Читать книгу Начало четвертого - Елена Литвин - Страница 2

Dum vitant stulti vitia, in contraria currunt

Стараясь избежать одних пороков, дураки впадают в противоположные

Артур курил у открытого окна. Работникам медицинской организации, занимающейся миссией такой первостепенной важности, как увеличение неумолимо сокращающейся численности населения страны, курить, само собой, строго-настрого запрещалось. Но за темным мужским силуэтом на фоне окна виднелось только старое пустующее здание с давно заколоченными ставнями и затопленным тухлой водой подъездом, так что нежелательного внимания можно было не опасаться.

И хотя Артур, по сути, практически прямым текстом распекал ее за то, что она ничем не интересна и не примечательна: а как иначе истолковать все эти его вопросы? – она почему-то не чувствовала себя задетой и смешанной с грязью. Более того, в глубине души она получала неподдельное удовольствие от вида так редко встречающегося в жизни бесстрашия называть вещи своими именами, которое ей всегда нравилось в людях. Большинство людей стараются не раздражать окружающих почем зря своим с ними несогласием, а уж тем паче выражением своей несимпатии к их мировоззрению, приоритетам и ценностям: ссоры и споры – занятие энергозатратное, вид расстроенного тобой человека порождает чувство жалости и вины, так же оппозиция может быть чревата серьезными последствиями для физического и психического здоровья и самого оппозиционера, – кому и зачем это надо?

Артур же ее обидам и перманентному недовольству им значения не придавал. Не потому что наплевательски относился к чужим, ее в частности, чувствам: в чем-чем, а в отсутствии эмпатии и бестактности ей не удалось бы обвинить его даже в моменты своих самых бурных сессий по его демонизации. Просто Артур точно знал, что не делает никому ровным счетом ничего плохого, и то обстоятельство, что кто-то вдруг по каким-то причинам решал считать его врагом народа, его собственной оценки самого себя и мотивов своих поступков не меняло, и модификатором его поведения не становилось. Иначе говоря, молодой человек обладал феноменальной супер-способностью не вестись на манипуляции и эмоциональный шантаж. Не юля и не задыхаясь от страха конфликта, он констатировал факты, ревностно замалчиваемые остальными, но отнюдь не становящиеся неприкосновенной священной коровой только лишь из-за того, что у других трясутся поджилки касаться некоторых тем, и им психологически комфортнее прятать голову в песок, зарываясь в него едва ли не по пояс.

– Почему ты считаешь свое истощение своим великим достижением?

– У меня нет истощения.

– Ведь для того, чтобы не есть, ничего не нужно. Не нужно иметь никаких умений, способностей и талантов. Впечатляющую силу воли, разве что…

– У меня нет истощения.

– Впрочем, сила воли, сдается мне, тут тоже ни при чем.

– У меня нет истощения.

В первые дни знакомства они разговаривали, не слушая друг друга: оба декламировали максимы, уже давным-давно выветрившиеся, выхолощенные и утратившие свою взрывоопасность, которые она и вовсе пропускала бы мимо ушей, если бы Артур не употреблял это страшненькое словечко с такой настораживающей регулярностью.

– А что ты считаешь своим великим достижением?

– Ну, невеликим, но… например, я подобрал на улице трех бездомных котят, сейчас они живут у меня дома. Я пишу рецензии на фильмы для одного сайта, небезынтересные и, как мне кажется, небесполезные для тех, кто любит кино. Я много читаю. Я могу сесть на шпагат, могу сделать стойку на руках, умею делать сальто: я занимаюсь акробатикой на батуте.

– Ты занимаешься спортом и куришь?

– Иногда. Мне почему-то ужасно хочется курить, когда я с тобой.

– Просто тебе нравится злить и провоцировать меня.

– Тебя злит, что я курю?

– Нет. Мне нравится смотреть, как ты куришь. Меня злит, что ты… не прячешься. Меня злит, что ты не боишься.

– Почему тебя это злит?

– Потому что все боятся и прячутся. Я боюсь и прячусь.

– Чего ты боишься?

– Я боюсь, что обо мне плохо подумают.

– Что будет, если о тебе подумают плохо?

– Меня не будут любить.

– Ты думаешь, что, когда ты боишься и прячешься, тебя любят?

– По крайней мере, не ненавидят.

– Меня ты тоже боишься?

– Тебя нет.

– Почему ты не боишься меня?

– Ты… не можешь сделать никому ничего плохого. Ты хороший, – улыбнулась она.

– А другие? Что они могут сделать плохого? – несмотря на утрированную примитивность формулировок, Артур относился к ее ответам со всей серьезностью.

– Их… много.

– И что?

– А почему я вызываю у тебя желание курить? – ушла она от ответа. – Это я злю тебя?

Артур какое-то время молча смотрел на нее, обдумывая ее вопрос.

– Меня уже давно ничего не злит. Но ты – да, ты почему-то злишь.

– Почему?

– Люди всегда искренне верят в то, что поступают правильно. Ты же прекрасно отдаешь себе отчет в абсурдности происходящего. Я пытаюсь понять, почему ты это делаешь и как тебе удается убеждать саму себя в том, что твои действия имеют хоть какие-то смысл и логику.

– Почему ты думаешь, что я не верю в правильность своих взглядов на жизнь?

– Ты слишком умна.

– С чего ты это взял?

– То есть, ты сама так не считаешь? – улыбнулся Артур.

– Мне интересно, по каким признакам ты определяешь это.

– Есть вещи, которые самоочевидны.

– Для многих людей даже тот факт, что вода мокрая, далеко не очевиден.

– Не для меня.

– И что ты хочешь от меня?

– Я хочу завербовать тебя к нам.

– Зачем?

– Скучно, – с обворожительной непосредственностью улыбнулся Артур. – Выпить не с кем. Поговорить не с кем. Заинтересоваться некем. Не в кого влюбиться. А очень хочется.

– Почему я должна соответствовать твоим представлениям о том, в кого можно влюбиться?

– Не моим, – покачал головой Артур, глубоко затягиваясь и медленно выпуская дым. – Своим, – "кинематографичным" жестом он показал на нее сложенными вместе указательным и средним пальцами с зажатой между ними дымящейся сигаретой, уже докуренной почти до фильтра.

– Почему ты так уверен в том, что наши с тобой представления об этом совпадают?

– Мне почему-то так кажется.

– Ты ничего не знаешь обо мне.

– Не нужно быть экстрасенсом, чтобы сделать определенные выводы, исходя из своих наблюдений и личного опыта.

Особую пикантность тому их разговору придавал нюанс, что, философствуя, у окна Артур стоял полностью обнаженным. Он курил, полуприсев на подоконник, и расслабленно вытянув перед собой скрещенные ноги.

Эта картина вызвала в ней привычное обжигающее стеснение, однако, удерживая в памяти воспоминание о гипнотизирующей раскованности молодого человека, она заставила себя побыть такой же дерзкой и смелой, как он, и не отгонять крамольные мысли. В тот день, глядя на Артура в течение всей их неспешной ленивой перепалки, она ни разу не дала себе опустить глаза ниже уровня мужских плеч. Сейчас, лежа в кровати и непроизвольно поджав ноги к груди от щекочущего перевозбуждения в диафрагме, она разрешила своему взгляду скользить по всей площади возникшей перед глазами голограммы.

Темные прямые волосы, длинная челка, темно-карие глаза, уже наметившиеся морщинки в уголках глаз, пучком лучей пробегавшие по его скулам всякий раз, когда он улыбался, и вызывавшие физическое ощущение вспышки света и легкого теплового выброса, красивая шея, широкие плечи, плоский живот, длинные стройные ноги: Артур был невероятно сексуален и хорош собой.

Ее завораживала его уверенность в себе и умение принимать себя целиком таким, какой он есть, не пытаясь невротично-суетливо скрывать свои реальные или надуманные недостатки, и не бравируя своими – действительно имеющимися, высосанными из пальца или вовсе вымышленными – достоинствами, не заискивая и не домогаясь чужого одобрения, но и не принуждая собеседника заискивать и выпрашивать расположения у него самого.

Они познакомились месяца полтора назад.

Как-то утром среди бесплатных газет и рекламных буклетов она обнаружила в своем почтовом ящике очередную повестку. "Уважаемая имярек… Вы состоите на учете в Фонде нерожавших женщин репродуктивного возраста… Вам следует безотлагательно явиться в Клинику сохранения для назначения стационарной или амбулаторной процедуры оплодотворения… В случае неявки вы можете быть подвергнуты принудительной госпитализации…"

Любое принуждение одномоментно рождает сопротивление, сила противодействия всегда равна силе воздействия: задыхаясь от чудовищной ветеринарности происходящего, повестку она выбросила, а вечером к ней в дом постучались. Она открыла дверь. На пороге стояла обычная бригада из четырех человек: двое санитаров, врач и "донор" – сотрудник клиники, задача которого заключалась в том, чтобы осуществлять, стационарно или амбулаторно, означенную "процедуру".

Искусственное оплодотворение было слишком дорогостоящим и трудоемким мероприятием, не говоря уже о том, что оно было гораздо более длительным по времени и куда как менее эффективным. Классический половой акт, то есть, по сути, узаконенное изнасилование при отсутствии у жертвы права и возможности сопротивления, – именно так боролся с катастрофическим падением рождаемости "департамент карательной гинекологии и акушерства", как называли его в народе (настоящее, неудобоваримое название департамента она никогда не могла, да и не ставила себе цели выяснить и запомнить).

– Здравствуйте, меня зовут Алексей Валерьевич, я гинеколог Клиники сохранения, – деловым тоном представился элегантный сухощавый седовласый доктор. – Извиняюсь за вторжение, однако наш сотрудник уже трижды не смог застать вас дома.

Она перепугалась до полусмерти, хотя прекрасно знала, что именно этим и должно было все кончится – чего еще она ждала. Принудительный привод в клинику означал бы, что при этой унизительнейшей процедуре вдобавок ко всему будут присутствовать зрители: санитары и гинеколог.

– Да-да, – залепетала она извиняющимся подобострастным голоском, безуспешно пытаясь создавать видимость самообладания.

Ее лицо горело так, что казалось, еще чуть-чуть, и вспыхнут волосы.

– Простите, просто я, действительно, была немного занята. Но я готова сделать все, что от меня требуется, хоть прямо сейчас! – в ситуации, когда ты основательно приперт к стене, благоразумнее будет усмирить свою гордость, поджать свой жалкий беспомощный хвост и выбрать наименьшее зло.

А наименьшим злом в ее положении было, безусловно, остаться в собственном доме с ее донором наедине, тем более что тот даже при беглом взгляде показался ей если не располагающим, то во всяком случае не отталкивающим, или по крайней мере не таким отталкивающим, как два его высокомерных предшественника, беременности от которых в свое время так и не наступило.

– Алексей Васильевич, не надо в клинику, пожалуйста!

– Валерьевич, – машинально поправил ее пожилой доктор.

– Простите, Андрей Валерьевич, прошу вас! Пожалуйста! Пожалуйста! Можно остаться дома?

– Алексей, – на этот раз ее поправил один из санитаров: сам Алексей Валерьевич, прекрасно понимая, в каком она состоянии, придавать значения ее ошибкам больше не стал.

Некоторое время Алексей Валерьевич молча рассматривал ее своими проницательными глазами сквозь стекла стильных дизайнерских очков. Он был из тех удивительных, буддийски невозмутимых, философски настроенных по отношению к любой творящейся вокруг них фантасмагории медиков, которым уже одним своим видом удается внушить свой здоровый успокоительный то ли сарказм, то ли фатализм, и своим пациентам. Стройный и подтянутый, с пепельно-седыми, но густыми, ничуть не поредевшими волосами, несмотря на свой почтенный возраст, он все еще оставался очень и очень привлекательным: все специалисты отдела были красивыми внешне, словно бы их принимали на работу именно по этому критерию – впрочем, вполне вероятно, что именно так оно и было на самом деле.