Читать книгу Рукопись из тайной комнаты. Книга вторая - Елена Корджева - Страница 18

В первый день марта к воротам хутора подъехал фурман. Фурманы[2] обычно ждали пассажиров у станции. Кто мог заказать фурмана на дальний хутор, было загадкой, однако повозка с новомодными резиновыми шинами стояла у ворот, и папа заторопился открывать.

Из повозки вышел закутанный в пальто мужчина и, расплатившись и отпустив фурмана, повернулся к папе:

– Здравствуйте, господин Лиепа. Я посылал и письма и телеграмму. Как там Августа?

У ворот стоял не кто иной, как Георг фон Дистелрой.

В первый момент папа растерялся. Мама, глядя на непонятное явление в окно, заметила, как не сразу нашёлся он, чтобы пожать протянутую руку гостя. Потом, когда мужчины уже приближались к дому, мама тоже тихонько охнула и посмотрела вглубь дома, где на лавке у стола сидела со спицами в руках Марта, а по полу ползали внуки. Густа что-то делала в своей комнате.

Обстучав в сенях ноги, отец пропустил гостя вперёд, и мужчина, войдя в комнату, замер на пороге. Во все глаза смотрел он на сидевшего на домотканом коврике посреди комнаты мальчика, чьи серые глазёнки, в свою очередь, внимательно разглядывали незнакомца.

Внезапно наступившая тишина напугала Эмилию, и та, оглянувшись в поисках мамы, заплакала. Марта коршуном кинулась к девочке и, подхватив её на руки, прижала маленькое тельце к себе.

На шум выглянула Густа. И тоже замерла, приложив одну руку к губам, чтобы не закричать, а другой опершись на косяк. Так они и смотрели друг в друга – ярко-голубые глаза высокой девушки с разметавшимися по плечам белыми косами и серые, чуть на выкате, глядящие из-под высокого лба глаза мужчины у двери. А посередине комнаты смотрели на них серые и тоже чуть выпуклые, как у отца, глаза маленького человечка со светлыми – в мать – волосами.

Первым очнулся фон Дистелрой:

– Ну вот и свиделись наконец.

С этими словами он, поклонившись мимоходом маме и Марте, обнимавшей Эмилию, шагнул к Густе, гибкой берёзкой склонившейся-потянувшейся ему навстречу.

– Встретились, наконец приехал…

Конечно, не обошлось без слез, вздохов и восклицаний. Эмоции захлестнули каждого. Мама с папой тоже тревожно переглядывались, не зная, с чем пожаловал этот гость. Но, как и положено в хорошем доме, вскоре уже манил к себе запах кофе, а на столе стояло угощение, наскоро собранное мамой.

Первый вопрос фон Дистелроя, чей взгляд перемещался между Густой и маленьким Георгом, был, разумеется, о ребёнке:

– Мой?

– Оба твои!

Густа с гордостью показала на Эмилию, по-прежнему сидевшую у Марты на руках. Та – копия матери – тоже смотрела на гостя своими голубыми глазами. Всей нормандской сдержанности, всего воспитания не хватило, чтобы фон Дистелрой сдержал слезы. Они катились по щекам неправдоподобно крупными каплями, которые он не успевал вытирать тыльной стороной руки. Маленький Георг, тоже расстроившись из-за нового плачущего дяди, подполз на всякий случай к маме и забрался на колени. И снова серые глаза смотрели в серые глазёнки, примостившиеся под голубыми, как небо, глазами Густы.

– Ты выйдешь за меня замуж?

Вопрос повис над столом, и теперь уже вся семья смотрела на Густу. Даже Марта подняла голову, её тоже заинтересовал вопрос.

Густа долго не колебалась:

– Конечно. Я и так твоя жена, только невенчанная.

– Мы обвенчаемся, непременно. Прямо завтра с утра я пойду к пастору. А детей крестили?

Густа только покачала головой.

– И детей, непременно сразу же покрестим детей! Надо же, у меня будет не только жена, но и дети!

На смену слезам пришла радость. Она прошлась по комнате, касаясь каждого невидимой рукой. И от этого откуда-то из глубины поднималась волна любви, счастья и того радостно-безмятежного состояния, когда уходят тревоги, и ты вдруг понимаешь, что этот мир, в сущности, бесконечно прекрасен.

Только на лице Марты счастья было мало. Упрямо поджав губы, она продолжала обнимать маленькую Эмилию.

Ночью, уложив детей спать не как обычно, рядом с собой, а на давно пустовавшую кровать Кристапа, Густа была счастлива. Забывшее ласки тело обнимал любимейший в целом мире мужчина, и, уносясь на жаркой волне куда-то в невероятную даль, она целиком отдавалась счастью.

Через два дня они обвенчались.

Обряд прошёл тихо, можно сказать, почти незаметно.

Красная армия, пришедшая летом в Латвию, принесла с собой новую власть. А с ней и – новые порядки. И порядки эти церковные обряды, мягко говоря, не приветствовали. Для официального брака требовались государственные бумаги. С этим было трудно: не так просто было бы гражданину Германии, непонятно как и почему очутившемуся в Латвии, получить у советской власти разрешение на брак.

Поэтому решено было обвенчаться и покрестить детей в церкви, а потом, уехав в Германию, уже там зарегистрировать брак в мэрии.

Никаких гостей или подружек невесты в церкви не было. Только родители, Марта, да крестные Густы и свидетели – соседи, Мара с Петерисом. Крестными Георга стали тётя Инга и дядя Юрис, а крестными Эмилии – Марта и сын Мары и Петериса Эдгар. В будний день народу в церкви почти не бывало, но во избежание лишних разговоров службу провели рано утром.

Не то, чтобы нарушался закон, нет, конечно. Фон Дистелрой пересёк границу Латвии совершенно легально, на абсолютно законных основаниях, как турист, желающий навестить могилы предков.

Но одно дело навестить могилы и совсем другое – жениться. Никто не знал, как на это посмотрит новая, весьма суровая власть. И рисковать не хотелось.

Поэтому, выдав новобрачным свидетельство, в котором было синим по кремовому написано, что Августа Лиепа с этого момента является Августой фон Дистелрой, пастор предупредил:

– Для официальных органов этого документа недостаточно. По божьим законам вы – муж и жена. Но вот с властями вам этот вопрос нужно будет решать отдельно.

То же самое правило действовало и в отношении детей. Никого больше не интересовали церковные таинства – Георг фон Дистелрой-младший и Эмилия фон Дистелрой, получив крещение и крестных родителей, пока не существовали для тяжёлой государственной машины.

Время неумолимо бежало вперёд. Его почти уж и не осталось, ибо Георгу нужно было уезжать: срок визы, полученной с таким трудом, стремительно кончался. И то, что нужно было решить, приходилось решать немедленно.

Условие задачи было простым, как в учебнике. Дано: два – два! – германских паспорта. Один, естественно, на имя Георга. А вот второй – Густа даже думать боялась, каким образом её Георг сумел добыть в нацистской, обуянной войной и накрытой прочной сетью Sicherheitspolizei[3] новёхонький немецкий паспорт – девственно пустой, терпеливо ожидающий своего часа. Паспорт был предназначен, естественно, для Густы – Георг и не помышлял о том, что стал отцом двух малышей. И вот теперь было абсолютно непонятно, каким образом один паспорт мог решить проблемы всей семьи. Задача, казалось, решения не имела.

Молодые придумывали и так и эдак, но, как ни крути, выходило плохо. Уехать вдвоём и оставить детей – невозможно. Густа и слышать об этом не хотела. Остаться и заняться официальными бумагами, вступить в тесный контакт с советской властью – Георг к этому был совершенно не готов, ни морально, ни, тем более, документально. Слишком много вопросов было бы задано ему, и слишком мало ответов могло быть получено. Решение никак не находилось, а время, отпущенное на счастье, уже истончилось в ниточку, вот-вот грозившую порваться.

Наконец супруги определились. Георг уезжает и забирает с собой одного из двойняшек. И сразу же начинает заниматься документами. Густа же со вторым малышом уедет вторым эшелоном.

Решение не было лёгким: остаться снова одной, в неведении, и при этом расставшись с ребёнком – Густа только недавно отняла годовалых карапузов от груди… Но как не крутили, как не пытались сложить этот пасьянс, фигура выходила только одна: Георг уезжает с ребёнком.

Кого из детей брать с собой? Этот вопрос невольно решила Марта. Она дни напролёт сидела в углу, буквально вцепившись в Эмилию, не спуская её с рук ни на минуту. Из угла на Густу с Георгом смотрели больные, широко распахнутые, полные отчаяния глаза. Не поднималась рука забрать девочку у женщины, только что потерявшей своё дитя. Уехать с отцом выпало Георгу-младшему.

Собирались со слезами. Неделя счастья – этого так мало! И как же быстро кончаются такие недели…

Но другого решения не было ни у кого. Ранним-ранним мартовским утром Георг обнял Густу в последний раз. И, подхватив на руки укутанного, но так и не проснувшегося малыша, ушёл. Густа, выбежавшая за ограду, долго стояла, закутавшись в платок, и смотрела, как её муж и отец её детей удаляется дальше и дальше в лес, унося с собой её малыша и её любовь. Единственное, что оставалось у неё теперь, это Эмилия и – надежда на счастье.