Читать книгу Эрнестин (сборник) - Елена Федорова - Страница 57

Павел Степанович Передольский, рожденный до революции, никак не мог привыкнуть к современным словам: товарищ, гражданин, гражданочка, дамочка, тетка. Для него Маруся и ее сокурсницы были барышнями, а юношей он именовал господами. Он входил в аудиторию, говорил с улыбкой:

– Доброго вам здоровья, господа хорошие. Нынче день удивительный. Мы посвятим его решению наиважнейших вопросов…

Передольский каким-то чудом избежал сталинских репрессий. Во время Великой Отечественной Войны он был эвакуирован в Среднюю Азию, где занимался научной работой. Вернулся в 1945 году и остался на кафедре. Остался, как он потом говорил, чтобы встретить Марусю.

Он заметил ее сразу же. Выбрал из тысячи абитуриентов, пришедших на вступительные экзамены. Шел 1949 год. Послевоенная молодежь отличалась от тех, кого Передольскому приходилось обучать прежде. Новое поколение отличалось особенным желанием сдвинуть горы, стремлением создать новый мир, утереть нос ненавистным буржуям. Это Передольского умиляло.

– Видели бы вы, как живут те, кому вы хотите утереть носы, – думал он, слушая пламенные речи студентов. – Жаль, что нельзя вам поехать на Капри, чтобы понять, как сильно вы, милые господа, заблуждаетесь.

Вслух он обычно говорил стандартные фразы, подготовленные специально для подобных случаев.

Маруся держала экзамен одной из последних.

Одета она была в легкое платье светло-кофейного цвета, которое подчеркивало ее молодость и красоту. Тугая пшеничная коса. Голос звонкий, глаза сияют.

– Здравствуйте! Я – Мария Оболенская, – проговорила она и через паузу, глядя на Передольского, добавила. – Маруся…

– Корнет Оболенский ваш родственник? – спросила секретарь приемной комиссии. В ее взгляде мелькнула угроза.

– Я не знаю никаких корнетов, – заявила Маруся, посмотрев на нее с вызовом.

– Почему вы пришли в наш институт? – последовал новый вопрос.

– Я хочу быть борцом с безграмотностью, – отчеканила Маруся.

– Похвально, – секретарь улыбнулась, шепнула что-то человеку, сидящему рядом.

– Где вы были с 1941 по 1945 годы? – спросил тот.

– В Фергане, – ответила Маруся.

– Репрессированные в семье есть?

– Нет, – Маруся мотнула головой.

– Лично я бы вас за одну только фамилию выслал в Сибирь, – хмыкнул экзаменатор.

– А что вам не нравится в моей фамилии? – Маруся вскинула голову. – Что?

Экзаменатор нахмурился. Поведение девушки напугало его.

– Эта Оболенская запросто может быть агентом КГБ, – подумал он. – Надо поскорее выпроводить ее, чтобы не накликать беды на свою голову.

А Передольский мысленно похвалил Марусю за смелость и непохожесть на других. Он что-то записал в блокнот и проголосовал за то, чтобы Марию Оболенскую принять на их кафедру.

Потом, когда они подружились, он показал ей запись, сделанную на вступительных экзаменах.

«Август 1949. 16 часов. Мария Оболенская… Маруся – очарование и нежность… Барышня, которую нужно взять в Рим…»

– Зачем куда-то ехать, когда в родной стране такая красота? – воскликнула она.

– Вы правы, милая барышня, вокруг нас – красота, но… – улыбнулся. – Там, тоже есть на что посмотреть. Не зря же весь цвет русской аристократии выезжал туда на отдых.

– Времена изменились, – сказала Маруся. – Мы теперь живем в другой стране и строим коммунизм.

– Да, – он улыбнулся. – Вы правы, милое дитя, мы строим коммунизм, и именно поэтому не можем выехать за пределы страны без особого разрешения первого отдела. Вот такой парадокс… Нам с вами нужно запастись терпением и дождаться лучших времен.

Передольский не сомневался в том, что они скоро наступят. Он был неисправимым оптимистом. Возможно, эта черта характера помогла ему выстоять во всех испытаниях, которых было в его жизни немало…

Маруся и Павел Степанович Передольский подружились сразу и навсегда. Он остановил ее в коридоре, посмотрел в глаза через стекла своего пенсне и спросил:

– Вы, в самом деле, ничего не знаете о своей двойной тезке Марусе Оболенской?

– В самом деле, – ответила она, покраснев. – А что?

– А то, что это – повод к долгой дружбе, – ответил он с улыбкой. – Вы готовы принять ухаживание кавалера, родившегося в девятнадцатом веке?

– В девятнадцатом? – воскликнула она. – Вы не шутите?

– Я заявляю с полной ответственностью, что родился в 1879 году, поэтому никак не могу свыкнуться со стремительными переменами, происходящими вокруг. Мне кажется, что мир летит в тар-тарары. Или это я туда лечу? Как вы думаете, Маруся?

Она пожала плечами. Он улыбнулся.

– Вы правы, ответить на этот вопрос без подготовки невозможно. Буду ждать вас на большой перемене в двести пятом кабинете, – развернулся и ушел.

А она еще долго стояла посреди коридора с растерянным выражением лица. Передольский ее напугал. Но этот испуг улетучился после того, как староста группы Иван Кисляков хлопнул ее по спине и пробасил:

– Эй, гражданочка, время не ждет. Целина нас с тобой зовет. Тот, кто первым будет в строю, поймает удачу свою. Записываю тебя, Манька, в первый список.

– В какой список? – насторожилась она.

– В список целинников! – ответил он, показав ей лист с фамилиями. – Пишу?

– Нет, подожди. Я должна посоветоваться с родителями, – Маруся покраснела.

– Я знал, что ты, Оболенская, – атавизм, пережиток прошлого, как и старикашка в пенсне, который тебя тут пропесочивал, – Иван изобразил профессора, покрутил у виска и побежал агитировать других студентов.

Маруся посмотрела ему вслед, подумала:

– Таких, как Иван – миллионы, а Передольский – один единственный. Дружбой с таким человеком нужно гордиться. Он – кладезь истории. Я обязательно встречусь с ним, обязательно.

О правильности своего выбора Маруся не пожалела ни на секунду. Ее огорчило лишь то, что судьба отвела им на эту дружбу слишком мало времени – три года, которые пролетели, как миг…

Закрывая глаза, Мария Львовна видит себя входящей в кабинет Передольского. Профессор поднимает голову. Его лицо озаряет улыбка. Он встает, подходит к ней, целует руку, берет под локоток, усаживает за свой стол, отходит в сторону, скрещивает на груди руки и разглядывает Марусю издали. Ей кажется, что сейчас зазвенит звонок, и она так и не узнает, зачем он ее позвал.

– Вы очаровательная барышня, Маруся, – голос Передольского пронзает тишину. – Но я позвал вас сюда не для того, чтобы говорить комплименты. Я хочу вам рассказать про другую Марусю, Марусю Оболенскую – неожиданную любовь художника Василия Поленова. Они познакомились в Риме, в доме академика Прахова. Маруся пришла туда с сестрой Екатериной Алексеевной Мордвиновой и Саввой Мамонтовым – известнейшими по тем временам людьми, чтобы посмотреть эскиз картины Поленова «Христос и грешница». Тогда-то и произошло между молодыми людьми нечто фантастическое: в их сердцах вспыхнул огонек любви. Я говорю об этом с уверенностью, потому что в ту пору, а это был 1872 год, Поленов написал своему другу Илье Репину вот такие строки: «художник, пока работает, должен быть аскетом, но влюбленным аскетом и влюбленным в свою собственную работу, и ни на что другое свои чувства не тратить… впрочем, я, может быть, вру. Иногда наоборот совсем бывает, а дело только выигрывает».

– Откуда вы все это знаете? – спросила она тогда.

Он приподнял пенсне, улыбнулся, проговорил с нежностью:

– Милая моя девочка, осмелюсь напомнить вам, что я – профессор, поэтому должен знать по возможности все. По возможности… К тому же, мне симпатичны эти люди. Думаю, что и вам будет интересно побольше узнать о них.

Она кивнула. Он водрузил пенсне на место, скрестил на груди руки, продолжил свой рассказ:

– Итак, Поленов и Маруся встретились и полюбили друг друга. Не влюбиться в Марусю было невозможно. Она была душой римско – русского кружка. Живая, непосредственная, веселая. Она пела, танцевала, декламировала. Ей было восемнадцать, Поленову – двадцать восемь. А вам, барышня, сколько? – Передольский так резко выставил вперед руку, что Маруся вздрогнула и выпалила скороговоркой:

– Мне? Мне уже девятнадцать.

– Значит, вы римскую Марусю пережили, – Передольский улыбнулся, снова скрестил на груди руки. – Живите долго, милая барышня. Такие люди, как вы, должны долго жить. Вы – светлый человек, добрый. Я это вижу. Не потому, что на носу у меня пенсне, а потому, что сердце мое все видит и понимает. Мне достаточно один раз взглянуть на человека, чтобы понять, каков он…

Звонок ворвался в их разговор так неожиданно и резко, что Маруся вскочила, Павел Степанович галантно поклонился, указав ей на дверь. Они одновременно проговорили:

– До завтра?! – она – с надеждой, он – с улыбкой.

Это его «до завтра» стало для Маруси подарком судьбы.

Жизнь ее совершенно изменилась после этой короткой встречи. Ей захотелось узнать как можно больше о неизвестных ей людях, с которыми была знакома Маруся Оболенская, жившая в восемнадцатом веке. Ей захотелось увидеть Рим, пройти по пьяцца Барберини, где гуляли Маруся и Поленов. Сходить на кладбище Тестаччо, где похоронили Марусю.

Передольский рассказал ей, что Поленову и Марусе на любовь было отпущено всего четыре месяца. Но это была особенная любовь. Она обрушилась на них водопадом, подарила крылья, пригласила в полет.

– К великому сожалению, полет этот был недолгим, – проговорил со вздохом Передольский. – Маруся заразилась корью от детей Саввы Мамонтова и в несколько дней угасла. Поленов по памяти написал ее портрет, в котором передал особенную душу возлюбленной. Это полотно исчезло бесследно. Зато остался набросок к портрету «Больная», который Поленов сделал, сидя у изголовья умирающей Маруси… – Передольский немного помолчал, вздохнул. – Как краток жизни миг… Кстати, у вас с римской Марусей есть едва уловимое сходство. Хотя, я могу это сходство видеть лишь потому, что хочу его отыскать. Вы верите в бессмертие души, Маруся?

Она пожала плечами. Странное слово «душа» ее насторожило. Передольский это заметил, рассмеялся.

– Я совсем забыл, что вы – дитя прогресса. Вы растете в другое время, в других условиях. Бездуховность с красным знаменем шагает впереди. Но это – не ваша вина, Маруся. Мы все втянуты в чудовищную игру, названную – временем перемен. Наверное, в разрушении вековых святынь есть некий смысл, особый замысел, который мы, непосвященные, не можем понять, – покачал головой. – Все эти перемены меня настораживают. Порой мне кажется, что человечество готовится к вселенскому хаосу. Что земля опутана черной паутиной гигантского паука. Что эта всемирная паутина – ловушка, из которой никто не сможет выбраться. Никто из людей… – вздохнул. – Надеюсь, что я не доживу до глобальных перемен мирового масштаба. С меня довольно тех испытаний, которые выпали на мою долю, – улыбнулся. – Поэтому, моя дорогая Маруся, я стараюсь о плохом не говорить. Давайте с вами всегда говорить о хорошем, только о хорошем. А вы сказки любите? А прогулки?

– Очень…

– Тогда пойдемте завтра в Нескучный сад… Не можете завтра, пойдемте в выходные. Назначьте сами время и дату, Маруся…

Он ждал ее в условленное время. Сидел на лавочке и улыбался. Солнце золотило его белоснежные волосы, поблескивало на стеклах пенсне. Увидев Марусю, он поднялся, протянул ей веточку рябины, сказал:

– Здравствуйте, Маруся. Это вам привет от осени. Вы пунктуальная барышня, это хорошо. Я не люблю необязательных людей. Встречаюсь с ними однажды, а потом безжалостно рву связи. Наверное, поэтому я – одинокий старик, мечтающий уехать в Рим. Хотите поехать со мной?

– Ой, – Маруся прижала ладошку к губам. – Что вы такое придумали, Павел Степанович? Да разве…

– Вы правы, дитя мое, в России лучше, – прервал он ее. – Не будем больше о Риме. У нас кроме него есть много интересных тем. Да, я же вам сказку обещал рассказать. Вам грустную или веселую?

– Расскажите веселую, – попросила Маруся. – День сегодня удивительный. Все располагает к радости: и солнце, и золотая листва, и рябина ваша, и… – она замялась.

Он улыбнулся, снял пенсне, посмотрел Марусе в глаза, сказал с нежностью:

– Признаваться в любви друг другу не будем, договорились. Я вам в дедушки гожусь, поэтому-то вы меня и опекаете, снисходите до меня. Я это ценю. Надеюсь, что мы будем добрыми друзьями, Маруся. Друзь-я-ми.

– Да-да, конечно, – она потупила взор.

– Вот и прекрасно. Давайте присядем, а то на нас подозрительно смотрят некоторые дамы и господа.

Марусе сидеть на скамейке не хотелось, но она не посмела сказать Передольскому об этом. Села, положила рябину на колени, скрестила на груди руки. Павел Степанович сел в пол-оборота чуть поодаль, положил руку на спинку скамьи так, что кончики его пальцев коснулись Марусиной спины. Ток пробежал по всему ее телу, залил румянцем щеки. Она посмотрела на профессора. Он убрал руку, сказал:

– Все хорошо, Маруся, все хорошо, – улыбнулся. – Я рад, что не ошибся в вас. Вы, Маруся Оболенская, барышня особенная. Особенная! Сохраните чистоту своей души. Оставайтесь собой. Пусть римская Маруся для вас примером будет. Я знаю, знаю, что прошу чего-то невыполнимого, но надеюсь, с годами вы все-все поймете и…

– Машутка!? Вот так встреча! – закричал во все горло крепкий спортивного телосложения парень, остановившийся напротив скамьи, где сидели Маруся и Передольский.

– Матушка! – он схватил Марусю за руку, притянул к себе, закружил. – Вот так удача! Вот так радость! Я нашел тебя. Нашел, нашел!!! Теперь никуда не отпущу и никому не отдам. Слышишь, никому. Идем скорее к родителям.

– Да, погоди же ты, Санька, – взмолилась она, вырываясь из его объятий. – Я не одна.

– А это кто? Твой дедушка? Привет, дедуля, – он протянул Передольскому мозолистую руку. – Я – Манькин жених Санька Иванкин.

– Рад знакомству, – проговорил Передольский, поднялся. – Не буду вас задерживать, Маруся. Увидимся…

– Че это он? – удивился Санька. – Странный какой-то у тебя дед. Че он ушел-то? Он, что отдельно от вас живет? Вы, Манька, буржуи, да? – Санька сжал кулаки, набычился. – Скажи еще, что про все обещания забыла, что передумала за меня замуж выходить.

– Да, все забыла и передумала, – сказала она резко. Уселась на лавку.

Санька был человеком вспыльчивым, агрессивным, мог и по шее двинуть. Маруся напряглась, ожидая бури, а Санька сник. Он плюхнулся рядом с ней, спросил:

– Ты, Манька, шутишь так, да?

– Нет. Я, Санька, не шучу, – в ее голосе послышался металл. Она поняла, что нужно переходить в атаку. Если она сейчас не скажет Саньке всего, что должна сказать, то будет мучиться всю жизнь. – Ты, Иванкин, неотесанный болван. Ты только что обидел человека. Он тебе никакой не дедушка, а профессор естествознания, известнейший ученый.

– Не сердись, Манька, я же не знал, кто он такой, – Санька улыбнулся. – У этого твоего естественного профессора ничего на лбу не написано по поводу его известности.

Маруся вскочила, воткнула руки в боки, крикнула:

– В том-то и дело, что написано! Просто это ты, болван безграмотный, читать не умеешь. Ты…

Санька поднялся, воткнул руки в боки, смерил Марусю недобрым взглядом, процедил сквозь зубы:

– Ты меня разозлила. Разозлила не на шутку. И вот что я тебе, Манька, скажу: катись-ка ты отсюда, пока цела. Мне такая грамотная курица-фифа не нужна. Я себе нормальную бабу найду. Ясно. Бывайте здоровы, любители словесности, или как ее там… – с силой ткнул Марусю кулаком в плечо, ушел.

Она уселась на скамейку, закрыла лицо ладонями, всхлипнула:

– Откуда этот Санька на мою голову свалился? Так чудесно день начинался, и на тебе… Как я теперь Павлу Степановичу в глаза смотреть буду? Как…

Маруся убрала руки от лица, несколько раз глубоко вздохнула, поднялась. Увидела Передольского идущего по тропинке, обрадовалась, побежала к нему. Выпалила:

– Павел Степанович, милый, простите…

– Вам не в чем извиняться, дитя мое. Вы, Маруся, ни в чем не виноваты. Вы сами, я вижу, пострадали от своего жениха.

– Бывшего жениха, – поправила она.

– Тем лучше, – он улыбнулся. – Хорошо, что вы сейчас поняли, насколько вы с ним разные люди. Если бы вы за него замуж вышли, то плакали бы всю жизнь. А у вас, Маруся, другое предназначение. Вы, Маруся, радость должны дарить. Не стоит плакать из-за бессердечных, бездушных людишек. Улыбайтесь, Маруся, и слушайте про мастеров, которые топорами кружева плели.

– Да разве можно топорами-то? – удивилась она.

– Можно, душа моя, – ответил он. – В сказках все можно. К тому же, наша история произошла много веков назад, когда люди верили в помощь небесных сил, от которых сейчас всеми способами открещиваются, – усмехнулся. – У каждой эпохи свои боги. И со временем все правдивые истории становятся похожими на сказки. Взять хотя бы историю села Аргунова, в котором жили деревянных дел мастера – аргуны. Они были такими редкими умельцами, что сама императрица Екатерина Вторая пригласила аргунов в свой дворец. Но все это было не сразу. У любой истории есть свое начало. Вот с него-то мы, Маруся, и начнем.

В селе Аргуново жили мастеровые люди. Были они дружными, заботливыми и внимательными. Если кому-то нужно дом построить, все вместе идут деревья рубить. Потом бревна обтесывают, резные наличники делают. С особой выдумкой к любому делу подходили мастера, старались о себе добрую память оставить.

Однажды, когда рубили аргуны деревья у реки, произошел странный случай. На мастера Симона чуть дерево не упало. Он едва успел в сторону отскочить и не сразу понял, что топор в реку уронил. Опечалился Симон.

– Что я теперь без топора делать-то буду?

– Не горюй, мы твой топор быстро найдем, – сказали товарищи. – Топор не щепка, никуда со дна не денется. Лежит себе на месте и ждет, когда мы его достанем.

Закатали мастера брюки, полезли в воду, топор Симона искать. Все дно обшарили. Нет топора. До самого вечера искали, а топор так и не нашли.

– Что за напасть, – удивился старший мастер. – Топор, и правда, как в воду канул. Наверно, нам нужно свою работу здесь прекратить, и завтра новое место искать. Не грусти, Симон, завтра что-нибудь придумаем. Пойдем домой.

– Не пойду, – заупрямился Симон. – Пока топор не найду, не уйду отсюда.

– Воля твоя, – сказал глава артели. – Мы тебе помочь не смогли. Остается надежда на то, что ночью совы прилетят и тебе помогут.

– А вдруг и впрямь помогут! – воскликнул Симон. В его сердце вспыхнул огонек надежды.

Когда товарищи ушли, он еще раз обшарил дно реки, а потом поднял руки к небу, попросил:

– Господи, помоги мне. Мне ведь без топора не прожить. Мне семью кормить нужно. Господи, не оставь меня.

На небе зажглось несколько ярких звездочек. Симон улыбнулся:

– Я готов до утра в воде стоять, лишь бы топор нашелся.

– Незачем тебе, Симон, стоять в воде до утра. Выходи из реки, – послышался за его спиной голос.

Симон обернулся, увидел на ветке большую белую сову.

– Ты ли приказы мне отдаешь, матушка Сова? – спросил Симон.

Он был храбрым малым, но все равно немного испугался. Не каждому выпадет удача белую сову увидеть, а тем более с ней поговорить. Сова повернула голову влево, потом вправо, сказала:

– Ничего не бойся, Симон. Я здесь, чтобы помочь тебе. Выйди из воды, сорви самую тонкую веточку с дерева, на котором я сижу, и брось ее в воду.

Симон выполнил все, как она велела. Едва бросил он веточку в реку, на поверхности воды топор появился. Симон ахнул. Никогда не видел он, чтобы железный топор лежал на воде, словно он не имеет веса.

– Возьми свой топор, – приказала сова.

Симон взял топор, повертел в руках, сказал:

– Это не мой топор. Мой был старым, с зазубринами. А этот новенький, гладкий и блестит так, словно он из чистого золота сделан. На такой топор нужно любоваться. А мастеровому человеку топор для работы нужен. Не могу я этот топор взять, матушка Сова, прости.

– Честный ты человек, Симон, – похвалила его сова. – Заслужил ты золотой топор. Бери его. Он тебе добрую службу сослужит. Пойди, сруби вон тот сучок, испытай свой новый топор…

Сова показала Симону, какой именно сучок нужно срубить. Симон долго прицеливался. Знал, что сучок срубить можно в два счета, но главная задача, которая стоит перед мастером, – дерево не погубить.

– Если бы у меня мой старый топор был, я бы легко с этой задачей справился, а как себя золотой топор поведет, не ясно, – подумал Симон. – Но, деваться мне некуда. Ты уж, давай не подведи меня, золотой топор.

Размахнулся Симон, ударил по сучку. Тот отскочил от дерева, упал на землю. Симон поднял его, повертел в руках, воскликнул:

– Вот так чудо! Срез такой, словно кто искусным резцом рисунок сделал, да потом еще и заполировал. Вот бы и нам такое мастерство освоить. Мы бы с братьями из древесины кружева вырубали. Прославилась бы наша земля русская.

Симон посмотрел на сову, спросил:

– Скажи, матушка Сова, где такому делу можно научиться?

– В селе Аргуново, – ответила она.

– Быть не может! – воскликнул Симон. – Нет в нашем селе таких мастеров. И никогда не было.

– Не было, ты прав, – сказала сова. – Зато с завтрашнего дня будут.

– Как так? – удивился Симон. – Неужели к нам в село кружевных дел мастер придет?

– Никто к вам в село не придет, – ответила сова. – Кружевных дел мастером ты, Симон, станешь. Ты научишь братьев топором кружева из дерева вырезать. Только помни, что дело не в золотом топоре, а в руках твоих золотых и в сердце твоем добром. Иди домой, заждались тебя родные, – сова расправила крылья, собираясь взлететь.

– Постой, матушка Сова, как же я с золотым топором домой приду? – воскликнул Симон.

– Никто кроме тебя не узнает, что топор золотой, – ответила сова. – Все будут думать, что это и есть твой потерянный топор, потому что так оно и есть.

Сова улетела. Симон прижал топор к груди, сказал:

– Господи, спасибо Тебе. Ты не только мою молитву услышал, но еще и наградил меня особым даром.

С тех пор мастеров села Аргуново стали называть аргунами. Нигде больше не было таких искусных резчиков по дереву. Никто не мог соперничать с ними в мастерстве.

Узнав об аргунах, граф Шереметьев решил проверить, такие ли они замечательные мастера, или молва приукрасила их способности. Пригласил граф аргунов в свою усадьбу, велел им сделать пол, похожий на цветочную поляну. Справились мастера с этой работой. Такой прекрасный пол получился, что не стыдно было его императрице показать.

Увидела Екатерина Вторая это чудо и решила в своем дворце сделать деревянную комнату, похожую на райский сад. Аргуны и с этим делом справились, – Передольский улыбнулся. – Кстати, аргуны и по сей день живут и здравствуют и передают свое мастерство от отца к сыну. Быть аргуном – большая честь. И вы, Маруся, при желании можете полюбоваться их работой в доме графа Шереметьева. Паркет потрясающий. Не верится, что сделан он топорами, но, тем ни менее, это так.

– Спасибо вам, Павел Степанович, за удивительную прогулку и за сказку, – проговорила Маруся, протянув Передольскому руку для рукопожатия.

– До завтра, – сказал он и поцеловал кончики ее пальцев.

Она растерялась. А он еще раз сказал: «До завтра!» и ушел.

Маруся ждала новой встречи с особым трепетом. На большой перемене она побежала в кабинет Передольского, но ей сказали, что профессор захворал. На ее вопрос, можно ли навестить профессора, в деканате ответили:

– И без вас навещалыников хватает. Готовьтесь лучше к экзаменам, Оболенская.

Павел Степанович появился в своем двести пятом кабинете через месяц. Маруся решительно потребовала у него домашний адрес и телефон. Он улыбнулся:

– Я думал о вас, Маруся. Очень хотел, чтобы вы пришли. А потом решил, что вам незачем приходить к больному старику. Приходите лучше к профессору Передольскому завтра или в выходные. Записывайте адрес и телефон.

– Я приду завтра в шесть, – пообещала она, записав в блокнот заветные цифры и буквы.

– Значит, до завтра…

С тех пор они стали изредка встречаться в его небольшой квартире, напоминавшей книгохранилище. Павел Степанович читал Марусе стихи Вячеслава Иванова. Она слушала с особым вниманием, воображая, что это сам поэт читает ей свои стихи:

– «Наш первый хмель, преступный хмель свободы могильный Колизей благословил…»

И тем печальнее потом ей было услышать, что в 1924 году Вячеслав Иванов уехал в Рим умирать.

– Литературоведы утверждают, что он не принял советский режим, но я думаю, это не главная причина, – сказал Павел Степанович – Потеряв свою земную любовь Лидию Зиновьевну Аннибал, поэт пустился на поиски вселенской любви. А найти ее можно было только в Риме, где вопросы души и духовности перестают быть абстрактными. В этом вечном городе их можно задать себе, другим, Богу. Ответы на них можно найти повсюду. Они в каждой улочке, в каждом здании, в каждом скульптурном творении. Их можно услышать, ощутить и даже потрогать, – улыбнулся, заметив растерянный взгляд Маруси. – Вот мы с вами и до запретных Библейских тем добрались. Вечная книга мудрости сейчас не в чести, но я верю, что пробьет час, и Библия станет настольной книгой каждого человека. Я вам заявляю это с полной ответственностью. Не зря же я ношу почетное звание профессора естествознания. Вы сами, милая Маруся, скоро поймете, что пласты времени напоминают веер, то захлопывающийся, то раскрывающийся перед мысленным взором человека. Тот, кто пытается отыскать истину, идет верным путем и со временем увидит целостную картину этого самого веера истории. Когда-нибудь вы, Маруся, побываете в Риме и вспомните все наши беседы, я в этом уверен…

Много лет спустя Мария Львовна поехала на конференцию в Рим. Волновалась ужасно, словно от этой поездки зависела вся ее дальнейшая жизнь. От встречи с Римом она ждала чего-то особенного, а город предстал перед ней серым, неблестящим, невзрачным. Рим играл с ней в какую-то лишь ему понятную игру: вдруг из-за серых с пятнами домов выставляя напоказ старинную арку или колонну, мраморный карниз, вделанный в стену, фонтан или скульптурную композицию.

Все в Риме было совершенно непохожим на то, к чему привыкла Мария Львовна. Сама жизнь была здесь другой: размеренной, ленивой, спокойной. Даже тень, которую отбрасывали деревья, двигалась медленно, словно и у нее наступало время сиесты. Теплый воздух чуть подрагивал в полуденном мареве, редкие прохожие ныряли в лабиринты узких улочек и там бесследно исчезали, чтобы не нарушать своим присутствием молчаливое величие вечного города.

О своем желании посетить кладбище Тестаччо Мария Львовна сказала сразу же по приезде. Организаторы конференции пообещали выполнить ее просьбу. За пару дней до отъезда к ней подошел угрюмый немногословный человек в сером костюме и застегнутой наглухо серой рубашке. Его наряд совсем не вписывался в яркую палитру лета. А его недовольное лицо не предвещало ничего хорошего. Мария Львовна насторожилась, боясь услышать дурную весть. Но, когда серый человек сказал, что готов проводить ее на Авентинский холм, она увидела в нем друга и долго трясла его руку. Они условились о времени.

День выдался на редкость жарким. Мария Львовна надела легкое платье, а проводник пришел в своем сером костюме. На ее приветствие он отреагировал очень сухо. Она поняла, что вопросы задавать не нужно и все свои эмоции лучше оставить при себе. Другом этот серый человек ей никогда не будет. Он приехал сюда по приказу вышестоящего руководства, которое велело ему проводить советскую гражданку на кладбище. И он выполняет это не совсем приятное задание.

Он идет впереди, сильно размахивая руками, и делает такие громадные шаги, что Мария Львовна едва за ним поспевает. К ее просьбам – сбавить темп, он остается глух. Он не желает растягивать время, отведенное на эту прогулку. Их главная цель – кладбище Тестаччо, спрятанное за высокой каменной стеной, увитой плющом.

– Когда-то здесь была свалка амфор из-под оливкового масла, – сказал проводник, остановившись в спасительной тени.

– Тестаччо – свалка амфор! – воскликнула Мария Львовна. – Интересно, кому и когда пришло на ум превратить это место в кладбище?

– Кому пришла такая мысль, сказать затрудняюсь, а вот о том, что хоронить иностранцев здесь стали в начале девятнадцатого века, я знаю наверняка, – ответил проводник, разглядывая Марусю. – В то время умерших иностранцев хоронили ночью при свете факелов. Процессию обычно сопровождал конный эскорт. Крестов на могилы не ставили, эпитафий не писали. Боялись фанатиков, которые не желали, чтобы рядом с католиками лежали неверные. Надгробные плиты и памятники появились позднее. Вы кого хотите навестить?

– Марусю Оболенскую, – ответила она, стерев со лба испарину.

– Марусю, – он оживился. – Идемте. Я люблю эту скульптуру. Говорят, что ее сделал Марк Антакольский. Должен вас предупредить: девушка, сидящая у склепа, выглядит плохо. Корарский мрамор, из которого она сделана, имеет свойство со временем превращаться в известняк. Неизвестно, сколько эта статуя еще продержится… А вот и ваша Маруся, вечно размышляющая о бренности всего живого. Оставлю вас с ней наедине.

Мария Львовна была ему благодарна за такую неожиданную услугу. Она подошла к скульптуре, погладила ее потрескавшуюся спину, вложила розочку в скрещенные на коленях руки, сказала:

– Спасибо тебе, милая Маруся, за все, за все. Я рада, что познакомилась с тобой. Рада, что прикоснулась к истории.

– Маруся – только часть истории, – послышался за ее спиной голос провожатого. – Здесь что ни захоронение, то – исторический памятник. Вон там – могила поэта Вячеслава Иванова. Там – княгини Зинаиды Волконской, там профессора Передольского, там…

– Вы сказали Передольского? – Мария Львовна побледнела. – Могу я взглянуть?

Он кивнул, пошел вперед. Остановился перед каменной плитой, на которой было написано на двух языках:

Павел Степанович Передольский

MOSCA 29.VI. 1879

Paulus Peredolsky

РОМА 16.VII. 1964

– Передольский уехал в Рим в 1953 году. Одиннадцать лет он прожил в вечном городе и здесь же обрел вечное пристанище, – подумала Мария Львовна, глядя на захоронение. – Надеюсь, Павел Степанович, ваша жизнь здесь была счастливой…

Ей вспомнилась их последняя встреча. Передольский был взволнован, говорил мало, пристально смотрел на Марусю и все время тер руки, словно пытался согреться. Теперь, в свои пятьдесят пять Мария Львовна понимает, что профессора бил озноб от чувства безысходности, от предчувствия скорого финала. Он знал, что ничего уже изменить невозможно, но не смел ей в этом признаться. А она, глупая двадцатидвухлетняя девчонка, говорила о каких-то банальных вещах.

Ах, если бы время повернуть обратно! Она бы расцеловала милого профессора. Теперь она понимает, что он ждал от нее этой безрассудной выходки. Но она целовать его не стала. Она крепко по-комсомольски пожала его руку и побежала с подругами в кино. Она привыкла к тому, что летом профессор уезжает на дачу, и не обратила внимания на его слова о вселенской разлуке. Потом, потом они всплыли на поверхность ее сознания, но было уже слишком-слишком поздно. Передольский уехал в Рим, чтобы стать гражданином вселенной, как когда-то Вячеслав Иванов, о котором он ей так много рассказывал. Рассказывал, надеясь на то, что она, Маруся, когда-нибудь все поймет.

И сейчас, глядя на надгробный камень, Мария Львовна слышит голос профессора Передольского и не может сдержать слез.

– Вот, Маруся, уезжаю. Выхлопотал себе пенсион. Еду далеко и, наверное, надолго. Свидимся ли еще? Бог даст… Вы достойны счастья, Маруся. Хорошо, что судьба была щедра к нам и подарила нам столько драгоценных мгновений. Я их все сохраню в своем сердце. Я буду помнить вас, милое дитя. И вы меня не забывайте, пожалуйста…

– Я помню вас, Павлуша, помню и через разъединяющие нас годы кричу: «Простите!» – прошептала она, положив на могилу Передольского белоснежную розу.

– Вы его знали? – спросил проводник.

Мария Львовна кивнула и быстро пошла к выходу. Слезы душили ее. Хотелось поскорее остаться одной и дать волю отчаянию. Все внутри нее кричало:

– Почему, почему, почему мы умнеем так поздно? Почему скрываем свои чувства, стесняемся говорить о любви, о том, что человек нам по-настоящему дорог, что мы его ценим, восхищаемся им, что нам без него, как без воздуха невозможно жить… Почему?

Здесь, в Риме, Мария Львовна наконец-то поняла, почему жизнь ее в ту пору вдруг стала серой и унылой. После отъезда профессора Передольского в ней не стало главного – радости общения. Исчезло нечто прекрасное, и Маруся Оболенская из великосветской барышни превратилась в советскую гражданку Марию Львовну, которой поручили заняться исследовательской работой в области естествознания.

Она подошла к этой работе со свойственной ей строгостью и ответственностью. Подняла целый пласт истории, сделала несколько важных открытий, и была направлена на международную конференцию в Рим. Здесь гражданка Оболенская снова стала юной барышней Марусей, в которую был влюблен удивительный человек – Павел Степанович Передольский. Она вытерла слезы, пошла медленней.

– Все будет хорошо, – сказал провожатый, догнав ее. – Время залечивает раны.

– Да-да, я знаю, время – самый лучший лекарь, – она посмотрела на собеседника. – Беда в том, что оно же – и самый строгий судья, не всегда дающий нам пакт о помиловании.

– Вы заблуждаетесь, – хмыкнул проводник. – Время здесь ни при чем. Мы сами загоняем себя в угол, не желая освобождаться от груза вины, висящего над нашей головой Дамокловым мечом.

– Интересная мысль, – Мария Львовна улыбнулась. – Спасибо вам за подсказку. Рада была знакомству с вами.

– И я, – он улыбнулся, пожал ей руку и быстро пошел прочь…

Мария Львовна долго смотрела ему вслед, словно пыталась сохранить в душе чувство Рима, внезапно нахлынувшее на нее.

– Как погуляли? – спросила соседка по номеру, когда Мария Львовна распахнула дверь.

– Погуляла я прекрасно, – ответила Оболенская. – А как прошел день у вас, Людмила Павловна?

– О, мы чуть не погибли! – воскликнула та, закатив глаза. – Вначале ничто не предвещало катастрофы, нас повели к фонтану Треви. Но там было такое столпотворение, что мы едва унесли ноги, – она хохотнула. – Ноги-то мы унесли, но они нас не туда понесли. Мы решили прогуляться по магазинам. О, – она вновь закатила глаза и схватилась за сердце. – Если бы вы, милая, взглянули на все это изобилие, вы бы в обморок упали.

– Хорошо, что я бродила по кладбищу! – сказала Мария Львовна с улыбкой. – Пойду в душ. Смою с себя пыль времени…

Говорить о магазинах и покупках ей не хотелось. Ей нужно было сохранить чувство Рима…

– Странно устроена наша память: мы отчетливо видим картинки прошлого и не можем вспомнить то, что было пару дней назад, – сказала Мария Львовна, отходя от окна. – Наверное, это происходит потому, что осознавая невозвратность прошлого, мы пытаемся его переосмыслить, убеждаем себя в том, что по-другому поступить тогда не могли. Мы ищем оправдания, забеливаем негативные темные стороны своего «я», – вздохнула. – Что-то я нынче расфилософствовалась. А философ из меня никудышный…

Раскрыла берестяной короб, достала свернутые в трубочку письмена, среди которых хранились зашифрованные письма Павла Степановича Передольского Марусе Оболенской. Улыбнулась.

– Павел Степанович потому и написал их на бересте, чтобы никто не догадался, что это – письма немолодого человека к юной барышне. Да и я тогда ничего не поняла. Решила, что это – историческая ценность, которую нужно сохранить. Возможно, я бы никогда не узнала, о чем хотел сказать мне профессор, если бы не появился в моей жизни Павлуша Гринев, который и подсказал, где искать разгадку.

Мария Львовна бережно разгладила бересту, провела пальцем по буквам, проговорила:

– Приятно ощущать себя частью истории. Не так уж это плохо, как мне вначале казалось. Вы были правы, милый профессор, утверждая, что важнее вселенской любви в мире ничего нет. Теперь я понимаю, что вы, Павел Степанович, не могли тогда, в век атеизма открыто говорить о Божьей Любви. Я бы вас тогда не поняла. А теперь понимаю, что вы Божью Любовь называли вселенской любовью, которая сродни полету в космос, открытию новых звезд и планет, – улыбнулась. – Как вы и предсказывали, планеты открывали, открывают и будут открывать, – взяла в руки берестяное послание, прочла:

– «Нет ничего нового под солнцем. Все это уже было за много веков до нас и все останется неизменным через множество веков после нашего ухода… После… нашего ухода, Маруся…»