Читать книгу Сны о будущем - Елена Климентова - Страница 3

Катя пришла в себя после тревожного сна. Сна вроде приятного, яркого, наполненного разными цветовыми картинками, вкусами и запахами, но имеющего такой высокий градус внутреннего напряжения, что ей во сне все время казалось – сейчас что-то случится, что-то взорвется или кто-то умрет, причем, внезапно и страшной мучительной смертью.

В процессе пробуждения, блуждая босиком по квартире с чашкой кофе в руке, высокая, худая, нескладная, похожая на угловатого подростка, со спутанной косой до лопаток, в широких холщовых штанах и майке, Катя прокручивала в голове фрагменты сновидения, то, что ей удалось запомнить, и сама себе удивлялась. Что это ей снится? Что это за человек, которого она видела во сне? Что за интерьеры? Места, где она никогда раньше не бывала? Постепенно память восстанавливает детали. Она вспоминает обрывки фраз, разговоров, события, поступки и – снова: интерьеры, запахи, цвет, даже погоду помнит.

…В этот раз было солнце, день и, видимо, очень тепло. Она сама одета в чем-то легком и с упоением рассматривает стеклянные разноцветные вазы, похожие на большие граненые стаканы с толстым дном. И уверяет собеседника, что сейчас это самый модный дизайн ваз, самый ею любимый. И она всегда расставляет эти вазы по дому в соответствии с цветовым оформлением комнат. И подбирает цветы. Белые пионы в золотую гостиную. Розовые гладиолусы – в синюю прихожую. Желтые хризантемы, зеленые розы – в розовый зал с выходом на веранду…

Кстати, а что это за собеседник? Мужчина. Но кто он? Пожилой, но очень приятный, видимо. Лица его она не видит. Он что-то ей передает, какие-то бумаги, небольшой сверток. Подарок? Что-то говорит. Галантный, вежливый и, несомненно, увлечен ею. Она это чувствует, она это знает, она это помнит до сих пор. Ведь мужчине совсем не обязательно постоянно талдычить: «люблю, люблю, люблю», чтобы женщина понимала, так ли это.

Действие сна происходит где-то на европейском юге. В Италии или на юге Франции. Интерьеры – дворцы или палаццо времен эпохи возрождения. Высоченные потолки, золоченые барельефы, резные дубовые перила, сверкающий паркет и просторные чистые окна, щедро пропускающие дневной свет. И легкие, белые, полупрозрачные занавеси, колыхающиеся на ветру.

Потом – какие-то постоянные передвижения в пространстве. И – милые незначащие разговоры. Какие-то люди, приятные ароматы, и – главное, ощущение. Покоя, тихой радости, свободы и чувство полной и долгожданной гармонии между внутренним и внешним. И лишь изредка, в паузах, в тишине, еле слышно натянутая до предела струна звенит тонким писком, будто кто-то ее дергает и оттого она все время была готова разорваться, лопнуть с громким звуком и обжечь как плетью кого-то рядом…

Что она говорила этому мужчине, облокотившись на перила широкой круговой лестницы, ведущей к морю и с удовольствием вдыхая свежий морской воздух?

– Вы знаете, я абсолютно естественно себя здесь чувствую. Так, как будто родилась и прожила в этом доме всю жизнь. Это – мой мир. Моя стихия, абсолютно моя атмосфера…

…Катя вернулась из кухни в комнату и придирчиво осмотрела свое жилье, маленькую однокомнатную клетушку под крышей с низким потолком и микроскопическими местами общего пользования. Затем перевела взгляд на свои босые ноги, прошлепала к расстеленному дивану и надела стоящие рядом домашние шлепки, потертые, в дырках, но такие милые, уютные и очень ею любимые.

Катя не любила изменений. Она всегда долго привыкала к новым вещам, людям, пространствам и правилам игры. И, выбрав что-то, предпочитала больше ничего не менять, даже если со временем выбор оказывался неудачным или быстро терял свою привлекательность. И сейчас она прекрасно понимала, что здесь, в этой квартире, в ее реальной жизни ничего не говорит о красоте и гармонии. И уж тем более ничего не напоминает итальянское палаццо.

Катя Кудряшова точно знает, что она НИКОГДА не была на юге Франции, а в Италию ездила только один раз, в ранней молодости, где пять дней грелась на песчаном берегу Адриатического моря и фланировала два раза в день по дороге между дорогущими отелями от своего скромного двухзвездочного обиталища к пляжу и обратно. Нет, она НИКОГДА не бывала и, тем более, не жила в таких дворцах. Может, помнит эти интерьеры из фильмов? Да, наверное, так оно и есть. Но вот что делать с чувствами? С теми ощущениями, которые она испытывала во сне и продолжает испытывать сейчас? А что если ТО, что ей снится, и есть ее реальная, настоящая жизнь? А то, что она видит сейчас вокруг себя – на самом деле не имеет к ней никакого отношения? И она даже представить себе не может, каким образом здесь оказалось? Каким ветром ее сюда занесло? Ведь все здесь ей чуждо, режет глаз и мешает. Двигаться, жить, дышать… Интересно, чтобы по этому поводу сказал ее психоаналитик?

А у нее разве есть свой психоаналитик?…

Стоп. Она посмотрела на свои руки, на сухие длинные пальцы и вдруг вспомнила случай накануне.

…Перед церемонией открытия кинофестиваля, куда она приехала с аккредитацией журнала «Блеск» в качестве штатного фотографа, в фойе кинотеатра «Сварог» она подошла к черному роялю и открыла крышку. Она и сама себе объяснить не может до сих пор, почему ее вдруг так потянуло к этому инструменту. Подумаешь, рояль – как рояль. Самый обычный. Таких она видела в своей жизни множество. А тут… Открыла крышку и пальцы сами послушно легли на клавиши, издав вполне гармоничный, хоть и простенький аккорд, затем быстро и легко по ним пробежались. Туда и обратно.

– Играете? – Мужской голос за спиной заставил ее обернуться. Она увидела перед собой невысокого, худенького старичка во фраке и с пышной седой шевелюрой.

– Нет.

– Да?

– Да.

– Странно. А я вижу, у вас рука правильно поставлена. И ногти коротко обстрижены. Как бывает у пианистов.

– Как у гитаристов.

– Возможно.

– Нет, я не играю, – повторила она. – Просто…Интересуюсь.

Она аккуратно закрыла крышку рояля и быстро отошла к группе журналистов. Старичок проводил ее заинтересованным взглядом, затем сел на банкетку перед роялем, снова открыл крышку и, взмахнув руками, заиграл что-то певучее, соответствующее случаю.

– Наверное, Шопен. – Подумала Катя. – Кажется, один из его ноктюрнов… до диез минор…

Почему она так решила?

Человек, всю жизнь свято преклонявшийся перед классическим роком и любивший бардовскую песню, не мог знать ноктюрны Шопена, потому что не любил классическую музыку. Вообще. Он вообще не мог отличить Брамса от Рубинштейна. И в оперу не ходил. И в консерваторию. Никогда. И ногти на руках себе стриг исключительно по причине того, что они… просто мешали. Вначале по молодости мешали учиться играть на гитаре. А потом – мешали по жизни.

Эти долбанные ногти! Черт бы их побрал…

За своими ногтями на руках и ногах ее приятельницы ухаживали тщательно и регулярно, перекрашивая в разные цвета чуть ли не через день.

– Что за бездарная трата времени! – думала она, слушая их бесконечное щебетанье о мастерах маникюра, брендах лака и технике обработки кутикул.

Ее устраивали руки без ногтей. В смысле, без длинных, ухоженных ногтей. Ей нравились коротко и аккуратно подстриженные ногти, иногда с бесцветным лаком, которым Катя пользовалась редко, по случаю, когда надо было изобразить из себя что-то праздничное и нейтральное. А еще… Ей очень нравились свои руки. Худые, смуглые, с узкими ладонями, сухощавыми длинными пальцами и браслетами из полупрозрачного бирюзового стекла на запястьях. Которые никогда прежде не ложились на клавиши фортепиано и уж тем более не играли на них хоть что-то напоминающее музыку.

А еще ее очень устраивала собственная фигура и она сама. Такая как есть. Высокая, худющая, угловатая, с длинными темными волосами, когда небрежно заплетенными в косу, когда стянутыми в пучок на затылке. Женщина-подросток неопределенного возраста от 25-ти до 35-ти, в широких джинсах-бойфрендах, свободном свитере и оранжевых кедах на белой толстой подошве. И с супер-фотоаппаратом Кэнон, висящим на груди. В, общем, такая, какая она сейчас стоит в фойе этого гребанного кинотеатра перед началом этого дебильного кинофестиваля.

Все ее устраивало в ней самой, кроме происходящего с ней уже много лет, и этого заранее убитого вечера, шести часов ее драгоценной жизни, которые будут потрачены на мелких-идиотов-жуликов продюсеров, напыщенных «как бы» кинозвезд второго эшелона и кучу прихлебателей разного сорта. Весь этот гребаный киношный сброд ей придется фотографировать почти до часу ночи. И улыбаться, и терпеть всякие выходки, шуточки и замечания от актеров, когда они напьются, от их охраны и от официантов, разносящих канапе с шампанским.

– Не-на-вижу! Их всех и каждого по отдельности!… А с чего это я так разозлилась?

Старичок за роялем замолк, затем заиграл что-то бравурное. В фойе стали входить гости. Объективы камер нацелились на входящих в поисках знаменитостей и каких-нибудь казусов с ними. Только Катя толком ничего не делала размышляя над происходящими в ней переменами, пока вдруг не получила локтем в бок от коллеги по цеху.

– Катька, ты чего не снимаешь?? Вон, смотри, Краснов вошел!!! Снимай, блин, пока он рядом! Упустишь кадр!

…Катя подошла к кухонному окну. На улице тихо падал последний мартовский снег. Падал неспешно, заботливо покрывая детскую площадку, черные ветки деревьев и дорожки белым пушистым полотном. Падал так, как падал каждый год. Так, как делал уже сто миллионов лет подряд. А, может, и больше. Падал привычно и заботливо. И – главное, неспешно. Выполняя свою работу естественно и легко, без раздражения и натуги, существуя с ранней, весенней натурой в полной гармонии.

– Вот бы и мне так, – вдруг подумалось ей. – Вот бы и мне так жить, как этот снег. Легко и свободно, проживая каждую минуточку не бессмысленно, а наполнено. Значением и смыслом своего существования, пониманием и волей делать так, как считаешь нужным, и то, что считаешь нужным ты сам, а не кто-то другой, к чему есть предрасположенность, чего хочется нестерпимо и больше всего на свете, а не то, что должен, обязан, что приказывают…

Простая, даже в чем-то наивная, детская мысль вдруг не то чтобы ударила ее по голове – она ее ослепила, будто молнией пронзила насквозь.

Катя заморгала, на мгновение перестав видеть, затем протерла глаза, вновь уставившись на снег за окном и пытаясь сосредоточиться на каждой снежинке. После чего без сил опустилась на стул. Она поняла, чего хочет сейчас больше всего на свете. Она хочет больше ничего не делать. Категорически и бесповоротно. Вообще ничего! А еще она хочет лечь. Обратно, на свой теплый, уютный, мягкий диван под свое теплое, уютное, разноцветное одеялом, закрыть глаза и… Опять – ничего больше не делать. ВООБЩЕ ничего!

– А что мне мешает так и поступить?

Следуя логическим размышлениям на тему того, что произойдет в ее жизни после того, как она поступит так, как сейчас хочет, Катя пришла к выводу, что ничего страшного не произойдет. Что самое страшное в ее жизни УЖЕ произошло, поэтому больше ей бояться нечего. А что может быть страшнее того, чем то, что она вдруг отчетливо поняла – она просто ПЕРЕСТАЛА ЖИТЬ. Причем, перестала жить очень давно…

Вы думаете, что жить – значит найти свое место в жизни, обзавестись семьей, устроиться на хорошо оплачиваемую работу, ездить отдыхать в Доминикану и покупать новые машины? Вы ошибаетесь. Это – не жизнь. Точнее, не совсем жизнь. То есть, это, скорее, последствия выбранной человеком линии жизни. А сама жизнь состоит совершенно в другом, в чем-то другом. Правда, в чем именно, Катя еще пока не знала, но четко ощущала – сама она не жила ни дня. Росла, училась, искала свое место в жизни, работу, влюблялась и разочаровывалась, зарабатывала деньги. Налаживала отношения с окружающим миром – подругами, коллегами, мужчинами. Друзья, любовники, потенциальные мужья… Новые боссы, старые боссы… Новые бутсы, старые бутсы…

Шли годы. А в ее жизни не менялось ничего – сменялись лишь декорации и актеры в театре под названием Жизнь. А она сама оставалась прежней. Такой, какой себя помнила с раннего детства – белой вороной, оставшейся очень рано без семьи. Думала не так, как все, поступала не так, как хотелось окружающим. Плакала и переживала до боли в сердце тогда, когда все смеялись. Хохотала до слез, когда кругом все печалились. Какое-то время была не понятой и даже отверженной. Потом догадалась – надо скрывать свои чувства, эмоции и желания, чтобы жить в согласии с людьми и этим миром.

Научилась. А дальше школа, институт, ранее замужество, развод. Переезд в столицу, первый отдых за границей, ласковое море… Работа. Подруги, смешной Новый год на даче, дурацкий Новый год в ресторане, тупые дни рождения подруг, не менее тупые корпоративные вечеринки на работе… И – фотографии, фотографии… портреты, репортажи, портфолио. Для глянца, газет и интернета. Халутра, постоянка, зарплата, приработок… Лица, звания, фуршеты…

Надоело.

Она закрыла глаза и свернулась калачиком под одеялом. Спать не хотелось. Было просто сонное, расслабленное состояние.

– Мобильник не выключила. Будут звонить. Черт! Надо заставить себя больше ни о чем не думать… Плевать, не думай, не думай…

И, все-таки, жизнь несправедлива. Или, может, это я просто не умею с этой несправедливостью справляться? Всему-то нас учат в школе. Физике, химии, алгебре и еще всякой разной чуши, которая сродни высшей математике для человека с гуманитарным складом ума, и которая ему уж точно в жизни никак не пригодится. Но – учат. С усердием, требуя и выставляя оценки. На это тратится самое драгоценное, что есть у человека – время: часы, дни, годы. Идет жизнь, а человек зазубривает формулы, решает задачи, которые ему не нужны, чертит графики, которые ему не пригодятся… И вот выясняется. Войдя в жизнь, он, с отличием закончив или просто закончив кое-как то или иное образовательное учреждение, зная формулы, законы, правила и много чего еще, оказывается с этой жизнью один на один. И понимает, что ничегошеньки он в ней не смыслит, ничего о ней не знает. Ни о самом себе, ни о других, ни о мире людей в целом. И – начинается… бред, свистопляска, погоня за какими-то надуманными идеалами и ценностями. На что тоже тратятся часы, дни, годы… Тратится жизнь. И в этой свистопляске, возможно, еще могут пригодиться формулы, задачи, графики. Хорошие оценки и прилежное поведение. Но вот когда наступает прозрение – а оно ведь обязательно наступает, причем у всех – человек не в состоянии себе сам объяснить, кто он такой, зачем жил, для чего жил, как ему хотелось жить, но он, почему-то, этого не делал. Никогда не делал. За очень редким исключением.

А в это время, где-то там, в параллельном мире, следуя выдумкам писателей-фантастов и теориям полусумасшедших эзотериков, этот человек продолжает жить в совершенно других условиях и реалиях, используя совершенно другие свои возможности и способности. И получает от жизни – соответственно – совершенно другие результаты.

Сколько эти параллельных миров? Бесчисленное множество? Или их круг ограничен законами метафизики и еще Бог весть каких псевдонаук? У кошки семь жизней, у человека девять аур, во Вселенной четыре измерения. Или больше? Кто может сказать точно? А сколько жизней у меня? Сколько еще таких, как я, сколько нас, идентичных, существует и движется в пространстве мироздания?