Читать книгу Фамильные ценности - Елена Лобанова - Страница 8

Итак, старость уже маячила на горизонте. Казалась уже завтрашним днём Зои. И, собственно говоря, его смутный серый рассвет уже брезжил за окном – ей только что объяснили это.

Груз такого открытия оказался для нее непосильным. Зоя задыхалась. Сумка с нотами, хлебом и пакетом кефира оттягивала руку, словно она тащила с базара килограммов двенадцать картошки. Ноги в нарядных, по случаю экзамена, туфлях на каблуках так и норовили подвернуться. «Идиотка! Забыть переобуться В НОЯБРЕ! И унты в школе – значит, завтра опять мёрзнуть! Хорошо хоть, всего ноль градусов…» И тут же, словно в насмешку, мимо промчалась Нонка – лёгкая, молодая, в джинсах и белой курточке. И в сапожках на высоченных шпильках!

– До свидань! Зойникишн! – донеслось уже издали.

И почти одновременно мужской голос рядом сказал удивлённо:

– Зофька!

Она остановилась.

Лишь однажды в жизни было время, когда её звали так. И лишь один человек в мире так коверкал её имя.

– Флух! – в ту же минуту отозвалась она и только потом обернулась.

Ну разумеется, это был Флух собственной персоной – Гарик Флух, училищная притча во языцех, юродивый с фортепьянного отделения! Только вот теперь не тощий патлатый подросток, а благообразный мужичок с брюшком – неужто он самый?!

Но приходилось верить собственным глазам. И ушам. Некоторое время они разглядывали друг друга в одинаковом сосредоточенном изумлении, и прошлое наплывало на настоящее, как неумело снятые кадры. Выходит, и вправду всё это было – юность, мечты и весь мир как на ладони? Вот и живой свидетель. И даже «с» по-прежнему не выговаривает – как на том самом первом сборе, когда объявил во всеуслышание, что у него, мол, абсолютный слух. С тех пор и остался Флухом…

– Изменился, – растерянно заметила Зоя, недоверчиво разглядывая новое обличье Флуха – кожаную куртку, чёрные брюки со стрелкой и остроносые, тоже чёрные, блестящие туфли. Он был похож на какого-нибудь бизнесмена или банковского служащего. Только рубашка выбивалась из общего стиля – ярко-синяя, с серебристыми переливами. И без галстука.

А все четыре училищных года коронным прикидом Флуха были джинсы с чёрной водолазкой.

– А ты нет, – усмехнулся он, и Зоя тут же вспомнила эту быструю усмешку. Всё у Флуха происходило тогда моментально: драки, пьянки, романы, сочинение рок-оперы по мотивам «Этюда в багровых тонах» и женитьба в девятнадцать лет.

– Ну и как ты? Где? С кем? («Ф кем?») – как обычно, опередил он её с вопросами.

Рядом с ним и другие должны были вечно спешить, бежать, задыхаться.

– В музыкалке – в «мусорке»… Развелась. Сыну пятнадцать, – с невольной улыбкой отрапортовала она, подстраиваясь под заданный ритм. Да, было, было, было! В памяти медленно всплывал вечно тёмный, узкий, как нора, училищный коридор. По бокам – скрипучие двери, в середине – доска объявлений, а сбоку – афиши: концерт в филармонии, вечер в Органном зале, встреча с композитором… А одну афишу они мастерили вот с этим самым Флухом: «Рок-опера «Этюд в багровых тонах» на сцене училища! Авторы и исполнители – студенты!» И как впечатались в память эти алые подтёки краски на ватмане… и ожидание чуда. Хотя и вся жизнь в училище, если подумать, была – сплошное ожидание какого-то чуда! Несбывшееся, как водится.

– А ты вовремя, – перебил Флух, и она опять не успела ничего спросить о нём. – Понимаешь, как раз ищу пианиста! Ты ж у нас клавишное соло вроде играла, да? Ну, импровиз там?

– Какой ещё импровиз? – сладко-горькие воспоминания не хотели отпускать её в настоящее.

– Здра-а-а-сьте! Ну, функции разные, модуляции! Сдвигала тональность, подбирала где надо. По стандартам!

– Ничего я не играла… Я только в твоей опере партию фортепиано. Это Светка Оганесян у нас вечно импровизировала!

– Светка? А-а, точно, Светка… Ну и где она сейчас?

– Да не знаю, в Швеции вроде… Галка Корж с ней, по-моему, переписывалась.

– В Швеции, – с неясной интонацией повторил Флух. – И чего она там забыла, в Швеции?

– Ну, у неё же муж швед. Семья! И трое детей, что ли.

– Муж? Муж – это хорошо… – он задумался на секунду, и Зоя успела разглядеть морщинки у глаз, складки в углах рта… – Ну а ты сама не хочешь попробовать? Слушай, ты ведь тоже любые функции транспонировала, подбирала всё подряд! И соло у тебя было… Я-то помню!

– Соло было, – вздохнула она. Сколько лет она не произносила это слово!

– Ну так слушай! Бросай свою богадельню, а? Серьёзно, Зофька! Есть идея получше. Я отвечаю! Подбираются классные ребята! Двое после консы. Один, правда, без корочки, выперли с третьего курса… Ну, сама знаешь, как оно бывает с нормальными людьми. Точно как в любимом училище. Талантов опускают, а взлетают всякие тетери…

Глаза его вспыхнули знакомой сумасшедшинкой. Неужто вот так и живёт безумными идеями? И дожил до этих лет! До этого костюма!

И как так получалось, что они все его слушались? Непостижимо! Чем он брал людей? Вот этим блеском глаз? Шепелявящей речью? И ведь слушались, и слушали, и верили. И позорились вместе на злосчастной старой сцене… Хорошо хоть, разрешили поставить только фрагмент «рок-оперы»! И с фрагментом-то мороки было на целый семестр. Чего стоило собрать народ на репетицию! А платье героини, разрываемое Потрошителем? Смастерили в последний момент из списанных жёлтеньких занавесок, сметали на живую нитку, приталили чьим-то уродским поясом с громадной пряжкой…

И самое главное, чего по сей день невозможно было объяснить, – это её, Зоино, участие во всей этой авантюре. Как умудрилась она оказаться крайней? С чего вдруг именно ей поручили партию рояля – ей, бездарнейшей из учениц Самой Громовой? С тоской вспомнились собственные дрожащие руки на клавишах «Стенвэя»… жидкое вступление скрипок… не подхваченная вовремя ария Джека… крики «Давай, Флух!» и смех в зале… И, наконец, полный, окончательный, грандиозный провал!

Ребята говорили – анекдоты о той опере ходят по училищу до сих пор.

– …телефон! Давай! Записываю! – втолковывал он тем временем – кажется, уже не в первый раз.

Всё ясно! Псих с навязчивой идеей. Интересно – состоит он где-нибудь на учёте? Наверняка… Это только в семнадцать лет навязчивые идеи принимаешь за гениальность.

– Пиши, – сказала она. Стоять на каблуках и слушать этот бред дальше не хватало сил. – Двести сорок восемь, одиннадцать…

По телефону отказать всегда легче. Да и вообще, какие могут быть цифровки, какие затеи на пятом десятке? И пусть Пашка скажет – мама болеет, ей плохо! И повесит трубку. Уж это-то её сын умеет.

– Извини, спешу, – как могла решительно заключила она и, махнув рукой с той сумкой, что поменьше, направилась к перекрёстку. Флух кивнул деловито, продолжая строчить в растрёпанном блокноте. Поверил, больной человек!

…И ведь не соврёт Пашка. Да, ей плохо! И будет теперь с каждым годом всё хуже…

А ведь есть же, – забубнил в голове противный голос, – есть на свете эти счастливицы! Есть такие – ухитрившиеся выскользнуть из объятий времени! И давайте не будем трогать великих актрис: где, мол, они и где мы. А вот взять хоть ту же Илону, внезапно на глазах молодеющую в свои – постойте-ка! неужели семьдесят семь? И ведь, кажется, муж на двенадцать лет её моложе? Вот это, я понимаю, темперамент! Вот это вкус к жизни! Где бы только его взять, этот самый вкус?

Или вспомнить, скажем, Викторию Громову – у той, за шлейфом славы, возраста было сроду не разглядеть. Как же, ученица самого Флиера – с крохотными, тощенькими, на вид детскими пальчиками – а между тем концертирующая пианистка, единственная на всё училище, да что там – на всю область! Эта и в девяносто лет была – Сама Громова! Та, что – помните? ну как же, как не помнить! – играла «Кампанеллу» Листа! Вся клавиатура, все семь октав будто мгновенно перестраивались, собираясь под эти детские пальчики, и ничегошеньки ей не стоило – р-раз! – и перескочить правой рукой на три вверх, левой – на столько же вниз, а мелодия уже летела дальше, рассыпаясь, играя, хохоча и лишь иногда приостанавливаясь, чтобы оглянуться лукаво на слушателей, которым ничего не оставалось, как только остолбенеть в очередной раз с разинутым ртом, по привычке верить своим ушам и глазам… «А скажите, как вы так попадаете в ноты?» – «А я как-то смотрю и туда и сюда!» – улыбается Сама лукаво и привычно-победительно.

Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…

Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?

Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!

Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!

А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…

Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.

Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!

А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.

Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…

Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!

Набиться, что ли, в гости?

Ноги сами понесли её в кухню.

– Конькова, – прошептала в трубку Зоя, набрав номер.

Ровно в ту же минуту, словно получив команду, прибыл сынок: распахнул кухонную дверь и с привычной ненавистью швырнул на стол папку.

– Новое идиотство! – объявил он. – Рисовать родословное дерево!

В это время Ируся что-то сказала. Зоя сделала Пашке знак рукой – потише! Но тот в ответ гаркнул ещё громче:

– Задание нам, я говорю, по регио… региноведению! Нарисовать семейное дерево! На завтра!

– Ирусь, прости, – упавшим голосом пробормотала Зоя. – Тут у нас что-то на завтра…

Помимо всех прочих талантов Ируся обладала абсолютным чувством такта.

– Знаю-знаю! Мы здесь тоже сочинение о семье писали – это теперь новое веяние. Освободишься – звони! И не забудь, кстати, о СОКРОВИЩАХ! – заговорщицки шепнула Конькова напоследок.

Трубка щёлкнула в своём ложе. Мечта о чашечке кофе плавно растаяла в воздухе.

– Ну, какое там у тебя ещё семейное дерево? – взмолилась Зоя, обратившись к сыну.

– А я знаю? – вытаращил он невинные небесные глаза. – Сказали – сядьте вместе с родителями и нарисуйте гинеколо… тьфу… ну, короче, древо.

– Древо? Генеалогическое что ли?

– Ну! Его! Типа вот такого, – и он сунул ей криво оторванный альбомный лист с какими-то каракулями.

Среди каракулей выделялся кружок с надписью «я», над ним ещё два – «мама» и «папа». Присмотревшись, Зоя различила и всю композицию: «я» располагалось на кривоватом стволе, а «мама» и «папа» представляли собой ветви. В целом генеалогическое древо смахивало на неумело изготовленную рогатку.

– А имена-отчества разве не нужны? – удивилась она. – Фамилии там… И потом, тут же должны быть какие-нибудь ещё ветви?

– А я о чём?! Я ж и говорю: нарисуй ветви! С именами и фамилиями. Можешь даже листья! – великодушно разрешил сын. – Пририсуй там всех, типа, прадедушек и прапрабабушек до седьмого колена! Катюня, короче, сказала: за пять поколений – по истории пятерка. За семь – три пятёрки!

Последнее он докричал уже из прихожей. И не успела Зоя открыть рот, как входная дверь хлопнула.

«Чёрт! Был бы мобильник – я б его сейчас… – запоздало разъярилась она. – Велели же – вместе с родителями! Послала б сообщение – «вернись сию минуту, паршивец!»