Читать книгу Пряник в рукаве - Елена Капитанова - Страница 3

Выпростанные из-под байковой простынки пятки приласкали тёплые лучи солнца, и последний сон вышел таким же тёплым. Нагретый жёлтый песок узкой тропинки вдоль бескрайнего поля одуванчиков. Жёлто-зелёная рябь по самый горизонт. Сплести венок, да руки и платье измараются в горьком коричневом соке. Не смыть – не отстирать. Мама наругает. А всё равно охота.

– Тише, дедко, Алёнушку разбудишь!

– Ну лешак!

От кастрюльного звона и дедушкиного ворчания одуванчики слипаются в сплошное жёлтое. И вот перед глазами уже никакое не поле, а любимые жёлтые шторы, которые сквозь выпукло-вогнутый рисунок сверлит весеннее солнце, протискивается вдоль стены, тянет ко мне прозрачные свои ладошки. И на душе как-то особенно тепло и радостно от этих лучей и оттого, что каникулы, и ещё от чего-то хорошего. А от чего, спросонья и не вспомнить. «Димка! – вдруг понимаю я. – Димка сегодня приезжает!»

Димка – двоюродный брат, и сегодня он, возвращаясь из армии, по пути заедет к нам погостить. И дедушка отправился на станцию его встречать. Димкой я восхищаюсь до обожания. Во-первых, он взрослый. Он вдвое меня старше, ему целых двадцать лет. Во-вторых, он из Сибири, далёкой и манящей, где я родилась, и куда мы с мамой никак не поедем. А в-третьих, он моряк-подводник, как дядя Валера, который лучше всех, и к которому я в два года сразу пошла на руки, хотя вообще-то боялась незнакомых. И у Димки тоже есть тельняшка и бескозырка, и ремень с якорем. Димку все любят, потому что он добрый и простой, не придирается к словам, и не ищет подвоха. И даже в армии, которой все боятся, потому что там бьют и отбирают посылки, он со всеми подружился.

Иринка, старшая сестра, ещё вовсю дрыхнет на второй половинке раскладного дивана, завернувшись, как в кокон, в стежёное ватное одеяло. Это в такую-то теплынь! Скорее-скорее вставать, чтоб уже начался этот чудесный день!

– Уже соскочила? – ловит меня в коридоре бабушка, и я замечаю, что на ней парадный фартук с узором под хохлому, – Иди ещё понежься.

Но нежиться в постели мне совсем не хочется. Наскоро натянув списанный в домашнее голубой костюм, шорты с футболкой, усаживаюсь к письменному столу, нашему детскому, общему с сестрой. Но как бывает всегда в минуты ожидания, найти себе занятие не могу. Грызу карандаш, качаюсь на стуле, забравшись на него, как на насест, с ногами. Воображаю себя акробатом. По обыкновению тех скромных лет, на стол уложено стекло для защиты лаковой поверхности. Под ним для красоты лежат открытки, а для удобства – расписание уроков и таблица умножения. И тут я замечаю на стекле необычный предмет – маленькое, выпуклое прозрачно-белое солнышко. Это капелька канцелярского клея. Она, наверное, ещё вчера упала на стол, причудливо расплылась и застыла за ночь. И столько во мне радости, что это хрупкое творение случайности я воспринимаю как знак, как символ этого удивительного солнечного дня. Аккуратно отделив от глянцевой поверхности, прячу в мой, верхний, ящик стола и прикрываю тетрадками. Взрослые не поймут, скажут «хлам всякий собираешь». Это для них смех, как мои не такие уж давние предположения, что кукла, может быть, живая, ведь она ночью чудесным образом поменяла позу.

Когда Димка приезжал в прошлый раз, в увольнительную – это так у них в армии называются каникулы – я ещё играла в куклы вслух, рассадив их в кресле. Димка смеялся, вставлял в игрушечный разговор шутливые фразы, подражая моему голосу, и особенно хорошо озвучивал резиновую Бабу Ягу, всегдашнюю нарушительницу кукольного спокойствия. Но это было не обидно, а наоборот, весело. Теперь я играю в куклы «про себя» и не на виду, в нише, где спит мама, а с тех пор как потеплело, ещё и на балконе. Я теперь взрослая.

Резкий звонок разбудил Иринку. Она села на кровати, помизюкала сонными глазами и улыбнулась. А я уже висела на дверном косяке прихожей, ковыряя отколовшуюся в одном месте прошлогоднюю белую краску, из-под которой виднелась зелёная – государственная. Вот странно, я так ждала Димкиного приезда, а когда увидела его на пороге, растерялась и не нашлась, что сказать. И мне на секунду показалось, что на этот раз передо мной совсем не тот наш добрый и домашний Димка, а какой-то новый и чужой человек. Я представляла себе, что он войдёт гордый и довольный, в нарядном мундире, улыбаясь во всю ширь, как на фотографии, которая с прошлой весны стоит у нас в серванте. Но Димка был в обычной коричневой куртке и выглядел растерянным.

Бабушка тут же заключила Димку в объятия, стремительно увлекая его в домашнее тепло из серо-зелёного сумрака подъезда, будто забирая навек из другой, армейской, жизни. Тщетно пытаясь дотянуться поцелуем до его щеки, она, в конце концов, чмокнула его в колючий, с поезда, подбородок.

– Ципушечка моя, похудел-то как!

Но поток бабушкиной нежности прервал раздосадованный голос дедушки:

– Это ж надо, сумку украли! – проворчал он с порога. – Чужим людям оставить. На вокзале-то всё тащат. Не знает ли, чё ли?

Димка стоял понурый и не оправдывался. Но и дедушка напирал не особенно, больше по инерции. Видно, он уже растратил пыл при встрече, услышал ответы и оправдания, а сейчас повторял для бабушки. Когда последняя, уже слабая, волна дедушкиной досады отхлынула, и все уже теснились за кухонным столом, Димка рассказал всё по порядку:

– У меня три сумки было. Большая и две поменьше. Я в Москву как приехал, думаю, гулять не пойду, буду сидеть на вокзале. Таскаться с ними тяжело, а в камеру – дорого. А в зале ожидания с ребятами разговорились. Они в Москве были на заработках, как раз домой возвращались. Да говорят, толком ничего не заработали, обманули их там. Хорошие, вроде, ребята были, разговорчивые.

– Да уж, хорошие, – не выдержал дедушка. – Уголовники поди. Урки!

– Тихо, дедко, не шуми, дай дорассказать, – вступилась бабушка.

– Дак вот, до поезда час, а в туалет с тремя сумками не пойдёшь. Я и попросил ребят покараулить. Ну вот. Вышел, ни парней, ни сумок. Я туда-сюда – никто ничо не знает. Старушонка одна видела. Говорит, как поезд объявили, они и пошли со всей толпой. И мои вещи прихватили. Хорошо ещё деньги и документы в маленькую сумку положил. Она при мне и осталась.

– Слаобох, – выдохнула бабушка.

– И бескозырку туда же сверху пристроил. А китель и брюки-то я в большую сложил, поверх всего, чтоб не измять. Думал, поеду в штатском, а, как буду к вашей станции подъезжать, переоденусь. У нас так все ребята делают. Жалко, – вспомнил вдруг Димка. – Альбом туда же ушёл… Ничего почти на память не осталось. И домой охота было в форме приехать.

Приезд к нам для Димки был как бы репетицией. Настоящая встреча из армии его ждала дома, где вся деревня будет обсуждать его возвращение. Как вошёл, да что сказал, да как мать обнял, да как был одет. Возвращение без парадного мундира, наверняка, вызвало бы долгие пересуды, а причина его пропажи и вовсе могла навсегда сделать парня простофилей в глазах сельчан. Больше всего не хотелось позориться перед соседями. Репетиция провалилась.

– И работы жалко – сколько сил вложено. У меня ведь китель самый нарядный был, я его знаете, как украсил. Дембельская форма – она ведь не то, что обычная, у каждого своя. Тут выдумка нужна, умение.

По дороге из Москвы Димка уже успел рукой махнуть на свою пропажу, а здесь, под сочувствующими взглядами родни, совсем расстроился:

– А может, так как-нибудь… Фуражку свою наденешь, тельняшку тебе на базаре купим, – робко вмешалась бабушка, не упуская случая подложить внуку оладушку.

– Дак у меня же ещё один китель остался, – вдруг просиял Димка, – Только без ничего, не украшенный. И брюки такие же. Я их позавчера на складе выменял. Ребята подсказали. А в те две сумки они не влезли уже, я в третью запихал. Помял, правда. Да уж ладно. Китель-то добрый. Думал, носить буду, не в люди, так хоть так, в стайку. А штаны Максимке можно перешить, в школу истаскает. Так я теперь себе такую форму сделаю, ещё лучше. У вас шнурок белый есть?..

В следующие три дня все дела и заботы были заброшены. Все шкафы в доме выпростали подчистую, а их содержимое подвергли тщательному досмотру. Искали ленты, шнурки, пуговицы, белую и золотую краску, фольгу, картон и ещё не весть что. Главарём в этом домашнем перевороте был Димка. Только он точно знал, как должна выглядеть настоящая флотская форма. Правда, мама умудрилась в глубине книжного шкафа, где книги стояли в два ряда, отчего часто терялись, отыскать брошюрку с фотографией моряков в парадной форме. Но Димка их раскритиковал. Выглядели они уж больно скромно, аксельбанты совсем тоненькие, без кистей, зато с какими-то заострёнными палочками, которые уж точно негде было достать.

Самым ценным участником нашей команды оказалась Иринка. Она умела шить, рисовать, аккуратно вырезать из картона, плести макраме, что очень пригодилось, когда делали те самые аксельбанты. А ещё у неё обнаружился красный глянцевый лак для ногтей, оказавшийся незаменимым для нашивок на рукава. Правда после высыхания он выглядел скорее малиновым, но решили, что и так сойдёт, другого не было. Мама приходила с работы только вечером, бабушка пропадала на кухне в бесконечном стремлении откормить внука, чтоб не стыдно было отправить к родителям. А от меня пользы было, как от кармана на спине. Я всё время вертелась под ногами, во всём участвовала, но толком делать ничего не умела. В итоге меня назначили посыльным к бабушке:

– Баба, а эти нитки можно взять? – кричала я ещё с полдороги на кухню. – А эту железяку? А где маленькие ножницы? А иголки с петелькой?

Бушлат и брюки в неестественной позе лежали на диване. Всё найденное, склеенное, покрашенное поочерёдно к ним прикладывалось для оценки общей картины. Выглядело нарядно.

– Мы из брюк делали клёш, брали лишнюю пару и вырезали из неё клинья, – инструктировал нас Димка.

Лишней пары у нас не нашлось, похожей ткани тоже. Старые дедушкины брюки были чуть-чуть светлее, бабушкин костюм отливал коричневым, а мамино пальто было жалко. В итоге решили обойтись без клёша. Дедушка, оторвавшись от «Парламентского часа», который никогда не пропускал, предложил пришить генеральские лампасы – как раз нашлось три метра красной атласной ленты. Но Димка от таких экспериментов отказался наотрез. С пуговицами тоже вышла заминка. С якорями не было ни дома, ни в магазине. Из металлических нашлись только две с полосками и шесть объёмных, блестящих, с львиными мордами. Пуговицы были красивые, решили пришить – будто так и задумано.

К вечеру третьего дня на «плечиках» в большой комнате висел дивной красоты китель. И шнурки, и нашивки, и погоны с буквой «ф», белое, красное, золотое – всего на нём было в избытке.

– Мама, мама, мы Димкину форму доделали.

Мама сняла в прихожей туфли и в плаще прошла в комнату, улыбнулась одними глазами.

– Умнички!

– Да ты надень, посмотрим, – догадался дедушка.

В кителе Димка был нарядный, как ёлка, так что хотелось водить вокруг него хоровод. Наверное, какой-нибудь пожилой капитан, увидев его в таком красочном наряде, нахмурился бы и проворчал «раз-звели бар-рдак». А может быть, наоборот, улыбнулся и понял, что эта дембельская форма, совсем не похожая на будничный камуфляж, на самом деле – ниточка, связывающая ребят с домом. Она кажется нелепой в унылой казарменной реальности, лишь потому что она предназначена для другого – для того дня, когда вчерашнего солдата окружат друзья и родные, когда накроют стол и будут танцевать, когда знакомая девушка заглядится на него, нарядного, и зальётся румянцем, поймав его взгляд. Понял бы и вспомнил себя молодого, и улыбнулся бы.

– Фотографироваться будем? – спросила мама, и мы с Иринкой побежали доставать нарядные платья и переодеваться. В плёночном «Кодаке» оставалось целых четырнадцать кадров, и мы фотографировались с Димкой все вместе, а потом все по очереди. Я хотела выглядеть на фото серьёзной, но Димка меня смешил, и я, не в силах удержать улыбку, кусала щёки. Так и вышла на снимке с прикушенными щеками. В груди щекотало от радости, и уже понемногу, исподволь подступала грустинка, оттого что послезавтра Димка уедет.

– Сумки-то больше не теряй, – сказал дедушка на станции, а хотел сказать, что очень жаль расставаться.

С того смешного времени прошло много лет, солнышко, спрятанное в ящике стола, рассыпалось в пыль, ведь оно было всего лишь капелькой клея. Димка пережил тяжёлую болезнь, стал молчалив и задумчив. Когда мне было семнадцать, он подарил мне Библию, и сказал, что это хорошая книга, но я думала о другом, и не умела говорить по душам. Потом у него появились жена и дети, и видеться мы стали редко, а при встречах не вспоминали прошлого. Только почему-то я думаю, что для него, как и для меня, то время последних дней ускользающего от него детства было самым счастливым в жизни.