Читать книгу Книга I. Дар светоходца. Враг Первой Ступени - Елена Гарда - Страница 2

Театр

История и герой уже вышли навстречу друг другу. Их столкновение неизбежно, к добру ли, к несчастью… Время иногда смеётся над планами, меняя ход событий и перемешивая роли до неузнаваемости. Тому виной слишком юный возраст её участников и слишком древний зрителей. Но часы запущены, стрелки расставлены…

– Начинается! – радостно теребя бороду, возвестил дед Егор, поворачиваясь к Каю.

* * *

На другом конце Древнеграда задребезжало стекло в грохнувшей о стену оконной створке. Заскулила собака, донеслись женские крики и в унисон им затихающие мужские увещевания.

Злые уверенные шаги разрезали цикадную тишину.

* * *

…Кай с дедом сидели в ложе бенуар Старого Театра. На театральной сцене происходили эпичные роения неистово преданных владыке витязей. Кай без труда предсказал бы линию движения каждого, поскольку этот просмотр (он мог сбиться со счёта, но, скорее всего, не сбился) был «сто пятым» на его памяти. Постановка возбуждала в старике необъяснимую не проходящую во времени любовь, и это заставляло Кая делить с ним каждое новое открытие театрального сезона.

Надуманность сюжетной линии нервировала его в той же мере, в коей и беспечность отдельно взятых персонажей. На скале, выступающей острым пиком из гущи леса, раскатисто горевал колоритный бородатый герой, и куплеты его скорби ударяли Кая в какую-то точку мозга, ответственную за крепкий сон. Над сценой стаями кружили призраки. По волнам несло ладью. Сцены перемежались манящим звоном. Герой мчал за ним.

В жизни так не бывает, думал он, чтобы снаряды падали и падали всё в ту же воронку, и чтобы люди ничему не учились, совершая одни и те же ошибки.

Каю очень хотелось спать. На носу сентябрь и третий курс, а о летних каникулах и памяти не осталось. Пару месяцев как он забросил на шкаф зачётку от своей альма-матер им. И. Сикорского. По форме с того момента у него начались каникулы, и самое время повеселиться на свой лад… если бы не дедовы «три кита». Последняя попытка внука к бегству была пресечена назиданием: «Человек по большей части сделан из книг. Недостающее дополняет театр. Если эти две части из него убрать, то остаток сводится чуть ли не к одному лишь желудку. Ты же не хочешь уподобиться желудку?»

Кай точно не собирался уподобляться желудку, но и связывать свою жизнь с книгами, с театром или с чем-то таким не собирался. Он намеревался выйти в инженеры ЭВМ или кибернетики (как пойдёт) – судьба ФИВТ* (*Прим. авт. – комментарии к некоторым понятиям, именам собственным и цитатам приведены в последней главе книги.) в его политехе пока ещё только решалась, но в сентябре 1985 факультет обещал заработать и студентов к себе потихоньку перетягивал. И пусть все три месяца каникул были безнадёжно испорчены – то практика, то курсы, то соревнования, – но Кай мечтал о начале семестра, его влекло будущее, связанное с тайной механикой мира, с машинами и системами, которые всё знают и даже отвечают на вопросы.

Его «Сикорский» для этого подходил лучше всего.

…

На сцене громыхнуло. Голову так и клонило к подлокотнику. Признаться, в его симпатичной кожаной книжечке с печатями «Сикорского» не хватало одной подписи. Вследствие необоримого внутреннего сопротивления он не сдал экзамен по Истории КПСС. И выбор в пользу театра, но в ущерб зубрёжке вопросов о ленинизме и компартии, не показался таким уж мучительным.

Он поморщился, поменял руку под щекой и направил невидящий взгляд на подмостки.

Дирижёр осенил воздух замысловатым альтовым знамением, и оркестр замер. Сцена скрипнула. Ангелы громко затопали. От кресла пахнуло чем-то старым.

Дед благодарно ударил в ладоши. Кай сделал вид, что изучает программку с коротким либретто, а вместо этого снова пожалел о хорошем сне, чтобы мягко и никто не будил…

Семья

Он значился последним отпрыском семейства Острожских и достаточно хорошо помнил себя лет с пяти. Своего полного имени, длинного и неповоротливого, он не любил и даже стеснялся, а паспортисты при одном взгляде на первую строчку документа закатывали глаза. Если точно, то полным именем за свои девятнадцать лет он ни разу и не представился, а друзья и близкие называли его Кай.

Родители его умерли очень давно, и Кай с младенчества воспитывался дедом. Если же быть совсем точным, а Кай любил точность в определениях, то родители его не умерли, а, «возможно, умерли», потому что о них он не знал ничего, кроме того, что их нет. И это был терминологический тупик.

Маленьким он принимал сказанное взрослыми на веру, став старше – начал задавать вопросы. Но любое упоминание о родителях приводило к тому, что дед Егор переводил разговор на другую тему, а чаще молча вставал и уходил. Кай наседал, сердился, выведывал хитроумными способами, но пробить его броню не сумел. Не помогли также знакомые и соседи – в дом у «нашей Софии» они с дедом переехали уже только вдвоём. Узнать о родителях он мог лишь от семьи, а семья его была дедом. И это был тупик генеалогический.

Кто-то удивится, «двадцатый век, вторая половина восьмидесятых – при желании можно узнать что угодно!» – …Всё так, но узнать ничего не удалось. Даже сверхосведомлённая тётка из «Стола справок» на его запрос рыкнула: «Данных нет». «Какая-то чёрная информационная дыра», ответно рыкнул Кай, сминая и выбрасывая узкую полоску справки.

«Чёрная-нечёрная, а просто плохо искал», – рационально заметит скептик. Порылся бы в альбомах, что-нибудь понял из домашних вещей… – О, так выглядит тупик археологический!

Никаких вещественных источников эпохи его рождения в доме не водилось. Больше того, Кай вообще не нашёл ни одного своего снимка из раннего детства, ни-од-но-го, хотя бы себя в ползунках. А ведь у каждого его одноклассника была такая фотография – счастливые мама с папой выносят стёганный свёрток из роддома. У каждого. Кроме него.

Разве не подозрительно?

Подозрительно. Вообще, как-то во времени всё перепуталось. Иногда ему казалось, что он этот самый момент на ступеньках помнит. Её, то есть мамины, волосы и чьи-то замшевые туфли в дырочку. Коричневые. Но такого быть не могло. Или вот… удаляющееся лицо женщины в его памяти, размытое каким-то волнующим туманом. Может и не её лицо вовсе, теперь не узнать. И почему волнующим – Кай тоже не смог бы объяснить. Но при мыслях об этом сердце его давало о себе знать где-то в районе горла.

Такое перемещение сопровождалось риском не вовремя расплакаться, а Кай не стал бы этого делать даже в случаях «можно», «пора» и «надо». Потому что «парни не плачут. И не досаждают другим своим любопытством». Так учила его Муза Павловна.

Дед Егор на всё имел собственную точку зрения. Здесь он где-то вычитал, что за свою жизнь человек проливает слёзы в объёме семи вёдер. И без этих семи вёдер в организме даже нарушается какой-то терапевтический антибактериальный баланс. Потому, вслед за автором твердил дед, плакать полезно для здоровья. Кай ни разу не видел деда в слезах, да и звучало это как-то противоречиво. Ведь от слёз и скорби можно и умереть.

Такая смерть долгое время представлялась Каю особенно страшной, очень медленной и прекрасной. Стыдно признаться… в детстве он иногда о чём-то таком мечтал, особенно когда злился на деда.

Пусть бы я умер от горя, думал он тогда. Чтобы все, кто знали его, тоже потом умерли от горя. Или нет… лежу я такой с кинжалом в груди. А вокруг все плачут. И чтобы история не заканчивалась и стала одной из самых страшных родовых тайн, и рассказы о ней ходили даже через многие века. Или, вот! История вдруг передумывает и спасает меня. И все жалеют, что плохо со мной обращались.

Но подрастая, Кай начал понимать, что от такой славы нет никакого проку. Уж если прославиться, то за какое-то сложное, но понятное геройство с невообразимой тайной в глубинных мотивах. Чтобы куда ни кинь, а всё загадка, и ключ к разгадке – новая загадка. Чтобы у тебя один заряд. И один выстрел. И чтобы надежда только на тебя, желательно, у всего Древнеграда. Или у всей Гардаринии. А то и…

Это новое открытие в своё время дало толчок другому нескучному упражнению – он начал придумывать загадки сам, среди которых в первую очередь крутились причины исчезновения родителей.

Получалась белиберда, но тревожная, щемящая. Ему представлялись мрачные каменные бастионы, черепичные купола, церковники с бездушными глазами, фонтаны… фонтаны… суровые переговорщики в портупеях, которые запугивают и разлучают влюблённых, и даже разломы земной коры, пожирающие город. Последнее – для того, чтобы непременно было страшно, потому что ничего страшного или пугающего с ним в жизни не происходило, а без этого ни кино, ни книжки ему интересными не казались. Интриги, тайны, предательства, алчность и стихия – чем не движущая сила захватывающего сюжета об особом герое?

Он так увлёкся этой фантазией, что перестал спать – ночами во мраке коридора ему мерещились злобные тени. Музе Павловне стоило больших трудов успокоить его. Мягко улыбаясь, она гладила его по волосам и приговаривала: «Не бойся, там никого».

Став ещё старше, в какой-то момент он понял, что представлять себя особым героем было и несерьёзно, и грустно. И хотя от этого делалось не так скучно и менее одиноко, всё сводилось к обычной жажде признания.

Кай мрачнел от этой мысли, это звучало как-то стыдно. Но в один прекрасный момент всё развеялось – он сообщил себе, что тайны при неправильном обращении могут портить людям жизнь, перестал мечтать и запретил себе фантазировать.

Дед понаблюдал-понаблюдал за ним и выдохнул с облегчением.

…

Кай взрослел, и характер его принимал всё более интровертные черты. Его не слишком занимали игры с одногодками, как и свойственные подросткам развлечения. Он жил в окружении трёх необычных стариков: «книжного червя», «питерской, из бывших» и «римского попа», как за глаза окрестили их соседи. По мнению последних, те совсем не походили на типичных советских граждан, и, по существу, ими и не были. Дед «жил» книжными мирами, Муза Павловна «жила» мирами Серебряного Века, Каргер – «мир» оставил давно. Он служил священником в католической церкви.

Такая неспешная размеренная жизнь, чьи самые бурные всплески были сопряжены с подгоревшим субботним пирогом или с приступом ревматизма у деда Егора, превратили Кая в не очень общительного домоседа. К семнадцати годам Кай не без удовольствия и даже тихой бравады признал комфортность своего существования. А деда просто любил, такого как есть.

…

Признаться, дед был невыносимо методичен, его скрупулёзность в суждениях граничила с занудством. И не было такого вопроса, который, влетев в его ухо, вылетел бы из другого без развёрнутого проработанного ответа. Дед Егор доверял книгам. Чем старше книга, тем больше к ней доверия. Он часто повторял за кем-то ещё более последовательным и методичным: «Чем дальше назад ты можешь заглянуть, тем дальше вперёд сможешь увидеть». Половину свободного времени дед посвящал книгам, оставшуюся часть – обсуждению прочитанного.

Вчера, например, вытряхивая Кая из скорлупы уединения и безделья, дед Егор зашёлся хрипловатым старческим смехом. Утирая слёзы и приговаривая «вот же, черти талантливые!», дед, зачитал вслух:

«Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом», – ну ты слышал такое, Кай, – дом-кра-том!!!

Кай на это вежливо кивнул, улыбаясь и изображая тактичный интерес.

«Здесь же что ни слово!.. Ха-ха!.. ну ты хоть уловил? Падали вниз! А куда ж ещё-то?!! Стремительным домкратом! Халтуу-урщик, вот же прохвост! А имя-то, имя – Ляпсус! Что ни имя, то просто кричит! Ах, златоусты оба…»

Тем утром свои мысли на этот счёт деду он решил не открывать, но, слушая его, заметил про себя, что раз уж автор задумал придать картине падения экспрессивную наглядность, то человеку с богатым воображением лучшего образотворческого эпитета не сыскать. И дело не в волнах. А в падении. Уж если грохнет такая хрень, то не соберёшь, с концами…

К слову, принципы дедовой педагогики опирались на трёх китов: «ты должен набираться ума», «ты должен спортивно развиваться» и «ты должен культурно расти». Сколько помнил себя Кай, так и было: пять дней в неделю учился в школе, попутно набираясь знаний в школьном клубе «Эрудит»; утро вторника и пятницы занимала конноспортивная школа; выходные – понятно, культуре.

Кай повзрослел, и к девятнадцати в его жизни мало что изменилось. И, как вы уже поняли, сегодня, к началу нашего знакомства Кай с дедом сидели в ложе бенуар Старого Театра – программа куда уж культурней. Несмотря на то что Кай опасался незаметно вырастить в себе тождественное количество занудства, он скорее, был рад, что похож на этого человека.

«Наша София»

Шагая домой из театра, Кай обнаружил, что в голове его снова крутится мысль о родителях, но разум, отяжелевший под горьковатым парковым настоем, бунтовал против любых серьёзных дум.

Отчего-то не по сезону зацвели каштаны… слишком поздно в этом году…

Он покосился на длинную фигуру рядом – дед отбивал шаги тростью по асфальтированной дорожке.

Кай давно не был ребёнком и понимал, раз они с дедом носят одинаковую фамилию Острожских, то мать по какой-то причине на отца его не записала. Чем тут было хвастать? Дело понятное. Вариантов на ум приходило не так много, а поводов для гордости ещё меньше. Но чтобы прям так уж годами уклоняться от неприятной правды? В подобные минуты Кай испытывал к старику смесь из остывшей досады и сострадания. Может и вправду самое лучшее думать, что родителей с ним разделила смерть? Против неё не попрёшь…

Внезапно сквозь безмолвие парковой аллеи прорвалось задорное «Бразес Луи-Луи-Луи…», и Кай вывалился из размышлений прямо в шум проспекта. Сквер закончился, они вышли к дорожному переходу.

* * *

В разгар выходных Древнеград не собирался засыпать. С площадок кафе доносились звуки музыки. Из полуоткрытых окон прорывались аккорды новостей и гул футбольных матчей. По проспекту ревели ночные гонщики, глухо тренькали трамваи и где-то монотонно цокали подковы конных экипажей: «Кремц-кремц-кремц». Неведомо каким образом среди всего этого грохота слух улавливал далёкий шум ручья и хлопанье крыльев.

– Э-эй… трибога в душу тарантас! Вот, лихач, – ругнулся дед, взмахнув тростью на нахального мотоциклиста. – Головы посносит, собирай вас потом…

– Дед, сам не таким был? И аппаратище под ним…

Дед снова сердито уставился на дорогу.

– Перья, случайно прилипшие к заднице, никого ещё орлом не сделали.

Бывший лётчик бурчал по-стариковски, но в этот раз Кай опасения деда разделял. Он перевёл взгляд под ноги. Утром в новостях показали, как на Золотоворотской на глазах у горожан огромный участок дороги разнесло взрывом бешеной мощи. В коротком ролике даже несколько секунд показывали столб из обломков кирпичной кладки, ржавого покорёженного железа, каменной крошки и грязи, заляпавший балконы и окна аж до шестого этажа. А воронка, которую в гневе рассматривали жители этих шестых этажей, в диаметре была не меньше тридцати метров.

Мэрия оправдывалась, «не взрыв, а прорыв», прорыв старой водопроводной трубы.

Как и мэрию Кая не слишком заботили городские сети, но отчего-то запомнился странноватый назойливый очевидец. Он всё лез и лез в камеру, тесня чиновника с репортёром. Из его выкриков можно было понять, что прежде чем его самого снесло с ног и всё вокруг заволокло рыжей пылью, до того как асфальт начал бугриться и вздуваться огромной подушкой, прямо на месте провала он разглядел нескольких людей, медведя и быка. Когда же гриб из глины, воды и подземных газов осел, и селевый поток затопил всю проезжую часть – никого не стало. Внутри воронки, зиявшей краями рваного асфальта, почему-то никого не обнаружилось.

«Вы меня слушайте, где? ГДЕ?!! Куда делись? Я вии-и-дел! Бесовский сговор! Я знаю! Что вы мне тут это?!!» – истерично вопрошал он.

Чиновник стеклянно смотрел мимо камеры и продолжал скрежетать, мол, граждане, меньше паники, мол плановая опрессовка труб, бывает. Остальное – фантазии.

Слева в ухе прозвучало:

– …и я о том же – стёкла в домах повыносило, дырища – не обойти не объехать. Говорят, оползень до камеры канализационного коллектора, еле остановили. Хорошо хоть стоки не задело, ага. Летело бы гов…

Похоже, к этому моменту мысли деда и Кая, сошлись, описав неправдоподобно сходную кривую.

– Сказали ж, опрессовка… – зевая, бросил Кай.

– Да врут, не привыкать. Вон в зоологическом музее парочку за «этим делом» словили, а на амвоне Лавры, рядом с ликами святых, подрались кришнаиты с православными. На колокольне «нашей Софии» голые блудницы с плакатами груди показывали – вот это новости. Кому нужны сбежавшие быки и медведи?

Кай усмехнулся. Дед, который, по обыкновению, ёрничал с большой творческой отдачей, продолжал:

– И что ты думаешь, – сторожа музейные разрезали болгаркой цепи, закрывающие вход на колокольню, впустили милицию и всех приняли, голых как есть.

Кай фыркнул.

– Сенсация для стариков, вроде тебя. Вот бы попы с болгарками да против блудниц – это был бы сюжетец! А так…

– Да уж… По болгаркам ты у нас мастак… – дед махнул тростью и покачал головой.

Кай покраснел. Хорошо хоть в темноте никто не мог увидеть ни его пунцовых щёк, ни его перебинтованной руки с пятнами крови и зелёнки.

Физический труд, и правда, не самая сильная его сторона. Шлифовка кадрана для солнечных часов по макету Горыныча (шефа клуба «Эрудит») обернулось очередным разочарованием. Старая полусточенная болгарка вывернулась будто живая, и в мгновение весь балкон был залит кровью. На крик подскочил дед и передавил ладонную артерию. К счастью, полотно прошло вскользь, но в итоге правую руку пришлось зашивать в медсанчасти. И всё это как раз перед походом в театр.

– А что говорит Каргер про эти взрывы? – перевёл тему Кай.

– Говорит, мол, подземные речки шалят… а быки и медведи… галлюцинации, короче.

Но Кай уже не слушал. Лёгкий ветер, приносивший аромат запоздалого цветения каштанов, дремотно шелестел листвой. Вдобавок откуда-то из кафе потянуло сдобной выпечкой, и в носу защекотало. Он почувствовал, что ужасно проголодался, и разозлился на деда снова. Тот ведь намеренно не захотел вернуться домой на такси, «пройдёмся, пройдёмся». Пахло очень вкусно. Кай знал, что у Музы Павловны к их возвращению готова тарелка блинов с кленовым сиропом, и сейчас, прихрамывая на своём протезе и кутаясь в длинный шёлковый палантин, она наверняка ждёт их под домом.

Так было всегда в дни их «культурной» программы.

От этих мыслей на душе стало легко. Раздражение улетучилось. У него есть семья. Два… нет, три добрых человека, которые всегда рядом. Есть Рагнар. Есть «наша София». У многих и этого нет.

В ухе по-прежнему монотонно гудело:

– Остолопы, трибога в душу…

Каю вдруг стало совсем весело.

– Дед, нету никаких богов! Будь они, летели бы девицы голые с нашей колокольни «стремительным домкратом».

Он шагал, улыбаясь мигающей в далёком небе звезде и утопив руки в карманы.

– Молодец, запомнил… – дед мерно выстукивал тростью по каменной кладке.

От Старого Театра до их дома – всего пара километров, и вскоре дед с внуком свернули на узкую улочку, ведущую к кварталу из тех, что называют «историческими». Очень быстро стемнело, в свете фонарей стал виден пятиэтажный дореволюционный дом из тех, что называют «царскими». Кай уже мог разглядеть высокие стрельчатые окна, пилястры и лепные украшения из тех, что мыть и чистить от птиц – то ещё удовольствие.

Они прошли мимо арочных ворот и повернули.

Кай поднял голову – в сотне метров от заборного вала, в лунном свете золотились купольные луковички «нашей Софии». Стройно белела расписанная под византийское кружево колокольня. Месячный свет скользил по вершинам деревьев, и отсюда, снизу, линии куполов и крыш выглядели ещё более загадочными.

Дед Егор любил повторять, что история Гардаринии писалась именно здесь, в «нашей Софии». Их дом выстроили на бывших монастырских землях, а за них полегло немало народу. Чьи кости хранят седые камни и древний двор собора, памяти уже не осталось, но веками кто-то нападал, а кто-то отбивался. И первые, и вторые нашли конец у этих стен.

От мыслей о костях и скелетах ему всегда становилось жутко, потому удобнее было считать, что дрожь, пробежавшая по телу, объясняется не думами о смертях и погостах, а густой ночной прохладой. Он зябко повёл плечами.

История

Время шло к полуночи. Они подошли к последнему перекрёстку.

– Что-то Музы Павловны не видно… – дед вглядывался в полумрак у подъезда.

– Ушла, наверное. Холодновато.

Кай поискал глазами свой балкон, затем привычно бросил взгляд в направлении Межевого переулка, залитого светом фонарей, и почувствовал острый холодок, будто сигнал.

Он оглянулся.

…

С незапамятных времён здесь царила чуждая всем формам легкомыслия атмосфера деловой активности пассивного свойства. Такой вот городской оксюморон. Тон всему району задала старейшая в Древнеграде часовая мастерская. Вслед за ней здесь пустила корни пара скучнейших контор – нотариальная и адвокатская. Дальше – лавка букиниста, она могла посоревноваться с соседями в толщине пыли на полках. Рядом же, скромным оплотом социалистической респектабельности, витринами блистали ювелирный магазин и антикварная лавка. Позже сюда перебралась пара посольств европейских государств глубоко нордического склада. Их флаги сейчас лениво колыхались на древках над солидными кованными оградами. Всё остальное дремало.

Кай здесь вырос, узнавал каждый булыжник и доску в заборе, каждого кота на водостоке. Но на этот раз его внимание зацепил какой-то изъян в холодном застывшем антураже – привычный порядок был нарушен. На узкой полосе газона под червлёным щитом с золотым коронованным львом, сжимающим в лапах серебряную секиру, в столбе света у стены, склонив голову к поджатым коленям, сидела светловолосая девушка.

Она была слишком яркой для этого места. И весь переулок озарился её присутствием. Ярким в ней было всё… но самым ярким – бирюзовая кофта или..?

Девушка съёжилась от холода.

Кай сделал несколько шагов, поворачивая за дедом Егором…

Затем снова посмотрел на девушку – его взгляд просто плавно переместился, будто она была горящим факелом на сером фоне.

Он остановился, несколько секунд раздумывая, а затем ноги, рассогласовываясь с планами мозга, понесли его в сторону одинокой фигурки.

– Дед, стой, я… я сейчас, – бросил он, совершенно не представляя, что собирается делать.

Дед от неожиданности замер на середине перекрёстка.

– Э-э, погоди! – опершись на трость, он с удивлением проводил глазами внука.

– Да тут… – Кай был уже в нескольких метрах от неё. – Человеку пойти некуда… И ночь.

– Мда-а-а… История… – дед Егор усмехнулся.

На звук голосов девушка повернула голову и, глубже вжимаясь в стену, запахнула свою яркую кофту.

Она окинула Кая таким сердитым подозрительным взглядом, что он снова засомневался и на секунду остановился.

Но фонарь качнулся, свет выхватил из тени её лицо, и Кай смог понять, что же такое яркое сбило его с пути. Цвет глаз. Её цвет глаз! Сиреневый, такого не бывает, но, оказывается, бывает! – и это открытие его очень сильно взволновало. Может потому, что с разделяющих трёх метров он не должен был разглядеть ничьих глаз, но он их видел.

Кай не хотел пугать её сильнее, но не смог приказать себе остановиться…

В этот момент от него, кажется, уже ничего не зависело, даже он сам, потому как в следующий одновременно случилось несколько событий, и развивались они с такой быстротой, что никто не сумел бы охватить всю картину целиком.

В траве, в полутора метрах от девушки что-то блеснуло, омерзительно живое и целеустремлённое.

На секунду Кай остолбенел, пытаясь оценить обстановку.

Рюкзачок. Смятая обёртка от мороженого. Змея.

В центре города? Серьёзно?..

У ног. Змея. Молоко.

У ног.

И ОНА ЭТОГО НЕ ЗНАЕТ.

Кай в два шага преодолел разрыв, схватил девушку за руку и что было силы потянул на себя, в сторону от леденящего душу скольжения. Девушка охнула, проследив за его взглядом, и, помогая себе рукой, вскочила. Последовал вскрик как от боли – в смеси грязи, травы и крови из её ладони торчал кусок битого стекла. На миг она растерялась, кажется, не осознавая, что пугает её больше – поступок Кая, змея или вид крови на руке. Она попыталась уклониться, одновременно выдёргивая из ладони осколок, но в следующий момент, обнаружив живую крапчатую ленту уже под ногами, завизжала, подпрыгивая.

Змея тоже испугалась, дёрнулась. Бурая спина блеснула зигзагообразным узором. Змея занесла свою треугольную голову в броске и поползла к ним…

Дед, наконец, тоже пришёл в себя и, подскочив, размахнулся своей тростью, но лишь взрыл землю, чертыхнулся и снова ударил. На миг змея скрылась в траве.

– Мистика тебя задери, да где ж ты?! – зло выкрикнул он, вглядываясь в полумрак под ногами, и снова замахнулся, ударяя вслепую.

Змея не спускала с Кая своих холодных глаз, огибая их по мягкой газонной траве, с шипением совершая бросок за броском, не то нападая, не то отпугивая.

В спину ударил внезапный порыв ветра, Кай почувствовал, что его сносит с ног.

В паре десятков шагов от них из сумерек появилась фигура Музы Павловны, концы золотистого палантина метались под порывом ветра, не давая сделать шаг. С годами ей было всё труднее двигаться быстро, протез совсем плохо слушался.

Последним участником, на глазах у всех, с неба в траву сверкающим разрядом упала острая трезубая молния. И всё превратилось в совершенное безумие.

Мистика

Нет, это была не молния, но серебристая птица, распластавшая крылья за спиной, пикирующая головой вниз, у самой земли выпустившая когтистые лапы и схватившая змею. Птица выглядела столь же величественно, как те, что на гербах, под которыми присягают на верность.

Широкие крылья били в воздухе, резкий клёкот птицы и шипение змеи смешались в какой-то агонической схватке. Змея извивалась, оплетая крепким телом лапы птицы, пытаясь впиться своим зубом в пышное оперение, но не причиняя ей вреда. Птица била клювом, стискивая плоть змеи когтями, но не могла набрать высоту. Хвост змеи обвил шею птицы, они уже не могли расцепиться, у глаз Кая метался неистовый комок из перьев и змеиного жгута.

Он на секунду зажмурился и вскинул руку, отшатываясь от кружащих в воздухе соперниц – крылья хлестали Кая по лицу. Он просто не мог отступить – у девушки подкосились колени, она безмолвно оседала на землю. Что бы не привело сюда эту птицу, она не могла одержать верх над змеёй, а та не могла отбиться от неё.

В какой-то момент всё произошло без его участия – он не помнил, как перебинтованной рукой сжал окровавленную ладонь девушки, другой рукой обхватил её за плечи и, оторвав от земли, будто ребёнка переставил с газона на дорогу.

Волосы девушки застилали ему глаза. Ничего не видя вокруг, он почти волочил её, оттаскивая подальше от схватки, надеясь, что она сможет встать на ноги, и они убегут. Однако, это оказалось только началом ужаса. В следующий миг Кай обнаружил что теперь под их ногами расползается и крошится асфальт, что воздух по какой-то причине скручивается в непонятные вихри вокруг их лиц и рук. Их обдало жаром. Одновременно, разум отметил, что слух будто проваливается в бесшумные ямы. Вперемешку с прорывающимся откуда-то рёвом.

Паника заглушала ужас. Он попытался одновременно следить за дракой и за расползающимися трещинами под ногами, но споткнулся о вывернутый камень. Потеряв равновесие, он начал опрокидываться на спину. Тонкие пальцы, вцепившиеся в его курточку, разжались. Птичий клёкот взвился к какой-то запредельной акустической частоте, раздался девичий визг, затем не пойми откуда прорвался глухой дрязг, и в следующий момент нечто багрово-чёрное, неописуемо страшное подобие несущейся на него крылатой горы в светящемся ореоле, смело Кая с ног.

И Кая не стало.

Хтоник

Он не видел часов, но вдруг понял, что стрелки остановились. Тело его зависло в воздухе.

Волна страха прокатилась от мозга к позвоночнику. Он видел себя сверху… Он много раз читал о подобном, но всегда относил авторов к разряду сказителей девяносто девятого уровня наглости. Чёрная масса, которая представилась ему на доли секунды крылатым валуном, разрасталась вокруг него непроницаемым туманом. Сам воздух сковал его, свиваясь в ощутимые кожей шипастые кольца, сверкая, раскаляя воздух багровыми языками. Он пошевелил плечом – шипы впились в тело и внутри всё начало гореть.

Последнее, что он видел – ярко-красные глаза чудовища и дымную его глотку. Встретившись с глазами Кая, они заполнили собой весь его разум.

* * *

Лицо деда Егора выражало страшное страдание. Дед не мог говорить, он не мог чётко вспомнить свой кошмар, он не мог вспомнить, почему он считал это всё таким реальным, почему он всю жизнь этого боялся… Его руки и ноги были холодны как лёд, мир вокруг потемнел, страх затопил его целиком.

Дед видел, что Кай провалился в горящий разлом, он услышал его крик, хриплый, пронзительный, режущий уши, словно ножом. В его руках была трость, но он не мог пробиться сквозь вихрь из огня и дыма, только в ужасе смотрел на тело Кая, дымящееся в невидимых оковах.

Он задрожал, увидев Кая умирающим, свою жену умирающей, умирали его дочери, умирали родители, всех своих друзей он видел умирающими, все умирали, и в самом конце он тоже умирал, один, абсолютно один. Это был его тайный кошмар, о котором он никому никогда не говорил. Он знал, что умереть в одиночестве, умереть от горя – его самое большое наказание.

Дед тихо заплакал.

* * *

Кай чувствовал себя мёртвым. Нельзя описать это какими-то точными признаками. Внутри был холод и отсутствие красок, снаружи огонь, буря. Между ними – лишь тонкая, но очень прочная нить, ведущая к мозгу. Мозг работал чётко, будто наконец освободился от утомительной бессмысленной связи с телом, которое лишь засоряло красоту обмена внешнего с внутренним.

Впервые в жизни, обретаясь в пограничном состоянии между жизнью и смертью, он узрел, но не глазами, а как-то иначе, истинное своё тело. Увиденное было не плотью, не материей, не анатомически правильным набором костей, сухожилий и мышц в оболочке из розовой кожи. Нет, его телом в тот момент стала сияющая золотисто-голубая дымка, фрактал с его ИМЕНЕМ. Будто капля акварели, расплывающаяся в стакане воды. Обманчиво бесформенная, но одновременно алгебраически множащая самоподобие в бесконечной рекурсии. Отвечающая не топологической, а дробной хаусдорфовой размерности, хоть он и понятия не имел, что все эти слова означают. Разумная капля, ведь он мыслил. Без чётких границ, часть Тварного. Принадлежащая Нетварному.

Он едва мог двинуть рукой, сотканной из множества плывущих вокруг его ИМЕНИ сияющих разноцветных нитей, и этот миг его жизни меньше всего подходил для признания существования всякой эзотерической мути вроде ауры. Но другого объяснения не подыскивалось.

Он ничего не знал о физике этого сияния. Он, как форма жизни, обратился в цвет, и это единственное спасло его от мгновенного стирания в окружающей палитре. Холодно работающий мозг сообщил, «цвет – это волны определённого рода электромагнитной энергии, которые после восприятия глазом и мозгом человека преобразуются в цветовые ощущения». Значит связь между мозгом и глазами пока жива. Надо постараться не потерять её.

Он должен вернуться. Должен.

Что-то внутри или снаружи помогает ему.

Голубое и золотое – это его защита.

* * *

Асфальт под ним бугрился, вздымаясь и расступаясь обугленными трещинами. Улицу поглощала растущая гигантская чёрная воронка. В голове всплывал обрывками какой-то невнятный речитатив. Мир вокруг не сопротивлялся, вспыхивая по линиям разлома обгорающим картонным муляжом.

Если бы Кай мог сказать хоть слово, то в этот момент он бы кричал от страха, он бы весь превратился не в цвет, а в звук. Теперь каждый миллиметр распадающегося на гранулы и нити тела отдавался резкой болью. Золотисто-голубое поле обвивали огненно-чёрные языки из бездонной пасти, он чувствовал, они способны его разорвать, а может испепелить, или расщепить. Он чувствовал, что его защита не усиливается, но слабеет с каждым вздохом. И дышит он или нет, но его невидимые материальные кости медленно готовятся перейти в что-то более мелкое чем песок.

* * *

«Я.. умираю?», – мозг теперь был сам по себе, он отделялся от ИМЕНИ. Осколки мыслей, больше не принадлежащие его совершенному фрактальному телу, бились в тонущем в черноте сознании, они не знали, о чём они теперь. Их некому было думать.

Что-то раскалённое, будто хлыстом ударило поперёк его тела. Золотисто-голубая оболочка была разодрана и истончилась, он ощутил, как красивое яркое пятно цвета начало разделяться, терять краску, рассеиваться. Он превращался в серое. И это было совсем не то, что быть ярким акварельным средоточием жизни. Серое ещё не мертво. Но смерть точно проходит через этот цвет. От самого яркого, которое может быть никто и не замечал в тебе, Кай. Как и ты сам. Но к чёрному.

Вот где настоящее НИЧЕГО.

Чёрное не могло быть живым. Не могло быть хорошим. В чёрном нету цвета. Хуже того, в нём нету света, чёрное это признак отсутствия светового потока от объекта.

Чёрное – это ОТСУТСТВИЕ.

Нет. Точно, нет, подумало ИМЯ.

– Кай! – выдохнул какой-то голос в мире без цвета. – Кай! Будь здесь. Говори со мной!

«Кто это?» – глаза, связанные с этим именем, открылись в столбе мрака, мёртвые и пустые.

Где-то за пределами утягивающего его вихря из огня и камня, как за стеной, были цвет и жизнь. Почти не было серого. Совсем мало чёрного. Это ПРАВИЛЬНО. Но зрение, подчинённое разуму, которому больше не было нужды справляться с сумбуром мыслей, отметило жутковатую перемену.

* * *

Там, в цветном мире, у него, кажется, остались родные люди… или нет?

О, да… что-то такое он помнит. Он хочет, чтобы они жили.

Вокруг них, кем бы они ни были, всё необъяснимо застыло…

Кажется, время начало течь с разной скоростью.

Это был подарок. Подарок времени, неожиданная спасительная неправильность. Вихрь не подпускал внутрь, и не отпускал наружу. Но не причинял вреда никому, кто находился вне его границ. Потому что те, снаружи, застыли, обратились почти в камень.

Что с ними?

Один замер с воздетой к небу тростью, рассекающей воздух, след её движения мерцал застывшими серебряными искрами.

Кто-то с ползущим с плеч палантином, будто окаменел на полушаге с раскинутыми руками.

Яркое… самое яркое среди них словно оцепенело в падении, и длинные пряди волос заструились в воздухе, пряча сиреневое…

И ведь ещё было нечто… без собственного цвета.

Змея?

Он поискал. Её швырнуло в сторону, и она зависла в мучительном изгибе в нескольких метрах от земли.

Сознание Кая меркло.

Под натиском жара пышная осенняя зелень на ближних кронах усохла. Деревья обернулись черными сморщенными скелетами. Они тоже умирали.

* * *

В этот бесконечно медленный момент сквозь зажмуренные глаза его ослепила молния из миллиона красок, он услышал над собой стремительный свист крыльев.

«Кееек-кееек-кееек», – в этом звуке слышалось властное нетерпение.

Кай разомкнул ресницы и в мельтешении пятен света разглядел уже виденный им трезубый росчерк, ворвавшийся в самый центр вихря.

Это – спасение. Это – сама жизнь.

Он не знал почему.

Но знал это.

В слепящем сиянии он чётко разглядел сокола, птицу, на которую разный ток времени от чего-то не действовал.

Сокол и есть миллион красок жизни.

Глубокий вздох. Горный разреженный морозный воздух.

Мёртвым не нужен воздух.

– Кай! Ответь мне!

Бессмысленные звуки, опоздавшие на целую вечность, соскальзывали с пустоты вокруг Кая, мимо Кая: в пустоте разлома не было ничего, за что эти звуки могли бы зацепиться.

– Прочь, – голос был мёртв, настолько пуст, что даже холоду в нём не было места. – Вам не понять, – Кай слышал этот голос внутри своей головы. Его рот открывался без его участия, и звуки эти сплетались в слова сами, как будто жили в нём всегда.

Ведь смерть – это всего лишь иная степень комфортности его существования. Ему могло быть там хорошо, за гранью.

– Нет, – раздался голос. – Я не уйду.

* * *

Многохвостое чудовище взревело хором голосов и отшатнулось от рассекающих воздух, острых как бритва когтей.

Сокол завис над телом Кая, раскинув крылья.

В ушах Кая прогремело:

– ПОГОВОРИМ, ХТОНИК?!!

…

Каргер

В столб кипящего мрака шагнул Каргер.

Самое время было удивиться. Но такие простые чувства больше не были подвластны ему. Он лишь Зрил и Внимал.

И в круге огня и тьмы стоял весь правильный, непримечательно-однообразный и до беспамятства скучный друг деда Егора, священник Каргер.

И Кай узрел его. И это был он и не он. Больше – не он.

И Кай Внял ему.

И вернулся, и перестал быть лишь цветом и именем.

Всё вокруг стало голосом Каргера, и Кай мог поручиться, что эти его слова были произнесены не обычной человеческой речью. Но он сам от чего-то её понимал.

Кружащий над ними сокол склонил голову и издал пронзительный радостный крик, щёлкнув клювом.

Хтоник, так назвал его Каргер, ответил птице жутким рёвом. Воронка вихря, преодолевая внешнее сопротивление, расширялась в диаметре, в фасадах соседних домов трескались стекла, крошилась штукатурка. Столб асфальтной крошки, дыма и огня уже поднимался выше их крыш, от разрушения спасала только необъяснимая разница в течении времени здесь и там. Словно кто-то остановил вселенский маятник часов. И выключил звук.

Никакого правдоподобного объяснения этому не было, но правдоподобное и истинное – не одно и тоже.

Кай представил, что время, сгустившись, а может, наоборот, рассеявшись, защищало внешний мир от губительности своего воздействия, превращаясь в непреодолимый барьер. И сущность из мира невидимого, в который, судя по всему, его затягивало, этот барьер преодолеть пока не могло.

Каргер простёр руки ладонями вверх, низко опустив голову. Смертоносный вихрь из мрака и огня не причинял ему вреда, чёрное одеяние струилось вокруг его тела, повинуясь инерции вращения. Каргер упёрся подбородком в грудь, проговаривая непонятные слова. В воздухе еле уловимо почувствовалась вибрация, появилось слабое мерцание, что-то происходило в такт его словам.

Он вернул Время.

Каргер не отрываясь, мрачно смотрел на Кая.

– Говори со мной, мальчик, возвращайся, – слова врезались в кожу Кая острыми чёрными осколками льда.

Его сердце сжалось, и внезапно многое перестало иметь значение, важным остался только имеющийся шанс.

Чудовище взревело и разразилось дребезжащим хохотом:

– Ты опоздал, клирик, ты пришёл слишком поздно, – слова его гудели в каждом летящем камне, язык их был чужд уху, но его мысли были Каю понятны. – Твоё чаромудрие надо мной бессильно!

Золотистые глаза птицы встретились с взглядом Кая, и тот почувствовал, что она его не отпустит.

Он жадно наблюдал за Каргером. Пространство наполнилось мерцанием, почти неуловимым и рассеянным, но с каждым словом эти искры наливались цветом, переменчивым, неопределимым, они струились по стихийным траекториям, и казалось в их хаотичном биении не было никакой системы, но ещё через какие-то такты времени к ладоням Каргера начали стекаться голубые волокна, тончайшие. Сначала почти невидимые, дрожащие, не толще паутинки.

Движения его стали ещё более необычны. Как если бы в руках у Каргера был лук и он, геометрически точно отмерял очередной угол поворота и отправлял из него стрелу за стрелой. Вот только лука в руках у Каргера не было, но, запущенные невидимой тетивой светящиеся стрелы уносились в пространство вокруг них. Эти лучи не поражали никаких целей, но их полёт создавал в воздухе ясно различимый светящийся след. Этот след складывался в многоугольную звезду, которая не очень ярко прорисовалась над ними, когда Каргер тяжело опустил руки.

Весь этот парящий вокруг них каркас наполнялся новыми порциями света, сплетался в подобие купола, со всевозрастающей чёткостью и мощью оттесняя клубящийся густой чёрный туман от тела Кая.

Он ощутил, как его самого оплетает золотистое сияние, другое по природе чем голубое, но стекающееся к нему от той же творимой Каргером сферы. Какое-то знание помогало ему понять, что прорехи в его защитном поле благодаря этим нитям затягиваются, творя из живых растущих волокон спасительный покров.

– Отступись, хтоник, он Свет. Он не твой! – Каргер словно вытолкнул горящий светом знак вверх, и тот воспарил, меняя очертания и медленно вращаясь над их головами.

В этот момент на лице Каргера появилась кривая улыбка.

– Закон выше, клирик. Он Тьма. Он брешь. Таких положено убирать, – тысячерогое существо кружило вокруг, свёртываясь клубами и уклоняясь от ударов сокола со свистом тысячи его крыльев. Голос гремел, но без зла или страха. Казалось, эта игра его даже забавляет.

Кай то проваливался в беззвучие, терялся, то опять выныривал и затем снова глох. Слух улавливал обрывки слов, значимых или нет, он не мог понять. Что-то в нём, – а он не был уверен, что ещё имел глаза, – следило за Каргера.

Тот говорил легко, в его голосе также не было ни страха, ни угрозы. Со стороны могло показаться, что старые приятели играют в покер, в их речах не чувствовалось ненависти, а лишь желание взять ставку. И в этом был удручающий диссонанс. Потому что глаза Каргера… его глаза были затоплены тревогой.

Над ними как прежде парила птица. Каргер немного сократил расстояние до тела Кая,

– Он последний в линии, ты не знал? Он – последняя капля. Попробуй поставить его на Путь.

– Им нельзя было встречаться, – ответила тьма, смахнув хвостом из огня и мрака кусок стены из света. – Я не ошибаюсь.

Каргер не спускал глаз с Кая, но и одновременно противостоял пустоте, разверзшейся под их ногами. Она пожирала лоскуты творимого Каргером света, истончала защиту на теле Кая, всему этому необходимо было противостоять.

Кай ощущал, каким напряжением духа и физических сил, даже на грани человеческих сил, Каргеру удавалось удерживать их обоих за щитами магической сферы.

Каргер слабел и пытался выиграть время.

– Ты много раз бывал прав, изгой, но не в этот раз. Другого шанса может и не быть. Давай, попробуй!

– Я не помогаю и не мешаю крови. Мне ведомы Пути. Но вред, нанесённый кровью, смывается той же кровью!

Гигантское огнецветное лицо с оскаленным ртом нависло над телом Кая.

– Facti sanguinis esse parum! – впервые спокойствие изменило Каргеру. Он сгрёб в охапку несколько голубых лучей и по широкой дуге хлестнул ими по застилающей глаза тьме.

Тьма недовольно крякнула и отступила на несколько шагов, гигантское лицо рассеялось, оскалившись тысячей пастей.

– Думаешь, нам пора перейти на латынь? Ты застыл, власть и право не в твоих руках. Твой нейтралитет уже вреден. Слишком много житейского. Слишком много человеческого, – металлическим дрязгом пророкотал пожирающий их вихрь. – Слишком много терпимости. Не из-за этого ли Гардариния потеряла связь с Пламенником?

Из тысячи пастей вырвался дикий огонь, оплавив часть нитей спасительного купола. Они дрожали, роняя затухающий свет, вздрагивали и рассыпались холодными искорками, и умирали…

* * *

Если бы кто увидел этих троих издалека, подумал бы, что в асфальте пробился вулкан, а в его жерло из серого сумрака бьют грозовые протуберанцы. Увидев синеющие электрические дуги, он представил бы гром. Увидел бы клубы дыма, языки пламени, облака горячего пара. Противники кружили каждый в своей плоскости, нанося удары и ускользая от чужих в нежданных меридианах, будто слоях, и это было бы самым странным из увиденного. Но взгляд обычного человека не проникал сквозь воздушно-временной барьер. Удары чудовищного хвоста раз за разом рвали сам этот воздух, барьер этот стонал, и после каждого казалось, никто не в силах восстановить текучую целостность их прекрасного солнечно-небесного мира, золотисто-голубого… живого.

И всё же… Золотые с голубым нити Каргера снова и снова латали его, как и тонкую оболочку Кая, делая рваное снова целым.

* * *

Заслоняясь от огня, Каргер выставил перед лицом скрещённые руки. Кай вдруг увидел на его ладонях чёрные струйки – от каждого ногтя вниз, оплетая фаланги, они скатывались по запястьям в рукава. Он не различал их цвета, но понял, что это кровь.

Кровь пахла чем-то страшным. Её пары расплылись под куполом и врезались в непривычно обострившееся обоняние. Он никогда не думал об этом как о чём-то цветном. Но сейчас его чувства затапливало красным.

Этот цвет был самым сильным. Даже сильнее чёрного.

Затухающий слух уловил:

– И тебе, хтоник, пора выбрать Твердь. Кристаллимы тебе не по зубам. Цикл повторится или станет началом…

Он больше ничего не услышал, но понял, что это было что-то очень важное. Важное для него и для всех. Странность состояла ещё и в том, что всё это было ему откуда-то знакомо… Но он не помнил откуда.

Закрыв глаза и раскинув руки с опущенными ладонями, Каргер медленно вращался в сфере, не касаясь ногами земли. Глянцевые капли срывались с кончиков пальцев. Медленной нескончаемой моросью падали они, рисуя в полёте свой собственный узор. Они больше не добавляли цвета в пространство. Но, благодаря им, что-то снова изменилось.

Каргер проговорил ещё несколько непонятных фраз, и бездна, зияющая багровым и чёрным, потянулась к его ладоням голубыми волокнами, такими же, как те, что он вытянул из света. Почти прозрачные, они сплетались в тонкие нити света, нити обвивали друг друга, образовывая сияющие линии и опоры, и в какой-то момент Кай увидел, что Каргер уже не парит в воздухе – ноги его стоят на лестнице, ступени её вырастают из огненного мрака разлома и уносятся вверх, в самый центр горящего над головами знака из голубых и золотых лучей.

– Я не торгуюсь. Я забираю моё по праву. Ты слышал Речение. Укротись! – глухо рыкнула чёрная бездна. Багровые шипастые хвосты взрыли остатки асфальта, подняв каменный шторм и добавив сокрушительной мощи вихрю.

Затворы времени, похоже, были на пределе прочности. Вековые каштаны накренились почти до земли, стволы затрещали, и ветви неистово ударили по стенам соседних зданий, над крыльцом их подъезда оторвало козырёк, с крыши снесло несколько кусков черепицы.

Каргер соединил ладони перед собой и выдохнул какие-то звуки, но стали они написаны огнём. Руки его были полностью в крови. Кай вдруг понял, что рукава и спина его тоже промокли. Одежда Каргера была насквозь пропитана кровью

Кай заметил, что знак над их головами, многолучевой купол, обрёл совершенно чёткую форму. Две зеркально наложенных друг на друга фигуры, одна из голубых сияющих нитей, вторая из слепящих золотистых лучей внезапно слились в звезду, в глубь которой уходила лестница Каргера. В следующий миг купол исторг столь мощную волну света, что перерезал плотную завесу из мрака и залил сиянием каждый уголок каждый закоулок между домами на перекрёстке пустынных улиц. И мощь этого знака была настолько велика, что багрово-чёрный клубящийся вихрь из тысячи языков с гудящим металлическим рёвом отпрянул тысячей колец и зашатался.

– Ты осмелился ударить по мне Тьмой? Моей Силой?! МЕНЯ?!! МОИМ ЩИТОМ!? – тысяча гневных глаз вырвались из разлома.

– Ты, помнится, что-то говорил о моём чаромудрии!

В следующий миг звезда обрушилась вниз ливнем из голубых струй. Кай почувствовал прохладу и прилив сил. – Говоришь, дорога тебе Гардариния? Древо умирает. Нити духа тают. Тьма вышла из-под твоего управления. Слишком много терпимости. Слишком много страстей.

– Я скучаю, – буркнуло в ответ со вздохом, и взгляды из колец тьмы приняли почти застенчиво-милое выражение.

– Отступись от парня, и ты получишь Свет!

– Ты встанешь на Путь с ним?..

На секунду, а может это была вечность – Кай уже потерял понимание течения времени – установилась тишина. Каждая грань могучего знака опустилась вглубь развороченной бездны прозрачной мерцающей стеной. Лишь шелест крыльев и стук сердца о грудную клетку Кая отмерял смену мгновений. Если внутри него сейчас находилась душа, то она похолодела и сжалась до размеров льдинки, Кай понимал, что эта тишина решает всё.

– Ты встанешь на Путь?.. Ты знаешь цену, Ипсиссимус, – буря, или уже скорее лава, подобная вулканической, внезапно начала обретать плотность и форму, словно в руках ваятеля.

Кай уже просто не имел сил удивляться, но в этом обезумевшем жидком камне проявились очертания лица с валуноподобным носом и ртом. В суровых глазницах чёрными ямами загорелись глаза. Ничего ужаснее в своей жизни Кай не видел – живые бездонные глаза на лице из дымящейся раскалённой магмы. И, кажется, в этот момент назначалась цена за его жизнь.

– Я знаю цену, Патриарх, – тихо проговорил Каргер, опускаясь на одно колено и склоняя голову. Затихающий вихрь раздул складки его моццетты, и взгляду открылись блестящие пластины, прикрывающие плечи, на груди сверкнул какой-то знак.

Тишина стала нестерпимой. Казалось, от этой тишины лопнут барабанные перепонки. Или разорвутся сосуды, не выдерживающие бешеные толчки крови камерами сердца. Ну кто-то, разорвите её! Скажите хоть что-то…

– Вне Слова и Глупца, – проскрежетал старческий голос.

– Вне Слова и Глупца, – эхом проговорил Каргер, приложив пальцы к губам, а затем к металлическому знаку на груди.

Каргер встал, разогнувшись в полный рост, пошатнулся и снова согнулся, уперев руки в колени. Он с трудом восстанавливал дыхание. По опалённому в морщинах лицу стекал пот. Лоб и щёки были иссечены и кровоточили. Коротко стриженные жёсткие с проседью волосы и колючие брови были покрыты серым пеплом. Кожа на руках потрескалась от жара, длинные пальцы дрожали.

Он вынул из кармана сутаны нечто похожее на шарф и вытер им окровавленное лицо и шею, затем поправил колоратку и, присвистнув, поднял над головой руку – на неё спланировал сокол.

– Благодарю тебя, Мистика, – он погладил птицу по спине.

Соколицу ещё не покинул боевой раж, она крутила головой из стороны в сторону, но ответила усталым «ии-чип».

Кай видел, как ему тяжело. К своему удивлению, он впервые понял, насколько, в действительности, стар Каргер.

– Если бы не ты, совсем беда… – Каргер провёл рукой по взъерошенным крыльям, расправил несколько перьев. Птица смотрела на него немигающим строгим взглядом. – Ты же присмотришь за ними?

– Ии-чип…

– А тебе не пора ли возвращаться? – продребезжал хтоник недовольным голосом.

Мистика раскинула крылья, оттолкнулась когтистыми лапами и перелетела на соседнее дерево.

Каргер повернулся к лицу из застывшей магмы. Но вместо него уже вырисовалась огромная фигура, скорее человекоподобная… поскольку беспрестанно меняла лик. То медвежья голова покажется, то лицо бородатого старца, то бычья рогатая голова явит себя. То же самое относилось и ко всей остальной фигуре – мощные крылья сменялись огромными когтистыми лапами, лапы – человеческими руками, руки же – копытами. Кай подумал, что это снова проделки времени, словно оно просто замедлило скорость смены кадров.

Он не ошибался. Снаружи картинка тоже начала меняться. Застывшие в их течении бытия на несколько секунд тела деда, Музы и незнакомой девушки тягуче медленно продолжили своё изначальное следование. Это не было ещё полноценным живым движением, но с той стороны незримый маятник качнулся, и часы с натугой начали ход.

Трость деда медленно рассекала бурую стену вихря. Обдаваемый жаром и струёй раскалённой каменной крошки, он встретился плечом с непроницаемой стеной. Муза остановилась, закрывая лицо палантином. Девушка продолжила падение навзничь, медленно выставляя за спину руку. Змея, скрутившись в восьмёрку, шлёпнулась на асфальт и направилась прочь от растущих трещин в асфальте.

– А тебе придётся остаться… – загрохотало в ушах у Кая.

Каргер успокаивающе поднял руку.

– Я, Водчий всех Путей и Господин же всех дорог, властитель Нави…

– Прости за эннеаграмму, Велес, – прозвучал надтреснутый голос Каргера, в этот момент лицо его было очень спокойным и серьёзным, а глаза холодны. – И прибрался бы ты здесь, пока кто-нибудь не заметил.

– Прощаю… за доставленное удовольствие. Мой Щит не всякому академику даётся. Ты хорош, не спорю, – могучий седовласый старец в дорожном плаще, с длинной бородой, заправленной за кушак, наконец определился с внешним видом. Он воздел посох к сияющей композиции из двух наложенных друг на друга треугольников. Купол дрогнул, плавно поплыл к нему и нанизался на посох, и Кай почувствовал ощутимое изменение, самый момент, когда выровнялся ход времени этого мира с внешним. – И приберёмся. Как известно, Каргер, созидание – моя вторая натура.

Почти тотчас в свете фонарей рассеялась удушающая каменная буря, из развороченной земли под их ногами выплеснулась лава, на глазах заполняя рваные трещины, остывая и обретая вид и плотность асфальта. Пострадавшие фасады по камешку восстановили свой вид, трещины и выбоины затягивались родной штукатуркой.

– Единственная заповедь – не повторяться… без канализации в этот раз, – прогудел старец, мрачно осматривая перекрёсток. – Козырёк уж оставим так, если никто не против, – голова его в этот момент начала принимать форму бычьей, её увенчали мощные рога. – Для достоверности добавим картинке реализма, – Велес шевельнул посохом, и на многострадальный покорёженный козырёк подъезда сверху обрушилась огромная ветка каштана.

В следующий момент Муза, дед и девушка вернулись к естественному человеческому темпу, и их глазам открылась фантастически абсурдная сцена – неуклюже болтающийся в сине-золотом сиянии Кай, белобородый старец с завидными рогами и смиренный священник Каргер, окровавленные руки которого словно лианами были опутаны нитями света, уходящими к небу.

Дед Егор шагнул вперёд:

– КАРГЕР?!!

– Давай-ка вернём тебя, парень, – с этими словами Каргер сцепил пальцы обеих рук, и мерцающие лучи повлекли Кая вниз. Едва они коснулись земли, Каргер виновато кивнул деду.

Тупик Острожского

Сияющая сфера, сотканная из золотых с голубым лучей, начала рассеиваться.

Быть непосредственным участником этой дикой мистерии и одновременно сторонним наблюдателем себя самого в ней – опыт не из приятных. Он всё ещё лежал на асфальте, но уже ощущал себя в прежнем теле… Кай пошевелил руками, согнул колени, потёр ушибленные места – никакой боли. Только слабость.

Каргер протянул ему руку и помог встать. В ладонь острым краем врезалось что-то очень жёсткое, но Каргер не отпускал его руку.

– Я, Водчий всех Путей и Господин же всех дорог, Владыка Волхований и властитель Нави, я Равный среди Равных Престолов, и Высший среди Высших Престолов, Хранитель Миродрева Весемирья, предназначая такового неофита Корпусу Стражей, велением Универсума открываю Путь:

Наступит время западной звезды,

Предвестницей несчастий наречённой вотще,

И Трое Посвящённых примут новых,

Отверзнув Гнозиса врата во имя Света.

Язычница, чей дух не упокоен, рукою деспота

Навек заточена, лишь может разомкнуть

Цикл злонаследия, что бременем лежит

На череде потомков. И тот, кто в силе

Снять печати и прочесть, проложит путь

И кровь свою отдаст.

Закланник, Вор, Оракул, Берегиня,

Нежданный друг, Нежданный враг и Мистик

Мной званы и приговорены к Пути.

От рук их, в трёх стихиях окрещён,

Последний выйдет, благо буде жив,

Снеся хулу, что встанет над хвалою.

Сомкнутся стрелки, посолонь пройдя

Стеклянным морем, и взойдёт к истоку Свет.

И первая последнего признав, свой Путь

Исполнив, смерть обрящет в дар,

Могилы смыв грехи.

Главе честной вернуться должно ……….…

……….……… погребён четвёртою стихией.

Под знамением внука сыщут имя ………….

Ему же ……………………………………………………

…………………………….. и пламенник…………….

………….………………… пойдёт против отца.

Неволей грянувши на волю и зло .…..….

И ночь против ……………………………….……….

И смена смен пройдёт ..………………………….

………………………………………………………………..

И вместе с доброю надеждой буде найден

заслон от звёздных градов, что заложен

благословенным был для нас и с этой силой

Оскудеша вражебное железо.

Раскинет …………………………….. Миродрево,

И лист его во век не ……………………………….

………………………………………….. одну седьмую

Тверди Весемирья.

И слову плотью бысть.

Кай стоял, и в кровь его одно за одним входили эти диковинные слова. Он по-прежнему понимал незнакомую речь, на которой происходило общение Велеса с Каргером. Однако где-то со второй половины суть слов соединить в какой-то смысл уже не мог. Ритм их менялся, в размере терялась законченность мысли. Между тем, это были не просто слова. С каждой произнесённой строфой они фиолетовой цепочкой загорались в воздухе, спиралью огибая стоящих в центре утихшего смерча Кая, Каргера и Велеса. Когда в ушах прогудело последнее слово старца, вокруг них фиолетовым светом мерцала каждая буква сказанного, словно они были высечены светом на внутренней стороне незримого цилиндра.

– Ну… может и не всё разборчиво, – тёмная бездна в глазах старца гулко хохотнула, – но вполне пригодно.

– Ты открыл лишь часть. И ты не назвал имя, нефилим, – Каргер смотрел на хтоника с кривой улыбкой на губах. – Без имени всё это пустой звук.

– Не хитри, светоходец, он и есть пустой звук, мошка, которую ты накрыл ладонью. Заслужит ли он имя, или таковою мошкой он и останется – зависит от многих вещей, и от него не в последнюю очередь. Одного Света мало. Найдёт силы пройти ясную часть, познает и скрытую. И ты дал клятву, – за спиной Велеса ударил по асфальту клубящийся багрово-чёрным мраком шипастый хвост.

– Этот Путь на несколько веков… Велес, ты не оставишь его одного, одного со всем этим, – Каргер не сводил глаз с хтоника.

И в этот момент Кай мог поклясться, что видел, как его рука в латной перчатке потянулась к бедру, и в складках его чёрного одеяния блеснула серебристая гарда. Всего лишь миг, и видение исчезло. А рука Каргера смахнула пот, заливающий глаза.

– Меня спросить не хотите?!! – внезапно обрёл дар речи Кай, до этого всё ещё наблюдавший сцену как бы сверху.

Хтоник медленно повернулся к нему. Глаза его удивлённо округлились.

– Тебя?.. Ты в тупике, парень. У тебя своих ходов пока нет.

– Но я… не знаю как.

– Я подобрал тебе спутников. Коли достоин, то за годик-другой узнаешь как. Путь он и есть путь, чтобы тупики все обойти. Да и… Ты не мог не заметить, Каргер, – холоднее добавил хтоник, поворачиваясь к старому священнику, – что Время уже на его стороне. Это немало. Я не сведущ в чтении в душах как в книгах. Я лишь открываю Пути. Но союз скреплён. И слову плотью бысть, – повторил он и оскалился в улыбке, насколько можно было распознать улыбку на его теперь медвежьей морде. – Да… и ещё вот это… Ab exterioribus ad interiora.

Последнее, что увидел Кай, была огромная когтистая медвежья лапа, сбивающая его с ног.