Читать книгу Прозаические лэ - Елена Хаецкая - Страница 4

Вте годы в Бретани правил граф Жан де Монфор, напугать или смутить которого было не так-то просто; самые страшные вещи заставляли его разве что призадуматься. Особенно же славился он тем, что совершенно не верил в оборотней, хотя при его дворе, кажется, не оставалось ни одного человека, который не встречал бы оборотня или хотя бы другого человека, который встречал оборотня.

– Когда я увижу такового собственными глазами, – твердил граф Жан, – тогда, быть может, и поверю; впрочем, поверить – не означает устрашиться.

Рыцари и дамы Бретонского двора наперебой уговаривали графа Жана оставить пагубное безверие, и только один рыцарь, Эрван де Морван, во всем поддерживал сюзерена:

– Оборотни не священное писание, чтобы им веровать. Вот если в самом деле удастся нам собственными глазами повидать хотя бы одного – тогда другое дело.

Графу Жану по душе были такие речи и он, смеясь, приговаривал:

– Покуда мы с сиром Эрваном не вложим персты в оборотничью шерсть – не уверуем.

Этот сир Эрван был женат на очень красивой женщине по имени Азенор; да и сам он был весьма хорош собой, высок и статен, и всегда отличался на охотах и турнирах.

Замок Морван стоял на скале над самым морем, так что половина окон в высоких его башнях называлась «штормовыми», а другая половина – «пустынными», потому что частью смотрели они на бурное море, а частью – на скалы и лес.

И хоть замок был старым и угрюмым, а мир, его окружавший, – суровым, сир Эрван был на удивление веселым человеком. Детей у них с дамой Азенор пока не было, но сира Эрвана это как будто не слишком заботило; а вот дама Азенор день ото дня становилась все печальнее.

Первый год после того, как граф Жан вложил руку дамы Азенор в руку сира Эрвана, жили они беспечно и занимались лишь развлечениями да тем, как угодить графу; один раз сир Эрван даже участвовал в небольшой войне, и дама Азенор ждала его, сидя у окошка.

На второй год сир Эрван начал отлучаться из замка, и случалось это все чаще и чаще. И наконец стал он уезжать неизвестно куда на три дня в неделю; четыре же дня, с четверга и до понедельника, оставался с женой. А по воскресеньям неукоснительно посещал он церковь. Но в понедельник вновь уходил, не говоря никому ни слова.

Дама Азенор скрывала свое несчастье, да только тайное горе никого не красит: вокруг рта у нее появились скорбные складки, а под глазами залегли тени.

Однако никому она не рассказывала о том, что ее гложет, потому что сира Эрвана все в округе любили – можно сказать, души в нем не чаяли, – и граф Жан тоже считал его одним из самых благородных и достойных своих подданных.

* * *

Был как раз понедельник, и сир Эрван де Морван покинул свой замок и по заведенному обыкновению отправился неведомо куда и, как и всегда, проезжал через деревню, носившую то же имя, что и замок, то есть Морван. Тем вечером там на удивление оказалось многолюдно и шумно. Повсюду пылали и чадили факелы, хотя солнце еще не село, и люди бегали по всем направлениям, размахивали руками и кричали.

Сир Эрван остановил свою лошадь, и его тотчас обступили мужланы.

– Говорите! – приказал им сир Эрван. – Что здесь такое случилось? Почему вы бегаете с факелами и кричите, как будто вам подпалили штаны?

– Ох, господин! – закричали мужланы. – Беда! В сарай забежал волк, и не простой волк, а самый настоящий оборотень. Как с ним совладать? Убить оборотня – трудное дело, ведь кого он укусит – тот сам сделается оборотнем.

– А для чего непременно убивать оборотня? – спросил сир Эрван, чем поставил мужланов в тупик; впрочем, растерянность их длилась недолго, и один, самый сообразительный, выступил вперед, низко поклонился и сказал так:

– Воля ваша, господин, но если оборотня не убить, то он повадится ходить к нам в деревню, портить девушек и таскать детей.

– Для чего ему портить девушек, это я еще могу понять, – сказал сир Эрван, – но почему бы ему таскать ваших детей? Все они чумазы да сопливы и обузливы свыше меры, пискливы и вечно голодны, сколько ни корми; лет десять пройдет, прежде чем из такого вырастет толковый работник.

– Все это так, господин, – сказал мужлан, – но ведь оборотню работники ни к чему: детей он поедает вместе с костями, волосами и худой их одежонкой.

Тут сир Эрван начал щурить глаза, а это была верная примета, что он вот-вот рассмеется. И мужланам это не понравилось, да так, что двое из них прикусили губу, а еще один отвернулся.

– И у кого оборотень уже съел ребенка? – спросил сир Эрван. – Найдутся ли таковые в деревне Морван?

– А у хромой Берты, – подал голос кто-то из тех, кто стоял сзади.

Все тотчас повернулись к нему и закричали:

– Вот не ври! У Берты ребенок утонул, его потом из реки выловили!

Сир Эрван нахмурился и сказал:

– Вранья я не терпеть не могу, и вам это известно, а в оборотней не верю, и это вам тоже известно. Но если вы действительно так боитесь этого волка, то покажите мне сарай, где он прячется.

– Господин, – робко сказал тот мужлан, что посмелее остальных, – вы бы остереглись. Вдруг он все-таки оборотень?

– Это я и хочу понять, – сказал сир Эрван.

Он оставил свою лошадь на попечение мужланов и пошел поглядеть, кто там прячется в сарае.

Там было темно и захламлено, в глубине воняло кислым и прогорклым, а у входа – сырой древесиной. И вдруг во мраке блеснули желтые глаза.

– Ай! – закричал мужлан, который привел сира Эр-вана к сараю, и бросился бежать. Толпа жалась в стороне, опасаясь подходить ближе, и мужлан врезался в самую людскую гущу.

– Что там? Что? – трясли и вертели его, а он лишь отбивался, пучил глаза и тяжело дышал.

Сир Эрван протянул руку и коснулся жесткой волчьей шерсти. Волк же сперва задрал губу, а потом тихо визгнул и затих под человечьей ладонью. А сир Эрван нагнулся к нему и что-то сказал еле слышно.

Он вышел из сарая, и волк ступал за ним, как привязанный.

И сир Эрван сказал:

– Никакой это не оборотень, и я не позволяю вам его трогать. Он лесной зверь и будет жить в лесу, а вы мои люди и будете жить там, где отведена вам земля.

Тут волк вырвался вперед и убежал, а сир Эрван сел на лошадь и поехал прочь.

После этого слух пошел, что сир Эрван даже с оборотнем легко совладал, и оборотень, едва завидев сира Эр-вана, тотчас превратился обратно в человека, пал на колени и умолял о пощаде. И сир Эрван помиловал его, но повелел отныне оставаться в волчьем обличье и не покидать леса.

Когда Жан де Монфор спросил Эрвана, что в этих россказнях правда, а что – ложь, и не пора ли уж и вправду им обоим начать верить небылицам, сир Эрван расхохотался и отвечал, что выдумка вся история, от начала и до конца, просто мужланы испугались волка, только и всего.

Другие рыцари и дамы восхищались смелостью сира Эрвана и наперебой зазывали его поохотиться. И только дама Азенор и еще один рыцарь по имени сир Вран не поверили этому рассказу.

Сир Вран был человек красивый и молчаливый; лицо у него было молодое, а взгляд – как у старика, и кое-кто поговаривал, что это верный признак коварного человека или же человека, проклятого феями, – но с Азенор он всегда держался ласково и осторожно: он даже дышал при ней вполсилы, словно от слишком глубокого вздоха она могла бы рассыпаться.

И неизменно, когда граф выезжал на охоту, сир Вран старался улучить минутку и побыть с дамой Азенор наедине.

– Верите ли вы тому, что рассказывает ваш супруг об этом волке? – спросил он как-то раз.

Медленно Азенор покачала головой:

– Спросила бы я у мужланов, но они правды не скажут. Муж мой говорит, что то был самый обычный волк. Но как, сир Вран, скажите на милость, получилось, что волк повиновался моему мужу? Неужто и впрямь некоторые звери до сих пор чуют в человеке запах Адама, поставленного Творцом над всей тварью царем и повелителем?

– Говорят, такое случается, но только при условии истинной праведности человека, – заметил сир Вран.

– Ах, сир Вран, к моему мужу такое определение не подходит! – сказала дама Азенор горестно. – Он славный рыцарь, прекрасный охотник и добрый вассал графа Жана, но назвать его человеком истинной праведности не решится даже тот, кто любит его всей душой.

– Отчего вы так говорите? – насторожился сир Вран.

– Что ж, вам открою – все равно, рано или поздно, эта горькая правда выйдет наружу, – молвила дама Азе-нор. – У меня нет детей от сира Эрвана. Уж это-то не тайна, хотя, видит Бог, я хотела бы, чтобы сложилось иначе. А сир Эрван каждый понедельник покидает меня и отсутствует до четверга; затем он возвращается как ни в чем не бывало и живет со мной добродетельно, и слушает мессу в воскресенье, так что я уж начинаю надеяться на то, что жизнь наша пойдет заведенным порядком. Но в понедельник он вновь уезжает из замка. И такое продолжается больше года.

– Вы предполагаете, что у него есть конкубина, которую он навещает неукоснительно? – спросил сир Вран.

Дама Азенор сильно покраснела, отчего внезапно сделалась совсем дурной на лицо, опустила глаза и шепотом сказала:

– Да.

– Нет ли средства узнать, кто она такая?

– Для чего?

– Лучше знать, чем не знать.

– По мне так, дело обстоит ровно наоборот: лучше не знать, чем знать.

– Почему?

– Кто знает – тот поневоле решает. А кто не знает – тому и решать не требуется.

– Желаете жить как живете?

– Ах нет, сир Вран, так жить, как я живу, мочи нет…

И поговорив так некоторое время, они разошлись, не приняв никакого решения. И сир Вран клял судьбу за то, что не смеет ничего советовать даме Азенор: она до сих пор ничем не показала, что считает его своим другом, и даже ни разу не взяла за руку.

Но даме Азенор глубоко запали в душу их разговоры: и ее сомнения в супруге, и ласковое обхождение сира Врана, и история с волком.

И вот, во вторник, когда сира Эрвана нечего было и ждать к ужину, Азенор распустила волосы и в одной рубахе уселась у чаши с водой. В чаше отразилось лицо, совсем как у дамы Азенор, только не такое бледное и без синевы под глазами. А когда вокруг ее рта начали проступать горькие складки, дама Азенор вертела пальцем в воде, и отражение, покачиваясь, возвращалось к прежнему виду – молодой и прекрасной девушки, лишь похожей на разочарованную и опечаленную женщину.

И стала Азенор говорить сама с собой.

– Отчего ты больше не смеешься?

– Оттого, что муж меня больше не любит.

– Да ведь четыре дня в неделю он тебя любит.

– Да, но три дня в неделю он пропадает неизвестно где.

– Для чего тебе знать, где он пропадает?

– Для того, чтобы эти дни он мог бы проводить со мной.

– У него могут быть причины так поступать.

– Он мужчина; единственная причина для него оставлять жену, если не идет война, – другая женщина.

– Неужели нет третьей причины?

– Может, и есть, да на ум ничего больше не идет.

– Обратись к графу, пусть вразумит твоего мужа.

– Граф на его стороне. Ничего худого он про моего мужа не скажет, даже если тот в чем-то и провинился.

– Спроси мужланов из Морвана. Уж они-то что-нибудь да разнюхали, куда он ездит.

– Мужланы на него молиться готовы. Никто из них и слова о нем дурного не скажет, хоть бы он держал десяток любовниц.

– Найми человека, чтобы проследил за ним.

– Во всей округе такого не сыщется, чтобы по доброй воле решился причинить зло сиру Эрвану.

– Да может, никакого зла и нет… Почему бы тебе считать, что он непременно творит измену?

– Даже ты на его стороне! – сказала своему отражению дама Азенор и с досадой выплеснула воду из чашки. – Один только сир Вран меня жалеет, а других друзей у меня, как кажется, и нет. И сама себе я тоже лютый враг.

С этим дама Азенор решила непременно выследить своего мужа и узнать, куда он ездит и чем занимается.

* * *

Вот уже четверг подходит к концу, а сир Эрван до сих пор не появился. Неспокойно даме Азенор; недаром она спорила со своим отражением в чаше: она любила сира Эрвана и тревожилась за него.

– Уж не случилось ли что-нибудь? – гадала она. – Уж не замужняя ли дама его конкубина? Вдруг явился ревнивый муж и нанес увечье моему неверному супругу? Или же то были братья девушки – кому пришлось бы по душе терпеть женатого любовника в постели сестры? Ведь это означает, что она никогда не сможет выйти замуж! Ах, только бы знать, куда он ездит! Я бы отправила слуг вызволять моего бедного сира Эрвана.

Наконец стемнело; и вот простучали по мосту копыта лошади, и сир Эрван, лежа лицом на лошадиной гриве, въехал в ворота замка. Одной рукой он слабо сжимал поводья, другая же свисала и болталась. Одежда на боку у сира Эрвана пропиталась кровью, был он бледный и почти не дышал.

Сбежались слуги и прислужницы; сира Эрвана снимают с седла и несут в комнаты, бегают туда-сюда с мисками и чистыми тряпицами, и несут горячую воду и холодную воду, и какие-то отвары и примочки, и пахнет раздавленной травой и струганной корой.

Дама Азенор не пачкает в крови свои белые руки, но только сидит рядом и смотрит, как мужа ее укладывают на постель, как разрезают одежду, и без того изорванную, и обмывают на нем раны. Рука сира Эрвана свешивается с постели, капля крови повисает на кончике его среднего пальца и долго, долго держится, созревая потихоньку, прежде чем все-таки упасть, стать пятном и быть размазанной суетливыми ногами прислужниц.

Вот наконец сир Эрван умыт, и кровь остановлена, и дышит он теперь ровнее и тише. Дама Азенор ложится почивать на краю большой кровати, а сир Эрван неподвижно лежит на другом краю.

Под утро проснулся сир Эрван и позвал свою жену.

Та тотчас открыла глаза, словно и не спала вовсе. Отчасти так оно и было, потому что всю ночь даме Азенор грезились различные ужасы, которые произошли с ее мужем.

– Вы очнулись, мой господин! – сказала дама Азе-нор, с чувством взяв его за руку и поднеся ее к губам. – Мы уже не чаяли увидеть вас живым.

– Откуда такие печальные мысли? – удивился сир Эрван. – И почему я связан? Мне трудно пошевелиться, как будто кто-то нарочно пленил меня и удерживает в неволе.

– Господь с вами, неужели вы не помните того, что произошло прошлой ночью? – всплеснула руками дама Азенор. – Конь привез вас в замок израненным с головы до пят, и кровь была повсюду на вашем теле и капала с пальцев на землю, и пусть святой Гвеноле уличит во лжи на Страшном Суде, если скажу сейчас неправду, но вы едва дышали и мы не чаяли наутро увидеть вас живым.

– Что ж, – немного поразмыслив, сказал сир Эр-ван, – это весьма возможно, потому что я действительно не помню, как возвращался в замок. А это верный признак того, что я был нешуточно ранен. Обычно-то у меня хорошая память, и я мог бы, закрыв глаза, наперечет назвать все ваши пальчики, моя госпожа, и на ручках, и на ножках, потому что у каждого из них собственное личико и характер.

И он потянулся к своей жене, но она отшатнулась и посмотрела на него со страхом. Такого раньше не случалось, и сир Эрван нахмурился.

– Да что с вами, прекрасная Азенор? Не бывало еще, чтобы вы уклонялись от моих объятий. И снимите наконец с меня эти путы, которые не позволяют мне вздохнуть свободно!

Азенор подчинилась и стала разматывать повязки, которые вчера так искусно были наложены на раны сира Эрвана.

Когда последняя из белых лент упала, глазам Азе-нор предстали два розовых толстых шрама, пересекавших ребра сира Эрвана, и еще три поменьше – на его левой руке выше локтя. И один такой шрам был почти у самой его шеи. И видно было, что большинство ударов нанесены мечом, но тот, что возле шеи, – тот был нанесен копьем.

Тут дама Азенор сделалась вся белая от ужаса и прикусила губу так, что губа у нее вспухла, а зубы заныли.

– Вот так чудеса! – вскричал сир Эрван. – Сперва вы не желаете моих прикосновений, словно я внезапно сделался вам противен, а теперь и вовсе глядите на меня как на страшилище.

– Ваши раны, – пролепетала дама Азенор. – Они зажили.

– Клянусь собакой, конечно, они зажили! – сказал сир Эрван весело. – И это не должно вас так печалить, моя госпожа. Вот если бы раны мои воспалились и не заживали, и кожа вокруг них пошла бы вся красными и бурыми пятнами, а посреди каждого пятна набух бы гнойный нарыв, – тогда бы следовало начать беспокоиться и поить меня гадкими настоями, потому что это было бы действительно нехорошо. Но гнойных нарывов нет, а это значит, что кровь в моих ранах чистая. И они, как вы справедливо заметили, зажили, поэтому ничто не помешает мне заключить вас в объятия и задуматься наконец о наследнике.

– Сир Эрван, – спросила дама Азенор, – как вы получили эти раны?

– В полудне езды от нашего замка я встретил отряд голландских наемников, – ответил сир Эрван. – Эти пройдохи никакого добра не принесли на нашу землю. Их берут в свою армию все, кто сражается, а если оплата кажется им недостаточной, они попросту грабят окрестные поселения.

– Зачем же вы схватились с ними в одиночку? – спросила дама Азенор. – Это было крайне неразумно.

– О, – отозвался сир Эрван, – но иначе не получилось… Итак, они были крайне недовольны тем, что я напал на них, и ударили меня два или три раза, так что пришлось мне убегать, поджав хвост… Лошадь моя хорошо обучена, она, верно, и вынесла меня из схватки.

– Сдается мне, сир Эрван, вы это только что придумали для того, чтобы утешить меня, – сказала дама Азенор.

Сир Эрван засмеялся и схватил даму Азенор в охапку. И как она ни отбивалась, осыпал поцелуями ее щеки и шею и все то, что ниже шеи, для чего расшнуровал на ней рубашку и выбросил шнурок.

– Какие же подозрения терзали вас, моя бедная голубка?

– Пустите! – сердилась дама Азенор. – Я хотела серьезной беседы, а вы…

– Как же супружеская близость может помешать серьезной беседе? Говорите, что хотели сказать!

– Разве нет у вас конкубины, которую вы навещаете каждую неделю? – спросила дама Азенор, раздавленная сиром Эрваном, который прижался лицом к ее лицу и волосами щекотал ей нос. – Апчхи! Говорите же мне сейчас правду, ибо мы с вами обнажены и составляем единое тело, а правая рука не смеет лгать левой, если та ее о чем-либо спрашивает.

– И о чем вы спрашиваете мою правую руку? – осведомился сир Эрван. – Не побывала ли коварная на теле какой-либо другой женщины? Не пускалась ли в негодное путешествие, не посетила ли те края, где ей быть вовсе не следовало? Спросите об этом еще и иные части моего тела, и каждая из них ответит вам с полной искренностью, что ничего подобного не случалось!

– Ах, сир Эрван, – и дама Азенор закрыла глаза, – как я могу не верить вам, находясь в столь подчиненном положении.

– Вот и хорошо, – сказал сир Эрван и спустя некоторое время завершил свое дело. После чего он провел ладонью по своему боку, исчерченному шрамами, и почесался.

– Но скажите мне, – настаивала дама Азенор, – для чего вам уезжать из дома каждую неделю, если нет у вас конкубины?

– Ради встреч, вроде той, о которой я вам только что рассказывал, – сир Эрван как будто удивился ее недогадливости. – Для чего я говорил вам правду, моя госпожа? Уж точно не для того, чтобы вы ей не поверили. Или вам проще поверить в мою супружескую неверность? Я сказался бы неверным супругом, если бы вам от этого стало легче; но и вам будет только тяжелее, и на себя я возведу напраслину, а моя судьба и без того никогда не была простой и отягощать ее таким грехом я не намерен.

– Так вы покидаете меня ради драк? – не верила собственным ушам дама Азенор. – В таком случае, почему бы вам не объявить войну кому-либо из соседей, не взять небольшой отряд и не подраться от души, как делают все благородные люди этой страны? А то подались бы к англичанам и поступили бы к ним на службу.

– Все эти пути для меня не слишком хороши, – ответил сир Эрван, – ведь я сражаюсь не ради удовольствия и не за то, чтобы прибавить новые земли к моим, и даже не во имя вассальной верности, – а исключительно ради пропитания.

Дама Азенор подобрала шнурок и начала приводить в порядок свою рубашку. Пальцы ее дрожали, а в лице не было ни кровинки.

– Не уподобились же вы наемникам, о которых только что отзывались с таким презрением? Ах, муж мой, муж мой, чего же я о вас не знаю? Каким образом драка доставляет вам пропитание?

– Любезная Азенор, да будет вам известно, что я их ем.

Дама Азенор замерла, не в силах ни пошевелиться, ни даже вздохнуть.

А сир Эрван беспечно раскинул руки, потягиваясь, и снова почесал розовый шрам под мышкой.

– Люди убивают друг друга, – сказал он, – и получают за это деньги, на деньги покупают еду и съедают ее. О, еда, купленная за деньги или полученная с крестьян, весьма вкусна, но мне, чтобы не погибнуть, непременно требуется время от времени съедать человека. Я не получаю за это денег и ничего не покупаю… Раньше, я знаю, бывали такие, кто покупал людей себе в пищу, но я считаю этот обычай весьма постыдным. Я не употребляю в пищу также моих крестьян и тем более не краду у них ради этого детей. Нет, моя госпожа, мой стол ограничивается исключительно врагами Бретани и графа Жана. И нет на моей совести никого, кого я не убил бы и в человечьем обличье, и при том недрогнувшей рукой.

– А… в каком обличье вы их убивали? – спросила дама Азенор, хотя в душе она уже знала ответ.

– В волчьем, конечно, – сказал сир Эрван. – Я бисклавре, что значит – «оборотень», и, видит Бог, так оно и есть! Я не выбирал этого – таким я родился у отца и матери. Быть может, оттого у нас с вами до сих пор нет детей, бисклавре редко появляются на свет, иначе жизнь была бы чересчур горькой.

– Горькой? – прошептала дама Азенор.

Сир Эрван пожал плечами:

– Каково это, по-вашему, желать человеческой жизни и скрывать от других свою волчью природу? Я едва не выдал себя, когда спас волка в нашей деревне. Но не мог же я позволить мужланам убить невинное животное! Он покорился мне, потому что признал меня, а вчера пришел мне на помощь, когда голландцы едва меня не одолели. Я был голоден и поступил неразумно: обычно я нападаю на раненых, отставших от отряда или же на тех, кто отошел по нужде достаточно далеко. Голод ударил мне в голову, и я набросился сразу на троих, а те кликнули подмогу… Впрочем, дело прошлое; на бисклавре все заживает быстро, завтра и следа от этих шрамов уже не останется. Так что вам не нужно беспокоиться о том, что мое тело изуродовано и вам неприятно будет к нему прикасаться.

– И это все, о чем вы можете думать? – еле слышно спросила дама Азенор.

Сир Эрван пожал плечами:

– Клянусь ногой Господа, да. Других мыслей не приходит.

– Вы – оборотень! – тут дама Азенор принялась вздыхать и плакать. – За кого же я вышла замуж? Как такое получилось? За что мне святая Этельреда послала такое несчастье? Куда смотрели мои родители? Неужто никто не знал о вас?

– Я ведь вас не обижаю, – напомнил сир Эрван, – ни вас, ни кого-либо из наших друзей или мужланов. Спросите кого хотите, все скажут, что сир Эрван де Морван добр и справедлив, а спросите графа Жана – и он скажет вам, что он верен.

– Я спрашивала мое собственное отражение, – проговорила дама Азенор, – и оно считает вас наилучшим мужем из возможных. Но все-таки вы оборотень, а это многое меняет!

Сир Эрван зевнул:

– Ничего это не меняет. Я тот же, что был вчера и всегда. Подайте-ка мне еще раз ваши губки, и ваши щечки, и ваши грудки, любезная моя супруга!

* * *

Сир Вран не оставлял своего намерения завладеть дамой Азенор. Действовал он постепенно и не спеша, сперва захватывая душу дамы, а уж затем намереваясь распространить свое влияние и на нее тело. Такой способ он полагал наиболее верным.

Душа дамы, так рассуждал он сам с собой, питается чувствами, а из чувств для дамы сильнейшие – любопытство и страх. Что касается любви, то она, по справедливому мнению сира Врана, представляла собою отнюдь не чувство, но добродетель. Питать же добродетель извне невозможно, она произрастает из собственного душевного корня.

Однако можно ее унавозить, дав ей обильное удобрение. Удобрением же может стать любое чувство, и сир Вран избрал наиболее удобные.

С тем он подступил к даме Азенор, выспрашивая, не прекратились ли непонятные отлучки ее супруга, а также интересуясь, отчего она бледна и скучна в последнее время.

Внимание сира Врана было даме Азенор приятно, особенно после того, как она узнала о том, что муж ее вовсе не человек. И она начала проводить больше времени с сиром Враном, особенно с понедельника по четверг.

И на расспросы сира Врана она, не выдержав, сказала:

– Святая Одиль мне в помощь, сир Вран, если солгу, но клянусь я Господом, ни разу не солгавшим: если бы муж мой навещал другую женщину и даже имел от нее детей, которых я почему-то до сих пор не могу ему подарить, – я и то была бы счастливее, нежели теперь! Но разговор с ним открыл мне, что сир Эрван де Морван не является человеком – он бисклавре, волк-оборотень. И каждую неделю он принимает звериное обличье, чтобы охотиться на людей и, поймав, пожирать их. Без этого он, по его словам, умрет.

Сир Вран почувствовал радостную дрожь, но скрыл свои чувства и вместо этого решился возразить даме:

– В такое трудно поверить, моя госпожа, ведь в округе ничего не слышно о том, чтобы пропадали люди. А там, где завелся бисклавре, непременно такое случается.

– Это оттого, как он говорит, что он пожирает исключительно врагов Бретани и графа Жана, – объяснила дама Азенор, – и кормится он вдали от дома. Потому и уезжает не на один день, а на несколько. Раны же, которые ему иногда наносят, заживают на нем в единый миг, и я сама стала тому свидетельницей.

– Коли супруг ваш действительно бисклавре, – заметил сир Вран, – то неплохо бы вызнать, каким образом он превращается в волка и, главное, как возвращает себе человеческое обличье.

Дама Азенор согласилась: это самое главное.

* * *

А сир Эрван и не думал ничего скрывать.

– По правде говоря, любезная моя супруга, мне гораздо легче стало теперь, когда вы узнали обо мне правду, и я больше не вынужден от вас таиться. Чувствую я, что отныне мы стали еще ближе друг к другу.

– Стало быть, лицемерие вам отвратительно? – спросила дама Азенор.

– Кому же приятно лицемерие? – удивился сир Эр-ван де Морван. – Любому, кто в здравом уме, будь он человек или бисклавре или даже англичанин, лицемерие отвратительно. Ведь оно и утомительно, и требует умственных затрат, а в случае разоблачения стыда не оберешься.

– Сдается мне, вы говорили о лжи, – возразила дама Азенор. – Лицемерие же предназначено для того, чтобы выдать не слишком хорошее за прекрасное. Ложь же выдает дурное за хорошее, а это совершенно иное дело.

– Как всегда, вы рассуждаете мудро, моя голубка, – обрадовался сир Эрван и поцеловал даму Азенор.

Она же стерпела поцелуй от нелюдя и бровью не поведя и продолжила разговор:

– Но если вы по природе своей волк, то разве не лицемерием было бы носить кожаные одежды, которыми Господь Создатель облек Адама после грехопадения для защиты его внутренностей, жил и сухожилок? Ведь одежды эти предназначаются исключительно для детей Адама и ни для кого другого. Вы же, сдается мне, облачаетесь в них не по праву.

Сир Эрван нахмурился и долго размышлял, пытаясь понять, что же имеет в виду любезная его супруга. Но сколько бы он ни думал, смысл ее речений оставался для него темным. И в конце концов он пришел к решению попросту переспросить. А коль скоро между решением и исполнением у сира Эрвана проходило совсем немного времени, то он и сказал, не раздумывая:

– К чему вся эта болтовня про детей Адама? Бисклавре – настолько же человек, насколько и волк, и уж вам-то, кажется, грех жаловаться на то, что ношу я кожаные одежды.

– Но если в вас неким кощунственным образом уживаются две природы, то каким образом вы переменяете одну на другую? – продолжала дама Азенор.

– Для чего вам знать?

– По доброй ли воле обращаетесь вы волком и по собственному ли желанию вновь становитесь человеком?

– На то, чтобы обладать двойной природой, не было моей доброй воли, – отвечал сир Эрван. – Кроме того, заблуждением будет называть эту двойственность кощунственной: ведь и святой Христофор, как говорят, был псоглавцем, и иные кентавры принимали святое крещение от подвижников пустыни Нитрийской. Впрочем, все эти разговоры книжные и чересчур благочестивые, в беседе между мужем и женой неуместные. Не лучше ли нам с вами, не теряя времени даром, избавиться от тех лишних одежд, что мы носим поверх кожаных, унаследованных от Адама, и заняться вещами, для супругов куда более уместными, нежели диспут о святом Христофоре?

И он потянулся к даме Азенор, дабы исполнить свое намерение, но она отстранилась.

– Так каким образом вы переменяете обличье? – настаивала она.

– Если я отвечу, предадитесь ли вы со мной надлежащим утехам, как подобает доброй супруге, или и далее будете представлять из себя унылого капеллана?

– Клянусь, – сказала дама Азенор.

– В таком случае, – сир Эрван начал раздеваться, – я вам отвечу. Перед тем, как облачиться в шерсть, я раздеваюсь донага, а одежду мою складываю в особом месте.

– Это любая ваша одежда или какая-то особенная? – продолжала допытываться дама Азенор.

– Если я отвечу, снимите ли вы ваше блио? – спросил сир Эрван.

Дама Азенор сняла блио, и он сказал:

– Особенная.

– Могу ли я посмотреть на нее?

– Сначала снимите пояс и распустите ворот рубашки.

Дама Азенор проделала и это, и сир Эрван сказал:

– Это старая рубаха, выделанная из овечьей кожи. Ее носил и отец мой, и дед, а какими путями попала она к деду – того не ведаю. Я надеваю ее под обычную рубаху, когда уезжаю из дома.

– Стало быть, в ней все дело! – сказала дама Азенор и, не дожидаясь следующего приказания от мужа, сама стянула с себя рубашку, явив его взорам кожаные одежды, унаследованные от праматери Евы.

Тут сир Эрван и позабыл об их разговоре и со смехом притянул жену в свои объятия.

* * *

Настал день Пятидесятницы, и граф Жан вдруг заметил, что в церкви нет сира Эрвана де Морвана. Это показалось ему необычным, потому что сир Эрван никогда не пропускал случая послушать мессу, тем более в день великого праздника. Супруга же его, дама Азенор, находилась в церкви, и в одежде ее не было ни единой нитки зеленой, а только лишь темно-серые. Это показалось графу Жану еще более странным, и после мессы подозвал он к себе даму Азенор через слугу. Дама Азенор приблизилась и склонилась в поклоне, а граф Жан спросил ее, не захворал ли супруг ее и не приключилось ли с ним какой-либо беды.

Дама Азенор в ответ залилась слезами и отвечала, что не хотела бы омрачать такой светлый день, но коль скоро граф желает знать правду, то вот что произошло: уже месяц с лишком сир Эрван де Морван, ни слова не сказав, покинул замок Морван и супругу свою, и с тех пор нет от него никаких вестей.

Это опечалило графа Жана, но не настолько, чтобы поменять распорядок праздничного дня. И таким образом после мессы бароны отправились вместе с графом Жаном на охоту.

* * *

Время шло, и граф Жан то и дело вспоминал о сире Эрване де Морване, а тот все не показывался. Поначалу граф Жан просто ожидал его появления, потом начал сердиться, а спустя полгода его охватило беспокойство. Он призвал к себе даму Азенор и расспросил ее подробно.

Она отвечала, что сир Эрван имел обыкновение покидать ее время от времени, но никогда не рассказывал – для какой надобности. И было у нее подозрение, что он навещает другую женщину, способную подарить ему детей (при этих словах дама Азенор залилась слезами, но граф Жан даже глазом не моргнул, не сочувственный он был человек). И потому, страшась услышать нелицеприятную правду, дама Азенор не задавала супругу вопросов о его отлучках. И вот, он покинул ее на целых полгода – и она понятия не имеет о том, где его искать!

– Каковы же ваши намерения относительно замка Морван? – спросил граф Жан, который, как и обычно, в первую очередь думал об интересах Бретани и о том, чтобы в его землях царил мир.

– Полагаю, даме невместно управлять таким владением, – потупилась дама Азенор, – и потому предполагаю я, если еще через полгода супруг мой не объявится, вторично выйти замуж.

– Гхм, – молвил граф Жан, – полагаю, есть у вас кто-то на примете, достойный, умный, к кому вы питаете склонность?

Дама Азенор залилась краской и пролепетала, что от сюзерена ничто не скроется, – такой человек действительно имеется, и это – сир Вран, верный вассал и храбрый воин.

Граф Жан чуть поморщился и признал правоту дамы Азенор; однако наказал ей ждать еще полгода прежде, чем она отдаст сиру Врану руку и замок пропавшего сира Эрвана.

Но месяц шел за месяцем, зима миновала, и снова зеленью покрылись леса и рощи, а в полях начался и закончился сев; настал день Пятидесятницы, второй по исчезновении сира Эрвана. И граф Жан дал согласие на брак сира Врана и дамы Азенор.

После мессы, как заведено, отправился он на охоту и долго преследовал оленя, так что в конце концов оторвался от всех своих спутников и один забрел в чащу леса. Оленя он давно потерял и теперь искал лишь возможности выбраться, а лес вокруг него становился все глуше и темнее.

Граф Жан был человеком не робкого десятка, однако тут ему внезапно почудилось, будто чаща эта заколдована и он находится во власти каких-то злых чар, так что без посторонней помощи ему отсюда не высвободиться. Блуждать же без цели и надежды, покуда голод и усталость не сморят его, не заставят лечь на мягкий мох и забыться смертным сном, граф Жан никак не мог себе позволить, поскольку он правил Бретанью и тревожился о ее судьбе.

И потому воззвал он к святому Гвеноле и святой Одиль, и святой Этельреде, и святому Христофону, и тут навстречу ему из черного леса выбрался огромный волк.

Шерсть на волке была свалявшейся, словно он перелинял как переболел, глаза горели желтым огнем, а с клыков падала пена. Худые его бока тяжело ходили ходуном, стройные лапы ступали осторожно, но одна была поранена.

Волк приблизился к графу Жану и остановился, обдавая его жарким звериным дыханием. И вдруг графу Жану стало жаль зверя, он опустил кинжал, который занес было над волком, и проговорил:

– Для чего мне убивать тебя? Шкура твоя совсем негодная, и не получится из нее красивой оторочки, а сам ты так же жалок, как и я: блуждаешь в этой чаще без пропитания.

Волк поставил уши торчком и вдруг побежал вперед, сильно хромая. Граф Жан тронул лошадь и поехал следом.

Волк уверенно вел его звериными тропами, известными лишь лесным обитателям, но незримым для обычного человечьего взгляда. И спустя час или два вывел графа Жана на дорогу.

– Что ж, – сказал граф Жан, наклоняясь к волку, – здесь мы с тобой, пожалуй, расстанемся, брат мой. Ступай обратно в лес, потому что люди не потерпят твое общество и захотят тебя убить, как хотел убить тебя я.

Но волк не уходил, а все глядел на графа Жана и шумно дышал, вывесив язык. Он был таким худым, а лапа его кровоточила, и так ластился к графу Жану, что тот вдруг решился и, наклонившись, взял зверя к себе в седло, точно охотничью собаку.

– Если ты теперь укусишь меня, то я скажу, что ты неблагодарен, как человек, – заметил граф Жан. – И поступлю с тобой как с человеком: отдам палачу, чтобы тот отрубил тебе голову. Но если ты послужишь мне верно, то жди от меня награды. А я награждаю и людей, и зверей по их заслугам.

Волк прикрыл глаза и затих, успокоившись.

Рыцари и дамы обступили графа Жана и начали поздравлять его с благополучным возвращением и с добычей. Оленя же удалось убить сиру Врану, новобрачному, и он подъехал к графу Жану похвалиться.

– Слыхал я, убили вы волка в одиночку! – добавил сир Вран. – Кто же сравнится с вами, мой сюзерен, на войне или охоте!

Тут волк, смирно дремавший под рукой графа Жана, вдруг шевельнулся и открыл глаза. Услыхав голос сира Врана, он приподнял верхнюю губу, сморщил нос и показал зубы.

Сир Вран отпрянул и побледнел.

– Так вы не убили его!

– Как видите. Я не убиваю все, что движется, – а этот волк помог мне выбраться из чащи и к тому же вел себя не как дикий зверь, но, скорее, как добрая собака.