Читать книгу Умница, красавица - Елена Колина - Страница 7

Такси остановилось около девятиэтажного дома в Бескудниково. От Чистых прудов до Бескудниково на такси пятьсот рублей и тридцать лет. Пятьсот рублей совсем недорого, если считать, что это не такси, а машина времени. Таксист называл Бескудниково Паскудниковом, Соне было обидно.

Машина времени привезла Соню в пейзаж 70-х, на типичную Третью улицу Строителей. Улица отходила от железной дороги. За три десятилетия когда-то приличная Третья улица Строителей сильно обветшала, а главное, морально поизносилась. Панельные дома 70-х, совсем недолго пожив модными красавцами, оказались еще более депрессивными, чем хрущевки, те хотя бы были веселенькие, как кустики-уродцы на болоте, и пахли трогательным теплом новоселов, переселенцев из московских коммуналок, а от этих, с почерневшими скелетами балконов, веет тоской, муторной и безнадежной, тупой каждодневной неудачливостью. Метро нет, до ближайшей станции автобус идет полчаса.

Вот они, два мира – уютная московская жизнь в переулочке на Чистых прудах и девятиэтажки, краснокирпичная поликлиника через пустырь, торговый центр-стекляшка, не город, не деревня, не Москва, не провинция, а мой адрес Советский Союз, – рабочая окраина с московской пропиской. Тут, в девятиэтажке, и живет Левка, бывший золотой мальчик, а ныне Оксанин муж, отец ее детей, любовник разноцветной барышни, похожей на встрепанную курочку.

Когда Левка с Оксаной приехали жить-поживать и добра наживать в эту девятиэтажку длиной с километр, в пятый из двадцати подъездов, Левка был уверен, что этот пустырь, и торговый центр-стекляшка, и краснокирпичная поликлиника ему на пять минут – до того, как пойдет совсем иная жизнь и по-настоящему свершится судьба. Пока, после жизни с Оксаниными родителями, и эта рабочая окраина, свое жилье в Москве, было хорошее жилье, просто отличное! Оксанины родители за стенкой подсчитывали, сколько раз скрипнет диван в комнатке дочери, и если больше десяти, то барабанили в стенку – мол, хватит уже!.. После Оксаниных родителей все было хорошо, просто отлично.

Ну и конечно же Левка не мог знать, что в краснокирпичной поликлинике встанут на полку две пухлые карточки его детей – Николаевой Танечки и Николаева Олега.

За пятнадцать лет, прошедшие с того момента, когда Левка на руках внес Оксану в их двухкомнатную квартиру, комнаты смежные, 16,5 и 11 метров, плюс балкон, санузел совмещенный, – НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Даже пустырь за эти годы не застроили – заколдованное место.

Ничего не изменилось с тех лет, ни-че-го. Разве что мелочи – появилась стекляшка «24 часа» с иностранными напитками в витрине, сменилась вывеска на торговом центре – «Ресторан Голливуд» и открылся стриптиз-бар «Бублики» на первом этаже Левкиного дома. Вывеска «Стриптиз-бар „Бублики”» – в контексте данного пейзажа это было не смешно, а, напротив, логично. Днем кафетерий «Бублики» или молочная кухня, а вечером стриптиз-бар.

К подъезду во дворе вела тропинка между гаражами-ракушками, посредине тропинки глубокая канава с торчащими наружу трубами – выкопали по какой-то хозяйственной нужде, а закопать забыли. На канаву сверху положены доски. Доски скользкие, качаются, каблук застрял в щели, Соня неуклюже замахала руками, чуть не свалилась в канаву.

Если каждый день пробираться между этими ракушками, чувствуешь ли это запустение и тоску или просто идешь домой? Левка, золотой мальчик, наверное, тосковал, а Оксана нет, просто шла домой между гаражами-ракушками, аккуратно поднимая ноги, пыталась не свалиться в канаву. А как соблюдать женское достоинство и всяческую красоту, если каждый день на твоем пути эти грязные скользкие доски, а глина с туфель не оттирается бумажной салфеткой?.. На туфли нужно надевать синие бахилы, как в больнице, вот что.

В лифте Соня мысленно проверила подарки – Оксане духи Kenzo, Танечке духи Bulgari, Олежке железную дорогу с такими хорошенькими вагончиками, что хотелось немедленно начать их катать. Духи Соне выдала Ариша, а новенькую железную дорогу принесла соседка, – с Аришей всегда все решалось само собой. А орхидею Соня по дороге купила. И еще несколько раз останавливала таксиста, нервно покупала для Оксаны и Танечки косметику, конфеты, белье какое-то – ей все казалось мало.

Оксана встретила ее у входа в тамбур, отгораживающий три квартиры на площадке.

– Соседи, – кивнула Оксана на склад чужого добра, пробираясь между полками и коробками.

В тамбуре хранилось все, что соседи нажили за последнюю тысячу лет, – тапки, ботинки, утюги, лыжные палки, все это приятно выглядело, еще приятнее пахло, но, главное, совершенно не сочеталось с присутствием рядом Оксаны.

Первый взгляд на Оксану, как всегда, был шоком, у Сони даже дыхание на секунду перехватило. Оксана была – грандиозная. Все существующие для описания женской качественности выражения, все восторженные слова были про Оксану. Воплощение физической любви, чистый Рубенс – не в смысле пышности тела, а просто какая-то у нее была несовременно роскошная, откровенная, здоровая красота.

Нет, пожалуй, все-таки не Рубенс, а Русская Красавица, вот она кто: высокая, почти с Левку ростом, с длинными сильными ногами, ни грамма жира, но и никакой модной комариной хрупкости или «спортивности», а только настоящая, сильная женственность. Все, чему издавна положено быть круглым, упругим, высоким, было у Оксаны круглым, упругим, высоким. И лицо в комплекте, как и положено русской красавице, – распахнутые серые глаза, румянец, густые и длинные светлые волосы.

И подумать только – вся эта НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ НЕВЕРОЯТНАЯ КРАСОТА годами сидела здесь, в двухкомнатной квартире в Бескудниково. Шествовала с сумками по грязи, возносилась в скрипучем лифте. Вдыхала чужие затхлые запахи, безропотно склонялась к земле оттереть глину с поношенных туфель – и ничего, нормально.

Оксана с Левкой были такой красивой парой, что люди им вслед растроганно улыбались – тонкий, изящный темноволосый испанский гранд и грандиозная русская красавица. И дети у них красивые. Пятнадцатилетняя Танечка крупная, светлая, мамина дочка. Семилетний Олежка хрупкий, тонкое подвижное личико, папин сыночек. Танечка и Олежка обрадовались Соне, еще больше обрадовались подаркам, засуетились, зашуршали оберточной бумагой.

– Спасибо, – холодно сказала Оксана, не взглянув на пакеты и пакетики, – Танечка, поставь цветок в вазу на кухне.

Вытащила из ящика тапки, поднесла к лицу, проверяя свежесть, прежде чем дать Соне. Соня вздрогнула – в этом вся Оксана, какая-то она бесстыдно физиологичная, фу!..

– Танечка, доченька, у тебя еще биология… – мягко сказала Оксана. – Олежка, а ты… тебе уже скоро спать ложиться…

Ей хотелось и Олежку отослать если не спать, то хотя бы к урокам, но уроки были давно сделаны, и Оксана неохотно выдала ему новую железную дорогу.

Уселись вдвоем на кухне, Оксана налила чай, замолчали. Соня тупо рассматривала чашки с золотыми петухами, сахарницу с отколотой ручкой, аккуратные Оксанины кастрюльки на плите, сохнущую на батарее тряпку и думала, что бы такое сделать, чтобы Оксана перестала цедить слова и строить ей козью морду? Сплясать, заорать, заплакать? Жалостно шмыгать носом и твердить как попугай «прости моего дурачка, прости, прости»? Соня спросила про Танечкины успехи в бальных танцах, и Оксана впервые оживилась, подробно рассказала про общее восхищение Танечкиной красотой, про тренера, про интриги. Затем так же подробно и страстно про Олежкину несправедливую тройку за диктант и неправильную отметку по пению.

– Я ходила в школу разбираться! – тоном боевого командира сказала Оксана. – Олежка поет как минимум на четверку!..

– Разбираться? К учительнице по пению? – удивилась Соня и пожалела учительницу: поет себе, бедная, и не знает, что Оксана способна сделать с обидчиками своих детей, – вцепиться и рвать, пока не разорвет на мелкие части.

Рядом с тонким нервным Левкой Оксана своим массивным спокойствием напоминала бегемота в зоопарке. Страсть разгоралась в ней, только когда что-то требовалось ее детям. Однажды, давным-давно, они с Соней повели детей на елку во Дворец пионеров. Детям выдали подарки – кому синего медведя, кому красного. Танечке и Антошке достались синие. Возмущенная Оксана рысью понеслась к директору Дворца – требовать, чтобы синего медведя поменяли на красного, потому что Танечка хотела красного. Оксана была убеждена, что красный медведь для Танечки стоил любого скандала, – вот такая она была зверская мать.

Впрочем, и Оксана, и Левка, оба были РОДИТЕЛИ. Оксана хорошая зверская мать, Левка хороший сумасшедший отец. Пеленки, врачи, отметки – Оксана исступленно вцеплялась в каждую подробность детской жизни, Левка внимательно слушал, вникал, разбирался, подвозил, забирал, встречал… Танечку три раза в неделю на бальные танцы через весь город, Олежку на фигурное катание…

Лучше бы ему любить своих детей как все отцы, вприглядку, – на ночь приласкивать, целовать, прижимать и отпускать до следующего вечернего целования. Так думала Соня, потихоньку, про себя. Это Оксана его заставляла ТАК любить, так участвовать, словно они вчетвером – маленький десант, высадившийся во враждебном мире, и стоят, лязгая зубами, в глухой обороне против ВСЕГО.

Посмотрели телевизор, еще раз попили чаю, Оксана сверила с детьми план на завтра – тренировка, проверка уроков, обед, просмотр сериала.

– А мы рано спать ложимся… – зевнула она, положив ногу на ногу.

Левка утверждал, что при взгляде на Оксанины коленки мужики ойкают и резко тянут вниз пиджаки, хотя сам он как человек интеллигентный полюбил Оксану не за коленки, а за ее прекрасную душу. Неправда, вранье – он полюбил Оксану за коленки! Что же еще могло заставить Левку примириться с Оксаниной семьей, играть с ними вечерами в карты, пить пиво, если не ее безоговорочная как дважды два красота?..

– Тебе от нас ехать далеко, – намекнула Оксана и, не скрывая недоброжелательности, спросила: – Ты же у Игоря остановилась?

Левка с Игорем из-за Оксаны впервые в жизни поссорились.

– Зачем жениться, дарагой, неужели она тэбе так не дает? – кривляясь, спрашивал Игорь.

– Вы с Соней нормальная средняя советская интеллигенция, а у Оксаны в генах соединились пролетарии всех стран… – говорила Ариша. У нее была теория, что жениться надо в своем кругу, а то не успеешь оглянуться, как тебя уже без ложки едят.

КАК Левка дрожал от обиды, доказывал, что Оксана роскошная…

– Конечно, роскошная, кто бы спорил, роскошная самка… – сказал Игорь, – от нее животные флюиды исходят.

– Это в тебе говорят первобытные чувства – такая самка и не твоя, – гордясь, возразил Левка.

Оксана и всегда-то была недружественная, торчала в компании как большой палец. А с тех пор, как Танечка и Олежка родились, особенно стала равнодушной и даже недоброжелательной, – а за что ей любить других людей, они же не ее дети. А Игоря с Аришей за что любить или даже просто терпеть? Впрочем, Игорь с Аришей ее тоже не любили, – когда вспоминали о ее существовании.

Оксана настойчиво повторила:

– Мы рано спать ложимся.

– Да? А я не уйду, – ответила Соня и смахнула локтем сахарницу.

Соня покосилась на осколки сахарницы, и вдруг ей стало совсем легко. Ничего она здесь не склеит и не испортит, Левка уже сам себе все испортил.

– Оксана, ты такая напряженная, как будто это не я, а представитель вражеской стороны. Ты Левку выгнала, но меня-то тебе не за что выгонять. Дай мне лучше еще чаю.

Оксана пожала плечами, но чай налила, и что-то в ее лице открылось навстречу Соне. У Оксаны нет подруг, подумала Соня, она же сидела здесь неделю как зверь в клетке, и поговорить ей хотелось, но не с кем…

– Ты знаешь, что твой брат завел себе шлюху?.. – деревянным голосом сказала Оксана.

– Почему шлюху? – глупо спросила Соня. «Шлюха» – такое странное, несовременное слово… Наверное, в Оксане проснулись пещерные инстинкты…

На кухню подтянулись Танечка с Олежкой, встали около матери, как два солдатика в карауле;

– Как он мог с какой-то шлюхой, ты только посмотри, какие у него дети, – повела рукой Оксана.

– Папа нас на шлюху променял, – важно вступила Танечка. Ей льстило быть с мамой в одной взрослой команде.

– Папа нас не вырастил, а сам нашел себе шлюху, – подтвердил Олежка.

– Ты что, все с детьми обсуждаешь? – возмутилась Соня. Сейчас Оксана выметет ее поганой метлой из дома, ну и пусть! Какая же она пошлая, глупая, гадкая! Больше всего Соне хотелось сильно шлепнуть Оксану… рукой, или можно, к примеру, чайником, или сахарницей. Ах да, сахарницу она разбила…

Оксана упрямо закусила губу:

– Дети должны знать, что их отец делает.

– Ох, нет! Ты… ты… как ты можешь, они же и Левкины дети тоже!

На эти слова скривился и всхлипнул Олежка, и, ненавидя себя, а заодно и Оксану с Левкой, Соня забормотала:

– Оксаночка, но я же на твоей стороне, честное слово! Я же тоже не хочу, чтобы мой брат… со шлюхой… Ты сама подумай – он от тебя не уходит, значит, хочет быть с тобой, с детьми, не променял тебя на… на шлюху. Он тебя любит, с кем не бывает…

– Нет, – вдруг холодно сказала Оксана, – нет. Не прощу. Ты только подумай – я нашла у него в кармане фотографию, на которой он, отец моих детей, с этой шлюхой…

– Ой! – сказала Соня, заметив вытянувшуюся от любопытства мордочку Танечки и локтем сдвигая со стола чашку. – Прости, опять разбила!.. А давай… еще чаю выпьем, а?..

Оксана встала у окна: белая, большая, красивая – как холодильник.

– Вот скажи, ты бы простила? – бесстрастно спросила Оксана. – ТЫ ПРОСТИЛА БЫ СВОЕГО МУЖА? Если бы увидела такое?

Соне вдруг стало противно – в конце концов, Левка в сорок лет мог бы и не рассовывать по карманам свои интимные фотографии. Она представила, как она сама вытаскивает из кармана смятую фотографию, расправляет, смотрит и не верит своим глазам – ЧТО ЭТО? – и опять смотрит, и вдруг узнаёт своего мужа…

– Ох, нет. Я бы не простила, – Соня в ужасе потрясла головой и твердо добавила: – Ни за что не простила бы. НИ ЗА ЧТО. Ты тоже не прощай.

Левка уже два часа стоял внизу, стоял, грея под курткой букетик в гофрированной желтой бумаге, и смотрел на свои окна. Он ужасно замерз, но не хотел садиться в машину, – ему казалось, что если он будет ждать здесь, под окном, и мерзнуть, то Оксана его простит. Представлял, что там происходит. Как Соня вошла, как Оксана бросилась затирать грязные следы мокрой тряпкой…

– Ты целый день на работе, – говорила Оксана, – а мне с детьми погулять надо, накормить их надо, пол протереть мокрой тряпкой надо…

Эта ее тряпка…

– Оксана, пойдем в гости?.. Оксана, пойдем спать?.. Оксана, Оксана…

– Не могу, мне еще пол протереть мокрой тряпкой…

Оксана – героическая женщина, ей ничего не хотелось для себя, только для детей. Танечка и Олежка прежде всего ее дети, а уже потом его. Оксана – генерал: доложи, что сделал по вверенной тебе семье. И он, ефрейтор, отчитывается.

Нет, все-таки Оксана – героическая женщина, растит двоих детей. Но… сколько их, героических с двумя детьми, в этом районе, в этом доме, бегают через пустырь… Так почему именно Оксана?..

Она все делала очень значительно – стирала, кормила детей, протирала пол этой своей тряпкой. И любая мелочь, любой детский анализ мочи превращался для нее в важное событие – не то чтобы ребенок просто пописал в баночку, а он просто отнес через пустырь и поставил баночку на покрытый рыжей клеенкой стол, а событие дня…

У нее оказалось множество простых, определяющих распорядок жизни правил: Новый год – семейный праздник, на собрание в школу должен ходить отец, в субботу – рынок, уборка, обед как кульминация дня, вечером кино по телевизору. Это не была борьба или война, в войне снуют маленькие победки от одного к другому, здесь же была не война, а мирное наступление Оксаны на его жизнь… РАДИ ДЕТЕЙ. Единственное его право – уходить раз в неделю развлекаться одному, и то лишь потому, что Оксане ничего, кроме ее мирка, не нужно… Она не понимала, зачем гости, зачем ходить к Игорю, тратить деньги на цветы, коньяк? Ну и он ходил один, и был там один, – не считая девушек, хороших и разных.

И вот так глупо, небрежно забыть фотографию в кармане… пошло, как в дурном сериале…

Левка курил последнюю сигарету в пачке. Он имел право на девушек, хороших и разных, давно уже имел! Их сексуальная жизнь давно уже… Они давно уже спали в разных комнатах, Оксана с Танечкой, он с Олежкой. Квартира двухкомнатная, дети разнополые…

Дети разнополые, а они с Оксаной однополые. Эта озабоченная женщина-генерал не слишком часто хотела, чтобы с ней спал младший командный состав. Даже пока дети не родились, Оксана любила его за мелкие хозяйственные провинности на диванчик отложить, а теперь… если отнять дни, когда Оксана была нездорова и дети болели, то оставался секс в месяц раза два. Тихий такой секс, скромный.

А теперь у него не просто девушка, одна из хороших и разных… Он полюбил ее. Именно так – полюбил. Только зрелый человек в состоянии испытать не просто томление тела, а любовь, ту самую, из-за которой рушатся судьбы. Вот он все и разрушит.

…Но ему уже сорок – поздно… Но ему еще только сорок, так неужели это навсегда – рынок, уборка, родительское собрание, кино по субботам?..

Оксана прислонилась к входной двери с видом каменной бабы, потопывала ногой, ждала, когда гостья уйдет. Соня прижимала к себе Олежку, гладила по голове, размышляла – неизвестно, захочет ли теперь Оксана считать ее Олежкиной родственницей.

– Левка внизу стоит. Он думал, что мы с тобой, как большие девочки, все сами решим и ты его простишь… – грустно улыбнулась Соня и зачем-то добавила: – Знаешь, Оксана, когда папа от нас ушел, я никак не могла понять, что я сделала плохого, что он не стал с нами жить. Я думала – сейчас я его встречу и скажу ему, что я больше не буду, и тогда он вернется. Только я не знала, где его искать. Я каждый день ездила по одной остановке на разных трамваях, чтобы… чтобы его встретить… А потом все прошло, совсем прошло, совсем… Это я говорю, чтобы… Это я не знаю, зачем говорю… Это я говорю, чтобы Олежка знал. Что все пройдет… потом…

Соня сильно зажмурилась и сжала губы, чтобы не заплакать, и все равно заплакала. Плакала и плакала, прижимая к себе Олежку, и не могла остановиться, и вместе с ней, тоненько подвывая, заплакал Олежка:

– Я не хочу… не хочу, не хочу… ездить на трамвае за своим папой…

Оксана выдернула Олежку из Сониных рук, вытолкнула Соню за дверь и коротко сказала вслед:

– Пусть поднимется. Посмотрим.

– Мама, прости его, – хором сказали Танечка и Олежка. В Оксаниных глазах мелькнуло удовлетворение, словно она хотела это услышать и ждала, пока Олежка заплачет и они с Танечкой попросят ее, и тогда она сможет достойно уступить – РАДИ ДЕТЕЙ.

Соня быстро побежала вниз по лестнице, чувствуя себя обманщицей, мошенницей, лисой Алисой, улепетывающей от обманутого Буратино на Поле чудес… Ей было так стыдно и гадко, словно она специально заплакала, словно она расчетливо манипулировала несчастной Оксаной, а сама тайком оправдывала Левку и считала Оксанины страдания страданиями второго сорта. Бедная Оксана, жизнь к ней несправедлива – она все делает правильно, а ее не жалко. Жалеют других. Бедный наш Левка, Левочка…

…Подъезд темный, грязный, разрисованные стены, обломанные поручни, затхлый запах, лифт как-то страшно расположен – за углом. Нет, ну если без эмоций, – и ничего, живут люди, и счастливы, потому что не в подъездах счастье.

Соня представила, как Левочка, ее блестящий братик, после душной ссоры с Оксаной выбегает и стоит тут, у подъезда, в тапочках, смотрит на пустырь, курит под упавшей беседкой, а потом возвращается и ложится на продавленный диван лицом к стенке… Бедный наш Левка, Левочка…

Разве Оксана не знает, что человек, раз изменивший, будет изменять всегда? Делает вид, что мирится с его изменами ради детей, а на самом деле просто хочет быть замужем. Бедный наш Левка, Левочка…

– Соня? Ну что? – шагнул из темноты Левка.

– Скажи мне, гадкий старикашка, зачем ты порнушку в дом приносишь? Фотографии голых любовниц зачем?!

– Ты с ума сошла, какая порнушка?! Мы просто целуемся у Игоря на кухне… а она в расстегнутой кофте, потому что жарко.

– О господи… – растерянно прошептала Соня, – нужно было не давать тебе в детстве варенья..

Левка усадил Соню в машину и наклонился поцеловать.

– Ты не понимаешь… У меня любовь, Сонечка. Имею я право?..

– Не имеешь, – твердо ответила Соня, – иди домой, пока она не передумала…

– Точно не имею?

– Точно.

– Бегу.

…Бедный Левка, Левочка… Левку все любили, Левку нельзя было не любить, такой он был золотой мальчик. И начинал он как золотой мальчик – сразу после филфака работал за границей, невиданная тогда удача, обещавшая чудную карьеру, не карьеру, а загляденье. Вернулся домой весь в джинсовом, как ковбой Мальборо, и в начале перестройки сразу же удачно попал в западную фирму, затем в другую, – в только что приходящих на российский рынок западных фирмах оценили Левкину внешность и Левкин почти что западный лоск А потом все пошло на спад – какие-то другие нужны были зубы и когти, не такие, как имелись у Левки, зубки и ноготочки. И закончилось почти стыдной должностью в неубедительной западной фирме, вместе с которой Левка вечно находился под угрозой слияния, поглощения, банкротства. В общем, был золотой мальчик, а стал – вид менеджер, подвид менеджер, ареал обитания офис, зарплата недостаточная для пропитания, опасность постоянная – не сольют, так поглотят.

Сонин муж легко мог бы помочь Сониному брату, и с квартирой мог бы помочь, и с работой. Если бы захотел, конечно.

Головин называл Левку «этот презерватив», только грубее. Левка называл Сониного мужа «этот придурок». И так глупо, по-детски это звучало, потому что меньше всего Головин походил на придурка. Тем более, кто Головин, а кто Левка…Хотя придурком можно кого хочешь назвать, такое это удобное слово, – да пусть он кто угодно, хоть президент, но по мне он придурок, такое мое субъективное мнение, и все тут.

Головин говорил, что он никогда не будет помогать «этому презервативу». Левка говорил, что он никогда не будет иметь дела с «этим придурком». И все из-за денег.

Когда-то давно Сонин муж и Сонин брат, не распознав еще, что один из них «презерватив», а другой «придурок», почти приятельствовали и даже по-родственному начали какой-то совместный бизнес. Для Головина это был не единственный и не главный бизнес, для Левки это был бизнес единственный и главный, но такой скучный – товар, таможня, склад, счета… Левка в суматохе дел про бизнес позабыл, и товар, таможенные декларации, складские помещения и счета, порученные ему Головиным, так и не встретились между собой во времени и в пространстве. В общем, бизнес не вышел, деньги пропали.

Дальше какая-то несуразность, загадка. Головин много раз терял деньги, но ни с кем не расставался врагами, – всегда прощал, считая, что даже с точки зрения бизнеса разумнее сохранить хорошие отношения. Левка тоже много раз терял деньги и тоже ни с кем не расставался врагами, – его всегда прощали. Здесь же, оказалось, оба только и ждали повода для хорошей ссоры навсегда, и что было истинной причиной такой их дрожащей ненависти друг к другу, таких коммунальных страстей, неизвестно…

Может быть, Головин ревновал Соню к брату, которому была открыта та часть ее души, куда ему никогда не было доступа?.. Но зачем ему какие-то непонятные части Сониной души? Тогда так – Левка подсознательно испытывал к маленькой сестричке Сонечке преступную страсть и ревновал ее к мужу. Но он ничего подобного не испытывал.

В любом случае, причиной были не деньги. Скорее всего, причина была вот какая: один из них был «презерватив», а другой «придурок».

Лифт, как обычно, застрял на третьем этаже, и Левка, задыхаясь, бежал на восьмой этаж, восемь раз пообещав себе бросить курить. И теперь он стоял у своей двери с затертым номером 137, между соседскими ящиками с картошкой и старой обувью, стоял и медлил – хотел прежде отдышаться и… и решить.

Он был готов ко всему – и просить прощения, и дать отпор, как в детстве, когда обнаруживалось, что он один съел все варенье. Но сейчас, вдыхая затхлые запахи чужого неопрятного быта, Левка вдруг поклялся сам себе, чуть ли не вслух, торжественно, – все прекратить, навсегда прекратить, никогда больше не видеть ее, свою разноцветную девушку, похожую на встрепанную курочку. И это было – облегчение и даже счастье. Почему? Да потому, что ему сорок и у него семья. Потому что любой брак предполагает столько же хорошего, сколько и плохого. Например, есть душевная близость, но зато проблемы в сексе. Или наоборот, потрясающий секс и крепкое хозяйство, но нет общих друзей и кто-то один жадина и все время ворчит. Или визжит. Или нет ничего, ни душевной близости, ни общих друзей, ни секса, зато есть Олежка, Танечка.

Как облегчает личную жизнь мобильный телефон – можно осуществить свое решение прямо здесь, прямо сейчас. Левка отошел от двери и присел на стоящие в углу сломанные Олежкины санки. Санки давно уже не были нужны, но Оксана не разрешала ничего выбрасывать.

– Где я? Я дома… Ну, хочешь, считай, что я трус, подлец, предатель, – тихо сказал Левка. – Нет, это не значит, что у нас с тобой все. Завтра увидимся? Да, где обычно. Целую тебя, солнышко. Я тебя люблю.

Он вдруг почувствовал страшную усталость – сорок лет не так уж мало для героя-любовника. Если быть точным, сорок два. Нажать на звонок или открыть ключом? Он с отвращением посмотрел на свой букетик, дешевый и уродливый, расправил зеленые шарики, похожие на капустные кочаны, вытянул из середины букета игривую, закрученную спиралью травинку и нажал на кнопку звонка. Больше никогда. Никого и никогда, не считая просто девушек, хороших и разных.

– Прости меня, я тебя люблю, – сказал Левка в дверях и протянул Оксане свой помятый садово-огородный букетик.

Оксана пожала плечами, молча посторонилась, пропуская бросившегося к нему Олежку, и ушла в глубь квартиры.