Читать книгу Падальщик - Елена Кондратьева - Страница 6

– Эй, песик, хочешь, возьму тебя домой? – услышал я женский голос.

– Нет, мне и здесь хорошо.

Будь она помоложе и полегче килограмм на семьдесят я бы еще подумал побыть ее собачкой, а так, нет уж. Такая может и взаправду наложить еду в собачью миску и оставить спать на коврике в прихожей. Да, я снова спал на улице. До моей первой зарплаты еще далеко, да и погода была благосклонной. Я протяжно зевнул и попытался вспомнить конец истории. Но стоило ли? Дальше был мой побег только и всего. Мне нужно не слабо напрячься, чтобы вспомнить ту, с которой это произошло в первый раз. Помню только что произошло это года через два после той неудавшейся попытки. Да, вот так! Вот такой я залежалый фрукт, или, лучше сказать, поздний цветок.

Сон уже подходил ко мне на своих мягких лапах. Мне нужно подумать о чем-то приятном на последок.

В детстве нас спрашивают, кого мы любим больше – маму или папу. Я всегда говорил, что папу. Мне наказывали, что так нельзя, нужно говорить, что я люблю и маму, и папу абсолютно равнозначно, одинаково. Но я стоял на своем, даже если бы у меня спросили это после смерти отца, я бы все ровно сказал, что люблю отца больше. Он был замечательным. Он сам построил дом, в котором мы жили. Я помню, как сильно я боялся звука бензопилы, и мать отводила меня по-дальше во двор. Я противился. Я всего лишь хотел посмотреть, как отец орудует ей, как забивает гвозди с двух ударов. “Вот бы мне научиться так”, – думал я. Еще помню, как во двор заходили соседи, некоторые шептались, другие говорили вслух. Они думали, что отцу не по силам построить дом, что он должен не выделываться и нанять бригаду строителей. Однако он смог. Хотя даже мать не верила в него, и все время корила, что тот ее не слушает, зато я верил в него. Дом вышел просто сказочный, я таких не видел нигде в округе. А соседи приходили снова и говорили, что они всегда верили, что у отца все получиться. Люди… Они порой мало чем отличаются от стада баранов. Они даже хуже. Бараны ведь не притязают на уважение, не говорят, что каждый из них неповторимая личность.

Отец говорил: “Не обои, а обе! Обои в спальне на стенках!” Я повернулся, а мой палец все еще показывал направо. Мы с отцом были в новом магазине, и я положил глаз на яркую куртку с капюшоном. Отец говорил, что я могу выбирать все, что захочу, в тот день он получил зарплату и мог позволить себе немного раскошелиться. Я все никак не мог выбрать, мне нравились сразу две куртки: синяя и красная. Отец обнял меня и сказал, что купит мне обе. Моей радости тогда не было предела. Отец подошел к продавцу и отдал ему несколько бумажек. Я уже знал, что такое деньги, но еще не знал их цены. Я думал, что это ничего, ведь у отца в кошельке остались еще такие же бумажки, значит нам было на что жить. Я бежал к матери, чтобы та порадовалась за меня, но она почему-то нахмурила брови. Она все переспрашивала у отца, сколько он заплатил, ходила по комнате и махала руками. Мне было всего шесть, я просто не знал, что отец отдал за те куртки половину зарплаты. Мать начала кричать на отца, но я знал, что это моя вина, что я не смог выбрать. Я покаялся. Мать замолчала и злостно сжала губы. Отец поднял меня на руки и понес в мою комнату, по дороге он сказал, что отдал бы все, что у него есть, только бы я еще раз почувствовал себя таким же счастливым. Смех ребенка бесценен.

Я всегда отлично высыпался, когда спал на улице, да и не только там, в общем, привык уже спать, где придется, есть, что придется или вообще не есть. В больнице ничего не менялось, все тот же вызывающий у меня рвоту запах, такие же очереди день за днем, медсестра из процедурного кабинета все так же ходила с косой и розовой резинкой. Я работал, передвигал что-то или кого-то, что-то приносил. В тот день у меня почти не осталось времени, чтобы посидеть и повспоминать события прошлого, как я это обычно делал. Я познакомился с другими санитарами, более дружелюбными, чем те, которых я встретил в первый день. Я даже удивился, эти двое были еще более худыми чем я, один носил большие очки, а у другого волосы достигали плеч, и, кстати, нуждались в мытье. Я знал, что главный санитар лукавил, когда говорил, что невозможно найти форму моего размера. Еще я заметил, что одна медсестра флиртует со мной. Я все думал, не мерещится ли это мне. Она носила склянки с анализами кала и мочи и все время поглядывала на меня, улыбалась и приподнимала левую бровь. В целом она симпатичная, только вот, не знаю даже, не очень-то воодушевлял меня этот образ.

Я желал, чтобы мой рабочий день поскорее закончился, когда я заходил в эти большие двери, я уже думал о том, как скоротать время. Но когда работа завершилась, я не знал, что делать дальше. Даже хотелось еще поработать, сделать хоть что-нибудь. Вчера я нашел отличное место, место, где я смог бы продержаться несколько ночей. Старый склад, куда выбрасывали сломанные шкафы и кровати. Они не закрыли его на ключ, может подумали, что там нечего было воровать. Я расположился на кровати у левой стены, другие были либо совсем в плачевном состоянии, либо дорогу к ним перекрывали громоздкие шкафы. Правда на той кровати были сломаны две задние ножки, но это лучше, чем скамья в парке. Где-то в куче рухляди я выискал старое, порванное одеяло и матрац с множеством дыр. Этого оказалось более чем достаточно. Я унес с подоконника чей-то недоеденный обед в пластиковой тарелке, мне повезло, что уборщица не успела его выкинуть. Теперь у меня было и пропитание и кров.

Рано утром, разбуженный шумом больницы, я поспешил покинуть свое временное жилище. Сначала я боялся, что кто-то заметит меня, но потом понял, что никому нет дела до этого места. Уже неделю с потолка капала вода и никто не шел починить протечку. Я делал вид, что спешу сделать очередное задание, здоровался в коридоре со Стасом и Славой, теперь уже знакомыми санитарами, спешил в уборную. Хоть я бродяга без определенного места жительства, но всегда старался следить за своим внешним видом. Мне даже было не чуждо чувство стиля, просто не было денег, чтобы выразить его. Я почистил зубы своей пастой, которая кстати была самой дешевой, и как назло заканчивалась, умылся и был готов выполнять их сегодняшние поручения.

Мысли будто бы сами лезли в голову, словно напоминая мне, что я все еще человек, я не должен был прекращать мыслить. Я шел к лифтам, чтобы подняться на пятый этаж, но там стояла слишком большая очередь. Пришлось поторопиться и подниматься по лестнице. И опять эти мысли… Он был единственной светлой частичкой, единственным стимулом, разрешением. Мой отец, мой родитель, мой ангел. Я так жалел, что у меня не осталось его фотографии, ни единой, я не мог сравнить его с собой, найти общие черты, вспомнить его. Я помнил только его усы, его вьющиеся волосы, его улыбку. Я не знал почему, да и боюсь никто не знает, почему Бог одаривает одних людей многими талантами, а других обделяет вовсе. Я бездарь, а мой отец был творцом, мастером, все, чего он касался, преображалось. Взять хотя бы наш дом с резными ставнями или тот кассетный магнитофон, который он собрал из выброшенных деталей. Я поражался его силе воли. Он все время что-то творил, чинил чьи-то телевизоры и радио у нас в кладовой, не беря за это деньги, вырезал из дерева дощечки для резки, ровно и аккуратно делал из кирпичей печи, и все это безвозмездно. Еще он писал стихи. Я до сих пор помню маленькую, коричневую тетрадку, которую он всегда носил с собой, чтобы не пропустить моменты вдохновения. Я уверен, что они были о любви, женщинах, о детях, о счастье в общем. Перед сном я просил папу прочесть мне парочку. Мое любимое – стихотворение о сыне, отец никогда не признавался, но я знал, что он посвятил его мне. Тогда я помнил первое четверостишье наизусть. Сейчас уже нет. Только это: “И был у него единственный сын…”

Я, наконец, дождался, когда очередь к лифтам уменьшится. Хотя не очень-то и хотел, чтобы лифт приехал. Я так погрузился в мысли об отце, что мне не хотелось всплывать на поверхность.

Он умер, когда мне исполнилось, семь от цирроза печени и от беспринципности матери. Я никогда в жизни не винил его за его пристрастие к алкоголю, напротив, даже пытался оправдать. Он просто топил в стакане всю ту мерзость, что ему приходилось слышать. Для мамы все, что он делал, являлось поводом для истерики: его работа на лесопилке, его стихи, как трата времени, его добрые дела, что оставались без оплаты, ее загубленная жизнь. Она не устроила похороны, это сделала семья отца, она даже не удосужилась на них прийти, хотя и собиралась. Помню, мы вышли в коридор, и я наклонился, чтобы надеть сандалии. Они были старыми и маленькими. Я сказал ей, что мне в них больно, и я хочу надеть другие. Мать начала размахивать руками, кричала, что я ничтожество. Она сняла пояс с платья и закинула его на балку у потолка. Она кричала, что ее окружают одни слабаки, и мой отец такой и я тоже. Она обвязывала пояс вокруг шеи. Это был первый раз. С тех пор я много раз снимал ее с петли.

Двери лифта, наконец, распахнулись. Люди начали выходит из лифта и кто-то из них толкнул меня и побежал вперед. Я даже не обернулся. Моя голова была занята совсем другим. Через пару дней после похорон к нам приехал брат отца. Я не видел его раньше. Он выражал соболезнования за столом на кухне, а потом на полу с матерью, когда я случайно застал их. Он словно бы стукал ее. Я не знал, что они делали, но понял, что это что-то гнилое. Все, что касалось моей матери, было таким. После его отъезда она ничего не делала, только смотрела на стену, не отзывалась, когда я звал ее. Потом она нашла в кухонном шкафу запасы отца и сама пристрастилась к его пагубной привычке. Наступил конец осени, наша печь уже давно нуждалась в дровах. Те, что наколол отец, ушли очень быстро. Когда я приходил из школы, то чувствовал тепло, мать топила печь книгами отца.

Я уже нажимал кнопку с цифрой семь. Далеко же мне сегодня придется забраться. Я надеялся, что им не пришло в голову попросить меня принести оттуда шкаф на первый этаж.

Маленькая коричневая тетрадка стала моей единственной отрадой. Я перечитывал ее перед сном и мне становилось легче, я каждый день перелистывал ее, пока в один день не увидел, как она догорает в печке. Для этой женщины не существовало ничего святого, слово ответственность было для нее лишь пустым звуком, ее не волновало, что ест семилетний ребенок, пусть хоть вообще ходит голодный. Я пытался топить печь, и много раз обжигался, я ловил кур и отрезал им головы, я дружил с соседской девчонкой, но ее родители не разрешали ей дружить с сыном пьяницы. Мать могла уйти из дома на три или четыре дня, могла возвратиться с каким-нибудь мужчиной. Она повторяла, что я ничтожество, копия отца. Она натянула на дверной косяк толстое покрывало, и таким образом определила где чье владение.

В лифт втиснулась очередная партия людей. Медсестра с какими-то склянками прижалась к стенке, отец с двумя близнецами устроился посредине, последним вошел плотник, с трудом затащивший в лифт две большие белые балки. Какой-то мужчина попросил меня нажать на кнопку третьего этажа. “Как же долго все это!” – подумал я про себя.

Так и текла моя жизнь, я ловил соседских кур и воровал из чужих огородов овощи, собирал в лесу ветки для того, чтобы топить печь. Мать редко выходила из комнаты, только если к ней приходили мужчины, они всегда приносили еду и алкоголь. Она говорила, что я уже взрослый и сам должен уметь прокормиться. Мне было всего девять…

Лифт остановился на третьем. Плотник с большим трудом выпихнул из лифта злосчастные балки и пошел восвояси. Горели кнопки четыре и пять. Путешествие затягивалось…

Когда мне исполнилось десять, я приобщился к сбору ягод и грибов. Рядом с деревней проходила трасса, и то, что я собирал, хорошо раскупалось. В двенадцать я начал следить за огородом, получалось посадить совсем немного, но мне одному вполне хватало. Я пытался готовить, сначала выходило что-то горелое, но потом стало получаться вполне съедобно, да и выбора не было. Мать все так же пряталась под покрывалом. Она говорила, что ей от меня ничего не нужно, даже тепла в доме, ведь дрова приносил я. Мне редко удавалось увидеть ее. Она куталась в фуфайки и шали, была похожа на старуху, с опущенными веками и вечно перепутанными волосами.

Вот и загорелась кнопка семь. Я любил вспоминать отца, но только не мать. Для меня она – не более, чем женщина, что дала мне жизнь, и жизнь, надо сказать, невеселую. Она просто женщина в шали, старая, сгорбленная женщина.

Как же хорошо, что мои предположения разнились с действительностью. Мне не пришлось перетаскивать шкаф с седьмого этажа, однако то, о чем меня попросили, мало чем отличалось от погрузкуи пресловутого шкафа. "Эй, парень, отвези-ка этих покойничков в морг!", – попросили они. Ничего себе просьбочка! Я проглотил комок в горле и положил руки на каталку. Я никогда не чувствовал ничего похожего. Я словно могильщик, делаю темное дело. Я шел по коридору, пару раз пришлось спрашивать дорогу, потому как я никогда не бывал в этой комнате с коротким названием. Почему-то никто не горел желанием мне ответить или показать дорогу, все шарахались, словно от прокаженного. Я старался не смотреть на то, что скрывала белая, больничная простынь. Какая мне разница, что за несчастный там, на каталке? Я уже ничем не смогу ему помочь. Только я ошибся. Не несчастный. Два небольших бугорка и красивый маникюр на пальцах маленьких ног… несчастная.

По коже пробежал мороз. Кругом одни ящики, железные ящики, сколько же тут мертвых? Я словно попал в ад, хотя нет, в аду должно быть жарко. Может это чистилище? Вдруг как раз сейчас чья-то неупокоенная душа покидает бренное тело? Мне не сказали, куда поставить каталку, поэтому я просто оставил ее у стены. Она проехала вперед и ударилась об стол, простынь слегка сползла и показались белокурые локоны. Бедняжка, она совсем юная. Отчего-то мне жутко захотелось поднять ту простынь и посмотреть на нее. С чего бы? Я сам не знал. Будто мне это было нужно. Один шаг, два шага, я протянул руку… Нет, я просто трус.

Мне пришлось повторить это действие, отвезти и второй труп в морг. Теперь я знал дорогу. Сердце бешено колотилось в груди, а желудок стянуло жгутом. Лучше бы я и вправду перенес шкаф с седьмого этажа, чем это. Я стал возить трупы все чще, только вот никак не мог привыкнуть. Я в сотый раз проходил по до боли знакомому коридору: терапевт, педиатр, окулист… Дверь одного кабинета была открыта, и я почувствовал, как за мной потянулась волна из неприятного запаха каких-то медикаментов. К ним я также не мог привыкнуть. Я чувствовал, что меня вот-вот стошнит, но в желудке не было никакой пищи. От этого едкого запаха на пару секунд темнело в глазах, потом я снова приходил в себя и продолжал работать.

На следующий день опять путешествие в морг, меня будто притягивало это место. Постепенно я начал понимать, что не ценил того малого, что у меня было. Ведь тогда и этого малого я был лишен. Добывать еду становилось все сложнее. Уже три дня в моем желудке плескалась только вода из кулера. В одно утро мое тайное прибежище обнаружили. Уборщица зашла туда рано утром и застала меня врасплох. Она кричала, что, если начальство узнает – меня уволят (я несколько перефразировал ее слова). У меня внутри все переворачивалось, когда я слышал, как женщина сквернословит. Она пообещала заглядывать очень часто, и, если еще раз увидит меня, непременно доложит начальству. Выбора не было. Я отступил.

Я удивлялся: – "Почему все не такие как я?". Почему люди, слыша, что в соседней комнате кого-то истязают, не позвонят в полицию? Почему видя, как мужчина избивает девушку прямо на улице, прохожие снимают происходящее на телефон, чтобы потом выложить в интернет? Почему все так бояться за собственную шкуру? Неужели я бы не помог? Неужели я бы прошел мимо?