовив еду, поставила перед собакой. Удивлению моему не было предела, когда я увидела, что вечно голодная собака, обнюхав пищу, не прикоснулась к ней, а быстро шмыгнула в кусты. Через какое-то время она вышла, толкая носом маленького чёрного щенка. Пёсик стал жадно есть, а мать с любовью смотрела на своего ребёнка, не претендуя на пищу. Когда живот у щенка, до неприличия растянувшись, потерял всякую форму, заботливая мамаша пошла приглашать к столу другое чадо, которое благоразумно отсиживалось в укромном месте. Я поняла, что эти славные толстые малыши – плод любви Дика и ушастой возлюбленной.

Вскоре явился отец, но ни он, ни мать так к еде и не прикоснулись, пока ели их дети. И, лишь после того, как детвора насытилась, доели, что осталось, и дружно побежали со двора.

Дик стал немного другим. Он был всё время чем-то озабочен и, когда приходил один, уже не расслаблялся у меня на веранде, подставляя своё светлое брюхо для почёсывания. Всю осень он наведывался с семейством – щенки выросли, вели себя бесцеремонно, жизнь их ещё не научила осторожничать и кого-либо бояться. Пёсики были весёлые, беззаботные и, набив животы, начинали вызывать родителей на игру, бегая за ними. Взрослые, слегка покусывали детей, чтобы они не забывались и, помня о строгом собачьем воспитании, почитали старших.

Пришла зима. Она была суровая с крепкими морозами и обильными снегопадами. Дачники разъехались ещё осенью, а у местных жителей дел по горло, чтобы ещё подкармливать ораву пришлых псов.

Дику, наверное, было непросто добывать пищу для всей семьи. Одному ему зима была бы не страшна, охотник себя всегда прокормит.

С нетерпеньем я ждала весну и встречу со своим другом, заранее предвкушая радостные минуты, которых, к сожалению, в жизни не так много, как хотелось бы.

Первый мой приезд в село весной, огорчил меня. Дик не пришёл. Последующие приезды тоже. Я бродила по селу, надеясь, что встречу его. Предположив, что собаку кто-то забрал, я, сначала, отправилась к северянам, но у них на цепи сидел всё тот же пёс, который заменил Дика. Ещё пару выходных я зря ждала его, увозя с собой заранее приготовленные угощения для всей компании, поскольку, продолжала привозить всякие собачьи радости. Мои поиски исчезнувшей собаки привели меня в соседский дом, куда похаживал в гости Дик, вызывая мою ревность.

От соседки я узнала печальнейшую весть о том, что Дика больше нет. Зимой, добывая пропитание, пёс стал лазить со своей семьёй в курятники, таская яйца и кур. Дело это, конечно, не почётное, но я оправдываю его голодом и наличием семьи.

Местным жителям разбойничьи набеги по душе не пришлись. Сельский фермер выследил всю семью Дика и застрелил из ружья.

Я возненавидела этого человека, перестала с ним здороваться и всё не могла взять в толк – неужели некому было взять чудесного Дика, найти с ним общий язык, охотиться на зверей, иметь славного и умного друга? Я не верила, что больше не увижу его добрую улыбающуюся морду и диковатые глаза, не почешу его за ухом… Я не помню, чтобы я так горевала о ком-то во взрослой своей жизни. Было очень больно. Ещё долго я всматривалась во всех пробегающих мимо собак, надеясь на ошибку, но надежды мои были напрасными.

Вот, собственно, и всё о Дике. Из моих переживаний родилось стихотворение.

Из Белого Безмолвья привезён Прекрасный пёс с раскосыми глазами Предательством людским приговорён За невозможность проживанья с нами.

Зов предков был сильнее, чем рука, Которая учила быть покорным, А белый снег, который он любил всегда

В одно мгновенье превратился в чёрный.

Однажды ко мне во двор пришёл молодой чёрный пёс, он был невелик с огромными ушами и хвостом калачиком, как у лайки. Я поняла, что это сын Дика: каким-то образом он остался жив. Пёс был пуглив и не уверен в себе. Я была рада этой встрече, но она была единственной. Больше он не приходил, и судьба его мне не известна. Надеюсь, она счастливее, чем судьба его отца.

Вишнёвый пирог

Лёшка бабушку называл Верочкой. Так захотели его родители, она молча согласилась, хотя ей всегда хотелось называться бабушкой. Верочкой она была для всех, а бабушкой была бы только для одного человека. Но, уж, как получилось… Она любила Лёшку больше всего на свете. Ничего ей было не нужно, лишь бы он являлся хоть изредка. Перед приходом обязательно звонил: «Верунь, как дела? Я, может, заскочу сегодня. Не знаю когда. Ты меня не жди. А то вдруг не получится, ты огорчишься. Знаю я тебя…»

И Верочка начинала ждать. Старость – постоянное ожидание. Звонков, писем, чьего-то прихода, пенсии, погоды, улучшения самочувствия… Человек разучивается жить сегодняшним днём, а всё чего-то ждёт, как бы торопит время, подгоняет его. А зачем его подгонять? Оно и так на исходе.

Бывало, что Лёшка пообещает прийти, но не приходит. Верочка ещё этого не знает и до ночи сидит, смотрит в окно – боится парнишку пропустить. Как увидит, скорее шаркает к двери, чтобы успеть открыть до его звонка. Быстро ей никак не добраться. Пока дошаркает, внук уже перед дверью стоит.

Сегодня в её тихой квартире с утра два звонка. Звонили Лёшка и подружка Тося. Лёшка сказал,что забежит, а Тося просила к ней зайти за вишней, дескать, невестка с дачи привезла страшное количество ягоды, девать некуда, уже и компоты сварили и варенье, и в морозилку натолкали на зимний морозный день. «Забери хоть сколько!» Верочка засобиралась в путь. План построила принести вишню и для Лёшки испечь вишнёвый пирог. Он у неё всегда добрый выходил.

Верочка очень торопилась, но получалось медленно. Она теперь выходила очень редко, больные ноги мешали двигаться. В каждом шаге сомнения. Но не пойти нельзя – очень уж хотелось Лёшку порадовать. Взяла палку на которую привыкла опираться, да старый эмалированный, с отбитой кое-где эмалью, бидон, которому было столько же лет, сколько ей. Дорога получалась долгой. Пока с пятого этажа хрущёвки спускалась, отдыхая на каждом пролёте, чтобы перевести дух, прошло много времени. Потом следовало перейти широкую улицу. Она казалась бесконечной. Вера всегда её очень боялась – волновалась, что не успеет дойти, пока для неё в светофоре горит зелёный свет. Обычно так и случалось.Тогда машины недовольно и грозно гудели, возмущённые старушечьей медлительностью. Ей надо торопиться,чтобы вернуться домой и затеять пирог. Верочка предвкушала как они будут с Лёшкой сидеть за столом, пить цейлонский чай, который она приберегла для внука. Он будет спрашивать:«А ничего я ещё один кусок съем?» А потом ещё один раз спросит и ещё. «Ешь Лёшенька. Ешь. Для тебя готовила!» И радостью наполняется сердце. Вот оно её удовольствие. Растущему организму требуются углеводы. Организм этот до того красив, что обычно сидит Верочка и любуется, глаз не может оторвать, только руку Лёшкину гладит. Вылитый покойный дед.

Ну, вот, спустилась, наконец. Теперь – улица. Дождалась заветного зелёного человечка и засеменила маленькими шажочками. Перешла! Только устала очень. Но отдыхать некогда. Ноги разболелись. Надо на пятый этаж подняться.Тося в таком же безлифтовом доме живёт.Снова отдыхала на каждой лестничной клетке и всё боялась опоздать – вдруг Лёшка придёт, а её нет. Или вдруг не успеет к его приходу пирог испечь? У Тоси она так и осталась стоять в дверях. Некогда Верочке. Вишни насыпано доверху. Хороша вишня – тёмная, крупная, сочная. Вкусный пирог получится. Верочка очень устала. Ей бы посидеть, отдохнуть, но куда там – торопится! Опять дорогу эту ненавистную надо преодолеть. В самой её середине – неловко шагнула, споткнулась и упала на больные колени. В сторону отлетел бидон с вишней, которая рассыпалась по всей дороге. Кое-как с трудом встала, но до тротуара дойти не успела, машины уже начали своё движение. Не едут – летят! Они огибали стоящую на дороге старушку в сбившемся платке, прижимающую к груди пустой бидон. Под колёсами давилась дарёная вишня, пропадали её планы насчёт пирога, превращаясь на белых полосах перехода в страшные, словно кровавые, пятна. Было больно разбитым коленям, было очень жаль ягоду и страшно стоять в этом автомобильном водовороте. Не вишнёвые это пятна на дороге – это сердце кровоточит. Кружилась голова, казалось, что поток этих разноцветных железяк вокруг неё бесконечен. Наконец одна машина остановилась, и учтивый мужчина довёл Верочку до тротуара. Дальше сама. Без вишни, с разбитыми коленями, испачканной ягодой юбкой.

Дома села на табурет, заплакала. Глянула на часы – два часа прошло. За это время Лёшка мог приходить. Звонить она ему не умела. Училась – училась, но все эти кнопки были совершенно непонятными, в голове не умещались, она сбивалась, и в результате был уговор, что она будет только принимать звонки. Но на этот раз Верочка телефон с собой не взяла – забыла, так и остался он лежать на кухонном столе. Никто не звонил.Ничего не хотелось. Стемнело совсем. Встала, прошла в ванную, ноги помазала зелёнкой. Расстелила постель, решила лечь спать, хотя и спать не хотелось. Ещё не было девяти часов. Обычно она включала новости и смотрела их, пока не уставала, пытаясь разобраться в том, что происходит в мире. Думала о своём падении посредине страшной улицы.

Эта раздавленная вишня и несостоявшийся пирог… Так обидно за свою неловкость.Стыдно за немощность и никчёмность. Хотела приятное внуку сделать, и Олюшке пирог послала бы – она очень любит. Одно огорчение получилось. Ничего она уже не может толком сделать. Зачем жить? Наверное пора уже заснуть и не просыпаться. Не мешать никому, не путаться под ногами, не задавать одни и те же вопросы. С ней и поговорить-то не о чём. Никаких событий, никаких новостей. В чём смысл её жизни? Встаёт утром, греет чайник, что-то ест, а потом целый день ждёт… Она – как отжившая своё вещь, старая и никому ненужная.

В дверь позвонили. Кто бы это мог быть так поздно? Неужели Лёшка? Встала, зашелестела к двери. Открыла не спросив. Совсем глупая стала. Но у двери стояла соседка снизу Таня, молодая толстушка с ямочками на щеках. У неё трое сыновей. Муж ей так и сказал: будем рожать, пока девка не получится! Вот и рожает одного за другим.

– Вера Ивановна, простите, что беспокою. Мои домашние так голову задурили, что я позабыла, что должна была к вам ещё два часа назад зайти. Вы не спали?

– Нет, Танюша, не волнуйтесь, не спала. Что-то случилось?

– Вот! – Татьяна протянула полиэтиленовый пакет с красным цветком на боку. Вы, наверное, гулять выходили, а тут Лёшка ваш приходил. Он звонил, а вы не открыли.

– Что же не дождался? – вздохнула Вера.

– Очень торопился, его машина внизу ждала.

– Какая жалость… – голосом полным печали произнесла Вера. -Когда теперь зайдёт? Ему ведь всё некогда, вечно куда-то бежит. А я глухая совсем стала, могу телефон не услышать, а сама позвонить не умею. А что это там такое в пакете? Что Лёшка на этот раз придумал? – Верочка улыбнулась, и лицо её стало светлее – Спасибо.

– Вы не переживайте, Вера Ивановна, внук сказал, что на неделе обязательно заскочит.

– Ну, вот, и хорошо, буду ждать.

Вера взяла пакет и понесла его в кухню. Развернула и ахнула. В пакете, в большом пластмассовом судочке располагался пирог с вишней. Он вкусно пах ванилью, верх его был украшен косичкой из теста. Он был очень хорош, румяный и красивый. Это Олюшка испекла, по её Вериному рецепту и косичкой украсила, как Вера делала. А Лёшка, вот, принёс. Вера глядела на пирог и улыбалась.

Подумала: «Есть смысл просыпаться…»

Неизъяснимая

Таисии, красотке и умнице, не везло. Так бывает, когда никому твоя красота и ум не нужны. Абсолютно никому. Надрывалась, как дурочка, два ВУЗа закончила, а что толку? Сидит Таисия Николаевна в институте на минималке. И никто не хочет читать её мысли и восхищаться талантами. А тот, кто может быть, и хотел, сам был ей не интересен из-за полного несовпадения взглядов.

Когда тебе тридцать, и пора вить гнездо, происходит переоценка ценностей. Стала Тоська на мужчин смотреть проще, без претензий. Но жизнь её состояла в основном из сидения дома и сидения на работе. В промежутке между этими событиями, трясясь в старом трамвае, она всматривалась в лица мужчин и понимала, что все эти варианты не её, и детей от них она заводить не хочет.

Куда идти, кому глаза строить?

Решила Таисия направить стопы в элитный спортзал и там своими стройными формами попытаться очаровать какого-нибудь атлета. Но Тоська была натуральная. А мужчины этого сегмента клевали на модных пираний, на их щётки вместо ресниц, утиные рты и футбольные мячи, которые назывались грудью. Эти молодицы были одинаковые как лягушки из одного болота.

В институте, где она трудилась, все умники давно были разобраны, и размножались, пока она училась и развивала свой потенциал. Остались дятлы.

Дни были похожи друг на друга, как близнецы братья, как Ленин и партия.

– Мне кажется, что я даже в Турцию никогда не съезжу, будто я в другой Галактике! – с горечью восклицала Тося. А потом взяла кредит и поехала. Турция – чудесное место, и мужчины там все сплошь красавцы.

Белокожая и стройная Тося, конечно, привлекала к себе внимание иностранных граждан. Все они на ломаном русском не скупились на комплименты и звали её в номера, на яхты или, вообще, неизвестно куда. Знакомиться с иностранцами Тося не планировала – разные менталитеты: Пушкина не знают, Мураками с Коэльо не читали.

От унижающих её достоинство предложений Таисия гордо отказывалась. Может, не стоит примеряться к определённой возрастной категории? Мужчины постарше вполне могут быть в разводе или вдовцами. Стала приглядываться. Но пузатенькие Карабасы-Барабасы – наши родные бизнесмены и прочие пятизвёздочные толстосумы, – все как один, приезжали со своими самоварами. Пухлые, самодовольные, обвешанные золотыми побрякушками спутницы обладали соколиной зоркостью и обострённой интуицией. А Тосе не надо, пусть не волнуются.

Конечно, у нашей героини за её тридцатилетний срок были и влюблённости, и встречи с расставаниями.

Она как-то целый год прожила с, на первый взгляд, неплохим парнем Всеволодом. Несмотря на небольшую жилплощадь, он обладал рядом достоинств, но, на второй и третий взгляд, оказался невероятным эгоистом. Тося думала, что эту особенность со временем можно исправить, и всё сгладится. Но ничего не исправилось и не сгладилось. Эгоист-гедонист. Земля должна была вертеться вокруг него. Таисия мирилась, чего-то ждала, варила борщи и жарила котлеты. А потом всё сошло на нет, потому что чувства, за которые она цеплялась, прошли и возвращаться не собирались. Бросила она Всеволода вместе с котлетами.

Как-то влюбилась она без памяти. Его звали Аркадий. Красивый и умный. Долго не могла понять, отчего это его так долго никто не прихватывал? Что за сундук со сказками? Со временем тайна открылась. Оказалось, что за его красотой стоят жадность и мелочность. Мелочился всё время. «Какая необходимость в покупке двух пар колот, когда ещё первая целая?»

Ушла. Не нужен ей этот жадина-говядина, хоть и красивая.

В это время её подруги выходили замуж и рожали детей. Кое-кто даже по второму разу.

– Может, хватит перебирать? – сокрушалась мать. Измельчал нынче мужик – избегает красивых и умных. Не хочет напрягаться. В первом случае, чтоб не увели, во втором, чтобы соответствовать. Боятся кавалеры вступать в неравный бой.

Самым ужасным опытом Тоси был Мирослав – мастер манипуляций, пытающийся подчинить и унизить. Тося не могла поверить, что образованный, с добрым лицом человек, был по сути монстром. Маньячил этот абьюзер Таисию довольно долго, оттачивая своё жестокое мастерство.

Решила Тоська совершить отчаянный шаг, прыгнуть в пропасть бездонную – зарегистрировалась на сайте знакомств. Женихи слетелись на Тосину красоту как мошки на фонарь. И пошла оживлённая переписка, комплименты и враньё, которым приправляли её воздыхатели свою, с грубыми орфографическими ошибками, писанину. Коварные кавалеры, бывшие двоечники, ловцы доверчивых дурёх, назначали свидания одновременно десяткам девушкам, и лжи на этом сайте было ещё больше, чем в жизни.

Тося ситуацию отпустила.

Как-то ехала она домой из командировки. Купе пустое, и весь поезд какой-то пустоватый. Проводница принесла горячего чаю. Тося пила его, пытаясь под одеялом согреться от ветра, дующего в оконные щели. Смотрела на мелькающие поля подсолнечника, одинаковые вокзальчики, и думала грустную думу.

«Ведь вот как всё должно было в этом мире совпасть. Всё! Наша планета должна была расположиться на определённом расстоянии от солнца, гравитация – быть умеренной, атмосфера состоять только из тех газов, которые нужны для дыхания. Всё для того, чтобы прилетели какие-то неведомые космические частицы, превратились в амёб, а потом в кистепёрых рыб. Рыбам со временем отчего-то вдруг вздумалось выйти на сушу, чтобы в конце этой диковиной цепочки превратиться в людей.

А если б эти кистепёрые не надумали прогуляться? А-а-а-а-а! Всё: никаких людей, никаких мамы с папой и Таисии Николавны. Капец!

Почему, с учётом всех невероятных условий, такие трудные пазлы сложились? И всё для того, чтобы появилась Тося, такая невезучая и несчастная? Разве это справедливо?»

Поезд шёл медленно. Впереди были сутки пути. На одной из станций в вагон вошёл парнишка с рюкзаком, и место его значилось в Тосином купе. Был парнишка худощав и рыжеват, веснушчат и улыбчив, а, в общем, впечатления не производил. Таисия сидела, уткнувшись в книгу, пытаясь совладать с кистепёрой грустью, которая занозой сидела внутри организма.

Парнишка, которого звали Андреем, выложил на стол ветчину, жареную говядину в фольговой одёжке, сыр, душистые домашние пирожки с капустой, баночки и коробочки с какой-то снедью и вишнёвое домашнее вино.

– Милости просим к столу. Если можно на «ты», то я готов. Думаю, мы ровесники. – Но тут, же выяснилось, что парнишка моложе Тоси на десять лет.

«Опять невезуха, – с горечью отметила Тося. Теперь судьба подсовывает неказистого малолетку».

– Гостил у лучшего на свете человека – у бабушки, – картошку помогал выкопать, – произнёс Андрей. – Путь, конечно, к ней долгий, зато есть повод её увидеть. Это она собрала меня в дорогу. Относится как к маленькому. Пытался отбиться, но с ней спорить – дело бесполезное.

И потекла беседа. Под чудесное бабушкино вино с пирожками начинёнными любовью. Говорили о кино, Джеймсе Кэмероне, Артуре Рэмбо, о бабушке и Бернардо Бертолуччи. Андрей был начитан, галантен и остроумен и даже стал казаться симпатичным. Покорял харизмой. Тося ловила себя на мысли, что она была бы рада, если бы в купе никто не заселился. Хорошо говорилось, пилось, елось и смеялось. Открыли вторую бутылку вина.

– Думаю, мама простит, что не довёз бутылку, – улыбнулся Андрей. Куплю её любимый Бэйлис.

– Ты женат? – спросила Тося, обратив внимание на кольцо.

– Был. Некоторое время. Студенческий брак, когда желаемое выдаётся замуж за действительное. Ей со мной было скучно. Она так мне и сказала при расставании.

Замолчали. Тося думала, что он сейчас спросит про её социальный статус. Не спросил.

– А я не замужем. И не была.

Он кивнул:

– Я знаю.

«Странно. Ответ у меня на лбу, наверное, написан. Андрей деликатен – отметила Тося, а я комплексую». Секунды складывались в минуты, а те в часы. Время пролетало приятно и незаметно. Радовало, что в купе кроме них – никого. Тося любила поезда, считала их неким своеобразным видом медитации.

Глядя в окно на мелькающие белые хаты, молодой человек вдруг начал читать стихи:

Те же – приречные мрежи,

Серые сосны и пни;

Те же песчаники: те же -

Сирые, тихие дни.

Те же немеют с отвеса

Крыши поникнувших хат;

Синие линии леса

Немо темнеют в закат…

Читал красиво, интонационно правильно, с выражением.

– Чьё? Не могу вспомнить. Не Анненский? – удивлённо спросила Тося.

– Андрей Белый.

– Прочти, если помнишь до конца.

– А над немым перелеском,

Где разредились кусты,

Там проясняешься блеском

Неугасимым – ты!

Струями ярких рубинов

Жарко бежишь по крови:

Кроет крыло серафимов

Пламенно очи мои.

В давнем грядущие встречи;

В будущем – давность мечты;

Неизъяснённые речи,

Неизъяснимая – Ты!

– Чудо! Это как надо любить женщину, чтобы найти для неё такое определение: «Неизъяснимая»! А ты где научился так читать?

– Три раза поступал во ВГИК. Не брали. Во второй раз с моими баллами взяли на режиссуру. Учусь. Но я хочу на актёрское. В следующем году опять буду поступать. Я всегда добиваюсь того, чего хочу.

Говорили целый день и ночь, спать не ложились. Бывает же такое! Ощущение будто они давно знакомы – всю жизнь.

Вдруг зашла проводница и сказала, чтобы Андрей готовился. Следующая станция его.

– Стоим три минуты.

– Почему ты не сказал, что не в городе живёшь? – спросила Тося. Стало обидно. Так насыщено и интересно провела она день. Хотелось сказать ему: «Не уходи! Поехали дальше». Но не сказала.

Андрей собрал рюкзак, посмотрел долгим взглядом в Тосины глаза и сказал тихо: «Прощай. Вспоминай меня. Увидимся. Я знаю».

И вышел из купе.

«Как же, увидимся! Даже телефона не спросил…», – огорчилась Тося.

Андрей подошёл к окну, постучал в стекло и, улыбнувшись, помахал рукой. Тося тоже улыбнулась и тоже помахала.

Повернулся и пошёл по перрону.

Короткая остановка закончилась, и поезд тронулся.

«Как жаль, что этот рыжий Андрей появился и исчез. Как жаль! Славный такой. И взрослый. Этой разницы в десять лет она совершенно не почувствовала. Скорее наоборот: казалось, что это он старше. Никогда не встретимся больше. К чему было это «Увидимся»? Как он её может найти? Подумаешь – день проболтали, не закрывая рта. Ну и что? Просто случайные попутчики».

Тося сидела за столиком, на котором красовались недоеденные бабушкины угощения, и тоска когтистой лапой сжимала сердце. За окном всё те же милые картины. Есенинские просторы, поля подсолнечника, лютики и ромашки, мальвы у хат и лохматые георгины в палисадниках. Красиво. Он здесь живёт. В этой красоте. Живёт хороший гармоничный человек с рыжими вихрами, ясным взглядом и ясными целями.

Как жаль…

В купе постучали.

– Да-да! – ответила Тося.

Дверь открылась, в ней стоял Андрей и улыбался.

– Успела соскучиться? Только честно.

Тося встала с диванчика.

– Очень. Как же это? Ты же выходил.

– Ну и что? Шёл и думал, какой я дурак! Только встретил тебя и расставаться. Зачем? Глупо. Успел вскочить в последний вагон. Я правильно сделал?

– Правильно!

Тося стояла рядом с ним и он был большим, высоким и сильным.

– А ещё я подумал, что, наверное ты – Неизъяснимая!

С этим у меня ещё будет время разобраться! – наклонился и прижал свои губы к Тосиному виску.

       / /

МАМОНТОВА ПУСТЫНЬ*

      Сын Антонины Федя считался местным дурачком. Вначале рос нормальным мальчишкой, а когда ему стукнуло три года, попал с матерью в сильную грозу. Рядом с деревом, прятавшим их от непогоды, ударила молния, осушила, как говорят деревенские, позвоночник, и Федька онемел.

Местный фельдшер объяснил, что от страха в голове что-то сместилось. Матери ничего, а Федька с тех пор только мычал. Он всё понимал, но стеснялся своего изъяна и был нелюдим. До сих пор на поляне стоит высокий обожжённый тополь, как памятник той беде.

Пугался Федька всего: стукнет дверь или кто крикнет – забьётся в сарай, трясётся весь и плачет. Злые мальчишки часто специально его пугали, веселясь от души-то кошку, поднеся к уху, за хвост дёрнут, то уронят что-то или крикнут громко. Дети народ жестокий, с чувством сострадания незнакомы. С годами равнодушие к чужой беде может пройти, если душа к тому времени не зачерствеет окончательно.

Федя хорошо слышал, поэтому в школу ходил. Отвечать на уроках ему не приходилось, и детям это казалось редкой удачей. Взрослый местный люд Федьку любил. Был он отзывчивым и добрым, бескорыстно выполнял любую просьбу. Мать его для заработка отведёт кому-нибудь дрова нарубить или огород вскопать – он работу выполнит, а денег не берёт, даже от тарелки щей отказывается, промычит что-то и прочь идёт.

*пустынь – небольшой монастырь

      Антонина водила сына к бабкам – знахаркам. Бабки колдовали – мудровали, но результата никакого не было, говорили: «в срок не вошёл, придёт время – поправится». А когда он этот срок-то наступит? Время шло, а Федька всё оставался мычащим дурачком, избегающим людей. Чудаковат он был ещё и тем, что часами мог наблюдать за муравейником или пчелой, собирающей мёд, с нежной заботой общался с тёлочкой и ягнятами. Для местных жителей такая любознательность – чистой воды дурь. Дома с матерью и отцом Федя был ласковым и сообразительным, а вне семьи, из-за невозможности пользоваться речью, людей чурался и казался угрюмым.

Был у мальчика верный друг – дворовый щенок Малыш, превратившийся из маленького шерстяного комочка в могучего пса, до удивления преданного Федьке. Мальчик, как Тургеневский Герасим, звал своего друга по-своему – «ма», – и тот являлся к нему отовсюду, из любого закоулка, преодолевая все преграды, и пролезая в любые заборные щели. Малыш был участником всех Федькиных игр, купался с ним в реке и даже прыгал с обрыва в воду. Казалось, он понимал одиночество мальчика и поэтому всегда был рядом, ибо был так же молчалив, как его хозяин.

Не с кем было Федьке общаться – Малыш да родители. Отец Феди Николай Иванович владел редким вымирающим ремеслом. Он был мастером бондарного или бочарного, как называли в старину, промысла.

До сих пор бочки в деревнях вещь необходимая. Дубовые – для заготовки овощей, квашения капусты, соления грибов и мочения яблок, хранения зерна и вина; липовые – для мёда. Бондарный промысел – один из древнейших на Руси. В старые времена секреты этого дела передавались из поколения в поколение. Этой профессией дорожили и гордились. Ремеслом этим владел ещё дед и прадед Николая Ивановича, а теперь это искусство он пытался передать сыну.

Вначале Федька был на подхвате: подносил необходимые инструменты, внимательно следил за процессом – каждая дощечка выстругивалась до определённой толщины, тщательно пропаривалась, гнулась, высушивалась, стягивалась стальными обручами вокруг деревянной колоды. Хорошая бочка должна быть лёгкой, тяжёлая – свидетельство невысокого мастерства бондаря. Солёные грузди с дубовым и смородиновым листом, чесноком и хреном всегда будут вкуснее, сделанные в дубовых бочках, потому что ещё и от дерева наберут особого запаха и вкуса. Федька уже все эти премудрости знал и сам пробовал мастерить бочки. У него это неплохо получалось. Со всей области за их изделиями являлся народ, а, порой, и городские, желая привнести в свои модные коттеджи национальный колорит, как некую изюминку.

Хороший был сын Федька, но душа материнская рвалась, что неполноценный. Больного ребёнка всякая мать любит крепче, виноватя себя за изъян, чувствуя какой-то неведомый грех за собой.

Как-то приехала к Антонине родная сестра Нюра из соседней области. Погостевала недельку, насмотрелась на племянника и говорит: «Антонина, есть место такое, называется Мамонтова пустынь. Там, возле святого озера стоит храм. Едет туда народ, везёт сирых да убогих, это место многих излечивает. Отчего бы тебе не попробовать с Федькой в Пустынь эту попасть? Может, поправишь парнишку? Ему бы только заговорить, ведь он всё слышит и понимает!

– Фёдору моему уже шестнадцать лет, – отвечала Антонина, – у скольких бабок я только не была,

все в один голос говорят, что чужие грехи на нём. Бог даст, может, и поправится мальчонка, как в срок войдёт, без посторонней помощи.

Нюра удивилась – чьи же это грехи на нём могут быть? Все в роду честные, домовитые, от работы не бегали, не плутовали, не злодействовали. За что вам горе – то такое? Как в жизнь будешь сына выпускать?

Антонина как-то видела сон про излечение сына, сочла его вещим, и надежда всё чаще стала её посещать. Долго у неё не выходил из головы разговор с Нюрой. Стала она собирать сведения об этом необычайном месте, излечивающим больных, даже в газете статью нашла, вырезала её и всё перечитывала.

В статье было написано, что «Мамонтова Пустынь – это название монастыря, который располагался в селе Мамонтово Сосновского района Тамбовской области ещё в конце ХIХ века. Само село было названо в честь святого старца, носившего древнее старославянское имя – Мамонт. С этим именем связаны первые поселения отшельников на сосновской земле. Предание гласило, что ещё в XVII веке на берегу необжитого тогда озера явилась икона Николая Угодника. Тем, кто молился перед ней, было даровано исцеление от всяческих болезней, и особая ясность сознания. Озеро стало считаться святым и, вскоре, Пустынь стала местом паломничества сотен людей. В водах святого озера по сей день, совершаются чудесные исцеления. В годы безбожия, церковь в этом месте была разрушена, а на фундаменте святилища построили магазин. Так бы и хранили подвалы храма картошку и тюки с мануфактурой, если бы не подвижничество одной из жительниц села Отъяссы, вылечившей свою мать от смертельного недуга. Теперь монастырь возрождён, всё, что осталось в нём, хранит монахиня Иулинея. Мамонтову Пустынь постоянно посещают люди, особенно в день летнего Николы, двадцать второго мая».

Долго собиралась Антонина попытать счастья в Пустыни, тяжело на месяц бросать хозяйство, но, всё же решилась. Где автобусом, где на телеге, где пешком добралась с сыном до села Мамонтово. Скарб невелик: в мешке – картошка с луком, кусок сала и большая бутыль самогона для оплаты за постой. Приехали, сразу в храм пошли, помолились, поставили свечи, потом – к озеру. На берегу и в самом озере народу много. Разных больных привезли сюда близкие люди, каждый со своим горем.

Озеро было небольшим, но красивым, окаймлённым серебристыми вётлами, а в тёмной его воде купались хромые, кривые да убогие. На берегу много инвалидных колясок, костылей. Последняя надежда у людей на это озеро, многие ездят сюда давно и, на самом деле, стали себя чувствовать лучше, а кое-кто и, вовсе, костыли забросил. Внешне озеро такое же, как тысячи других: с лягушками, пиявками, рясой и рыбной мелочью.

Антонина устроилась в селе, что находилось в паре километров перед Мамонтовой пустынью, у милых людей, в избе, в которой находились ещё две семьи приезжих. В одной был двадцатилетний Петр колясочник, в другой – хроменькая девочка Надя. Надя сразу очень понравилась Федьке. Он с неё глаз не сводил.

Каждое утро все уходили на озеро, и больные люди купались в нём, сколько хватало терпения: мужчины с одной стороны озера, женщины – с другой. После вечернего купания, для ребят начиналось самое интересное – вечерние посиделки во дворе на большом срубленном дереве, специально принесённом во двор в качестве скамейки. Дети, лишённые общения со сверстниками из-за своих болезней, были счастливы, обретя здесь эту возможность. Приходили ребята и из других дворов, грызли семечки, рассказывали что-то друг другу. Только Федя не мог ничего рассказать, а так хотелось…

Петька колясочник стал к Наде проявлять внимание. Феде это было обидно. Он тоже хотел ей свой пиджак на плечи набросить, но робел. Наде было шестнадцать, как и Феде, хроменькой она стала после того, как переболела полиомиелитом, не смотря на прививку, сделанную ещё в младенчестве. Оказывается, бывают такие случаи. Переболела легко, будто простудой, а потом ступня вдруг одеревенела, перестала слушаться, стянуло все мышцы, и стала будто чужая.

Надя была пухленькая голубоглазая девочка с двумя чудесными длинными косами и ямочками на щеках. По всему было видно, что она рада вниманию парней, чего прежде была лишена. Здесь же, в своих болестях, все были равны. Федьке очень хотелось, чтобы Надя проявила к нему интерес: увидела, как он быстро бегает, как хорошо плавает, бочки умеет делать.

В один из вечеров Федька осмелел и принёс ей туесок жёлтых, в красную полоску, огромных яблок. Надя так хорошо ему улыбнулась, что внутри у него будто замерло всё, а потом встрепенулось, стало горячо – горячо и радостно. Как захотелось ему чуда! Он уж и ночью на озеро стал ходить без матери, тайком. Просидит в нём до синих пупырышков и, дрожа от холода, идёт на сеновал, где ночевал с матерью.

Полмесяца прошло, как они жили в Мамонтовой Пустыни. Мать волновалась – хозяйство брошено на отца, он хоть и не пьющий, но справится ли один без женских рук? Народу пришлого в Пустыни было много, одни уезжали, другие приезжали, все с верой в чудо – больше верить им было не во что…

Федька решил все – таки за Надей поухаживать и увидел, как она этому искренне обрадовалась. Значит, он ей нравится. Утром парнишка рано убежал в поле и принёс Наде весёлый солнечный букет: ромашки с васильками, медуницей и татарником. А вечером так осмелел, что взял её руку в свою, и она её не убрала.

Надя стала понимать Федькины жесты и мимику. Парнишке очень хотелось рассказать, какой у него есть пёс Малыш, какую озорную тёлочку принесла корова Травка, какой у него есть любимый кролик – белый с чёрными ушами, как рыбачил этим летом с отцом и выловил пять щук и большущего сома, как умеет уже сам делать бочки. Но рассказать обо всем этом он не мог, огорчался, а ночью плакал тихонечко, чтобы мать не видела. Состояние его было каким-то новым: и лёгким и тяжким одновременно. В душе всё горело что-то и томило. Вроде воздуха не хватает и сердцу тесно. Мать видела, что Федька влюблён и очень жалела его.

После знойного лета вдруг обрушилась осень. Подсохшая и измятая природа недоумевала, встречая влагу и не зная как ею распорядиться. Август не хотел сдаваться, вновь удивляя своими грозами, яркими закатами, звездопадами, терпким ароматом антоновки, свежего сена и прелью первой опавшей листвы. Вязкая чернота августовского неба ошеломляла. Отцветали георгины, возвышаясь над заборами, потемневшими лохматыми шапками, крестьяне на уставшей земле жгли картофельную ботву, убирая огороды.

Озеро стало холодным, и решено было уезжать. Ребята загрустили. Последнюю ночь перед отъездом они решили провести на берегу. К вечеру собрались возле озера. Солнце лениво опускалось за горизонт. Вдали чёрной загогулиной темнел лес. Громко кричали лягушки, нарушая звонкую тишину сумерек. Разожгли костёр, напекли картошки, на палочках жарили хлебные горбушки. Федька глаз не сводил с Нади, она была печальна, и он хотел думать, что это из-за него.

Вышла луна. Вдруг решили искупаться в последний раз. Надя ловко и красиво убрала косы вокруг головы и, войдя в воду, поплыла. Она понимала, что Федька ею любуется, ей хотелось произвести на него ещё большее впечатление – нырнула, но больную ногу в холодной воде свело судорогой, и стала Надя тонуть. Федька сначала ничего не понял, но когда на серебристой поверхности озера девочка не появилась, он, страшно замычав, бросился в воду. И раз, и два, и три нырял он, в ужасе шарил по илистому дну. Нади не было, он выныривал, что-то выл и нырял вновь. Петя инвалид ничем не мог помочь, только что-то кричал Федьке, который его не слышал.

Когда Федька, наконец, нащупал на дне тело девушки и, задыхаясь, подтащил её к берегу, уложил на песок, то понял, что Надя не дышит. Федька наблюдал как-то, как взрослые спасали утонувшего мальчика, и решил, что ему нужно действовать также. Он бил Надю по щекам, растирал ступни, приподнимал её, кладя на колено, чтобы избавить лёгкие от воды, и вдруг закричал ей громко и отчётливо: «Надя! Надя! Надя!», не удивляясь совсем, что заговорил. Надя шевельнулась, задышала, приходя в сознание, а Федька от счастья заплакал, стал гладить её мокрые волосы, щеки, беспрерывно повторяя: «Надя! Надя! Надя!»

Странная Зина

Описываемые события происходили в те дивные времена, когда у людей на балконных верёвках сушились стираные полиэтиленовые мешки, а некоторые граждане умудрялись даже зашивать прохудившиеся. В морозную зиму народ этой удивительной страны вывешивал за окно авоськи с суповыми наборами, с трудом добытыми пельменями и тощими курицами. Сообразительные вороны совершали нападение на продуктовые запасы и нарушали их целостность. Такое весёлое было времечко.

Зину считали странной. Потому что была она очень доброй, а когда вокруг полно зла, к нему привыкают, и добро начинает вызывать раздражение. Вот, если немножко, то ещё можно, а когда слишком, то глупостью попахивает. Ведь любой человек, следуя элементарному инстинкту самосохранения, должен вначале думать о себе, а потом о других. У Зины всё было наоборот: она всех жалела, в любой момент готова была обнять и прижать, накормить и выслушать, поддержать и успокоить.

А жалеть и поддерживать надо было её – ни кола, ни двора, ни мужика, ни детей. Комната, в которой она жила, была похожа на кабину лифта. Крохотное окно, выходило во двор с кошками на заборах и гаражных крышах. Кошек было чёртово количество, и все бесприютные, никому не нужные, а, значит, охваченные Зинкиной любовью.

Она варила кашу беспризорной орде, поливала комбижиром и выносила в алюминиевой кастрюльке. Угощение раскладывала в кошачью многоразовую посуду – консервные банки.

О Зинкином возрасте никто ничего не знал, это никого, в общем-то, и не интересовало. Жила себе и жила…

Однажды случилось событие, удивившее весь двор. У Зинки завёлся жених. Героем её романа стал изгнанный кем-то на улицу за пристрастие к спиртному мужичонка, который уже не единожды ночевал во дворе на скамейке, укрывшись мятым пиджаком.

Когда Зина выносила котам еду, он просыпался, и, с трудом разлепив глаза и сфокусировав взор, наблюдал за заботливой женщиной. Эти наблюдения привели к непоколебимому выводу – она прекрасна! Зинка словно услышала мысли отдыхающего на скамейке, и вынесла ему бутерброд с любительской колбасой. Такого понимания дядька давно не испытывал, а знавал он, сирый и несчастный, от женщин, в своей жизни только упрёки да шантаж…

Стал он за Зинкой ухаживать и говорить всякие приятные слова, что-то типа «красивше вас, Зинаида, я женщин не встречал! А уж в отношении доброты, я просто испытываю потрясение”.

Зина расцветала на глазах. Во двор стала выходить не во фланелевом халате и видавшем виды фартуке, а в платьях, да всё в разных. Поскольку было их пять, то получался недокомплект «неделька», но пока надевалось последнее, первое из мужской памяти должно было уже стереться. На это и был расчёт. Зинка, конечно, опасалась, что мадам выбросившая мужичонку на улицу, одумается и заберёт назад утраченное. Но никто за мужиком не приходил. Звали героя Зинкиного романа Колей, и приятное знакомство стало плавно переходить в любовь. Она выплывает из подъезда, а он уже сидит на скамейке с букетом надёрганной на соседской клумбе оранжевой календулы. И не было для Зины ничего на свете лучше этого букета, поскольку ей вообще никто и никогда никаких календул не дарил. И не календул тоже. Ни разу.

В течение дня Николая не было, он куда-то уходил и что-то, видимо, делал, поскольку на скамейку возвращался навеселе. Зина была занята работой на почте. Когда утром она, выглядывая в своё окошечко, видела Колю, сердце ёкало от радости. Жених был на месте – никто не забрал, никуда не стащили. Надо было что-то делать. Пока она думала, решение пришло само. Коля, расшаркиваясь и извиняясь, словно датский принц, спросил, не будет ли она так добра, чтобы позволить ему у неё умыться. Забрезжил кульминационный момент их платонических отношений. Заботливая Зина устроила Коле банный день, договорившись с соседями по коммуналке. Пока Николай целый час вспоминал былое во вспененной ванне, Зина, смущаясь, пробежала по соседям и набрала чистой одежды, которой ей не могли не дать, помня о её щедром сердце. Искупанный и переодетый Николай стал выглядеть вполне прилично и даже хорошо.

В аккурат к его выходу из ванной на столе в Зинкином лифте уже дымилась варёная картошка, на тарелочке красовалась жирная селёдочка в прозрачных колечках лука и стоял, привлекающий к себе особое внимание, шкалик водки. Увидев такое к себе расположение, Николай понял, что именно так выглядит счастье. Жилплощадь, конечно, оставляла желать лучшего, но лифт был лучше скамейки. Всё необходимое в нём для полного благополучия имелось – диван, стол, два стула и старый изъеденный жучком комод. Наряды Зинкины висели по-простому на гвоздях, вбитых в белёную стену.

Николаево сердце дрогнуло, и он тут же предложил Зинке свою отмытую руку и пронзённое стрелой нетрезвого амура сердце. А чего тянуть?

Зинка долго размышлять себе не позволила, с ответом не тянула и отдала свою девичью честь тут же на протёртом зелёном диване.

И потекли счастливые денёчки. Стал Коля жить в добре и холе, как все нормальные люди. Расслабился на всем готовом, Зина на работу не гонит, даже не спрашивает, что её мужчина умеет делать. А он, как-никак, фрезеровщик второго разряда. Правда был он полгода назад изгнан с завода за систематические прогулы и пьянки. Утром Зина вставала, готовила кошкам размоченный в молоке хлеб и несла во двор, а Коленьке ненаглядному жарила яичницу с колбасой, варила кофе и бежала на работу. Почтовый работник – должность ответственная, особенно когда приходила пора разносить пенсию. В эти славные дни у неё получалась прибавка к жалованью, потому что каждый пенсионер совал ей в кармашек то рубль, то два. Зинка оправдывала ожидания, поскольку к вечеру бежала в магазин за чекушкой, чтобы порадовать любимого. А он радости не скрывал.

Усиживал он родимую быстро, крякая после каждой рюмки как-то по-особенному – громко и с наслаждением. Потом пускался в долгие разглагольствования за жизнь и засыпал, разбросавшись на диване так, что Зинке и пристроиться было негде. Она сидела на табуретке, поджав ноги, и любовалась своим счастьем, которое, как известно, может иметь различные формы. Ей Колькины формы очень нравились.

У Зинки ещё до Коленьки поселилась кошка подкидыш – серый уличный кошмар. Кошка по кличке Мышка. Дворовые коты имели обыкновение размножаться часто и бесконечно. Вышла Зинка с обычной своей кормёжкой, а к ней навстречу крошечный облезлый заморыш. До того маленький, что несчастное создание скорее было похоже на мышь. Полудохлый котёнок проживал в подвале, но почти никогда не успевал поесть. Пока выберется из пыльной темноты, консервные банки уже пусты. Дрогнуло доброе Зинкино сердце, забрала она эту дохлость к себе в кабинку – фактически подарила кошке жизнь.

Но вот беда, Николай не взлюбил Мышку. Не нравилось ему, когда Мышка хотела по привычке прилечь на диван. И тарелочки её с едой да с водой ему мешали. Короче, тесно ему стало с Мышкой, и он её всё норовил пихануть ногой.

Зина поняла, что Коля Мышку не взлюбил, испугалась, что такое несовпадение взглядов может привести к непоправимым разногласиям. А мужчина, как известно, величина переменная. Признаваться в своём огорчении Коленьке она не стала: ушла в себя и переживала молча. Любимый продолжал отъедать бока, лёжа на зелёном диване – сам стал розовым и гладким.

А тут произошёл совсем нехороший инцидент. Мышка должна была через неделю-другую окотиться. Сидела под столом, никого не трогала – тихая и круглая. Николай, подкрепившись вчерашними макаронами с луковой зажаркой, был зол, ибо выпивка банкетом не была предусмотрена, дал хорошего пинка беременной кошке. Мышка почувствовала себя очень плохо, долго лежала в углу, а ночью окотилась мёртвыми котятами.

Зинка, стиснув зубы, простила ему и это. Только сказала тихим голосом: «Как же так? Нехорошо это, Коленька!» Но любимому было всё равно, он уже разговаривал с телевизором.

Через какое-то время решила Зинаида завести не очень приятный разговор.

– Коленька, может, ты работу какую поищешь? Нам двоим моей зарплаты не хватает!

– Поищу, конечно. Обязательно. Как же без работы? Без неё никак нельзя! – громко икнув, ответствовал любимый.

– А когда же, Коля?

– Скоро, Зинуль. Скоро!

Однако на работу продолжала ходить одна Зина. Пошла на полторы ставки, стала домой возвращаться позже, в выходные тоже подрабатывала.

Николай был недоволен.

– Что-то тебя и не видно совсем.

– Так разве ты не знаешь, Коленька, что у меня работы стало больше? Устаю я очень, отдохнуть совсем не удаётся. А тут домашние дела. То постирать, то приготовить.

– Приготовить? Я суп четвёртый день ем. Больше нет ничего.

– Ты же целый день дома, картошки бы пожарил! Ты на работу вроде собирался устроиться.

– Безжалостная ты, Зинаида! Мне бы от стрессов моих освободиться, душу успокоить. Но ты о моей депрессии не думаешь. Только всё о себе.

– Как же о себе-то? О нас я думаю, Коля!

– Ты оскверняешь всё то хорошее, что есть между нами, Зинаида. Упрощаешь всё. Всё сводишь к деньгам. А жизнь она ведь сложная штука. Тебе, вот, дороже меня кошки-мышки твои.

– Почему же? Не так это, – огорчённо отвечала Зина, чувствуя, что земля уходит из-под ног, и счастье её вот-вот может её покинуть.

– Вот, я к тебе со всей душой, а ты всё норовишь упрекнуть, всё из дому гонишь. Надоели твои попрёки вместо сочувствия.

– Так какие же попрёки? Ты уже полгода лежишь, словно больной. А ты ведь не больной, а совсем даже здоровый.

– А я больной и есть. У меня душа болеет. Знаешь, сколько мне пришлось в жизни пережить? Не знаешь и знать не хочешь. Мне бы выпить иногда, забыться. Чтобы легче на сердце стало.

– Коля, тебе тяжело со мной жить? Ты скажи! Может, я чего-то не так делаю?

– Ты все говоришь, что денег не хватает. А сколько этих денег на твоих котов драных уходит? Ты посчитай. Чекушку жалеешь принести для душевного равновесия.

Зина расстроилась, котов она кормить не перестала, но зато перестала обедать и стала носить Коленьке ежедневные чекушки. Равновесие после выпивки кое-как восстанавливалось, но это не мешало в перерывах между хмельным сном на Мышку шикать, загонять под диван и находить повод быть недовольным.

На лицо было разрушение гармонии семейной жизни. Зинка похудела и посерела лицом. Переживания давали о себе знать.

За неделю до Нового года она всё перемыла и перестирала, занавеску чистую повесила, а накануне испекла пирог с капустой, нарезала салатов, приготовила пюрешку, испекла румяную утку с яблоками, приобрела бутылку водки и даже испекла торт «Наполеон». Всё это праздничное меню в бюджет совершенно не вмещалось, но Зина справилась. Осуществление задуманного получилось исключительно за счёт жёсткой экономии в течение декабря.

31 числа Зину, как назло, вызвали на работу: слишком много было поздравительных открыток и телеграмм. Когда она закончила свой последний в этом году трудовой день и уставшая пришла домой, то застала ошеломившую её картину.

За столом сидел Коленька, а рядом с ним неизвестная ей женщина. Была она полная, румяная, круглолицая и в комнате помещалась плохо. Женщина Зинаиде не понравилась, потому что смотрела она на неё нагло, будто это Зинка к ней явилась нежданно – негаданно, а не наоборот.

На столе стояли приготовленные Зинкой яства, уже хорошо надкушенные и подъеденные – разломанный пополам пирог, румяная утка, салаты и пустая бутылка. Зина застыла в двери с немым вопросом в глазах.

– Заходи Зинаида, присаживайся к нам, – уверенным тоном хозяина произнёс любимый. Мы тут, вот, провожаем старый год, тебя не дождались. Вечно ты где-то бродишь.

Женщина за столом гнусно хмыкнула.

– А отчего же ты меня не дождался, Коленька? Я же готовилась с тобой Новый год встретить. А кто это?

Николай не успел ответить, когда пришлая тётка расставила все точки над «и».

– Вот, пришла за своим законным мужем. Николай, собирайся: хватит тебе ютиться в этой мышеловке. Тебя дома ждут и переживают.

–Как собирайся? Куда? Он со мной уже год. Он на скамейке жил, а теперь вот здесь, со мной.– прошелестела застывшими губами Зина.

– Вы ерунду – то не говорите, женщина! У него дом и семья. Я – его законная супруга. Вы чего себе возомнили, что мужья могут вот так на скамейке валяться? Да я его год как ищу, а вы хитренько так прибрали к рукам хорошего человека, между прочим, фрезеровщика второго разряда! Утками откармливаете…

– Да так оно и было! Он ведь на скамейке жил. Одинокий совсем, никому не нужный, – робко ответила Зина, понимая, что её семейная жизнь несётся в обрыв, у которого нет ни конца, ни края.

– Как это никому не нужный? Такого не бывает, чтобы мужик никому не был нужный. Где это вы такое видели, странная женщина?

– Собирайся! – грозно посмотрев на Николая, сказала супружница. Присосался тут.

Николай встал и начал собираться – майки новые, что Зина ему купила, в авоську кладёт, тапки домашние, свитер красивый ангорский из секонд-хенда, спортивные штаны новые.

Зина как стояла в дверях, так там и осталась. Её жизнь – такая счастливая, уже вполне налаженная, – разломилась пополам, как пирог с капустой.

Коля шикнул последний раз Мышку. И произнёс:

– Извини. – И добавил зачем-то:

– Странная ты, Зин, какая-то баба. Странная…

И ушёл.

Синий апельсин

Земля пахла туманом и антоновкой. Наверное, так пахнет в раю, если он есть, конечно… Яблоки некому было собирать, и часть из них постепенно превращалась в удобрение. Как человек. Он тоже вначале свеж и хорошо пахнет.

Элина Витальевна перевалила на вторую половину жизни – это значит, что неизбежный процесс по превращению в удобрение пошёл. Сегодня она ездила на тёткину дачу, набрала яблок и поехала домой в город. По дороге зашла в церковь, заказала поминальную молитву в память об ушедшей пять лет назад матери. Та была добрейшим человеком, милым и самым любимым. О ней вспоминалось часто, а в день её ухода Элина Витальевна непременно шла в храм. Свечу ставила и сидела в уголке на длинной скамье, вспоминая прошлое. Кого не посещали размышления о бренности бытия? Эти мысли обычно являются человеку в скорбные дни. А особам, настроенным на философскую волну, чаще. Много времени должно пройти, чтобы принять потерю, чтобы новая кожа наросла. А она может и не нарасти никогда.

На углу возле церкви, где обычно толпятся старые люди, нищие, да бомжи с пьяницами, Элина Витальевна щедро раздавала милостыню. Она всех жалела, никогда не жадничала.

Там случилась у неё странная встреча. Чуть поодаль от общей толпы людей, просящих милостыню, стояла старушка. Белый платочек, чистенькая, аккуратненькая. Глаза удивительно молодые, красивые и спокойные. Старушка наблюдала как женщина суёт в трясущиеся ладони мелочь. Элина подошла ближе и протянула старушке бумажный рубль.

– Мне не надо, детка. Я ни в чём не нуждаюсь. У меня всё есть. Спасибо тебе.

Голос у старушки тоже был молодой. И улыбка. Всё это не совпадало с возрастными изломами на лице. Словно кожа ею была взята напрокат у другого человека.

– Поминала кого?

– Маму.

–Это хорошо, когда помнят. Надо помнить всех, кто рядом был.

Хотела бы с ними поговорить?

– С кем? – удивилась вопросу Элина.

– Ну, с теми, кто ушёл.

Элина пожала плечами.

«К чему об этом спрашивать? Ни с кем уже не поговоришь. Одни пожелтевшие фотографии остались, да поздравительные открытки».

– Если очень захотеть, то можно и поговорить. Снятся, поди, родные-то?

– Бывает. Как всем.

Она торопилась домой, тяжёлая сумка с яблоками оттягивала руки.

– Может, яблоками угоститесь? Забирайте сколько хотите.

Элина Витальевна поставила сумку на землю, наклонилась расстегнуть молнию. Открыла, начала старушке совать крепкие жёлтые плоды.

– Антоновка чудесно пахнет, – улыбнулась старушка. Яблоки моего детства. У отца сад был, так там одни яблони росли.

– Спасибо, детка. – И тепло стало от этого «детка». Так только мама к ней обращалась. Больше никто. Дети остаются детьми, пока живы их родители.

Взрослеют, потому что сразу становятся первыми в той грустной очереди на уход в неизвестные миры… Впереди уже никого нет, только они сами.

– Ты много не клади, мне не донести, – остановила старушка Элину.

–Я помогу, – сказала Элина Витальевна и сама удивилась предложению, поскольку очень устала, ноги отекли, плечо ныло от тяжёлой сумки. Она мечтала побыстрее добраться домой и встать под душ.

– Ну, если поможешь, тогда ещё возьму, – старушка улыбнулась. – Я недалеко живу, три остановки трамваем и по переулку пройти самую малость.

Доехали быстро. Улица была незнакомой. Старушка шагала так быстро, что Элина едва поспевала за ней. Уставшая женщина сердилась на себя. С какой стати она идёт в неизвестный ей дом к постороннему человеку? Зашли в маленький зелёный двор, в котором стоял небольшой домик. Из открытого окна соседского дома была слышна красивая мелодия, кто-то играл на трубе. Холёный чёрный кот медленно перешёл тропинку. Элина остановилась, захотелось по привычке плюнуть через левое плечо. Так, на всякий случай, от нечистой силы. Интересно, как с ним живётся, ведь сколько раз этот котяра за день умудряется перейти дорогу своим хозяевам! Словно прочитав мысли Элины, старушка уверенным голосом произнесла:

– Не стоит бояться. Здесь ничего плохого ни с кем не происходит.

«Странная бабушка… Плохое может произойти в любой точке земного шара.»

– Зайдите ко мне в гости на полчаса. Напою чаем и угощу вишнёвым вареньем с липовым цветом. Получите удовольствие и об усталости забудете.

«Наверное, я плохо выгляжу», – решила Элина. День получился тяжёлым, но старушке она на это не жаловалась. Откуда ей знать о её самочувствии?

Жилище незнакомки было вполне уютным. На комоде, старинной этажерке и большом чёрном столе вязаные крючком белоснежные салфеточки и скатёрки. Много старинных вещей, в углу у иконы тлеет лампада. Старушка ушла в кухню, вернулась в цветастом переднике с чашками в руке. Попили чай. Варенье было, и в самом деле, пахучим и вкусным.

– Простите. Я не спросила, как вас зовут.

– Вера. Просто Вера. Скажите, у вас много близких уже ТАМ?

– Что вы имеете в виду? Умерли что ли?

– Да. Те, что ушли от нас. Ушли в другой мир. Они там, а мы здесь.

Элине Витальевне стало жарко.

– Да, они там живут и всё про нашу жизнь и про нас знают, хоть и стали другими. Плоти нет, один дух. Они приходят к вам в ваши сны?

– Бывает. Снятся. Как всем… – вяло ответила Элина. Ей не хотелось развивать эту мысль, тем более, что старушка уже спрашивала её об этом. Но Вера не унималась.

– Особенно часто обиженные приходят. Они оттуда к нам являются, чтобы о своём прощении нам поведать. Успокоить хотят. Обидевшие тоже приходят. Хотят прощение наше получить. Случается, что-то очень важное не успел человек сказать в последний момент. У вас было такое чувство?

– Наверное, оно всех не покидает, пока не притупится боль потери. Я имею ввиду чувство вины у тех, кто живёт. Ощущение, что не сделали чего-то для своих родных – недосказали, недожалели, недопоняли…

– Вот, и я о том говорю. Но не надо о них очень сожалеть. Им там хорошо, просто не так как здесь. Там своя жизнь.

– Послушайте, Вера, боюсь обидеть вас, но то, что вы тут говорите про тот свет я не разделяю.

– Напрасно! Надо уметь отрываться от догм. Учитесь самостоятельно анализировать жизнь, пытайтесь понять вещи, которым в школах и институтах не учат. Я много чего знаю. Мне это помогает. Дано мне это.

Элина Витальевна засобиралась уходить.

– Спасибо за вкусный чай. Мне пора домой.

– Погоди, детка, я тебе кое-что хочу дать.

Старушка из кармана фартука извлекла фрукт. На вид это был обычный апельсин.

– На, детка, угостись сегодня вечером. Внутри он синего цвета. Пусть тебя это смущает. По вкусу он ничем не отличается от оранжевых. Он тебе поможет кое в чем разобраться. Будешь дальше жить в согласии с самой собой.

Элина Витальевна взяла апельсин, зачем-то ковырнула кожуру и понюхала. Пахло обычным цитрусом. Она поблагодарила Веру, взяла сумку с антоновкой и вышла на улицу.

Потом, позже, она не единожды будет пытаться вспомнить этот переулок, старушкин домик, и как ехала туда от храма, но найти его она не сможет никогда.

На улице смеркалось, моросил августовский дождик. Посмотрев на часы, Элина поняла, что провела в странном доме около четырёх часов, однако не могла вспомнить, что она делала там так долго. Казалось, что её визит к Вере длился не более получаса.

Добралась до дома. Долгожданные струи воды сняли усталость. Шелковый халатик приятно холодил тело. Перекладывая фрукты в холодильник, обнаружила лежащий сверху апельсин. Захотелось попробовать необычный фрукт и она начала его чистить. Внутри, как предупреждала старушка, плод был синего цвета. «Чего только люди не придумают! И чем им оранжевый цвет не ко двору пришёлся?» Элина положила в рот последнюю прохладную дольку.

Внезапно ноги отяжелели и захотелось спать. Элина прилегла на тахту в гостиной, хотела включить телевизор, но не успела.

За доли секунды она перенеслась в неизвестное место, которое словно паутиной было затянуто лёгкой белёсой дымкой. Такая туманность случается осенней порой, когда дымят далёкие загородные костры и воздух долго носит в себе их горьковатый запах. Здесь никаких запахов не было вообще, хотя должно было пахнуть яблоками и цветами. Их вокруг было много. В этой дымке стояли дома, среди них росли фруктовые деревья с зелёными, словно пластмассовыми листьями и большими изумительной красоты цветами ярких расцветок, неизвестными Элине. Это был город, но его улицы были пусты. Не было транспорта, птиц и домашних животных. Дома были невысокие белого цвета, все одинаковые. Элина шла по улице в домашнем халате, на ногах не было обуви. Не привыкшая ходить босиком, сейчас она не чувствовала в этом неудобства. Было комфортно ступать по земле, которая была мягкой, словно пушистый ковёр. Воздух не имел никакой температуры. Не было ни холодно, ни жарко. Странным было и то, что в городе не было звуков. Не пели птицы, не звенел трамвай и не гомонила толпа. Элина шла так, словно знала, куда ей следует идти. Улица сделала поворот и перед ней открылась площадь с большой зелёной поляной. Там ходили люди. Их лица были плохо различимы. Элине было легко в этой чужой местности среди незнакомых людей.

От группы людей отделилась фигура и двинулась навстречу. По мере приближения она становилась мучительно знакомой. Элина сглотнула ком в горле, замерла в счастливом предчувствии. Это была женщина. Она подошла почти вплотную, и Элина поняла, что не ошиблась.

– Мама! – воскликнула она, – Мамочка! – Как такое может быть? Ты же умерла. Где я? Скажи мне, что ты тут делаешь? – Элина хотела обнять мать, сделала шаг, но руки ничего не ощутили. Мать была рядом, но обнять её было невозможно. Дочь видела её покатые плечи, сутулую спину, родные руки, морщины на лице, выбившиеся из под платка седые пряди. Томящая тихая радость переполняла Элину. Хотелось плакать от счастья. И Элина плакала.

– Не плачь, детка. Тебе грустно? Почему, милая?

Мать говорила, но её лицо при этом не менялось, а губы не приходили в движение, она будто бы передавала Элине свои мысли. Мать подняла руку, чтобы коснуться дочери, Элина почувствовала лишь лёгкое движенье воздуха, словно пробежал ветерок.

– Мамочка, где ты? Куда я попала? Это сон или явь?

– Это явь, детка, недоступная человеку. Ты видишь то, чего людям не положено видеть. Странно, что ты попала сюда в земном облике. Это значит, что ты жива. Я очень рада, что снова вижу тебя так близко. Живые простились с нами ещё там, на Земле. Когда мы были облечены в свои тела, то имели имена и земные дела, у нас были семьи и свои судьбы. Но всему отмерян свой срок и, наши души утратили свою оболочку, оставив на Земле всё, что нас окружало. С нами остались лишь наши мысли и знания, всё, чему мы научились за время земной жизни. Нам сейчас легко без своих тел. Они для человека временное пристанище, поскольку несовершенны, имеют короткий век, подвержены болезням и скорому износу. Здесь мы понимаем, что люди на Земле делают очень много необдуманных и нелепых поступков, зачастую живут так, словно хотят как можно быстрее привести свою оболочку в негодность.

– Мамочка, почему я вижу тебя прежней?

– Иначе как бы ты смогла узнать меня из множества душ, которые бесплотны? Мой облик временный, он из моего прошлого, и виден только тебе. У нас всё совсем по-другому.

– Тебе хорошо здесь?

– Здесь тоже есть радость, как и у вас. Только мы находим её в другом. Вы поймёте это, когда попадёте к нам.

– Я очень тоскую по тебе и по папе! Могу ли я встретиться с ним?

– Если тебе удалось попасть сюда, не расставшись со своей оболочкой, то, может быть, тебе удастся встретиться с отцом. Гости к нам приходят чрезвычайно редко. Каждый узнает всё, что должно знать в своё время. Тебе надо торопиться назад. Но помни – мы всегда рядом.

Мать вновь подняла руку, ветром коснулась плеча, приблизила своё лицо к её лицу. Те же глаза, та же улыбка. Только холодно очень.

Помни, – исчезает плоть, исчезает былая жизнь, мы не можем разговаривать, у нас всё другое. Одно остаётся с нами навсегда – любовь! Любовь в нас продолжает жить. Она вечна. Я всё так же люблю тебя и сына. Я стала невидимой, но я вижу вас и всё знаю про вашу жизнь.

– Мамочка, прости меня! Я не успела попросить у тебя прощения.

– За что ?

– Я была нетерпелива к тебе в твоей болезни, я позволяла себе раздражаться, сердиться и быть резкой. Прости меня за это. Я очень виновата перед тобой! Но я всегда очень любила тебя и продолжаю любить… Знай это!

– Ну что ты, Элина, конечно, я прощаю тебя. Человек слаб, а ему приходится порой нести неподъёмный груз земных страданий. Отпусти своё страдание. Жизнь должна быть радостной, не омрачай её. Я тоже хочу попросить у тебя прощения за то, что была капризна, требовательна и даже безжалостна. Я вела себя эгоистично. Детка, мне нужно идти. Живи. Не торопись сюда. Всему своё время.

Мать повернулась спиной и зашагала прочь. Скоро её фигура растаяла вдали.

Элина двинулась дальше по длиной зелёной улице. Ей захотелось пить, и она попробовала сорвать яблоко с ветки ближайшего дерева. Но, потянувшись к плоду, обнаружила, что её рука скользнула в пустоту.

На площади мелькали тени. Женщина двинулась дальше. Идти было легко – так, словно земное притяжение никогда не было ей знакомо. Здесь не было облаков, но откуда-то струился мягкий свет.

На пустынной дороге ребёнок лет четырёх мелом рисовал на асфальте непонятные фигуры. Это была девочка с золотыми кудряшками.

Увидев Элину, малышка прервала своё занятие и выпрямилась.

– Здравствуй, мама, – произнесла девочка.

Элина вздрогнула.

– Ты ошиблась малышка, я не твоя мама. Как тебя зовут?

– У меня нет имени, ведь ты не дала мне родиться.

Элина замерла. Неужели очаровательная девчушка – это тот проклятый аборт, на котором настоял муж, когда у неё уже было двое сыновей, и рождение третьего никак не вписывалось в их планы? Её не рождённое дитя… Дочь.

Огромные серые глаза, розовое платье в рюшах, испачканные мелком маленькие ручки.

– Ты не родилась, но почему же я вижу тебя? Если бы ты жила, тебе было бы сейчас шестнадцать лет…

Девочка разговаривала как взрослая.

– Я сразу попала сюда. Я не родилась, и у меня нет возраста. Мне может быть сколько угодно лет. И имени у меня нет. У меня ничего нет. Я ничего не знаю и ничего не умею, я просто играю.

У всех есть мамы. Мне захотелось посмотреть на свою маму. Ты красивая. Почему ты не захотела, чтобы я у тебя была?

– На, возьми, – малышка протянула Элине мелок, потом повернулась и стала прыгать на одной ножке, затем остановилась и помахала ей рукой.

– Прости меня, доченька! Прости…

Элина бросилась прочь, но оглянулась. Девочки не было, осталось лишь маленькое розовое облачко.

Слёзы душили Элину. Сна спешила, ей хотелось добежать до движущихся теней, которые виднелись впереди. Среди них она надеялась встретить отца или Сергея, её жениха, погибшего в Афганистане. Вот они – уже совсем близко. Их много. Очень много. Лица нечётки, но было что-то объединяющее всех. Скоро Элина поняла, что именно. Они не были омрачены ни злобой, ни ненавистью. На них была печать счастья. Среди взрослых были дети – они общались друг с другом, но их голосов не было слышно.

– Линка, привет! Узнаёшь меня? – перед Элиной появился подросток лет пятнадцати. Женщина не могла вспомнить его. У мальчика в руках был футбольный мяч.

– Я Владик. Из соседнего отряда. Помнишь, пионерский лагерь? Поспорил с Петькой, что нырну. И нырнул. С тех пор я здесь. Ну, пока! Я пошёл, меня ждут.

Элина оцепенело смотрела, как мальчик растворился вдали. Зачем ему футбольный мяч?

Элина остро ощутила, что ей пора возвращаться. Вероятно, действие синего апельсина имеет свой лимит. Может быть, пора возвращаться в её мир? Хотелось увидеть ещё много хороших людей, которые бродят в этой зыбкой толпе.

Элина бежала назад по дороге, которая изначально привела её в неведомый мир.

Её останавливали какие-то люди. Она встретила Костика с первого этажа. Его сбила машина, когда ему было пять лет. Он катался на велосипеде и сказал, что хочет сливочного мороженого. Он звонко смеялся и был счастлив.

Внезапно мягкий струящийся свет превратился в обычный серый вечер. Обернулась… Дорога исчезла. За спиной ничего не было. Элина стояла одна. Совсем ничего вокруг. Стало страшно, но это длилось секунды.

В следующее мгновенье Элина Витальевна обнаружила себя лежащей на тахте в гостиной своей квартиры.

Чувства переполняли женщину. Она тяжело дышала, и сердце так колотилось…

– Что за странный сон? Сон? Ну, конечно, а что же ещё? Мешанина из мыслей, невероятных впечатлений… Радость и испуг, растерянность и внутренний покой. Странное чувство реальности произошедшего не покидало Элину.

– Всё! Пора в отпуск. Нельзя так переутомляться!

Она поднялась, чтобы пожарить яичницу и выпить чай.

Войдя в кухню, Элина замерла. На столе маленькой оранжевой горкой лежала кожура апельсина.

Медленно, словно не веря самой себе, она сунула руку в карман халатика. Там лежал кусочек мела…

У старой пристани

Кружилась голова, Иван с трудом пытался понять, что произошло, и где он находится. Ясно было одно – он лежит на спине и почему-то не может встать.

Пошевелился: острая боль пронзила плечо, и он потерял сознание. Сколько лежал – понять невозможно. Лицо сильно оцарапано сосновыми ветками, очень саднит и привлекает мух. Облизал губы – вкус крови. На лице ветки, из-за них он ничего не видит.

Жирные липкие мухи лезли в лицо Ивана. Отгонять нет сил. Ждут, когда он, наконец, откинется. Вот, обрадуются – мухи, мыши, хорьки и прочая живность, которой вокруг много. Попируют.