Читать книгу Сквозь модернизацию. Традиции в современной жизни российских казахов - Елена Ларина - Страница 9

Схема организации полевых исследований сложилась следующим образом: устанавливался контакт с областной национально-культурной организацией казахов, совместно с которой затем разрабатывался маршрут исследования по районам той или иной области. Роль общественных организаций переоценить довольно трудно. И дело здесь не только в организации и планировании маршрута, которые мы нередко составляли сами. Взаимодействие с НКО придавало нашему статусу ученых-исследователей дополнительный авторитет и весомость в глазах населения, поскольку мы становились своего рода гостями руководителей организаций. Такое положение имело очевидные достоинства и недостатки. С одной стороны, нам доверяли и перед нами были открыты все двери, наша деятельность приобретала легитимный характер в глазах населения и власти, нам легче было проводить экспертные интервью. С другой стороны, как и положено гостям, иной раз мы испытывали на себе все тяготы прославленного казахского гостеприимства – обильные дастарханы возникали не всегда к месту и времени (особенно за полночь). Мы испытывали неловкость перед хозяевами, вынужденными потратиться на застолье. Гораздо приятнее было оказаться на празднике случайно, или устроить его там, где мы жили продолжительное время, поскольку и мы могли принять участие в его подготовке. Обычно наш приезд предварял звонок из областного города или райцентра, а толкование этого звонка могло быть различным.

Вот, например, одновременно грустный и смешной случай из Саратовской области. Мы приехали в одно поселение, в котором как следует подготовились к нашему приезду. Накрыли изобильный и немного чрезмерный дастархан, сварили бешбармак. За дастарханом собралось всё пожилое население, главным образом бабушки, а также местный аксакал. Мы почувствовали, что обидели хозяев, когда отказались от выпивки, как будто немного упал градус радости. Как положено, завязалась беседа. Обычай казахов не спрашивать гостя в лоб, откуда, куда и зачем он направляется, был соблюден и на этот раз – о нас знали лишь то, что было сообщено по телефону (конечно, мы не знаем, кто и что о нас говорил). И вот все бабушки по очереди стали рассказывать о своей жизни и проблемах с маленькой пенсией, здоровьем и пр. так, если бы им заранее назвали несколько вопросов, которые могут нас заинтересовать. И вдруг одна бабушка расплакалась, стала рассказывать, что ей пришла квитанция на оплату налога за дом, сгоревший пять лет назад, а хозяин умер, а ей за восемьдесят. Конечно, наше сердце сжималось от сочувствия и беспомощности. Оказалось, что бабушки ждали от нас помощи – они приняли нас за социальных работников, поэтому так подробно говорили о своих бедах. Когда же поняли, что мы историки, то испытали разочарование от напрасных ожиданий: «Я в огороде была. Вон… бежит, говорит, давай одевайся, там гости приехали. Кто приехал? Какие гости? Я переоделась и бегом сюда». В другой раз к нашему приезду аксакалов и пожилых женщин собрали в доме культуры, нам предложили выступить и задать вопросы. Пришлось быстро сориентироваться, что-то рассказать; мы с удовольствием посмотрели документальный фильм пятидесятилетней давности об этом селе. К счастью, нас было несколько человек, и каждый из нас смог пообщаться с доставшимся собеседником.

Таких случаев в нашей практике было немного, но всякий раз мы испытывали и моральные, и профессиональные муки – невозможно работать с группой людей, специально собранных для нас – не сложится никакая задушевная беседа. (Изредка покровительство НКО создавало препятствия и другого рода. Люди, настроенные оппозиционно, критически, старались «держать язык за зубами», предполагая, что мы можем передать информацию руководителям, администрации.)

Беседы в клубе. Саратовская обл., Новоузенский р-н, с. Дмитриевка. 2008 г. Фото А. Е. Андреевской (Солдатовой)

Большинство записанных нами интервью – более или менее продолжительные беседы один на один или с небольшой группой собеседников, обычно у них дома, иногда на рабочих местах – в школах с учителями, в музеях, в сельских администрациях с сотрудниками и т. д. Бывало, что беседа завязывалась на базаре, в транспорте или прямо на улице, поэтому не всегда была возможность фиксировать год рождения, профессию, а иногда даже имя собеседника. Записи делались в тетрадях или на диктофон. В работе мы много цитируем наших информаторов, чтобы, с одной стороны, дать читателю почувствовать голос самих российских казахов, сохранить человеческое измерение материала, с другой – подтвердить нашу интерпретацию тех или иных этнокультурных явлений. В большинстве случаев люди с готовностью и открыто отвечали на наши вопросы, рассказывали историю своих поселений и семей, описывали обычаи и традиции. Поэтому в ссылках мы полностью указываем фамилию собеседников, а в конце приводим список наших информаторов – людей, к которым относимся с большим уважением и которых можно назвать соавторами этой книги. Однако в некоторых случаях – при щекотливых или неоднозначных ситуациях – мы ограничиваемся инициалами по той причине, что не заручались согласием собеседников на цитирование их слов или опасаемся невольно причинить им неприятности. (Такая практика нередка среди исследователей. См.: Абашин 2005: 18.)

Каждый раз, входя в новый дом, мы просили рассказать личную историю и историю семьи, говорили «о старине» и «за жизнь». Мы были открыты времени и смене поколений, вписанной в ход истории. Нам были важны индивидуальные ментальные представления и индивидуальные стратегии, из которых впоследствии складывались коллективные представления. С одной стороны, следуя канонам советской этнографической школы, мы старались возможно точнее описывать ту или иную традицию, ритуал. С другой, нам было важно понять, что означали эти ритуалы и традиции, какова их «символическая эффективность», по словам Клода Леви-Стросса (Lévi-Strauss 1949), поэтому в каждом индивидуальном случае записывали толкование традиции наряду со всеми рефлексиями акторов. Будучи приверженцами изучения повседневности вслед за Карло Гинзбургом или Карло Пони, мы интересовались пограничными и нетипичными, индивидуальными случаями, через них изучая проблему.

Для нас была важна не история и этнография народа вообще, «национальная история», а индивидуальная память об истории, «следы» истории, как их называет Пьер Нора (Nora 1993), оставленные в памяти фактами, людьми, символами прошлого, через которые устанавливается связь прошлого с обретшим полновесность настоящим. По словам Нора: «Это уже не предпосылки, а их результаты; не оставшиеся в памяти и даже не памятные деяния, а следы этих деяний и процесс их увековечивания; не события как таковые, а конструирование их с течением времени, забвение и переоценка их значения; не прошлое, каким оно было, а постоянное обращение к нему, использование его и злоупотребление им, его присутствие в настоящем; не традиция, а то, каким образом она создается и передается» (Nora 1993: 24). Таким образом, индивидуальная память наших респондентов становилась источником коллективного переосмысления не только прошлого, но и настоящего.

В концепцию П. Нора помимо «коллективной памяти» и «следа» входит понятие «мест памяти», в которых «притаилась» память. Это – материальные объекты, превратившиеся в культурные символы. Если раньше память была естественной и передавалась из поколения в поколение, то с исчезновением в результате модернизации групп – носителей естественной памяти, по преимуществу крестьянства, естественная связь с прошлым была утрачена. Нора декларирует: «О памяти столько говорят потому, что ее больше нет» (Нора 1999: 17). Теперь это продукт политических манипуляций, государственных ритуалов и культов, транслируемый в общественное сознание через систему образования, литературу, искусство, прессу. И поэтому важной составляющей становится «изобретение наследия». В нашем случае на первый план выходила самоорганизация общества, «изобретение наследия» снизу, изнутри, без доминирующего участия внешнего фактора. И поле предоставляло такой материал – будь то самоуправление через советы аксакалов или почитание мест захоронений предков на месте исчезнувших аулов. Устные истории дополнялись индивидуальными практиками по созданию символов и мест памяти.