Читать книгу Про котов и некотов - Елена Геннадьевна Степанова - Страница 2

Хорошо быть кисою, хорошо – собакою!

Правда, было одно исключение. Я говорю о Мимише. Взяла как-то наша мама у своих знакомых щеночка. Жили они в соседнем подъезде, и их питомицу я часто видела на прогулке. Она больше всего напоминала маленькую упитанную белую овечку на коротких кривых ножках с визгливым голоском, и мне тогда, простите, казалась такой же тупенькой, как все овцы. Думаю, её хозяева были другого мнения.

Щеночек же, отпрыск этой сварливой «овечки», выглядел просто ангелочком, мохнатеньким, кудрявеньким и невинненьким, белым и пушистым. Даже фотография младенца сохранилась. На обороте написано: «Август 1987 г. Мимишке 1,5 месяца». На ней мы с братом и наше сокровище – Мимú, Мимишка, Мимишечка. Кажется, что в руках игрушечка, но нет, у игрушечки есть характер, своё мнение, острые зубки и любовь к шоколаду.

Кто-то сейчас точно поморщится и скажет: что за сюсюканье? А что я могу поделать, если мне с детства нравятся уменьшительно-ласкательные формы слов, если с языка так и слетают всякие глупые рифмовки?

Росла наша Мимиша, росла, кормили мы её всякими вкусностями, от себя отрывали (время-то, помните, какое было?), но даже до мамаши своей она так и не доросла, осталась маленькой, изящной девочкой. Овечьего в ней было немного – белые кудряшки, а мордочка скорее напоминала лисью остренькую. Когда её держали на руках, то волнистая шёрстка вместе с нежным полуприкрытым животиком напоминала белое платье в стиле ампир. Кокетка оказалась ещё та: только выйдешь с ней гулять, она уже зырк по сторонам – где кавалеры? Кого можно облаять и тут же за хозяйку спрятаться, на ручки попроситься? Кого выбрать в провожатые сегодня?

Перед глазами стоят картинки забавной собачьей жизни: вот Мимиша бегает по двору, окружённая кавалериками, их человек, простите, собак пятнадцать, все разномастные и разнокалиберные.

Некоторые огромные просто, даже страшно к ним подходить, брутальные такие, мохномордые, волкоподобные или львообразные. А в основном средненькие, немногим больше нашей красавицы. А она, малявочка, козявочка такая бесстрашная, вертится в центре всеобщего внимания, повизгивает, авансы воздыхателям раздаёт.

Удивляюсь многообразию собачьих типов. Среди них, как и у людей, оказывается, есть свои простаки и чудаки, злюки и подлюки, трусишки и храбрецы, великодушные рыцари и рыцари скупые, жадины-говядины, сердцееды и кокетки. Наша Мимиша рождена была покорять собачьи сердца.

Помню, как один паладин не поленился дойти по лестнице, бряцая когтями, до нашего девятого этажа и ломился в дверь, ударяясь в неё своей тушей. Надо сказать, в то время моя младшая сестра расцвела, как роза, и у нас с ней были проблемы: приходилось отбивать её у двуногих кобельков, которые просто преследовали её, проходу не давали, даже по ночам звонили в дверь, требуя немедленного свидания. Причём наша красавица (вы поняли, о ком я сейчас) спала без задних ног, а нам с мамой было не до сна. Я через дверь вела долгие переговоры с влюблёнными юнцами, уговаривая их прийти утром. Минут через двадцать уговоров юнцы исчезали, причём навсегда, мы с мамой долго не могли после этого уснуть, а сестрёнка мирно посапывала, знать ничего не зная о треволнениях семьи.

Так что моей первой реакцией на дневное сотрясание двери было возмущение: опять кто-то к сестре пришёл?! Ну всё, сейчас я те дам по мордам! Открываю дверь, решительно глядя вперёд, на ожидаемого наглеца, а там, на уровне моих глаз, никого. Смотрю ниже – батюшки светы, пёс! Смотрит так нахально, вызывающе – я пришёл! И пытается уже просочиться в квартиру. Пришлось ногой топнуть, прикрикнуть и послать его подальше, на улицу. Побежал кавалерик вниз по лестнице несолоно хлебавши. Мимиша, возможно, была немного расстроена, но, как всегда, умильно-ласково смотрела на меня, виляя хвостом, и не любить её было невозможно.

Однажды вечером вышла я с Мимишей погулять. Кажется, начало осени было, ещё довольно тепло, сухо, хорошо так. Вечер не поздний, но всё уже окутано лёгким сумраком. Только отошли мы от дома – вдруг около моих ног появился пёсик, белый, кудрявый, похожий на нашу девочку, только покрупнее и потолще. Это была любовь с первого взгляда. Как они резвились, бегали, кружились, почти танцевали, прижимались нос к носику, вставали на задние лапы, а передними на мгновение касались друг друга… Не знаю, сколько минут прошло, потому что их чувства странным образом подействовали и на меня: я ощутила что-то вроде лёгкого головокружения, истомы, что-то сладкое разлилось по моему телу… Я была счастлива вместе с ними, радовалась их радостью. Во мне что-то пело и ликовало: вот она, жизнь, вот оно, счастье, вот она, любовь…

Вдруг вижу – парочка удаляется. Ещё немного, и наша драгоценная Мимиша исчезнет из виду, убежит с кавалериком. И где тогда её искать? Сможет ли она вернуться домой? А вдруг пропадёт? А вдруг это последний раз, когда я вижу её? И что я скажу дома, когда на меня обрушатся упрёки мамы, сестры и брата? «Мимиша!» – позвала я её. Она остановилась, виляя хвостом, преданно глядя на меня, но я видела её нетерпение и желание как можно быстрее убежать с возлюбленным. Уже стемнело, и только благодаря белой шёрстке собаки были различимы в полутьме осеннего вечера. Я разрывалась между двумя противоположными желаниями: отпустить на волю свою питомицу, пусть порезвится с молодым избранником, пусть будет счастлива – нет, удержать, спасти, сохранить для себя, ведь это наша девочка, как мы без неё, а она без нас? Чувствуя себя почти преступницей – убийцей любви, я увела Мимишу домой. Кавалерик всё бежал за нами, всё не верил, что его мечта уходит. Я закрыла дверь подъезда перед его почти человеческим лицом, исполненным надежды.

Прошло столько лет, а мне до сих пор не по себе, когда вспоминаю об этом: и стыдно, и грустно, и радостно. Словно приоткрылся неведомый мир и тут же ускользнул. Среди обыденности серой жизни иногда промелькнёт след этого иного, зовущего и манящего, растравит сердце, и ещё противнее покажется каждодневная суета. Ну, вздохнёшь и живёшь дальше.

Я-то уже давно живу, шестой десяток пошёл, а наша Мимиша прожила короткую жизнь – три с половиной года всего. Успела, правда, родить щенят (убежала-таки раз с кавалером), стала любимицей у моих учеников (я тогда в школе работала). А когда мы приехали вместе с ней к родственникам в посёлок, дети там смотрели на неё, как на чудо чудное, диво дивное.

Детей этих было шестеро – мои племянники и племянницы, белоголовые, ясноглазые, круглолицые. Наверное, больше в свою маму, мою тётю Катю – младшую сестру моей мамы. (Как-то нескладно я о родственных отношениях: мама, мама, моя, своя, твоя. Чья мама? Моя. Чья? Твоя. Нет, моя.)

Местные волкоподобные собаки в домах не жили, они или на цепи во дворе сидели, или свободно бегали, как дикие животные. А тут маленькая кудрявенькая белая живая игрушечка, видимо, по ошибке названная собакой. Разве такие собаки бывают? Она и не лает практически, на руках сидит, шоколадные конфеты кушает, и зовут её не по-нашему – Мими. И вот мои двоюродные братья и сёстры давай Мимишу к себе приваживать: каждому хочется её на руках подержать, потискать, погладить, поцеловать, к груди прижать. А мой младший брат считал себя настоящим хозяином Мимиши (мать и сёстры не в счёт), так что ругмя ругался с роднёй, вырывал собаку из рук мальчишек и девчонок, говоря, что она его и только его, никому не даст, руки прочь от моей Мимиши.

Отцом этих детей был мой дядя Миша, муж тёти Кати. Услыхав имя собаки, он обиделся. Пришлось объяснять, что такое совпадение случайно: назвали щеночка Мими, а потом появились всякие производные от этого имени: Мимиша, Мимишка, Мимишечка и так далее. Но всё равно, услышав «Мимишка!», он недовольно морщился.

С едой там было раздолье: и парное молоко, и разнообразная речная рыба, которую дядя Миша ловил, и вкуснейший белый хлеб в больших буханках с наплывающей по бокам корочкой. Кстати, почему в деревенских пекарнях такой вкусный хлеб? А в городе мы питались скромно. Мама ухитрялась нас троих кормить на свою небольшую зарплату. Впрочем, почему троих? Четверых. Троих детей и одну собаку. Мясо у нас на столе было редко, его и в магазине было не купить, а если оно чудом появлялось, то за ним выстраивалась огромная очередь.

Однажды мама вывела Мимишу погулять. Бежит наша кралечка так изящно, хвостиком виляет, ушками потряхивает. Тут проезжает грузовая машина, в кузове которой сидит солдат, он, глядя на Мимишу, вдруг бросает ей огромный шмат варёного мяса… Мама не успела ахнуть от удивления, как кусок уже стал исчезать в Мимишиной пасти. Как он вошёл в её маленький желудок, непонятно, но ведь вошёл же. Собака, радостная, побежала дальше, а мама стала грустить: вот если бы такой кусок оказался на столе у моих детей… Ну ничего, зато собака сыта.

Собака всегда была сыта. Мы не жалели для неё ничего. Если еды было мало, я просто жевала кусочек хлеба, и эту жёваную массу Мимишенька охотно поедала. Мой брутальный брат шутил, что если я разжую ей даже г…, то она и г… съест из моих рук. Он вообще любил такие фекальные шуточки. Например, я вечером возвращалась из школы, уставшая после уроков, а меня встречала Мимишенька, которая всегда радостно подбегала и просилась на ручки. Я подхватывала свою девочку, тискала, обнимала, целовала прямо в носик, в ротик. Домашние умильно глядели на эту сцену. Глядел и брат. Наглядевшись вволю, ухмылялся. Лучше сказать, цинично осклаблялся и с гыгыканьем произносил очередной шедевр: «А Мимиша на улице г… ела!» И жадно смотрел мне в лицо: какова будет реакция? Я досадовала на него за грубость и говорила: «Ну и что? Я её от этого меньше любить не стану!» Ответ всех удовлетворял, и мы шли ужинать.

Да, было дело. Мимиша, несмотря на упитанность и воспитанность, дорвавшись до улицы, порой вела себя по-свински. Однажды мы её искупали, шёрстка стала совсем чистой, шелковистой, кудри-мудри завились с новой силой, раскрасавица, да и всё тут.

Только вывели Мимишу погулять, как она тут же, во дворе, нашла какое-то полуразложившееся вонючее месиво неизвестного происхождения и стала в нём валяться. За считанные секунды от чистоты и красоты не осталось ни-че-го. Еле оторвали собаку от этой гадости, увели домой и опять стали мыть. Спрашивается: зачем это делали в первый раз? Хватило бы второго.

Где-то я читала, что почти все современные породы собак произошли от шакала, и только немногие от волка. А шакалы, как известно, падальщики. Видимо, стремление подъедать всё, что можно, у наших собак в крови. Мимиша не была исключением: она постоянно что-то подъедала. Нравится мне это слово: оно смешное и точное. Можно ведь сказать «ела» или «подбирала», но «подъедала» лучше. Выйдешь из подъезда, а Мимиша уже летит во весь опор к какой-то едва видимой нам точке и начинает нюхать, грызть, лизать. Идёшь, бежишь, кричишь: «Брось!» Но бабака уже успела…

Пару раз я брала с собой Мимишу в школу, где учила четвероклашек-пятиклашек русскому языку и литературе. На выбор профессии повлияло и то, что мои родители были преподавателями, и то, что мне повезло с учителями. В первой школе города Тобольска, где я проучилась десять лет (напоминаю: раньше была десятилетка), было много хороших, сильных, строгих педагогов, любивших своё дело; нам так преподавали математику, химию, русский язык, литературу, историю и другие предметы, что сформировали мировоззрение и прочный костяк знаний, который не рассыпался за долгие годы.

Самое трепетное чувство осталось к первой учительнице, Валентине Петровне Селивановой, материнскому терпению которой удивляюсь до сих пор. Помнится, мальчишки в начальной школе как-то стали дразнить меня гориллой. Хм, я вроде бы на неё не сильно походила, но им нравилось выкрикивать это слово, а меня это бесило, и я бегала за дураками всю перемену, уподобляясь и им, и горилле, а кого настигала, того лупила. Одному несчастному даже оторвала рукав школьной курточки, ну не совсем оторвала, а так, наполовину, и он стал кукситься, хныкать, что совсем не было похоже на охотника за гориллами.

Подошла Валентина Петровна, взглянула на меня своими лучистыми глазами и мягко сказала: «Лена, как же теперь Витя пойдёт домой? Возьми его куртку и отнеси своей маме, пусть она зашьёт».

Тут плохо стало мне, потому что я боялась свою маму, точнее, боялась её расстроить. Пришлось взять раскуроченную куртку хлюпавшего Витьки и на полуонемевших ногах пойти домой. Мама действительно была там, я с замиранием сердца кое-как ей рассказала, почему так получилось, и по сжатым маминым губам поняла, что она очень мной недовольна. Но куртка была быстро зашита, и я бегом вернулась в школу.

Помнится, в первом классе в моём дневнике не раз появлялась большая единица за поведение. Что же я, малявка, ставшая первоклассницей в шесть лет (неполных семь), такого страшного делала? Видимо, ещё как-то не до конца осознала, что такое школьная дисциплина, и потому могла, например, во время урока протянуть ногу вправо через проход, чтобы пнуть ею того, кто сидел в среднем ряду. Уверена, что пинаемый заслуживал пинания, но не на уроке же, правда. Валентина Петровна укоризненно качала головой, я спохватывалась, понимая, что мною недовольна моя любимая учительница. А потом красивым почерком она выводила в дневнике красную единицу, в целом тоже красивую, но грозившую мне домашними карами – маминым недовольством, стоянием в углу, ремнём по попе…

Итак,

Моей первой учительнице, Валентине Петровне Селивановой, посвящается

Вот уже осень, кружатся жёлтые листья,

Воздух холодный режет ветра порыв,

Радуют глаз лишь рябины яркие кисти.

Осень волнует меня, едва наступив.

Я вспоминаю себя первоклассницей робкой,

На фотографии старой слёзы из глаз. —

Что же ты, девочка, плачешь так горько? —

Мне очень страшно идти в первый класс…

Страхи прошли удивительно просто и скоро,

Буквы и цифры учить интересно, легко.

Низкий поклон тебе, Валентина Петровна,

За доброту, за терпение, за любовь.

Вот фотография первого «а».

С мягкой улыбкой, как Мона Лиза,

Первая учительница моя

В центре стоит, нас навеки сблизив.

Занятия в девятой школе, где я сама стала преподавать, шли шесть дней в неделю, а в воскресенье, когда уроков не было, мы приходили с ребятами, чтобы нарисовать стенгазету, провести репетицию спектакля «Снежная Королева» или «Первые пионеры Тобольска», подготовиться к викторине или концерту с чаепитием. Кстати, именно в школе мне довелось испытать мгновения удивительного, ни на что не похожего счастья.

Это был первый год работы, когда мои воспитанники учились в четвёртом классе. Классное руководство было в 4«д», а в 4«г» просто уроки, но для спектакля «Снежная Королева» понадобилось много народу, так что в нём участвовали ребята из обоих классов. Репетиции шли несколько месяцев. Ученики, получившие роли, оставались после уроков. Занимались мы во вторую смену, так что в школе почти никого уже не было, коридоры свободные, разбойникам можно бегать, прыгать, орать и драться, а снежинкам и вихрям – разучивать свои танцы. Больше всего текста было у Рассказчика, Кая и Герды, так что с ними работы хватало. Симпатичный славный Кай стеснялся проявлять хоть какую-то нежность, лицо у него было смущённое, движения замороженные. Немногим от него отличался и меланхоличный Рассказчик, зато Герда была артистична от природы, вовсю кокетничала и жеманничала.

Спасибо мамам снежинок и вихрей: они сшили для своих детей костюмы. Это, правда, громко сказано, потому что для имитации ветра понадобились только тонкие длинные полоски ткани, пришитые к трико и водолазкам, зато у снежинок костюмы были попышнее. Репетиции приближались к решающей стадии, в вестибюле на доске объявлений я повесила плакат – приглашение на спектакль. Школа в преддверии зимних каникул жаждала зрелищ и ждала представления, а мы трепетали. Это был и какой-то иррациональный ужас, и вполне конкретный страх опозориться, забыть текст, перепутать слова и движения и тому подобное.

В общем, когда наступил час икс, когда актовый зал наполнился зрителями, а все участники столпились за кулисами, мне стало плохо: боже, во что я ввязалась? Под ложечкой противно засосало, как когда-то перед выступлениями нашего танцевального ансамбля. Но делать нечего, машина была пущена. Занавес ещё был закрыт, а слева на сцену уже вышел Рассказчик во всём чёрном, даже в чёрной накидке, имитирующей плащ, и в самодельном чёрном цилиндре. Это был высокий стройный мальчик с лицом Пьеро. Он начал рассказ о двух детях, живших по соседству… Потом занавес раскрылся, появились Кай и Герда, они вели диалог, а я, стоя за левой кулисой, шёпотом проговаривала каждое слово и остро переживала фальшь в интонациях Кая и деревянность его движений.

Вот выбежали разбойники, замахали саблями, заголосили, забегали – это вызвало в зале оживление. Перед танцами снежинок и вихрей я включила проигрыватель с красивой медленной музыкой, кажется, какой-то «космической» композицией группы «Pink Floyd». На волнах этих гармонических звуков девочки из 4«г» плавно кружились и махали руками, что смотрелось очень неплохо. Вот, наконец, финальная сцена воссоединения Кая и Герды, поклоны, аплодисменты.

Когда я поняла, что спектакль не провалился, что мы чудом благополучно дошли до его конца (это было за пару секунд до аплодисментов), то испытала нечто невероятное: вдруг перестала чувствовать свои ноги, на которых стояла, своё тело, стала невесомой, мне показалось, что я отрываюсь от земли и парю над ней, над всем этим действом, кулисами, залом, детьми… Разум у меня пусть не сильный, но аналитический, и почти каждую минуту своей жизни я осмысливаю, переживаю, постоянно вспоминаю то, что случилось, анализирую. Прямо как рефлектирующий герой русской классической литературы. И тогда, в эти мгновения невесомости, я сначала изумилась, мысленно спросила себя (что это со мной?), а потом вдруг поняла: это счастье.

Такого, именно такого, со мной больше не происходило, хотя были ощущения полёта во сне, потери границ своего тела, растворения в мире на пике любви, возвышенной приподнятости и гордости при победах духа. Но божественное чувство восторга от парения над землёй я испытала только в канун тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года в актовом зале средней школы № 9 города Тобольска.

Каждый месяц у нас было какое-нибудь мероприятие, порой с участием родителей. Мне нравилось работать в школе, детей своих (это про учеников) я любила, они ко мне тоже тепло относились. Это тепло распространялось и на мою Мимишу: собака детям явно нравилась. И когда раскрасавица наша родила трёх щенков – о, боже мой, боже мой! – абсолютно разных и по окрасу, и по габаритам, и по форме мордуленции, то за ними выстроилась очередь из желающих усыновить.

Со щенками Мимиши связана одна анекдотическая история. Мой брат в детстве был большим выдумщиком, любил сочинять всякую всячину. Совсем маленький, он насмешил нас тем, что, получив от мамы витаминки на себя и сестёр, тут же вернулся и сказал: «А они не хотят» – и положил витаминки себе в рот. Став постарше, шутил масштабнее.

Мама в то время была куратором какой-то группы на физмате, активно помогала студентам с устройством в общежитие, стипендией и другими важными вещами, а те часто заглядывали к нам домой, чтобы поговорить с ней о своих проблемах. Как-то дома был только брат-подросток, пришла очередная студентка, осталась ждать маму. Братец напоил её чаем и стал разговоры разговаривать. Речь зашла о Мимише. Студентка спросила, есть ли у собаки щенки. «Были, – ответствовал коварный мальчишка, – Мимиша постоянно их рожает, а мама (только вы меня не выдавайте) продаёт их в корейский ресторан в Менделеево». Девушка была так шокирована, что не могла вымолвить ни слова. Как? Уважаемый преподаватель, наш любимый куратор, и вдруг такое?.. Она засобиралась и ушла.

Пришла мама, и наш хитрец приступил к исполнению второй части своей каверзы. «Мама, – вкрадчиво начал он, – я тебе что-то хочу рассказать, только ты пообещай, что не выдашь меня и не будешь ругать». Заинтригованная мама, ещё не представлявшая, на что способен её любимый сын, немного поколебавшись, пообещала…

Надо ли вам объяснять, что потом испытала бедная мама и какими глазами на неё смотрела та самая студентка? Они обе были связаны словом, которое дали моему братцу. Не знаю точно, что испытывал он: праздновал ли победу, злорадствовал ли, усмехался ли про себя или, может, чувствовал хотя бы лёгкое раскаяние? Но если бы его взросление проходило только под знаком обмана и авантюры, он не стал бы тем отзывчивым, великодушным человеком, каким я его знаю теперь.

Творческое начало брату было присуще всегда, проявлялось оно и в речи. В нежном возрасте, может быть ещё дошкольном, он любил повторять за взрослыми разные слова и выражения, что порой напоминало «испорченный телефон». Как-то мы с мамой разговаривали на кухне, а братишка вертелся у нас под ногами, стараясь быстро повторять каждую реплику. Это было смешно, конечно, но мешало нам общаться.

Я не выдержала:

– Ты попугай!

Мама усмехнулась:

– Что крестьяне, то и обезьяне.

Брат попытался повторить:

– Что крестьяне, то и попугай!

Вы бы слышали, как звонко смеялась наша мама… Я тоже умирала со смеху. Мы от души повеселились и, конечно, простили нашего «Попугая Обезьяновича».

Изобретательность у него сквозила во всём, даже в том, как он ел: просил, чтобы мама разложила ему еду на блюде, как в ресторане, – красиво, все гарниры и закусочки отдельно, даже если это всего лишь гречневая каша и жареный лук. И вот как-то мы с мамой созерцали, как важно, с чувством собственного достоинства наш прирождённый эстет вкушает пищу, и в очередной раз удивлялись (графьёв-то у нас в роду вроде как не было):

– Да, ты любитель поесть.

– Гурма-ан…

На что «граф» ответил:

– Да, я любитель гурманов.

Такие воспоминания становятся семейными легендами, даже если всё это было на самом деле. Я жалею, что запомнила слишком мало из того, что придумывал брат. Когда он говорил, казалось: вот уж это я запомню навсегда, но забывалось обычно уже в тот же день.

А как было всё запомнить, если жизнь с самого детства была насыщенной, наполненной делами, играми, заботами, проблемами, чтением, общением? Учась в пятом-шестом классах, я была председателем совета отряда. Всех обязанностей не помню, какие-нибудь политинформации, помощь отстающим, организация сбора металлолома и макулатуры и прочее. Всё это было несложно, а вот смотры строя и песни… Я тогда становилась командиром отряда, шла впереди, под мои команды (всегда боялась, что голос сорвётся или будет постыдно жалким и тоненьким, поэтому усиливала резкость и чёткость) отряд выполнял повороты, шагал на месте и шёл под знаком «левой! левой! раз, два, три!», произносил речовки и пел песни. Кажется, мы пели «Гренаду».

А эти прекрасные в своей откровенности и бесхитростности речовки! Интересно, кто их выдумывал?

Раз-два, Ленин с нами,

Три-четыре, Ленин жив!

Выше ленинское знамя,

Пионерский коллектив!

Смена – смене

навстречу – идёт.

Смена – смене

победу – несёт.

Красный галстук не напрасно

Носишь на груди.

Помни Ленина заветы

И вперёд иди!

(Тирешечками я выделила паузы, уж извините за вольность.)

В общем, первых мест по городу мы не занимали, но второе как-то отхватили, чему были очень рады. Первое место всегда было у отряда из какой-то другой школы, выступления его было интересно смотреть: они отличались сложными многоступенчатыми перестроениями. Их явно готовил компетентный взрослый, а мы варились в собственном соку.

Ещё я пыталась петь в школьном хоре. Но это моя бабушка Аня была певуньей, моя мама певунья, а я не то чтобы совсем безголосая, но мне медведь на ухо всё-таки малость наступил, так что слух у меня неидеальный, прямо скажем. И вот я попробовала петь… Почему-то нормальный голос исчезал, а вместо него слышалось то блеяние, то подвывание. Нет, хор не для меня, причём это решила не только я, но и руководитель хора.

Мама пыталась всё-таки дать мне музыкальное образование, повела в музыкальную школу на прослушивание – меня забраковали. Как хорошо, а то пришлось бы мучиться семь лет с сольфеджио и прочими бяками. Моя подруга, правда, окончила музыкальную школу по классу фортепиано, но всё время страдала: как тяжело, как много задают, какие коротенькие у неё пальчики – трудно брать аккорды в «Хорошо темперированном клавире» Баха. А музыка была такая красивая, завораживающая… Я несколько раз сидела рядом с Надюшей, когда она разучивала «Клавир». Через несколько секунд после начала её игры сверху раздавался стук – это соседка по прозвищу Гутька выражала своё недовольство музыкой.

Да, звукоизоляция – большая проблема в среднестатистическом российском доме. Где бы я ни жила, везде было хорошо слышно соседей сверху, снизу, слева, справа. Исключением стало аспирантское общежитие, где были толстые кирпичные или каменные стены; как нам кто-то говорил, это бывшие конюшни. Если так, то для лошадей в дореволюционное время строили лучше, чем для людей сейчас. Хотя какие лошади могли бы взобраться по лестнице на третий этаж? Ерунда какая-то. Скорее, это был воспитательный дом или дом для прислуги.

Эта самая Гутька (Августа, что ли?) преследовала мою подругу годами, даже когда та уже окончила музыкальную школу и перестала терзать пианино. Жила она с престарелой матерью – вылитой ведьмой, и обе были малость чокнутыми. Они постоянно что-то сыпали или лили на балкон соседям снизу, то есть семье моей подруги, подбрасывали им какие-то «колдовские» артефакты. Когда терпение отца Надежды иссякло, он поднялся на этаж Гутьки, долго колотил в дверь и кричал что-то, наверное, с использованием экспрессивной русской фразеологии. Это возымело действие: на балкон больше ничего не падало.

Но однажды подруга была потрясена: её для разговора вызвал декан. Оказывается, Гутька узнала, где учится Надежда, пришла в подгорный корпус института, где располагалось историко-английское отделение, пала в ноги декану, прямо на пол, и слёзно молила что-нибудь сделать, потому что ей жить не даёт проклятая девица… Надюша так растерялась, что сначала даже не знала, что сказать: настолько нелепо и неожиданно прозвучали эти слова. Слава богу, декан у них был не то что вменяемый – просто мировой дядька с прекрасным чувством юмора, он посочувствовал своей студентке, но всё-таки посоветовал быть осторожнее: кто знает, что ещё на уме у полубезумной женщины?

Вот куда меня завели воспоминания. А ведь мне хотелось ещё написать несколько слов о том, как я четыре года занималась в танцевальном кружке, гордо именовавшемся хореографической студией. Это я всё пытаюсь доказать, каким занятым человеком была в детские и отроческие годы. Занятия в кружке были, кажется, два раза в неделю; перед выступлениями мы занимались чаще. Руководила студией дама, которая позже вела у нас историю. О, это особый персонаж. Скорее всего, дама когда-то подвизалась на ниве балетного искусства, видимо, в массовке бегала. Росточек у неё был детский, зато выправка военная, даже больше – она была пряма, как палка, и так же худа. Ходила годами в коротком чёрном или тёмно-коричневом платье, нет, не ходила – ступала, шествовала. Она была так необычна, так суха, что казалась нам куклой. Честное слово, мы, старшеклассники, её побаивались. Когда дама стала вести у нас историю в десятом классе, каждый был намного выше её ростом, но мы трепетали, когда она входила в класс. Более того, шутник Женька – спортсмен двухметрового роста – выглядывал постоянно в коридор и наконец приглушённо вскрикивал: «Змей идёт!» Мы вставали по стойке «смирно». Неслышно заходил змей, оглядывал класс немигающими глазами, – это были тягостные секунды – разрешал сесть. Все тихо сидели, пряча лица. Никому не хотелось идти отвечать.

Да, я же знаю даму в другой роли – там она была куда эмоциональнее. Когда балерунья вела занятия танцевального кружка, она оживлялась, вдохновенно кричала на нас и била линейкой по ногам, если мы недостаточно сильно их тянули. Мне такие методы совсем не по душе, хотя танцевать понравилось: я вдруг ощутила возможности своего тела, как будто наконец поняла, что у меня есть ноги, которые могут выполнять нужные па, есть руки, которые могут делать разные движения, есть корпус, который должен поворачиваться туда и сюда, и всё это не валяется где-то по отдельности, а собрано в единый действующий механизм (организм), управляемый разумом и чувствами. Некоторые бальные танцы были особенно приятны: там моим постоянным кавалером был славный мальчик Федя, простой, наивный, добрый. Я не была в него влюблена, просто на фоне остальных мальчишек он казался ангелом.

Но почему-то потом пошёл уклон в народные танцы, точнее, в эстрадные псевдонародные. Помнится, мы с успехом исполняли на сцене городского деревянного театра (он потом сгорел по неизвестной причине) танец «Пряники». Задействованы были только девочки. Первой, как самая маленькая, выходила я, высоко поднимая ноги, прочерчивая прямую линию от одной кулисы до другой. За мной выходила девочка ростом чуть выше, и так далее, пока нас не становилось двенадцать. Другие движения мне не запомнились, только начало танца.

Перед выступлением приходилось долго торчать в театре в служебных помещениях: мы заранее приходили туда, переодевались, готовились, ждали, когда придёт наш черёд. Иногда ожидание затягивалось, потому что программу концерта художественной самодеятельности могли изменить. Помню, как я в костюме, в подобии балетной пачки, смотрелась в старинное зеркало на театральных задворках и чувствовала, как у меня от страха всё сжимается в животе, ноет, тянет, падает и снова идёт волной вверх. Возникало ощущение, что ты утратил себя, всё забыл, ничего не сможешь сделать, – не люблю бояться из-за беспомощности, на которую обрекает вот такой противный липкий страх. Есть страх-задор, страх-вспышка – сгусток энергии, порыв к действию – это помогает справиться с чем-то трудным.

Ну вот, отзанималась я четыре года в танцевальном кружке, и что от него осталось? Я по-прежнему сутулюсь, хотя иногда вспоминаю о своём недостатке и стараюсь выпрямиться, лёгким танцевальным шагом могу ходить только будучи в хорошем, даже игривом, настроении. Никаких танцев не помню, вальсу нас то ли не обучали, то ли тело не запомнило движений, так что не вальсирую. Единственное – на танцполе чувствую себя раскрепощённо, не боюсь никаких движений, смело раскидываю руки-ноги в стороны, что, наверное, удивляет и смешит наблюдателей. Зато мне доставляет удовольствие окунуться в мир музыки и свободного движения.

Однако повествование моё, как я погляжу, страдает, по крайней мере, одним недостатком: оно похоже на лоскутное одеяло. Глава называется «Баллада о Мимише». Где Мимиша? Где баллада? Где, я вас спрашиваю?

О чём, бишь, я ещё хотела сказать?

В школе я проработала всего два года. В то благословенное советское время нужно было после окончания вуза обязательно отработать три года, но у меня по-другому сложилось. Хотя в школе было интересно, я чувствовала, что этого мало, хотелось чего-то иного. И когда мой бывший руководитель дипломной работы, ставший ректором в Нижневартовском пединституте, случайно встретившись со мной, предложил поработать у него на кафедре, я обрадовалась и согласилась. Ему пришлось долго уговаривать директора школы, чтобы тот меня отпустил: директору не хотелось терять инициативную учительницу, полную сил и задумок. Потом перевод в вуз согласовывали с заведующим гороно, я была у него на приёме и обещала, что буду заниматься наукой. По его лицу было видно, как он сожалеет о том, что у него нет такой возможности. Хм.

Я переехала в Нижневартовск и стала работать там ассистентом кафедры русского языка, вести практикум по орфографии и пунктуации, практические занятия по введению в языкознание. Далось это решение непросто: мне было стыдно перед своими учениками, потому что я их бросила. Даже объяснить не смогла, ведь всё произошло летом, когда у ребят были каникулы. Правда, некоторые из них от моей мамы потом узнали адрес служебной квартиры, которую мы делили вдвоём с исследовательницей сибирских народных говоров, и писали мне трогательные письма. Читая их, я плакала и отвечала, испытывая жгучую вину, переживая такую драму, что её отголоски слышны в моей душе до сих пор.

Была я там одна, без родных, без своей Мимиши. Новая жизнь мало-помалу захватила меня, со студентами было интересно работать, потому что приходилось всё время учиться самой, пополнять пробелы в знаниях. Но от взрослых учеников не было такой эмоциональной реакции, как от детей, и порой меня это как-то раздражало. И здесь хотелось большего. Потому предложение поступить в аспирантуру пришлось как нельзя кстати: я могла расти дальше, заниматься исследованиями, могла уехать так далеко, чтобы окунуться в совершенно новую жизнь.

У меня было два или три месяца на подготовку к экзаменам, я вернулась в Тобольск, усердно читала научную литературу, делала выписки, сердце моё трепетало от страха, что не поступлю. И моим отдохновением была Мимиша. Общение с ней и дома, и на улице – вот простой способ на время уйти от проблем, от терзаний и метаний. Кто знал, что это были последние дни нашего с ней общения?

Как же произошло, что наша любимица прожила так мало? Меня не было в Тобольске, я в это время уже училась в ленинградской аспирантуре. Когда в очередной раз позвонила домой, то услышала печальное известие: Мимиша сильно болеет, брат возит её на уколы в ветеринарную лечебницу. У неё чумка, и надежд на выздоровление мало. А в другой раз узнала, что собаки больше нет.

Звонить тогда часто не получалось. Была зима 1990–1991 года, от аспирантского общежития на Мойке нужно было идти к Дворцовой площади. Немного не доходя до Триумфальной арки, я заходила в здание городской междугородной телефонной станции. Телеграммы отправляла пару раз всего, а вот очереди в кабинки переговорного пункта были мне хорошо знакомы. Кабин этих было около десяти, кажется, если не больше, и от каждой из них вился длинный хвост из желающих позвонить в другой город. Не могу точно сказать, что я опускала в щель телефонного автомата на стене – монеты или жетоны; помню только, что меняла деньги на эти вожделенные кругляшки, считала и пересчитывала их, ведь от них зависело, сколько минут или секунд я смогу проговорить со своими близкими – с мамой прежде всего.

И новости, которые я узнавала по телефону, не всегда были радостными. В тот раз мама упавшим голосом сказала, что если я на днях приеду, то Мимишу не будут пока хоронить, подождут меня. Так совпало, что у нас начались зимние каникулы, и я вскоре приехала домой.

Была холодная зима, тело Мимиши лежало на балконе уже несколько дней. Её не хоронили, чтобы я могла проститься с нашей девочкой. Тельце её было почти невесомым – так она исхудала. Только кудрявая шерсть придавала видимость массы. Похоронили собаку на даче, в том углу, где ничего не сажали. Её могилка там до сих пор.

Брат убивался по Мимише, рыдал, что было совсем не похоже на него. Он рос без отца и хотел казаться грубее, чем есть, всё прибивался к каким-то мальчишеским стайкам, которые то стреляли из рогаток по воробьям, то ходили на помойки бить палками крыс, то с азартом дрались. Привязанность к кудрявой белой девочке выдавала его нежную душу. Мама даже предложила ему завести другую собаку, но он отказался, сказав, что не сможет больше никого так сильно любить.