Читать книгу Мангупский мальчик - Елена Ленковская - Страница 9

Такое случалось с ним всё чаще. Всё чаще он поневоле выныривал из своего блаженного забытья – на зов, который был как рука, крепко тряхнувшая плечо, как гулкий удар по каменному столбу в Барабан-коба, как пушечный выстрел. Всё чаще в его полупрозрачное невесомое существование вторгалась чья-то упрямая, дерзкая, бесшабашно-отчаянная воля.

Сразу становились отчётливее контуры, прояснялись краски. Очнувшись от бесконечного, гудящего шмелями рассеяния, мальчик снова начинал понимать людскую речь, он вспоминал себя и стремился к людям, в Лагерную балку – так они её называли.

Появлялся бесшумно, как умел только он; застывал поодаль, слушая гитарный перебор и долгие вечерние разговоры.

Говорили тут много, горячо, страстно. Часто о прошлом – о далёком-далёком, даже до Прыжка, даже до его, мальчика, рождения. Бывало, спорили, возвышая голоса, возражая друг другу с такой уверенностью, будто видели всё своими глазами. Однако не видели, нет. Мальчик слушал вполуха. Один, лишь один из тех голосов порой обращался именно к нему. Он-то и звал его сюда и был в тысячу раз важнее прочих.

Мальчик подходил к длинному дощатому столу, на краю которого обыкновенно сидел тот, кто звал его, заглядывал через плечо. В клетчатой тетради, лежащей перед долговязым юношей на протёртой на сгибах клеёнке, появлялись всё новые и новые строчки. Мальчик не смог бы прочесть написанное, но он и так всё слышал.

И видел, и слышал, и осязал. Мощные крепостные стены и башни, стройные портики с колоннами и купола каменных храмов с крестами, опрятные улицы, ухоженные сады, виноградники, зеленеющие на склонах балок. Дорос, свой Дорос, родной город, вознёсшийся к небу на широкой ладони Отчей горы.

Но вот грифель переставал шуршать по бумаге. Видения бледнели, рассеивались. Прикрыв тетрадь и сунув в карман огрызок карандаша, юноша подсаживался к огню, запускал пальцы в шерсть задремавшего рядом Копая, долго глядел на танцующее пламя. Мальчик и тут был рядом; рассеянно играл седыми космами костра – то сплетал и откидывал их на сторону, то елозил ими по лицам сидящих вокруг. Люди морщились, чихали; отворачивая слезящиеся глаза, выставляли вперёд сложенные кукишем пальцы, бормотали заклинания. Мальчик подыгрывал. Заклинания действовали, но почему-то не у всех.

Потом все расходились по палаткам, а мальчик, серебром отсвечивая в лунном свете, всё сидел как приклеенный у чернеющего костровища, на краю наброшенной на два чурбачка доски. Стихали голоса, всё замирало, а он всё глубже погружался в оцепенение…

Иногда его замечали на рассвете. Пока, тряхнув головой, толком не проснувшийся дежурный в изумлении протирал заспанные глаза, видение исчезало. «Как сон, как утренний туман…»

«Да, Борисов, а ты как думал? Хронический недосып у тебя, дружище, погоди, ещё не то привидится, спать-то надо раньше ложиться, а не трепаться каждый вечер „за жизнь“ до второго часу…»

Ужинали в сумерках, сидя на дощатых скамейках за длинным-длинным самодельным столом, врытым в землю. Народ лопал да нахваливал. Парни ходили просить у Борисова добавки.

– Слушайте, а что с Копаем? Что это у вас собака вытворяет? – поинтересовалась Ирка. – Чего это он распрыгался на ровном месте? С ума сошёл? Белены объелся?

– А-а, Копай!.. – посмеиваясь многозначительно, переглянулись парни-старожилы. – Этот пёс умнее нас всех, вместе взятых… С мальчиком играет…

– С каким ещё мальчиком?

– Мангупским…

– Это ещё кто?

– Вам инструктаж проводили?

– Ну-у… – кивнула Ирка. – И?..

– На экскурсию водили, а про мальчика не рассказали?

– Не-а… О, смотри-ка, успокоился. Иди-иди сюда, пёсик славный!.. не хочет… Он только с мальчиком вашим мифическим играть хочет! Что, кстати, за мальчик такой? Вроде чёрного альпиниста? Ой, нас на турбазе прошлым летом старожилы тоже разными байками пугали… Рассказывайте, ну!

– Мотька, хоть теперь-то расскажи.

– Я ем, – сухо отозвался Матвей. – Когда я ем, я глух и нем.

– Ты съел уже.

– И что? Я добавку буду.

– Какой-то он к вечеру немногословный… Борисов, не давай Мотьке больше каши! – попросила Ирка. – Пусть лучше рассказывает!

– А больше и нет добавки, всё слопали… – отозвался Борисов, сосредоточенно выскребая половником кастрюлю.

Отставив тарелку, Нина привалилась головой к Иркиному плечу, прикрыла глаза.

– Ты чего сегодня словно сама не своя?

Нина вяло отмахнулась. Болела голова, есть не хотелось. Не хотелось даже двигаться. Подошёл Копай, обнюхал подол, боднул твёрдым лбом коленки, лизнул руку.

– Смотри-ка, пёс к тебе неравнодушен, – заметила Ирка с ревнивым смешком.

Нина безучастно поглядела на Копая и снова прикрыла веки.

– Ты, поди, перегрелась сегодня. Бродишь по солнцу, в такую-то жару, с непокрытой головой! – озабоченно сказала подруга.

Нина молчала. Ирка на сей раз была, наверное, права, хотя сама-то она тоже никогда благоразумием не отличалась.

– Иди в палатку, ложись, ведь спишь уже… Иди-иди, миску я помою. А баек местных ещё успеешь наслушаться, куча времени впереди…

Нина ушла. Спотыкаясь, будто загипнотизированная, добрела до своей палатки, без сил упала прямо поверх спальника и провалилась в сон.

Копай, словно провожая, потрусил следом. Поворчав, улёгся у входа.

Матвей проводил их долгим взглядом…

Над Мангупом висела луна, трещали в костре ветки, сносило на девчонок дым, наивные практикантки, морщась и кашляя, складывали пальцы фигой, поверив болтуну Борисову, что это поможет.

Звучал негромкий мальчишеский басок, ломкий, иногда срывающийся на петуха…

И снова на Мангупе грохали турецкие пушки, и под ударами их гранитных ядер рушились стены. Феодориты отвечали свистом арбалетных болтов[22] и градом камней. А потом жестокая рубка шла уже на улицах, и янычары, топча красными сапогами кровавую снежную кашу, взмахами кривых клинков теснили защитников Феодоро к последнему рубежу…

Близилось Рождество, падал снег, но в стылом, промозглом воздухе пахло не праздником, а смертью.

И вот уже последний феодоритский ауфент стоял связанным, с непокрытой головой. С неба валом валили мокрые хлопья, липли к волосам, склеивали ресницы. И княжонок, мальчонка лет одиннадцати, с бледным зарёванным лицом, бежал сквозь снегопад в одной рубашке, по-журавлиному вскидывая голенастые ноги. Падал, поднимался, снова бежал. Каменел лицом князь, кричали на своём языке турки, рыдала женщина. И бледное декабрьское солнце, выглянув на мгновение, в отчаянии прятало лицо в изорванные лохмотья тучи.