Читать книгу Потустороннее. Мистические рассказы - Елена Гвозденко - Страница 4

Как же душно, надо приказать, чтобы топили меньше. Кровавые отблески все ближе, ближе, нечем дышать, скорее на воздух, утопить в морозной терпкости, что не уничтожить. Опять эта ухмылка, она повсюду: мелькнет из-под треуха извозчика, выскочит вдруг на глупом лице кухарки – повсюду, не спрятаться, не убежать. Начнешь писать, кисти сами выводят. А соглашаться нельзя, без того слава рокового портретиста. Только не Столыпина, прощу ли себя? Да и молва, припомнят все разговоры дружеские, письмо Эварницкому, в котором ругал правительство и премьера. Оршар на днях уговаривал, мол, напишите, раз так просят, иначе от этого тирана не избавиться. А противостоять все труднее – душит, ухмыляется…

***

Ноябрьский ветер расплетал косы почерневших ветвей, выметал с обледеневшего асфальта городской мусор, щедро осыпая припозднившихся прохожих. Быстрее к свету центральных улиц, в уютное нутро редких маршруток. Эх, написать бы этот вечер, это бегство от холода, это погружение в себя. Ноги скользят, того и гляди, упадешь, а тут еще чудик этот.

– Ромус, ну, правда, я договорился. Только представь, медитация рядом с таким сгустком энергии!

– Тим, как ты себе это представляешь? Допустим, охранник – свой человек, но камеры, там же всюду камеры.

– Все под контролем, не зря же все лето в реставрационной мастерской вкалывал. Все отключат и подкрутят, да нам с тобой не так много времени и надо, пару часов, не больше.

Роман, как и многие будущие художники, увлекся Нью Эйджем еще на первом курсе. Медитации, психоделические практики, состояния измененного сознания рождали новые, яркие образы, приближали к любимому сюрреализму.

– Только представь, – не унимался высокий сутулый Тимофей, подставляя худое лицо под потоки ледяного воздуха. В тощей бородке запутался пожухлый лист.

«Не холодно ему что ли? А глаза-то, глаза, какое интересное освещение, кажется, что не отражение фонаря, а свет, идущий изнутри. Написать бы».

– А почему обязательно сегодня? Я с Марфушей договорился, – Роман остановился.

– Какая Марфуша, я тебя умоляю. Ре-пин! Портрет Столыпина! Тот самый, между прочим, роковой.

– Ага, и два ненормальных, распевающих мантры в музейном зале.

– Ну как знаешь, я один пойду, – Тимофей, наконец, отпустил рукав приятеля и решительно направился к остановке.

– Стой, Дали недоделанный, Марфуша подождет.

***

Какой взгляд у Петра Аркадьевича, сколько твердости, уверенности, какое погружение в себя. Рука, давящая любое проявление вольного духа. Надо перестать видеть в нем политика, понять человека. Эти фатальные портьеры, кровавые, будто пожар, стихия революции. Сидит, а за его спиной все полыхает…

***

«Как же душно, надо открыть окно», – Роман нехотя оторвался от мольберта. Город, расцвеченный новогодними гирляндами, лишь на мгновение отвлек молодого художника. Второй месяц он не выходил из своей комнаты, второй месяц его кисти не знали отдыха. С той самой ночи в музее, когда тело, расслабленное долгим трансом, прошила невыносимая боль. Ему показалось, что лицо Петра Столыпина отделилось от портрета и нависло над ним, ухмыляясь. Наутро, вернувшись в свою квартиру, он уничтожил все свои работы и надолго застыл перед белым холстом. Когда он, наконец, решился взять кисти, неведомая сила подхватила его руку. Цвета, композиция, сюжетное решение – все это было гениально. И какое ему дело до звонков из училища? Какое дело до глупого Тимофея, второй месяц запертого в психиатрической клинике? Есть только он и эти новые, рвущиеся в реальность образы!

***

Вернувшиеся с новогодних каникул однокурсники решили навестить затворника. Они не сразу узнали в поседевшем высохшем старике былого приятеля, но настоящий ужас испытали, когда трясущаяся рука сдернула покрывало с мольберта. Океаны крови заливали раздробленную, почерневшую Землю…

***

Нью Эйдж («новая эра») – субкультура, основанная на совокупности различных мистических течений и движений, в основном оккультного, эзотерического характера.

Илья Репин закончил портрет Петра Столыпина в 1910 году, незадолго до гибели политика. Множество мистических слухов сопровождало творчество великого живописца. «Когда Репин писал мой портрет, я в шутку сказал ему, что, будь я чуть-чуть суевернее, ни за что не решился бы позировать ему, потому что в его портретах таится зловещая сила: почти всякий, кого он напишет, в ближайшие же дни умирает. Написал Мусоргского – Мусоргский тотчас же умер. Написал Писемского – Писемский умер. А Пирогов? А Мерси д'Аржанто? И чуть только он захотел написать для Третьякова портрет Тютчева, Тютчев в том же месяце заболел и вскоре скончался», – вспоминал писатель Корней Чуковский.