Читать книгу Сказки вечного папоротника - Елена Кладова - Страница 9
Глава восьмая, сказочная
ОглавлениеВ старые-стародавние времена стояла в лесу одиноко крохотная избушка. Жил в ней лесник Аким. Давно жил, долго. Знал в лесу каждое дерево, каждый кустик, понимал звериный разговор, птичий перезвон, а с людьми и парой слов не обменивался. И не было у него никого, кроме внучки. Жена померла давно, дочка с зятем в большой город на заработки подались, да там и сгинули, а внучечка так и осталась в дедовой избушке. Учил Аким девочку всему, что сам знал, говаривал: «Лес напоит, накормит, от беды укроет, не обидит, а люди – они всякие бывают…»
Время шло, Устинка выросла. Диковатая она была, необщительная, когда в село, в церковь или в лавочку, шла, ни с кем не сдруживалась. А в лесу оживала, песенки распевала, с зайчишками в догонялки играла, с ежатами в прятки, с белками шишками перебрасывалась. Сама Хозяйка Леса за ней приглядывала и подарочки подбрасывала. То ленточку в косы на крылечко положит, то бусики блескучие на берёзку навесит, то денежку серебряную в родничок подкинет. Людей-то Хозяйка Леса особо не жаловала: шумные они были, вредные для леса. Деревья валили, зверей ловили, птиц постреливали, дорог вон в лесу попрокладывали. А Устинка своя была, лес и обитателей его любила, не обижала, звонкий голосок по лесу колокольчиком рассыпался, для всех улыбка и словцо доброе находились.
Большая уж совсем Устинка стала, а красавица – глаз не отвести! Как берёзка молоденькая, стройная, косы медью отливают, глаза зеленущие, изнутри светятся, утонуть в них можно. Аким вздыхал только, когда внучка в село собиралась, а провожать не мог, совсем старые ноги отказывали. Думал, вот замуж пора девке, и так горько ему становилось, до слёз, ну как отдать кому кровинушку! А она принарядится, перед дедом крутнётся и лёгкими ножками убежит. Он ждёт и вздыхает, места не находит. И не зря стариково сердце беду чуяло…
Побежала как-то Устя до лавочки, керосин у них вышел, и соль заканчивалась. Жарко было, солнышко припекало, по дороге в омутке Устинка искупалась, в папоротниках отдохнула, землянички поела. И так-то хороша была, а тут совсем разукрасилась. Косы огнём полыхают, щёчки розы розовей, губы – земляничины алые. Старый дуб проскрипел папоротникам: «Экая девка у нас, диво, диво, диво!» Папоротники в ответ зашуршали: «Хороша! Хороша! Хороша!»
Устинка им улыбнулась, рукой помахала – и дальше бежать. Вот уж и село, вот и лавка старого Фёдора. В лавке сумеречно, прохладно, а тут Устинка: огонёк – костерок, посветлело сразу будто. А за прилавком-то не Фёдор вовсе, парень молодой стоит. Занемог что-то старый лавочник, сына послал на торговлю, Антона Фёдоровича. Парень справный, молодой, неженатый, холостой. Волос чёрный, глаза-васильки, брови вразлёт – красавец писаный. Уставился на Устинку, она на него, молчат оба, словно языки попроглатывали. Вроде и видались раньше и в церкви, и на улице, а как впервые увиделись. Устинка красней мака стала, Антон слова молвить не может. За какой дверью, за каким сундуком любовь пряталась – поди, узнай, а вот накрыла их в одночасье, вспыхнула – и деваться некуда.
Всё ж купила Устя то, за чем пришла, распрощалась и ушла. Да распрощалась ненадолго, вечером в папоротниках сговорились встретиться, у большого дуба.
Домой вернулась, а там дед уж извёлся весь, у соро́к спрашивал, где внучка запропала, те и донесли, всегда всё первые узнавали и по всей округе пересказывали.
А Фёдор-то уже с трактирщиком сговорился сына на его дочери Меланье женить. Некрасивая была Меланья, большеротая, большеносая, зато бога-а-тая! Антон и до того ни в какую, мол, не нужна страхолюдина, и денег не надо, а теперь и подавно, Устинка только мила, и всё тут. Отец и пороть грозился, и запирать пробовал, да ведь разве удержишь! Каждый вечер бежит парень в папоротники к Устинке и весь день о ней только думает. Махнул Фёдор рукой, один сын у него, что же дитятю счастья лишать?
Зато Меланья злится, злобу копит, хочется ей замуж, ох, как хочется! Всё думала, как соперницу извести, и придумала. С одной стороны села был лес, а с другой – болото нехожалое. Жила на краю болота старая колдунья. Говорят, знавалась с самой Болотной Хозяйкой, та ей помогала дела тёмные творить. Хозяйка Леса не ладила с Владычицей Болотной, уж больно та вредить любила. То корову в болото засосёт, то кого испугает так, что ума лишит, то туману вонючего нашлёт. Да ещё и ведьме содействовала пакости творить. Не нравилось всё это Хозяйке Леса, она болото подсушивала, лесом прижимала, разгуляться Болотнице не давала. Да уж давно ничего плохого не замечалось, вот Лесная Хозяйка злую злюку и подзабыла.
А Меланья вспомнила и на болото со злобой своей отправилась. Бабка старая, кривая, и избёнка у неё покосившаяся, а как про дело тёмное узнала ведьма, враз оживилась и помочь согласилась.
– Ну что ж, девка, соперницу извести – дело нехитрое. Да только задаром не возьмусь!
– Конечно, конечно, бабушка! – Меланья в карман за деньжонками полезла, но ведьма её остановила.
– Денег не надо! Ты со мной душой поделишься. Старая я уже, сил мало, а ты вон какая здоровая! И душонка у тебя чернущая, словно дёготь, мне как раз такую и надо. Дело сделаем, я за расплатой сама приду.
Меланья только обрадовалась, что денег платить не надо. «Жалко, что ли, души? Да и как она её заберет, душу-то? Забор у нас высокий, собака злая, не пустим – и всё». Не терпелось трактирщиковой дочке от Устинки избавиться. А бабка глазёнками подслеповатыми Меланью буравит, всё понимает, ведьма!
– Ну, согласна?
– Согласна! А делать-то что?
– Завтра придёшь, всё скажу.
Ушла Меланья, а ведьма за работу принялась. По стенам у неё гадюки дохлые развешаны, жабы сушёные, травы болотные. Затворила зелье, ей одной известное, котелок в печку сунула, а в полночь с котелком этим на болото вышла, Хозяйку Болот вызвала, пошепталась с ней. Болотнице затея ой как приглянулась, тут же с радостью помочь вызвалась, в котелок чего-то добавила…
Явилась наутро Меланья на болото, а ведьма ей обрывок верёвки протягивает, девка аж осерчала:
– Ты чего мне, бабка, суёшь?
Ведьма в ответ усмехается:
– Бери-бери! Антону в карман подсунь и жди, чего будет.
Подкараулила Меланья Антона, когда он к зазнобе сердечной спешил, остановила, заговорила, да и пихнула в карман верёвочку. Антон и не заметил ничего, о милой думал. Устинка уж ждёт-поджидает любимого у старого дуба, на дорожку поглядывает. Вот он, идёт мил-друг, всё ближе и ближе. Устиньюшка навстречу кинулась, прижалась к суженому, а верёвка из кармана сама выползла, вокруг шеи Устинкиной обернулась, и в змею-гадюку превратилась, да и ужалила враз. Упала наземь девица-краса бездыханная, а змея исчезла, как её и не было.
Склонился Антон к любимой, понял, что мертва она, и закричал так горестно, что от стона-крика его деревья зашатались, небо потемнело, звери-птицы лесные дрожью задрожали. Хозяйка Леса на тот плач явилась, обличье человеческое приняла. Редко являлась она людям, да тут такая беда-невзгода случилась, что не могла она не прийти. Всё разом поняла, ахнула: «Проворонила! Не уберегла!»
– Матушка! – Кинулся к ногам её Антон. – Спаси Устеньку, без неё не жить мне!
Головой печально покачала Хозяйка Леса:
– Не в силах я вернуть ей жизнь человеческую, не властвую я над людьми. И заклятье Болот Хозяйки не сумею снять.
– Тогда и мою жизнь забери, не мил белый свет без любимой! Тут и Аким подковылял, тоже от горя смерти запросил. Хозяйка Леса от жалости-сочувствия сама едва жива. Говорит она тогда мужикам осиротевшим:
– Могу вашу Устинку деревцем обернуть, вон хоть осинкой. Будет жить её душа в деревце, а раз в год, когда папоротник цветёт, сможет девицей ненадолго становиться. А больше ничего не сделаю, и никто не сумеет!
Антон опять на колени пал:
– И меня оберни деревом, чтоб вовек мы были неразлучны!
Аким – в слёзы:
– Что ты, сынок! Тебе людскую дорогу пройти надобно. И отец у тебя стар, и другую милую найдёшь.
– Не хочу! – Стоит на своем Антон. – Или с Устинкой, или сам себя жизни решу!
Посмотрела Хозяйка Леса, подумала и сказала:
– Да будет так! Встанут в папоротниках Устинка-осинка и клён-Антон. Года и сила Антоновы тебе, Аким, добавятся, пожить тебе ещё придется во здравии. А с вами, детки, я не раз ещё встречусь.
Взмахнула руками, обернулась елью пушистой, только ель та на месте не стояла, а кружиться в папоротниках начала, что-то приговаривая. Аким под это кружение задремал будто, а когда проснулся, никого рядом не было, только среди папоротников стояли рядышком кленок молоденький и хрупкая осинка. Обнял стволики Аким, услыхал вроде: «Не горюй, дедушка! Не горюй!», постоял и хорошими ногами домой пошёл, и силу почуял, как лет двадцать сбросил.
А в селе переполох! Пропал Антон, нигде и следа нет, и Устинки не видать. Ходил Фёдор в лес, искал сына, да не признался Аким, отговорился, мол, сбежали молодые, чтоб вместе быть. В селе пошумели, посудачили, да и подзабыли со временем.
У трактирщика вот беда, Меланья дуреть начала. Ведьма про должок не забывала, каждую ночь в жабьем виде в дом пробиралась и душу из девки потихоньку вытягивала. И стала Меланья ни то, ни сё. Вроде и живёт, а без души-то оболочка одна, ничего не хочет, ничего не соображает. Ребятишки дразнятся:
Тётка Меланья, голова баранья,
С печки упала, голову сломала!
А она идёт, башкой трясёт, глаза пустые таращит, и вправду, что овца. Вот как с ведьмами вязаться! Другим, может, и навредишь, да и себя не убережёшь.
Много ли, мало ли времени прошло, как вдруг явился к Фёдору Аким и в лес за собою позвал. Удивился лавочник, но пошёл следом в чащобу лесную. Вот и избушка Акимова показалась, из трубы дымок вьётся. Совсем близко старики к дому подошли, видит Фёдор: на крылечке ребятишки сидят, в чурочки играют. Мальчонка черноголовый, чернобровый, синеглазый, девчушка с медными косичками и зелёными, крыжовниковыми, глазёнками. Ноги подкосились у Федора, сел он на ступенечку, детишек обнял:
– Да как же это? Внучатки мои, птенчики!
– Внучата! – подтвердил Аким и рассказал всё, как было. – Не могут Антоша с Устенькой к нам вернуться, а детушек мне доверили. Да силы уж не те, и в лесу не стоит им вечно быть. Возьми теперь себе, вырасти, выучи, а ко мне в гости наведывайтесь.
Обнял Фёдор старика-лесовика:
– Спасибо тебе, друг! Да только что же нам расставаться? Давай вместе жить, детей растить.
– Нет уж, я в лесу останусь. Тяжко мне в селе, а здесь всё своё, родное. Да и недолго уж землю топтать. Тут и похороните.
Проводил Аким Фёдора в папоротники, показал Антона-клёна и Устинку-осинку. Те пошумели отцу листочками приветливо, поплакал он, обняв тела-стволы, да и порадовался, что живы они, что вместе. Аким наказал рта не раскрывать, что души детей в деревах живут, только детишек приводить, чтоб помнили всегда родителей. Распрощались они на опушке, повёл Фёдор обретённых внуков к себе домой. Слово сдержал, никому не сказывал, что детей нашёл, что внуков обрёл. Сказал только про детишек, мол, дальние родственники-сиротки. Так вот и жили они, поживали, а время шло, шло, шло…
Акима нет давно, и Фёдора нет, нет и лесной избушки, и тёмной лавки. Но стоят в папоротниках, обнявшись, кудрявый клён и трепещущая осина. И в селе нет-нет, да появятся синеглазые чернявые парни и рыжеволосые зеленоглазые девчата. Живут в них души влюблённых, и живёт на земле любовь…