Читать книгу Запруда - Елена Касаткина - Страница 3

Утрешнее «чтонадеть» завершилось юбкой солнце-клеш и белой шелковой блузкой-разлетайкой. Одеваться с поломанной рукой занятие то еще, хорошо хоть не зима, зимой бы она не справилась. Одной рукой натянув юбку и нырнув в вырез блузки, Вета закусила кончик пояса, потянула, и готово. Кокетливо покружилась перед зеркалом и осталась довольна. Вид портила лишь загипсованная правая рука, но тут уж ничего не поделаешь. Вета сгребла левой рукой учебник с тетрадкой и вышла из дома.

Спустившись по ступенькам, огляделась в поисках укромного местечка. Прямо под окнами их квартиры на первом этаже метлой вверх торчало дерево неизвестной породы. Узкий ствол и жидкая листва отбрасывали мало тени, но все же худо-бедно защищали от южного майского солнца.

Вета присела на разогретый бетон подвального ограждения. Широкий выступ часто служил местом для вечерних молодежных посиделок и совсем не радовал родителей Веты, как и остальных жильцов дома, чьи окна выходили на эту часть двора. Но в полдень здесь обычно пусто и тихо.

Вета положила учебник и тетрадку на край выступа, прижала освободившейся рукой разлетающийся подол юбки к ногам и села.

Химия – не самый легкий предмет, давалась ей с трудом, а экзамен – это не лабораторная работа, тут либо знаешь, либо нет. Шпоры левой рукой не попишешь. Чтобы лучше запомнить материал, Вета стала вырисовывать в тетрадке бензольное кольцо. Кольцо получалось кривым.

– Скопление пи-электронов притягивает электрофилы, – оправдывала себе под нос Вета косой «леворукий» шестигранник. – Для ароматических углеводородов… – Конец фразы утонул в грохоте артиллерийской канонады. Стрельба из мощных тяжелых орудий раздавалась из-за дома, и с металлическим скрежетом и стремительным ускорением надвигалась прямо на нее.

– Спасайся, кто может!

Из-за угла вылетела огромная тележка. Она неслась по склону дороги, не встречая сопротивления и грозя снести любого, кто попадется на ее пути. На железном днище «самоката», расставив ноги буквой «Л», словно капитан на носу корабля, стоял Колька Водолазкин. Вцепившись крепкими пальцами в ручку, он летел на всех парах, не ведая страха разбиться. Рыжие патлы залихватски трепались за плечами, а покрытое веснушками и ранним загаром лицо, раскрасневшись, превратилось в огромную свеклу. Сравнение со свеклой в голове Веты родилось неслучайно. Именно для перевозки свеклы, моркови и картошки предназначались припаркованные возле металлической будки овощного магазина тележки. Стояли они без присмотра, и было довольно странно, что до сих пор никто не додумался на них прокатиться. Ведь 500 метров от автобусной остановки до ворот детского сада хорошо асфальтированной с тридцатиградусным уклоном дороги – отличный автодром.

Колька старше Веты на три года. В местной компании молодежи, водиться с которой ей запрещала мама, он был самым взрослым. Но чаще Вета видела его одного, прогуливающегося с собакой по аллее вдоль лесополосы. До сего момента особого интереса Колька у нее не вызывал. Как и все остальные из местной компании.

Доехав до конца дороги, Колька лихо соскочил с тележки, развернул ее, и стал толкать наверх. Проходя мимо, взбрыкнул рыжей челкой и искоса посмотрел на Вету.

Она опустила голову ниже, стараясь спрятать глаза за длинной густой челкой. «Заколи, а то ослепнешь», – ругалась мать, не принимая современную моду, и не понимая, что с заколкой Вета выглядит, как «Дунька с трудоднями». Хорошо, что мама на работе. Нос почти коснулся тетради.

– Для ароматических углеводородов… Ароматических водородов… водоворотов… воротов… – Мысли спутывались в бензольное кольцо.

К лету привыкаешь быстро. Стабильно ясное небо и жара. В последний день августа хочется надышаться им так, чтоб хватило до следующего. Вечер наполнен ароматами травостоя и печеных яблок.

«Пора, пора, пора» – томительно грустно стрекочут кузнечики. Действительно, пора. Но как тут уйдешь? Уйдешь, и все. Кончилось лето. А с ним и гулянья допоздна, хихиканье на лавочке до коликов в животе, щекочущие душу переглядки с мальчишками.

Девчонки грустно вздыхают. Темнота сгущается. В окнах общежития загораются лампочки.

– А я соскучилась по школе, – признается Вета.

– А я вот ни капельки, – фыркает Танька Коломеец.

– А мне все равно, – зевает Алка Калашникова.

Из-за угла общаги вываливается группа парней. В рассеянном свете окон девчата узнают Турка, Суркана и Водолазкина. Колька идет немного поодаль, придерживая на поводке овчарку.

– Опля, три девицы под окном. – Витька Суркан, перебрасывает через плечо мастерку и вразвалочку направляется к девчатам. – Скучаете? – присаживается рядом с Ветой.

– Скучаем, – с другой стороны торопится гаркнуть ей в ухо Танька и заходится в нарочито громком ломаном смехе.

Вета удивленно оборачивается на подругу. Глаза Таньки поблескивают, зрачки мельтешат, веки подрагивают.

– Поскучаем вместе? – Витька фамильярно кладет голову Вете на плечо. Она рывком сбрасывает голову и пытается встать.

– Ну, ты чего? – Танька хватает ее за руку и насильно усаживает.

– Домой пора.

– Рано еще. Время детское. – Сережка Турок придавливает Вету синим взглядом. В темноте цвет глаз различим плохо, но все знают, какие красивые глаза у Турка. Темно-синие, жгучие, в обрамлении длинных черных ресниц. Танька говорит про него: «Красив, как Бог». Портят все слишком резкие скулы, отчего лицо его кажется Вете злым и высокомерным.

– Так она же малолетка, – снова ломкий Танькин смех карябает ухо. – Ей еще шестнадцати нет. Ща мамка позовет…

– Но ведь еще не позвала, – Турок ставит ногу так, что носок его ботинка упирается в носок Веткиной босоножки. Наклоняется, касаясь коленом ее коленки. От него пахнет сигаретами. Вета морщит нос.

– У нее маман строгая, со взрослыми парнями водиться не разрешает, – не унимается Танька.

Вете стыдно и обидно. Да она младше их всех. Она и в школу пошла не в семь, как остальные, а в шесть лет. У нее день рождения в октябре. Разве она виновата? Снова пытается встать, но, зажатая со всех сторон, шлепается назад на сиденье.

– Чего вы к ней пристали? – Коротко остриженный Колька Водолазкин тянет поводок на себя. Собака, словно уловив общее настроение, тоже все время дергается в ее сторону.

– А ты чего, ревнуешь, что ли? – Суркан придвигается к Вете еще ближе. – Так ты это… Колян… Без шансов. Тебе тележка яйца отбила, так что извиняй. Ветка сама видела.

Ужас, как стыдно! Последний заезд, когда тележка под улюлюканье нагрянувшей некстати компании въехала в бордюр и перевернулась, подкинув Кольку сначала вверх, а потом вниз так, что железная ручка тележки оказалась у него между ног, этот позорный во всех смыслах эпизод все время вспоминался Вете. Как и тот пристыженный взгляд, которым Колька, корчась от боли в паху, посмотрел в ее сторону. Кажется, она сама тогда скривилась от боли. Чужой, но как своей. Всякий раз, вспоминая, ей казалось, что Колька принял ее гримасу за усмешку, так как в тот момент все стали от души потешаться над незадачливым наездником. Все: и стоявшая поодаль компания друзей, и мимо проходящие свидетели случившегося. Ей было ужасно стыдно от сознания того, что он мог так подумать. Потому всякий раз, как пересекались их пути, она низко опускала голову, прячась за челку, а он, гордо вскинув вверх подбородок, делал вид, что ее не замечает.

Вот и сейчас все дружно «ржали». Все, кроме Ветки и Кольки. Они молча смотрели друг другу в глаза. В темноте это было не страшно и не стыдно. И понятно без слов.

– Выпусти ее, – Колька взял за плечо Турка, и тот неожиданно отпрянул. Собака дернулась, но Колька устоял, протянул Вете руку. – Маму лучше не огорчать. Пойдем, я тебя провожу.

От лавочки до Веткиного крыльца всего ничего, лишь дом обогнуть. Они шли рядом, молчали, разговор не клеился. Вот и тот самый бетонный выступ подвала… Остановились.

– А я в армию ухожу скоро, – он погладил выстриженный ежик волос.

– Угу, – выдавила Вета, прячась за челку. Надо что-то сказать, но что говорят в таких случаях? В голове закрутились кадры из фильмов про войну. «Я буду тебя ждать!» – может это? Глупо. С чего вдруг? Разве между ними что-то было? Что-то есть?

Подняла голову. Из окна кухни на нее смотрела мать. Строго так смотрела. Не отрываясь. Ей снова стало стыдно. И страшно, что вот сейчас мама выкинет вверх руку и начнет трясти пальцем – «я тебе…». Но мама неожиданно исчезла. Вета повернулась. Глаза, привыкшие к темноте, разглядели трогательные, рассыпавшиеся по загорелому лицу, конопушки. Захотелось прикоснуться к ним губами. Вета невольно подалась вперед, но в это время собака, дернув поводок, кинулась ей в лицо. Тяжелые лапы легли на грудь. Вета вскочила на ступеньку.

– Пока, – отвернулась и, уже не оборачиваясь, побежала вверх. Она лишь на миг застыла на крыльце, потом решительно дернула дверь и скрылась в темном квадрате коридора.

Молния вырезала шрам на теле внезапно потемневшего неба. Грохнуло и зашелестело. «Тук-тук» – забарабанили редкие капли.

«Знаки везде, надо только уметь их читать». Вета отложила книгу и посмотрела в чашку. Темно-коричневые чаинки хаотично облепили дно. Ну и что это значит? Наклонила и покрутила. Чаинки поплыли и выстроились в кружок, образуя воронку.

В дверь застучали. Вета отбросила одеяло и босиком вышла в коридор.

– Кто? – крикнула, не доходя до двери. Ковер закончился, а шлепать по голому полу, когда у тебя температура, неумно.

– Я! Открывай быстрей, а то дождь начался.

Вета на цыпочках добежала до двери, повернула ключ и отпрыгнула назад на ковер.

Инка Стеренко заскочила в прихожую и скинула туфли.

– Фух! Слыхала, как грохочет? И это в сентябре. Аномалия какая-то. Говорят, примета.

– Плохая или хорошая?

– Не знаю.

Вета вернулась в комнату и запрыгнула в постель. Инка проследовала за ней.

– Ну, ты как?

– Болею.

Инка огляделась и плюхнулась на стул.

– Это понятно, а чего делаешь?

– Чай пью, книжки читаю. Вот про гадания интересно…

– Про гадания? – Инна взяла книгу, покрутила. – Откуда?

– Алка Калашникова дала.

Инна презрительно скривилась.

– Разве она читает книги?

Вета пожала плечами.

– Хотя такую может и читает. – Инна перевернула потрепанную обложку.– И что, реально можно научиться гадать?

– Не знаю, у меня пока не получается. – Вета взяла чашку и снова взглянула на картинку из чаинок. – Ерунда какая-то. Заварка как заварка.

– А ну дай, я посмотрю, – Инка выхватила чашку и вперила взгляд в картину судьбы. – На водоем похоже. Смотри, все чаинки сбились по краю, внутри чисто. – Наклонила чашку. Капелька влаги, подхватив чаинки, пересекла середину.

– О, смотри, перегородка образовалась. Запруда.

– И что это значит?

– Я откуда знаю? Я книжку не читала.

– Вообще-то там про кофейную гущу написано, но у нас кофе нет, у нас только чай и цикорий. Но я цикорий ненавижу. Бее…

– Я тоже.

– Есть еще ячменный напиток «Колос». Может, на нем надо было?

– Может. Ладно, давай я почитаю, и тогда попробуем на «Колосе». Кстати, а на кого гадать будешь, а? – Инка хитро прищурила «кошачьи» глазки.

– Ни на кого, – сделала равнодушное лицо Вета.

– Угу. – Хитрый Инкин взгляд буравил насквозь. – А Водолазкин? Как он тебе?

– Никак, – Вета затеребила кончик одеяла.

– Дура ты, Ветка, такой парень… – Инка осуждающе покачала головой, – а ты попку морщишь.

– Ничего я не морщу. Он взрослый…

– И что? Зато не курит, не пьет, не матерится. Он хороший. Не то, что вся эта местная шантрапа.

– Он же в армию уходит?

– И что? Уйдет – вернется. Ты за это время, как раз школу закончишь, повзрослеешь, и маман тебе уже не указ будет. Кстати, где она?

– Работает во вторую смену.

– А батька?

– В гараже.

– Отлично.

– Чего отлично-то?

– Вот. – Инка полезла в карман кофты и вытащила оттуда записку. – На! Он просил передать. На свидание тебя приглашает.

Вета развернула сложенный вчетверо обрывок тетрадного листа. «В 8, за железным магазином» – было выведено мелким почерком. Внизу приписано – «Коля» и нарисовано сердечко.

– Ты что, читала?

– Ну, глянула. А что? Должна же я была знать, что там.

– Я не пойду.

– Ну вот. – Инка скуксила недовольную гримасу. – Боишься, что ли? Сходи, не съест он тебя.

– Не пойду. Я болею, у меня температура, к тому же там дождь.

– Дождь скоро кончится, вон уже солнце пробивается. К восьми все высохнет. Оденься потеплее и сходи. Ненадолго, просто поговорите и все. Он что-то хочет тебе сказать. Сходи.

Время то тянулось густым сиропом, то неслось полноводным потоком. К восьми стемнело, и Вету затрясло. Кажется, температура взлетела до максимума, лицо горело, а горло ссохлось так, что невозможно было протолкнуть в него даже глоток воды. Захотелось открыть окно и крикнуть в темноту: «Ауууууу…». Не кому-то, а просто так. Ну, может, звездам. Вета натянула свитер и вышла из дома. Прохлада приятно дула в лицо. Пахло влажным бетоном. Она спустилась по ступенькам и нерешительно пошла по аллейке, ведущей к магазину.

«Тяв», – раздалось поблизости. Вета замерла. Через секунду из-за магазина выскочила собака. Подбежала, вскинула лапы и уперлась ими ей в грудь. От слюнявой пасти несло псиной.

– Фу, Джина, фу! – Колька подскочил к собаке и схватил рукой ошейник. Отдернул. – Я уже думал, ты не придешь.

– Я пришла сказать, чтобы ты не ждал, чтобы…

– Ааа… – протянул Колька, и по его интонации было не понятно, что этим «Ааа…» он хотел сказать.

– Ну все, пока… – Вета продолжала стоять. Ноги не слушались.

– А может погуляем, раз уж пришла.

– Я болею.

– Немножко.

– Ну, ладно… – согласилась Вета и направилась в сторону посадки. – Только немножко.

Они шли медленно, ничего не говоря, уткнувшись глазами в землю. С каждым шагом напряжение нарастало. Сглаживала обстановку собака, которая подстроилась под шаг хозяина и ковыляла между ними, изредка для приличия тявкая.

– Тебя когда в армию? – наконец выдавила Вета, и зависшее напряжение сразу улетучилось.

– На следующей неделе. В среду проводы. Придешь? – Горло перехватило, и Колька громко кашлянул, маскируя свою робость.

– Не знаю. Я же болею.

– Так до среды еще неделя, ты выздоровеешь, – боясь получить отказ, он говорил быстро, почти захлебываясь.

Вета пожала плечами.

– Обязательно выздоровеешь, тебе надо редьку с медом. Хочешь, я принесу тебе мед?

– Не надо, у нас свой. У отца же пасека.

– Тогда редьку. Хочешь редьку? У нас много…

– Не надо. Она вонючая. Я ее не люблю.

– А что ты любишь? – Колька закашлялся.

– Вишню в шоколаде.

– Это конфеты? Я попробую достать.

Они дошли до того края посадки, где за поредевшим кустарником дорога выходила на железнодорожные пути. Послышался протяжный гудок локомотива, и вдалеке замигали два зеленых глаза. Огни наплывали, грохот нарастал.

– Мне пора…

– Уже? Может еще немного? Я… – конец фразы утонул в паровозном стоне и громком собачьем лае. Поезд, лязгая на стыках колесами, летел прямо на них. Собака задергалась в неистовстве, вырывая из рук Кольки поводок.

Вета повернулась и пошла обратно.

– Я хочу, чтоб ты была моей девушкой, – крикнул ей вслед Колька, пытаясь унять сбесившегося зверя.

Она сделала вид, что не слышит, хотя каждое слово гремело и лязгало в ее сердце вместе с колесами мчавшегося поезда.

– Слышишь? – кричал Колька, дергая собаку. – Вета!

Она остановилась, повернула голову. Поезд, вильнув последним вагоном, улетел в горизонт.

– Я приду. Наверное. Если выздоровею.

Отвернулась и побежала.

– В пять! – донеслось сзади. – Я буду ждать.

Она опоздала. Сначала долго раздумывала: пойти – не пойти. Наконец решилась и стала перебирать «в чем». Но за какой бы наряд не бралась, все казалось не подходящим: либо слишком вызывающим, либо чрезмерно скромным. Юбка чересчур короткая, платье старомодно длинное, туфли какие-то детские, кофта, вытянутая на боках. Когда и этот этап был пройден, снова одолели сомнения – а стоит ли идти? Представила – как придет, что скажет, как на нее будут все смотреть, и, наверное, хихикать, может даже насмехаться.

Вышла только в седьмом часу. От ее дома до Колькиного, если идти пешком через посадку, не больше двадцати минут хода. Шла еле-еле, волоча ватные ноги, постоянно оглядываясь, борясь с желанием вернуться. Подходя, еще надеялась, что все уже разошлись, но шум из открытых окон первого этажа не оставил сомнений – вечеринка в самом разгаре. Дружный смех и знакомые голоса заставили и без того несущееся галопом сердце пуститься в бешеный скач. Остановилась, унять смятение. Зачем она здесь? Сейчас же удрать, пока не заметили. Но дверь открылась, и на крыльцо вышел Колька. Сгорбленный, похожий на нищего, которому нечего терять, и который будет рад любому проявлению доверия и понимания. Сердце царапнула жалость.

Колька достал пачку сигарет и хлопнул ею о ладошку. Сигарета вылетела пулей. Он повернул вслед ей голову и увидел Вету. Хмурое лицо расплылось в счастливой улыбке. Бросив на землю пачку, он лихо соскочил с крыльца и подбежал к ней.

– Вета! – захлебнулся счастьем, не в силах еще что-то выдавить из себя.

– Я… я… я пойду.

– Куда? Стой! Зачем? Пойдем за стол.

– Я не хочу. Там… Я не пойду. Я хочу уйти.

Он сразу обмяк. Грустными казались даже конопушки на его лице. Словно это не конопушки были вовсе, а пятна от высохших слез.

– Не хочешь… – пробормотал себе под нос, и вдруг лицо его засияло. – А и не надо. Я тоже не хочу. Знаешь что?.. Мы сбежим. Я сейчас… Ты только не уходи. Хорошо? Не уйдешь? Пожалуйста. Я на секундочку забегу и сразу к тебе. Не уйдешь?

– Нет.

– Я быстро!

Его не было ровно минуту. Она даже не успела подумать – правильно ли поступила. Дверь снова хлопнула, и Колька, держа под мышкой свернутое в рулон покрывало, уже стоял перед ней «как лист перед травой».

– Пошли, – протянул руку. – За руку хоть можно тебя взять?

Вета протянула вспотевшую от волнения ладонь, и он нежно сжал ее.

– А куда?

– Устроим пикник. Только ты и я. Без этих… – Колька кивнул в сторону дома. – Пойдем, здесь неподалеку есть одно место…

Идти рядом, держась за руки, щемяще волнительно и немножко стыдно. Впервые между ними не было собаки, и Вета не знала – хорошо это или плохо. И что будет дальше? Она осторожно выудила руку и стала поправлять челку. Уловка не удалась. Как только рука опустилась, Колька тут же подхватил ее снова и сжал еще сильнее.

Роща золотилась октябрем. Теплым, пряным. Колька нырнул в узкий проход между кустами и потянул Вету за собой.

– Ну вот. Пришли.

Сквозь поредевшую листву пробивалось заходящее солнце. Усталый свет пьяно разливался по серым доскам деревянного столика и покосившейся лавочки. В воздухе витал слабый аромат душистого горошка. Вета присела, разглядывая розовые мордочки соцветий.

– А на пикник у нас только горошек? – Потянула за тонкий усик, потревоженный цветок заблагоухал.

– Не только! – Колька полез в карман и выудил оттуда бумажный сверток. Протянул. – На!

– Что это?

– Вишня в шоколаде. Как ты хотела.

Вета развернула бумагу. Пять шоколадных «стаканчиков» подтаяли и потеряли форму, но с благодарностью посмотрела на смутившегося Кольку.

– Спасибо. Теперь это похоже на пикник.

– Еще бы! Вишня заспиртована. Так что тут тебе сразу и выпивка, и закуска. Ты ешь, не стесняйся, а то они совсем растают.

Вета аккуратно взяла пальчиками конфету и положила в рот. Протянула сверток Кольке.

– Не, не, это тебе, я не хочу, – Колька сглотнул накатившую слюну и развернул покрывало. Расстелил, сел, щурясь, посмотрел снизу на Вету.

– Садись.

– Так вот же лавочка есть.

– На лавочке не то. Пикник обычно на земле устраивают. – Провел ладонью по покрывалу рядом с собой, разглаживая складки. – Садись, не бойся.

Вета положила бумагу с конфетами на столик и села рядом.

– Ты тогда не ответила…

– Когда?

– В прошлый раз. Я сказал, что хочу, чтоб ты была моей девушкой.

– Я не слышала, – слукавила Вета.

– А сейчас слышишь?

– Я не знаю.

Колька прилег, опираясь на локоть.

– Давай полежим. Просто так. Как муж и жена. Вдруг это поможет тебе принять решение. Может, ты поймешь.

Колька вытянулся, откинув руку.

– Ложись ко мне под мышку.

Вета легла, положив голову ему на предплечье. Так они лежали, смотрели в теряющее синеву небо, на ватные лоскуты растянувшихся облаков. Он думал о ней, о переполняющих сердце чувствах, о несказанных словах, которые таяли в воздухе, как мыльные пузыри, и растерянно теребил собачку на ширинке. Ведь собачка есть, а тебя будто и нет, будто ты растаял в воздухе вместе с невысказанными словами, теряясь в смутных догадках.

Вета всматривалась в похожие на овечью шкуру облака. Одно из них вытянулось в лежащую на боку восьмерку. Знак бесконечности! Он расширялся, размазывался, серел, сливался с надвигающейся ночной пеленой. Где-то совсем рядом застрекотал одинокий кузнечик. Тоскливо. Видать, плохо ему одному, от того и соло так себе. Только хоровое пение спасает кузнечиков. Только тогда радость от процесса.

Слабое соло нарушил Колькин бубнеж.

– Я многое умею делать собственными руками. И не только по хозяйству. Знаешь, какие я чеканки делаю. Я тебе покажу… Я тебе подарю…

Хозяйство? От одного этого слова Вету передернуло.

– А ты любишь мыть посуду?

Она не любила. Терпеть не могла. Они делили эту обязанность с младшей сестрой. По неделям. Но младшая сестренка хитрила, придумывала разные причины, чтоб не дежурить. К тому же она часто болела, мама жалела ее, и в результате вся посуда доставалась Вете. Фу! Она ненавидела грязную посуду, этот прилипающий к рукам жир. Рыжие приторно воняющие сгустки плохо отмывались, и даже после мыла руки еще долго источали кисловато-прогорклый запах.

– Нет.

– Это ничего, – поспешил успокоить Колька. – Я сам буду мыть. Я люблю. Я вообще люблю по хозяйству возиться.

«Хозяйство, хозяйство, хозяйство!» – Вету коробило это противное слово. Сразу вспомнился мультик, где женщина трет кастрюлю, пока мужчина пытается достать ей с неба звезду. Колька не обещал звезду, он честно обещал хозяйство. Совместное.

Лежать «как муж и жена» расхотелось. Затекла шея, и по пояснице неприятно тянул холодок. Вета поднялась.

– Ты чего?

– Уже холодно лежать на земле. Я только выздоровела. Не хочу снова заболеть.

– Да, ты права! Я забыл, что тебе нельзя. Прости, денек такой теплый выдался.

– Солнце село и уже прохладно, пошли.

– Хорошо, пойдем, но знаешь что… Давай это будет нашим местом. Когда я вернусь из армии, мы снова сюда придем. Договорились?

Он опять стал похож на нищего, выпрашивающего подаяние.

– Угу!

– Здорово!

Колька подхватил одеяло, свернул, сунул под мышку и взял Вету за руку. На этот раз уверенно, словно ее «угу» было не просто согласием или обещанием, а клятвой, дающей неограниченное право собственности на нее.

Когда из темной аллеи они вышли на площадку у дома, то в свете одинокой лампочки увидели стоящего на крыльце Витьку Суркана. Витька жевал во рту сигарету и чиркал спичкой по коробку. Спичка чиркала, но зажигаться не хотела. Витька давил на спичку, матерясь через губу. Когда огонек наконец вспыхнул, Витька поднес спичку к сигарете и застыл. По заросшей кустарником аллее навстречу ему двигалась парочка. Счастливое лицо друга, смущенный взгляд Веты и особенно скрученная подстилка сразу выстроили в голове Витьки многозначительную догадку, которую тут же подтвердил Колька.

– Знакомься, это моя девушка.

Губа, с прилипшей к ней сигаретой, отвисла, а округлившиеся глаза выражали странную смесь эмоций – любопытство, досаду, растерянность. Огонек добежал до конца спички и опалил пальцы.

– Сссс… – Витька отбросил огарок и выплюнул сигарету. – Понятно.

Темно, темно. От бетона веет холодом. На остановке никого. Автобусы ходят редко, раз в полчаса, по расписанию. Предыдущий ушел минут пять как. Значит до следующего еще уйма времени, и у них есть минут пятнадцать. Так, чтоб никого, чтоб только он и она, в темноте бетонной остановки, скрывающей их черные силуэты. Они сидят, прижавшись друг к другу плечами, молчат. Странные чувства витают в воздухе. Робость и тягостное осознание ее причины. А еще там же бессмысленная череда фраз, которые хотелось бы сказать. И ответы, которые хотелось бы услышать.

– Ты слушала песни, что я тебе записал?

– Да, спасибо, мне очень понравились.

– А какая больше всех?

– «Я тебе, конечно, верю», из фильма «Большое космическое путешествие».

– Вот! Это и моя любимая. Значит, наша, да?

– Да.

– А как ты думаешь, быть рядом и быть вместе это одно и то же?

– Наверно… Я не знаю. Я не думала об этом.

Замолчали. Сидели. Он то приобнимал её за плечи, то хватал за руки. Волновался. Пытался дышать ровно, чтоб не выдать волнения. Набравшись храбрости, выдохнул ей в шею:

– Поцелуй меня.

И застыл, испугавшись собственных слов.

Она повернулась и чмокнула его в щеку. Он заулыбался.

– Вот ты хитрая лиса! – Придвинулся вплотную. – Вторая попытка.

– У меня зуб мудрости… – придумала на ходу Вета, пытаясь увильнуть.

– Поцелуй меня, – судорожно перебил Колька, заставив трепетать ее сердце.

Стыдно, она еще ни разу не целовалась. И не представляет, как это делается. Зажмуривается, прижимается губами, выталкивая вперед язык. Проникает не глубоко, шевеля кончиком, но наталкивается зубами на его зубы. Неприятно! Глупо! Слюняво! Отворачивается.

– Тебя кто целоваться учил?

Она в растерянности. Он насмехается? Или у нее получилось? Самой ей не понравилось. А ему?

– Эх ты, неумеха! – Колька обхватывает ее ручищей, наклоняет, и впивается губами. Этот поцелуй не похож на ее. Он такой сладкий, что кружит голову. Она еще долго потом будет вспоминать вкус его губ, ничего ни понимать, ни видеть перспектив и поражаться тому, что это произошло с ней. На уроках она будет ерзать на стуле и рисовать в тетради бабочек, а перед сном душить руками подушку, мысленно искать его и обнимать, соприкасаясь с ним душами. А еще скучать и злиться. Иногда плакать. От непонятно откуда взявшегося чувства упущенной возможности и еще более острого чувства утраченного счастья. И уже много лет спустя, вспоминая это свидание и тот поцелуй, винить себя за порушенную чужую жизнь.

«Я человек такой, могу горы свернуть даже за иллюзию взаимности, из пепла восстать, ад сокрушить. Но пренебрегать мной…».

«Это унизительно постоянно ожидать, что твой собеседник покажет тебе твою принадлежность в его иерархии сексуальной привлекательности, где ты займешь надлежащее место по шкале его предпочтений…».

«Унизительно, когда каждое твое движение обусловлено заискивающей напряженностью мысли о том, какое надо произвести впечатление, чтобы тебя приняли, оценили, выделили и хотя бы не отвергли…».

«И ради этого ты остервенело чистишь зубы и язык щеткой, полощешь глотку, бреешь подмышки и остальные интимные места, чтобы твое тело не выделило в момент оценки миазмы?..»

«Унизительно! Но я не перестану бороться. У меня своя папка из эмоций, ощущений, воспоминаний и желаний. А главное желание – это он. Ради обладания им я пойду на все».

– «Гляжусь в тебя, как в зеркало…», – вопил под окном Серега Турок.

Его качнуло и, чтоб не упасть, он схватился рукой за тонкий ствол дерева. Алка Калашникова залилась глупым смехом, Витька Суркан протяжно свистнул, а Танька Коломеец заскрежетала кривыми зубами.

– А ну пошли отсюда! – Веткина мать, высунувшись в окно, погрозила собравшимся скалкой.

– «До головокружения…», – дотянул фразу Серега и плюхнулся на бетонный выступ подвала.

– Вы что, не поняли? Я сейчас милицию вызову!

– А что мы такого… – язык заплетался, мешая говорить. Оказывается, петь после водки и пива легко, а говорить – не очень.

– Что вы тут опять собрались? Убирайтесь!

– Пусть Вета выйдет, – на этот раз отчетливо выкрикнул Турок.

– Чего? – женщина задохнулась от негодования. – Если я тебя еще хоть раз рядом с дочерью увижу…

– Пойдемте отсюда, – Танька встала и потянула Серегу за рукав.

– Отстань, – Серега брезгливо стряхнул ее руку. – Не мешай мне с тещей разговаривать.

Наверху, бряцнув стеклами, захлопнулась форточка.

– Не больно она с тобой разговаривать хочет, – усмехнулась Алка.

– А придется, – Сережка икнул.

– Ты чо, на Ветку глаз положил? – Витька округлил рот, выпуская дымовое кольцо.

– Ик, – утвердительно кивнул Серега.

– Она Водолаза из армии ждет. – Танька снова села рядом, обиженно поджав губы.

– Прям ждет не дождется, – процедил сквозь зубы Турок.

– Зря надеешься. – Второе кольцо, извиваясь, образовало восьмерку, и повисло над Витькиной головой. – Я их видел. Вместе. Не просто же так они с подстилочкой в лесополосу ходили.

– Да, да, я тоже знаю… – поторопилась заверить Коломеец.

– Чего ты знаешь?.. – Серега посмотрел на Таньку с неприкрытым презрением. В темноте ее лицо было похоже на мордочку нутрии. Он отшатнулся, пружинисто вскочил и схватился за дерево. – «И вижу в нем любовь свою…», – пропел полушепотом, шмыгнул носом, повернул голову, заглядывая в Веткино окно, – «и думаю о ней».

«Даже сейчас, несмотря ни на что, а может даже еще больше… Нравится. Еще как нравится. Отчаянно нравится. Хоть и бесит. Бесит меня! Доиграется. Я, а не она. Я! Любой ценой! Не отступлюсь. Будет моим. Все!».

«Трынди-брынди доруле» – заливается радио. Вета дощипала брови, отодвинулась от зеркала. Хорошо получилось, волосок к волоску ложились в тонкую ниточку. От матери достанется… Наверное. Ну и пусть. Привыкнет. А она потом волосы еще перекисью вытравит. Вета вывернула ручку приемника на всю громкость и подошла к окну. У железной будки овощного магазина кучковалась молодежь.

В центре толпящихся куражился подвыпивший Турок. Он что-то рассказывал сгрудившейся вокруг него компашке, периодически, как боксер, выбрасывая вперед кулаки. Слов его было не разобрать, зато отчетливо слышался смех Таньки Коломеец, которая сопровождала каждый его жест громким похахакиванием.

В очередной раз отбоксировав невидимого противника, Турок посмотрел в Веткину сторону и, заметив ее в окне, согнулся в приветственном реверансе. Все тут же повернули головы. Что-то неуловимо острое царапнуло сознание, но что именно, Вета разобрать не успела, так как Алка Калашникова призывно замахала руками и заорала во все горло:

– Вета! Выходи!

– Выходи! – заорал Турок.

– Выходи! – подхватили остальные. Все, кроме Таньки Коломеец.

Вета натянула куртку и выбежала на улицу.

– Хелоу, краса! – подмигнул Серега. – Цукерки будешь?

Не дождавшись ответа, шмыгнул к ларьку.

– Полкило самых вкусных. И печений вон тех.

– Ну все, Серега в разнос пошел, – улыбнулась Инка.

– Да он, как выпьет, так у него сразу понос щедрости, – скривился Витька Суркан.

– А он трезвый и не бывает, – зихихикала Аллочка, подрагивая кнопочкой носика.

– Угощайся! – Турок протянул кулек с конфетами.

– Спасибо, я не хочу, – отказалась Вета, скрепя сердце. С утра жутко болел зуб, и слегка припухла десна. Унять боль удалось только анальгином. Но, несмотря на страстную любовь к сладкому, провоцировать воспаление не рискнула.

– А мы будем! – Танька выхватила кулек и выгребла оттуда конфеты. – «Школьные»? Из школьников у нас только Вета, – ломко заржала.

– А я тоже «Школьные» люблю, – Алка вырвала у Таньки кулек.

– Вы еще подеритесь, – Инка Стеренко, заметив обиженное лицо Веты, отвела ее в сторону. – Ты чего?

– Не люблю, когда мне тычут, что я малолетка.

– Ой, Господи, ты что, Таньку не знаешь? Это она переживает, что Турок не ей первой конфеты предложил. Не обращай внимания.

– Нужен мне ее Турок!

– Тебе может и нет, а вот ты ему… Гля, как выделывается.

В этот момент из магазина с авоськой в руках вышел мужчина. Проходя мимо, он кинул косой взгляд на шумную компанию и свернул к дому. Турок посмотрел на Вету и шагнул в направлении мужчины.

– Эй, фуфлыга! Сигаретой угостишь?

Мужичок повернулся и пожал плечами.

– Нет у меня. Я не курю.

– А чой-та ты не куришь? Больной, что ли?

Связываться с подвыпившим парнем мужчине не хотелось. Не ответив, он развернулся и пошел дальше. Оскорбленный невниманием Турок коршуном бросился на мужика сзади и влепил ему кулаком в затылок. А когда тот упал на колени, со всей силы пнул его ботинком в зад. Авоська с картошкой отлетала в сторону и черные от грязи корнеплоды покатились по дорожке.

Никто Турка не окликнул, никто не остановил. Все молча наблюдали за происходящим. Вета с ужасом смотрела на распластанное по асфальту, содрогающееся от ударов тело мужика, на катящиеся по земле картофелины, на искаженное самодовольством лицо Турка. Желудок сдавило, что-то подкатило к горлу, во рту появился тошнотворно-кислый привкус. Захотелось исчезнуть, слиться с пространством. Резкая боль разорвала десну, в глазах потемнело. Все, что было дальше, странным образом исчезло из ее памяти, стерлось навсегда. Но после этого случая, всякий раз при встрече, лицо Турка вызывало у нее острую зубную боль и противный тошнотворно-кислый привкус во рту.