Читать книгу Лягушачий король - Елена Михалкова, Тимофей Николаевич Шевяков, Елена Ивановна Михалкова - Страница 7

Новость о том, что Галина Ежова погибла, наевшись отравы, разлетелась мгновенно. В поселковом чате и при встречах все обсуждали случившееся. Выдвигались разные версии, но постепенно стала преобладать одна: Ежова обезумела и подсыпала яд себе и соседу-любовнику.

Остатки пирога отправили на экспертизу. В крови отравившихся были обнаружены токсичные алкалоиды, вызвавшие у Ежовой остановку дыхания.

А к вечеру следующего дня появилось важное уточнение. Мы уже догадывались об этом, но остальные узнали только теперь.

В начинке пирога нашли семена и измельченные листья болиголова.

Основная версия претерпела изменения. Ежова подсыпала яд всей семье своего любовника, а затем покончила с собой. Именно Галя принесла отравленный пирог. За это объяснение крепко держалась самая активная и в то же время бестолковая тетка из поселка, громкая, говорливая и чрезвычайно глупая.

Однако здравый смысл понемногу возобладал. Ежова пользовалась репутацией доброй и спокойной женщины, и один за другим начали раздаваться голоса в ее защиту.

Люсин плот изгоя развернуло на сто восемьдесят градусов. Из парии, которую Ульяна собиралась гнать погаными тряпками, она превратилась в героя дня. Если бы не ее выходка, пирог ели бы все, включая детей.

От этой мысли у меня мороз пробежал по коже. Между Ежовой и Харламовыми постоянно происходил добрый соседский обмен: огурцы, кабачки, пироги и торты, не говоря о наливках, перемещались туда-сюда, сопровождаемые благодарностями и рецептами. Люся поливала цветы в отсутствие Ежовой. Галя присматривала за участком, когда Харламовы уезжали. Мы все тепло относились к соседке, хоть и подшучивали над ее экспериментами с травами. Галя обожала выращивать пряности. Она лечилась корешками, растирала семена, сушила веточки и цветы, – ни дать ни взять маленькая девочка, играющая в огромном саду в доктора, повара или фею.

И вот фея мертва.

Я позвонила Ковальчуку, вкратце рассказала, что произошло.

– Я поговорю с Романиди, но поездку в Нижний придется отложить, пока отец Ильи не поправится.

– Конечно, Танечка, конечно! Если нужно, я сам поеду. Присматривай за семьей.

После долгого разговора с нашим инвестором я заглянула к Люсе. Варя стояла у постели, поправляя капельницу.

Варвара для меня – феномен. В обычной жизни она вздорная, неумная девица со склонностями к истерикам и беспричинному вранью. Но в ипостаси медсестры Варвара преображается. Она становится терпелива, уравновешенна и деловита. С пациентами она ласкова, но в то же время тверда. У нее необычайно легкая рука: ее уколы не замечает даже моя Ева, боящаяся любых медицинских манипуляций.

Общаясь со мной, старшая сестра моего мужа не может удержаться от злобных колкостей. «Какое прелестное платье! Только лицо у тебя для него старовато, это для юных девушек». Но когда я потянула лодыжку, споткнувшись на крыльце, Варя изо всех сил выражала мне сочувствие, не переставая обкладывать мою распухшую ногу пакетами с замороженными овощами, а затем отправила Илью за обезболивающим. А вот свекор первым делом бросился проверять, не повредила ли я ступеньку.

– Люся, как ты?

Я села на кровать и положила ладонь на ее запястье.

С первого взгляда было видно, что Люся не празднует победу. Конечно, она радовалась, что ей позволили остаться, но лицо у нее было заплаканное, и я знала, что тому причиной. Они с Галей Ежовой были приятельницами.

– Бедная Галочка, – проговорила Люся. – Какая нелепость, надо же… Я постоянно вспоминаю те мои слова… Это ведь было не всерьез. На самом деле я вовсе так не думала!

Она умоляюще посмотрела на меня.

Хобби Ежовой было предметом шуток в семье. Однажды Люся сказала, что когда-нибудь, видит бог, Галя отравится либо собственной настойкой, либо собственной стряпней.

Так оно и случилось.

– Как Витино самочувствие? Ох, несчастный Витенька, как ему не повезло…

Я подумала, что если бы Витенька не подбирал еду, как свинья, с пола, сейчас с ним все было бы в порядке. И сразу обругала себя за злобные мысли. Хотя после истории с морковным соком избавиться от них не легче, чем собаке сбросить кусачую блоху.

– Утверждает, что еще слабоват, но это потому что аппетит к нему окончательно не вернулся. Чувствует он себя нормально.

– Где он сейчас? Лежит?

– Возится в саду с Антоном и Евой.

Насколько скверный отец получился из Харламова-старшего, настолько же он прекрасный заботливый дедушка. Он обожает наших детей. Может часами играть с ними. Песочница с фанерным замком, которую он соорудил для них три года назад, – настоящее произведение искусства.

Он готов бесконечно сидеть с Антошкой и Евой над сказками, по дурацкой привычке загибая уголки прочитанных страниц. То, что он сам покупает детям, чудовищно: аляповатые сборники бездарных стишков или морализаторских басен. Я потихоньку заменяю их книгами, которые выбираю сама. Вряд ли Виктор Петрович это замечает. Поразительным образом сюжеты, тексты, иллюстрации ускользают из его сознания; он не знает наизусть ни одного детского стихотворения, хотя читал их вслух много раз.

– Сестре позвонили? – спросила Люся.

Единственная родственница Галины, ее двоюродная сестра, живет во Владивостоке.

– Илья с ней разговаривал. Она сможет прилететь только через неделю.

Люся помолчала.

– Это точно из-за пирога?

Я молча кивнула. Да, из-за пирога. Нас опрашивал следователь, записывал незначительные, на мой взгляд, детали: во сколько пришла Галя, что она сказала, как выглядела, как себя вела. Какая разница! Она вчера поставила в вазу букет из калиновых веток и показывала мне фотографию на своем телефоне: «Танечка, оцени мой осенний натюрморт!» – а сегодня ее нет.

Уходя, следователь подтвердил то, что мы и так уже знали.

Болиголов. Одно из самых ядовитых растений в округе.

Галя, по своему обыкновению, собирала в лесу целебные травы и ошиблась с определением одной из них.

– Я всегда знала, что это плохо кончится!

Ульяна бросила взгляд сквозь кухонное окно на мужа, медленно бродившего по двору. За трое суток он похудел и осунулся.

– Играла Галя в знахарку, играла – и доигралась. – Она перекрестилась. – Утром я зашла к ней, прибралась немного, забрала ключи от нашего дома. Мало ли, шастают всякие… Евка со мной напросилась. Любопытная такая, все там излазила.

Я бы не разрешила своей дочери идти в дом умершей женщины, хотя бы из уважения к покойной. Это не то место, где следует удовлетворять детское любопытство. Но говорить об этом свекрови бесполезно, да и поздно.

– Пока ты трепалась, я и полы помыла у Гали, и цветы полила…

Трепалась – это разговаривала с заказчиком.

За окном показался Григорий.

– Варвара ему позвонила, попросила приехать, – сказала Ульяна Степановна, перехватив мой взгляд. – Заботится он о ней! Молодец!

У меня от Варвариного жениха странное ощущение. Он кажется мне недостроенным зданием, в котором, однако, кто-то живет. Коммуникации не подключены, в окнах нет стекол, но внутри заметны шевеление, копошение, суета.

Не знаю, чем это объяснить. Он хорошо относится к Варваре, помогает Виктору Петровичу и играет с ним в карты. Я заметила, что у него есть редкая способность – угадывать желания окружающих. Я в семье Харламовых пользуюсь славой молчуньи – и он, оставшись со мной, никогда не болтает попусту. Ульяна Степановна любит обсудить сериалы, и Гриша способен составить ей компанию. Одно время я думала, что Варвара его подготовила. Но как-то задала ей наводящий вопрос, и по ее недоуменному взгляду поняла, что это ей и в голову не пришло.

Отчего-то эта его вежливая подстройка не успокаивает меня, а настораживает. Она напоминает мне деликатный взлом.

А вот Илья, например, считает Богуна славным открытым парнем, всегда готовым обсудить футбол и автомобильные гонки. Люся в нем души не чает. К моему удивлению, он с первой встречи проникся к ней теплыми чувствами. Казалось бы, чем старушка может быть интересна парню тридцати с небольшим лет? Однако Гриша прогуливается с ней под руку по саду и привозит для нее лакомства, которые она любит: клюквенную пастилу без сахара и какие-то особенные трюфели.

Это подкупает.

Он упоминал, что его воспитывали мама и бабушка. Мать была строгой, бабушка – ее противоположностью во всем. Она потакала мальчику и баловала его. Может быть, Гришина расположенность к Люсе – отзвук раннего сиротства.

За дверью показался Илья, махнул мне коротко рукой.

– Таня, я сгоняю папе за лекарством, – сказал он, когда я вышла. – В магазине что-нибудь нужно?

– Вроде бы нет. А, дети просили мороженое. В местный безлактозного не привозят.

Я стала вспоминать, какую именно марку предпочитает Ева, и услышала оживленный голос свекрови. Кто-то позвонил ей по телефону, едва я вышла.

– …Светик, Витя уже дома. Вчера забрали… Ох, и не говори!..

Илья шагнул к двери.

– …получше, слава богу! Если бы не Илюша, не знаю, что бы я делала, честное слово! На него столько всего свалилось! Он и у Вити в больнице дежурил, и с врачами договаривался, и меня утешал – все на нем! Девчонки тоже молодцы… Но, знаешь, Светик, все-таки главная опора женщины – это сыновья! Наше счастье в наших мальчиках!..

Я вижу лицо своего мужа и не знаю, чего мне хочется больше: то ли дать ему оплеуху, то ли заплакать от жалости. В который раз мне приходит в голову, что из троих детей среднего искалечили сильнее остальных.

Ульяна Степановна продолжает какой-то малозначительный разговор, и выражение неуверенного счастья понемногу тает в глазах Ильи. Но он все еще стоит, непроизвольно выпрямившись.

Мамочкина опора.

Папочкина надежда.

Я не смею сказать ему, что это спектакль, разыгранный специально для него.

Вот так это и работает.

Кнут и пряник. Для каждого из детей – персональный комплект.

Именно поэтому Ульяна на дух меня не переносит: в моем случае ей не удалось подобрать ни пряника, ни кнута. Она не в силах разгадать жену собственного сына. А все, чем ей не удается управлять, вызывает в ней страх и злость.

Старатель – и тот не ищет золотую жилу с такой страстью, с какой Ульяна искала мои болевые точки. Тыкала и наугад, и хорошенько подготовившись. Самое большое ее потрясение случилось, когда она обрушила на меня, как ей казалось, Пизанскую башню.

Медовый голос свекрови до сих пор стоит у меня в ушах.

«Но, Танечка, в гибели твоей бедной мамы есть ведь и твоя вина».

Меня должно было завалить обломками. Вместо этого я выбралась наружу – ни дать ни взять Чудо-женщина, – отряхнула пыль и попросила передать соль.

Ульяна онемела. Будучи человеком, начисто лишенным самообладания, она не распознает его и в других. До конца того знаменательного обеда свекровь не проронила ни слова. Исключительное событие!

С тех пор она стала относиться ко мне с еще большим подозрением.

И, конечно, свекровь никогда не простит мне, что ее муж вынужден был извиняться передо мной. А ведь ситуация яйца выеденного не стоила! Подумаешь – морковный сок.

… Илья уехал, а я отправилась искать детей.

Антоша сидел на коленях у дедушки на скамейке под яблонями и что-то оживленно ему рассказывал – должно быть, опять про богатую внутреннюю жизнь аллигаторов. Евы в саду не было.

– Мам, она в дом убежала! – пискнул Антон.

Я отыскала дочь в маленьком чулане на втором этаже. Дети никогда не забираются в эту комнатушку. Если бы не просачивавшаяся из-под двери полоска электрического света, я не додумалась бы заглянуть туда.

Но Ева сидела там, скрючившись между пылесосом и гладильной доской.

– Милая, что ты делаешь?

Она вздрогнула и резким движением спрятала что-то за спину.

Я уважаю право детей на тайну. Мой муж и его сестры росли в убеждении, что иметь секреты от родителей преступно. Секрет – это без пяти минут ложь, а солгать папочке и мамочке – страшный грех. «Если ты мне врешь, я тебя никогда не прощу», – повторяла Ульяна раз за разом. Вколачивала в них мысль о кощунственности любой попытки утаить что-то от родителей. Нужно ли говорить, что в подростковом возрасте все трое виртуозно лгали, изворачивались и придумывали сложнейшие конструкции по самому пустяковому поводу.

– Оставить тебя одну? – очень серьезно спросила я у Евы.

Мне показалось, в руках у нее блокнот. Может быть, Ева начала вести дневник?

– Да… Нет… Мамочка!

Она вдруг разрыдалась.

– Так-так-так, – сказала я, пробираясь к ней. Мне в спину уперся гофрированный хобот пылесоса. – Иди-ка сюда, улиточка. Что случилось?

Ева уткнулась мне в плечо и долго всхлипывала. Терпеливо ожидая, пока она успокоится, поглаживая ее по голове, я решила, что причина в смерти соседки. Да и болезнь дедушки испугала ее…

– Я не хотела, – наконец, проговорила Ева. – Мам, это как-то само получилось…

– Что получилось?

– Ты не будешь ругаться?

– Пока не знаю, – честно сказала я.

– Пообещай, что не будешь!

– Обещать не стану, но постараюсь.

Моя хитрая детка первым делом пытается выторговать себе безопасность.

Она посопела. Но мои дети знают, что я их не обманываю.

Еще раз шмыгнув носом, Ева вытащила из-за спины то, что прятала от меня.

Это была толстая тетрадь в клеточку. На обложке нарисована корзинка, увитая цветами, из которой высовываются три до сахарности умильных котенка с улыбающимися мордочками. Словно художнику было мало всей этой патоки, он щедро рассыпал вокруг корзинки облачко блесток. Котята сияли и переливались.

Раскрыв тетрадку на первой странице, я увидела аккуратно написанное от руки: «Черемуховый торт». И ниже – рецепт. Сбоку от рецепта кто-то карандашом нарисовал цветущую ветку.

Следующая страница – безе «Павлова». Еще одна: «Дивная баклажановая икра в микроволновке», и в скобках: (рецепт Д. С. из ФБ).

Кто бы ни вел эту тетрадь, это был взрослый.

– Ева, где ты ее взяла?

Дочь опять попыталась зарыдать, но на этот раз я не обратила на ее слезы внимания. Нехорошая догадка созрела во мне.

– Ты была с бабушкой в доме тети Гали…

– Мамочка, я случайно! Я не хотела!

Пока Ульяна приводила в порядок комнаты Ежовой, Ева рыскала везде без малейшего стеснения. В тумбочке она наткнулась на тетрадку.

Эта вещь ее очаровала. Котята! Цветы! Блестки! Корзинка! Ева не могла оторвать глаз от обложки, все гладила ее – такую выпуклую, с приятной шершавостью блесток… Она легко убедила себя, что после смерти хозяйки котяткам нужен новый дом. Сунув тетрадь под футболку, моя дочь вынесла ее и спрятала в своем тайнике.

Теперь котята принадлежали только ей.

– Мама, ты не сердишься? – Ева заглядывала мне в глаза. – Это ведь не кража, если хозяин уже умер!

– Я сержусь, и это кража. Представь, что я умерла бы, а кто-то проник в дом и забрал мои вещи.

– Даже колечко бабушкино забрал бы? – с ужасом спросила Ева, уставившись на мой перстень.

– Его в первую очередь. – Я непроизвольно дотронулась до кольца. – Ведь оно красивое. И понравилось бы этому человеку так же, как тебе – тетрадь. Приедет сестра тети Гали, захочет взять на память о ней какие-то вещи. Может быть, эту тетрадку. Понимаешь? Это – память об ушедших, о тех, кто нам дорог.

Дочь молчала.

– Я хотела вернуть, но боюсь туда идти, – прошептала она наконец.

– Я верну сама. Ты молодец, что рассказала мне. Но больше так не делай. Договорились?

– А если бы у тети Гали не было сестры, мне можно было бы взять ее вещи? – простодушно спросила Ева.

– Нет, и тогда тоже нельзя.

Мы посидели в чуланчике, обсуждая нюансы обращения с чужой собственностью, и выбрались наружу, когда внутри стало уже совсем нечем дышать.

– Поиграй с дедушкой, он будет рад, – сказала я, поцеловав ее во влажный лоб.

Ева с облегчением обняла меня и убежала. К вечеру она позабудет о случившемся. А может быть, и нет: никогда не знаешь, что осядет в памяти твоего ребенка мучительным воспоминанием, а что соскользнет с него, не оставив следа, как вода с утиных перьев.

Ключ от соседского дома я взяла в ключнице, что висит перед дверью. Тетрадь сунула, свернув, в задний карман джинсов. Не хочу, чтобы кто-то заметил, чем я занимаюсь.

Но подстраховаться на случай, если кто-то увидит меня, все-таки стоило.

Мимо очень удачно проходила Кристина.

– Кристин, я загляну ненадолго к соседке. Надо разобрать холодильник.

– Какая ты молодец, Таня, – вздохнула Кристина. – Хочешь, я тебе помогу?

Это не входило в мои планы. К счастью, у нее завибрировал телефон, и когда на экране высветилось «Сергей Ч. С.», она тотчас забыла о моем существовании. Без сомнения, звонил ее приятель, но когда Кристина, удаляясь, заговорила с ним, ее речь мало напоминала воркование влюбленной – скорее уж деловой разговор.

Что еще за Ч.С.? МЧС? Чудовищно скромный? Чемпион спорта? Честный супермен? Частный…

Но я уже стояла возле соседской двери, и загадочные буквы вылетели у меня из головы.

Не знаю, чего я ожидала от опустевшего дома. Я вошла в него с трепетом, с неуверенностью, словно таинство свершившейся смерти должно было неизбежно отразиться и на нем. Но внутри все было как обычно. Даже, пожалуй, аккуратнее. «Ульяна делала уборку», – вспомнила я. Моя свекровь расставила предметы по местам. Протерла пыль, на которую хозяйка редко обращала внимание. Изгнала паука. Грубо вторглась в чужое пространство, пользуясь тем, что его уже некому отстоять.

Я тихо прошлась по комнатам.

Как странно: был человек – и исчез. Его вещи, его фотографии, его зеркала, подушки, цветы и карандаши остались, остался миллион предметов, вещный кокон, окружающий любого из нас. Но бабочки в коконе нет. Улетела.

Вспомнив о цели визита, я достала тетрадь и положила на стол. Постояла, глядя на глупые мордочки котят.

Нет, Ева сказала, что нашла тетрадь в тумбочке. Присев на корточки, я потянула тугую дверцу, и на меня вывалился целый ворох тетрадей. По-видимому, Галя была из тех женщин, что не могут уйти из отдела канцелярских принадлежностей без покупки.

Мне это близко. Я сама такая же. Только покупаю карандаши и линеры. Незабываемое удовольствие: провести ровную тонкую линию на белом листе – словно деревце безмолвно упало на снежную равнину. Белый лист – это всегда тишина. Рисуя, я наполняю ее звуками.

Собрав тетради в стопку, я засунула их обратно. Верхняя обложка привлекла мое внимание: мандрагора из «Гарри Поттера», раскинувшая ручки-корни и смешно вопящая во весь рот.

Я открыла тетрадь и увидела нарисованное той же рукой, что и цветущая ветка в рецепте, растение – корни, ветки, розетки листьев – и подпись: СНЫТЬ ОБЫКНОВЕННАЯ. Стрелочка возле зонтика соцветий недвусмысленно направляла на следующий разворот. Я перевернула страницу.

«ЦИКУТА. Она же вех ядовитый, она же свиная вошь, она же кошачья петрушка».

!!!!! Морковный запах!!!!!

Под упоминанием о запахе, заключенном в забор восклицательных знаков, во всех подробностях было изображено второе растение.

Мелкие бисерные буквы расползались по корням и стволу, как муравьи. Я пересела ближе к свету.

«Если разрезать корневище, в нем будут полости с жидкостью. Стебель с красноватым налетом, гладкий, в междоузлиях полый».

И так далее, и так далее. Я листала тетрадь, и растение за растением прорастали сквозь клетчатые страницы. Они были изучены, зарисованы, описаны. Кое-где Галя прибавляла собственные наблюдения: «…всегда сероватый пушок на стволе, но в октябре пропадает». «Листья у стебля скручиваются в трубочку при засухе». «…муравьи его никогда не трогают!! – выяснить, почему».

Она знала и любила этот мир. Она изучала его. Воспроизводила в своих тетрадках.

Мне требовалось проветрить голову. Я вышла в маленький Галин огород.

Возле забора волновались под ветром осиротевшие пряные травы. Я узнала тот самый кервель, который Ежова обожала добавлять во все блюда, – батальон листиков, похожих на петрушку. Она расхваливала его анисовый аромат и целебные свойства. За кервелем крошечная, с мизинчик, руккола тянула из земли бледненькие лапки – то ли третий, то ли пятый по счету урожай. От стоящих бок о бок зеленого и фиолетового базилика, рослых, с глянцевитым отблеском на листьях, распространялся чудесный свежий аромат. Эстрагон, мята, банальный укроп и какое-то незнакомое мне растение с пушистыми серебристыми стеблями – все они росли и зеленели даже в сентябре. Рядом лежала пленка – должно быть, Галина уже готовилась укрывать по ночам свои драгоценные грядки.

Я вернулась в комнату и снова взялась за тетрадь.

То, что мне было нужно, нашлось в середине.

КЕРВЕЛЬ, ОН ЖЕ ЛЕСНОЙ КУПЫРЬ (не путать с купырем ажурным!).

Полное описание. Под рисунком приписка: «СМ. тетр. № 1». Интуитивно потянув к себе тетрадь с котятами, я просмотрела ее и отыскала целых четыре страницы, посвященные блюдам из кервеля.

Уже привычная стрелочка указывала, куда нужно пройти из основного описания. За стрелочкой обнаружилась вторая статья: БОЛИГОЛОВ КРАПЧАТЫЙ, ОН ЖЕ ВОНЮЧАЯ ТРАВА, ОН ЖЕ СТВОЛЬНИК ЯДОВИТЫЙ.

!!!!!смертельно ядовит!!!!!!

Дальше шло перечисление отличий, на мой взгляд, довольно незначительных. Стебель болиголова покрыт красноватыми пятнами, а у кервеля ровного цвета по всей высоте. Соцветия болиголова пахнут мышами. Черешки у болиголова гладкие, у кервеля – бороздка.!!!! Не ориентироваться на листья! Трижды перистые у обоих!!!!!

Я отложила тетрадь, прижала ладонь к глазам. Под закрытыми веками вспыхивали четко очерченные листья и мелкие, как мошки, белые соцветия.

Общее мнение, которого придерживался и следователь, было таково: Галя по ошибке положила в начинку вместо кервеля болиголов. До этого часа его разделяла и я.

Но все эти люди не читали тетрадей, которые Галина скрупулезно заполняла изо дня в день. Не видели ее травяной огородик.

Она заучивала различия между этими растениями. Зарисовывала их.

Возможно ли, чтобы она собрала семена болиголова, не говоря уже о листьях? Зачем ей было идти за ним в лес, если в двух шагах от двери этот самый кервель буйно зеленеет и радуется жизни? «Обожаю кервель, третий раз за год его сажаю», – вспомнились мне ее слова.

Истина возникла передо мной, вспыхнула зелеными буквами на темном, как земля, фоне, и была она записана прекрасным разборчивым почерком Галины Андреевны.

«ОНА НИКОГДА НЕ ПЕРЕПУТАЛА БЫ КЕРВЕЛЬ И БОЛИГОЛОВ».

Это было ее увлечение, нет, больше – страсть! Мы вышучивали его, а Ежова этим жила. Сохраняла на зиму травы, сушила и морозила…

При мысли о «морозила» меня как будто потянули за веревочку, словно игрушечную лошадку.

Галина Андреевна однажды показывала мне свои запасы. Она в то время с восторгом неофита постоянно что-то запаривала, разливала по бутылочкам, добавляла в еду, не переставая посвящать окружающих в подробности своего нового увлечения. Я устаю от подобной эмоциональности, как от слишком громких звуков. Как от навязчивой музыки, играющей в маршрутке, в которой ты вынужден ехать еще десять остановок.

Следуя за натянувшейся веревочкой, я прошла на кухню и распахнула морозилку.

Узкий белый короб был заполнен небольшими плоскими пакетами с зеленоватым месивом разных оттенков. В глубине я разглядела замороженные куриные окорочка, пельмени, фарш. Они меня не интересовали. Я вытащила верхний пакет. К нему был прилеплен желтый стикер с надписью: «Сельдерей-июнь-первая партия».

Я просмотрела остальные пакеты, читая надписи вслух.

Здесь хранилась сныть, ее любимый кервель – один и в сочетании с тархуном. Нашлась молодая крапива урожая этого мая. Под крапивой мне попались два пакета со щавелем. Ежова делала с ним то ли морсы, то ли пироги… Господи, да она во все добавляла свою зелень! Маленькая порция кислицы: сиренево-красный травяной винегрет. Коротенькие красноватые обрубочки ревеня, перекатывающиеся в прозрачном полиэтиленовом пузыре.

«Смесь базилик-кервель-мята». Я открыла пакет, понюхала. Странное сочетание.

«Смесь для супа». Какие-то темно-зеленые стрелки. Пахнет чесноком и чем-то трудноопределимым, похожим на кислое яблоко.

У меня еще не было никаких догадок. Я просто собирала информацию.

За моей спиной хлопнула дверь. Вошла Кристина, и брови ее поползли вверх при виде груды пакетов на столе.

– Ой, это что? То, чем она отравилась?

Я покачала головой.

– Не знаю. Нет, вряд ли. Это просто ее запасы.

– Я думала, ты уже все разобрала. Пришла помочь.

Меня кольнула нелогичность: если она считала, что я закончила дела, в чем должна была заключаться помощь?

– Я задержалась, – медленно сказала я. – Такое странное чувство…

Когда говоришь о странном чувстве, пояснений не требуется. Это фраза-выручалочка, фраза – спасательный круг. Собеседник додумает за тебя, вложит свой собственный смысл.

– Ой, вот правда, – закивала Кристина. – Кошмар, Таня, был человек – и нету, в голове не укладывается, как такое может быть! Своими руками отравиться… ой, нет, не могу…

Она вытерла слезы. К Ежовой Кристина относилась, в общем-то, безучастно. Она оплакивает не Галину, а исчезновение привычного элемента ландшафта.

Припадок чувствительности закончился так же быстро, как начался. С деловитым видом Кристина стала перебирать пакеты, под которыми на столе успела собраться лужица. Мне отчего-то стало неприятно.

– Уберу их пока на место. – Я перехватила у нее замороженную сныть. – Вдруг понадобится для следствия.

Это была глупость, но Кристина согласилась.

– Принеси, пожалуйста, большой мусорный пакет, – попросила я. – Не нашла их у Галины. Надо выбросить скоропортящиеся продукты.

Что-то подталкивало меня избавиться от нее, остаться одной.

– Ну ладно… – Кристина выглядела удивленной. – Сейчас принесу.

Я мысленно ухмыльнулась. Наша малышка понятия не имеет, где у них могут храниться мешки для мусора: мать с отцом оберегают ее от всякой домашней работы. Предполагается, что в скором будущем найдется человек, который сочтет за честь выкидывать за ней мусор, застилать кровать и мыть посуду.

Не удивлюсь, если так и произойдет. Она хорошенькая легкомысленная куколка при родительских деньгах. Судьба редко бывает к таким сурова.

Может показаться, что я недолюбливаю ее. Но это не так. Просто я хорошо помню, что она сделала три года назад, когда я сказала, что отныне воскресные обеды для нашей семьи означают обеды вчетвером: я, мой муж и наши дети. Я не злюсь на нее, нет. Каждый защищает себя, и она отстояла свое благополучие как умела. Но я помню.

Пока Кристина пыталась справиться с возложенным на нее заданием, я вернулась в комнату. Меня не оставляло ощущение, будто я что-то упустила.

Взялась пролистывать одну тетрадь за другой, но Галина Андреевна, писавшая так разборчиво, когда дело касалось рецептов или растений, все остальное заносила мелким летучим почерком, где буквы сливались в одну неровную линию. С трудом вчитавшись, я поняла, что держу в руках что-то вроде гроссбуха.

Нет, это не то, не то.

Склонившись над следующей тетрадью, я кожей ощутила, что мое время вышло. Так оно и оказалось: когда я приподнялась, за окном мелькнула фигурка Кристины с рулоном пакетов.

Нашла-таки!

Я торопливо сунула несколько тетрадей под футболку, затолкав их в джинсы. Остальные спрятала на место, решив разобраться с ними потом.

Я шла через сад, обдумывая, где спрятать тетради. Даже в просторном доме моих свекров это не так легко, как может показаться. Ульяна время от времени роется в наших вещах. Не то чтобы она надеялась отыскать там что-то противозаконное или раздобыть свидетельства моей измены мужу… Хотя в глубине ее души и таится надежда, что на дне моей сумки найдутся фотографии, где я в объятиях мускулистого любовника. Но толкает ее на этот обыск исключительно жажда контроля.

Как-то Ева застала ее, войдя в детскую: Ульяна рылась в школьном рюкзаке внучки.

– Бабушка, что ты делаешь? – возмутилась Ева. – Это мое!

Ульяна вскинула голову и раздула ноздри.

– Когда ты в нашем доме, ничего твоего здесь нет, – отчеканила она.

И прошла мимо ошеломленной Евы, неся себя с большим достоинством.

В отличие от Антоши, безобидного тюфячка, который даже обижаться не умеет – лишь испытывать горькое недоумение, – Ева сделана из другого теста. Как и я, она довольно злопамятна. Но если я ношу капсулу с воспоминаниями в себе, моя девочка действует.

Думаю, на мысль навела ее «Бриллиантовая рука». Мы с Ильей часто пересматриваем старые комедии, и Ева не раз видела эпизоды с общественницей Варварой Сергеевной в исполнении Мордюковой.

Не сказав нам ни слова, она одолжила игрушку у школьной подруги. Это была чрезвычайно реалистично исполненная резиновая змея. В обычном состоянии змея лежала тихо, свернутая в спираль, но при малейшем прикосновении резко распрямлялась, выбрасывая вверх узкую злую головку.

Ева с самым невинным видом попросила у папы скотч – «для школьных поделок». И закрепила змею с обратной стороны крышки на своем портфельчике.

Больше всего меня поразило, что моя девочка осуществила это не сразу, а выждав с месяц после того, как поймала бабушку за обыском.

Мы были в саду, когда из дома раздался душераздирающий вопль. Прибежав в детскую, мы увидели Ульяну Степановну, сидевшую в углу с бледным как мел лицом. После пережитого у нее не хватило сил скрыть правду. Она снова сунулась в рюкзак моей дочери, и оттуда на нее выпрыгнула, целясь прямо ей в глаз, жуткая ядовитая тварь.

Поняв, что произошло, я выскочила из комнаты. Меня душил хохот. Из детской доносились визгливые голоса, всхлипывания Ульяны Степановны, возбужденные выкрики Виктора Петровича, утешительное бормотание Варвары – и посреди этой какофонии на удивление невозмутимый голос моей дочери. Нет, она вовсе не собиралась пугать бабушку! Она и подумать не могла, что бабушка станет что-то искать в ее сумке! Эта змея посажена здесь от воров. У одной девочки в школе украли пенал с единорогами.

– Мам, а правда, зачем ты полезла в Евин рюкзак? – недоуменно спросил Илья.

Ульяна Степановна забормотала в ответ что-то невнятное. То ли ей послышалось изнутри какое-то шуршание, то ли она искала фломастеры… Под взглядами всех членов семьи у нее язык не повернулся заявить, что все в доме – ее.

Виктор Петрович пытался отчитать Еву и придумать должное наказание, но тут вернулась я.

На меня моя детка взглянула с нешуточным беспокойством. Похоже, лишь моей реакции она опасалась всерьез.

– За что вы ругаете внучку, Виктор Петрович?

Тот принялся объяснять, как пострадала его супруга.

– Разве Ева могла подумать, что бабушка станет искать что-то в ее вещах без разрешения?

Я подчеркнула «без разрешения». На самом деле, когда первый приступ смеха прошел, меня охватила холодная злость. Первый случай с рюкзаком еще можно было списать на случайность. Второй говорил о системе. Мне вспомнилось, что я постоянно находила свои вещи лежащими не в том порядке, как я их оставила, однако раз за разом списывала это на забывчивость. Теперь стало ясно, что с памятью у меня все в порядке.

– Но ведь так можно и воришку до полусмерти напугать, – нашелся Виктор Петрович. – Ева, разве ты хотела бы, чтобы кто-то пострадал?

– Хотела, – кивнула Ева, глядя на него ясными глазами. – Воровать плохо.

Потом, конечно, я провела воспитательную работу. Рассказала о границах, в которых можно защищать свои вещи. Но, боюсь, дочь все время чувствовала мое молчаливое одобрение.

Ева, приручившая змея!

Однако нужно было придумать, куда спрятать тетради Ежовой – и побыстрее, пока кто-нибудь не спросил, отчего у меня топорщится футболка. В ворота въехала машина мужа. Я пошла навстречу Илье, и одновременно с противоположной стороны к нему устремился Виктор Петрович.

– Как съездил, Илюша? – заискивающе спросил он, заглядывая снизу вверх в лицо сына, когда тот вышел из машины. – Все купил?

– Ага. – Илья открыл багажник. – Осторожно, пап!

– Ничего, ничего… Давай помогу тебе. Что взять-то? Капусту привез! Молодец, это ты хорошо придумал, я как раз по голубцам соскучился, а мамочка такие голубцы готовит… Да что я тебе… ты и сам знаешь… Как тебе голубцы-то ее, а? Ни у кого, поди, таких вкусных не ел!

Виктор Петрович засуетился возле пакетов с продуктами. Он был жалок, как побитая собака. Илья, полуобняв отца за плечи и ласково приговаривая, что ему нужно себя беречь, отвел его к скамейке. Тот выдержал там всего минуту и снова принялся ходить за Ильей.

Я вмешалась:

– Отнесу мороженое, пока не растаяло.

С этими словами я сунула тетради под коврик на дне багажника. От мужа и свекра меня закрывал корпус машины.

Пусть пока хранятся здесь. Тайникам в доме я не доверяю.

Когда я уходила, Виктор Петрович твердил Илье, что тот замечательные яблоки купил, просто отборные, посмотри, Илюша, до чего красные – чисто пожарная машина!

Так лепечут с трехлетними малышами, а не с тридцатилетними мужчинами.

Виктор Петрович начинает остро любить своего сына только в минуты неуверенности. Он до сих пор слаб физически, да и потрясение сыграло свою роль.

И, как всегда, чем беспомощнее он себя чувствует, тем громче он требует любви. Если напомнить ему о том, как он заявил сыну, что тот делал из мухи слона, принимая близко к сердцу школьную травлю, – действительно жестокую, уж я-то знаю об этом, – Виктор Петрович чрезвычайно изумится. Его глаза увлажнятся, губы задрожат. «Что ты такое говоришь, Таня! Как тебе не стыдно… поклеп… зачем… Разве ты от нас что-нибудь плохое видела? Неблагодарная ты женщина, Таня!»

И стариковская слеза поползет по одутловатой щеке. В такую минуту легко забыть, что ему всего пятьдесят восемь лет, что он бодрый здоровый мужчина.

Прилив слюнявой нежности к сыну пройдет очень скоро. Едва Виктор Петрович почувствует себя на коне, к нему вернутся грубость и бессердечие.

Но пока Илья радуется этим крохам. Думает, что, устрашенный смертью соседки, папа позволил себе быть самим собой.

Он ошибается. Откровенен его отец был именно тогда, за столом. Вот когда Илья имел дело с ним настоящим! И еще – двадцатью с лишним годами ранее, когда тот приказал избитому сыну, пришедшему к нему за помощью, разбираться со своими обидчиками самому, а не распускать нюни.

– Яблочки… яблочки-то какие… – бормочет за моей спиной Виктор Петрович. – Красные, как мак!

Когда я раскладывала мороженое, в кухню вбежали Ева и Антон.

– Пломбир! – объявила я. – Тихо, тихо, не толкаться!

Пользуясь отсутствием бабушки, Ева залезла на табуретку с ногами. Антоша самозабвенно слизывал со своего пломбира шапочку. Этот ребенок так аккуратно и медленно ест, словно медитирует. Ева, хрустя, отгрызала кусочки от вафельного стаканчика.

– Ева! Не кроши.

– Ма, а где зеленая фигня из морозилки?

– Ты о чем?

– Ну, зеленый такой пакет. Плоский. С какой-то травой внутри.

– М-м-м… по-моему, ты что-то путаешь. Я не видела у бабушки ничего подобного.

Но Ева уперлась:

– Вот здесь, в ящике с мороженым! Стоял у дальней стенки!

– Я тоже его видел, – подал голос мой сын, не отрывая зачарованного взгляда от жирной белой капли, которая ползла по стаканчику вниз.

Я внимательно посмотрела сначала на Еву, потом на Антона.

– Покажите мне, где он был.

Оба, не сговариваясь, показали на ящик, куда я только что выкладывала стаканчики в упаковке.

– Это, наверное, был аккумулятор холода, – не совсем уверенно сказала я.

– Аккумуляторы – синие, – с чувством глубокого превосходства сообщила Ева. – И лежат внизу. А тот был зеленый. Не знаю, кто его съел! Может, выкинули?

Я выдвинула нижний ящик морозилки, чтобы убедиться, что аккумуляторы холода и впрямь синие.

В огромном холодильнике моей свекрови все всегда хранится на своих местах. Есть раз и навсегда заведенный отсек для замороженного мяса, есть ящик для рыбы и отдельный угол для пельменей. А мороженое мы складываем на узкую полку, прикрытую вечно выпадающей дверцей.

Ни Ульяна, ни Варя с Кристиной не могли положить сюда ничего другого.

– Как выглядел этот зеленый пакет?

Ева нахмурилась.

– Такой плоский, не очень большой… – Она очертила в воздухе что-то похожее на тетрадку. – С зеленой гадостью внутри. Как гусеницы давленые!

– Зеленая масса?

– Да, точно, масса, – облегченно подтвердила она.

– Ты не видела, кто его забрал?

Ева отрицательно помотала головой.

– Антон, а ты?

– А? Чего?

– Ты видел, кто взял зеленый пакет из морозилки?

– Не-е-е! – протянул он и слизнул каплю.

Я внимательно осмотрела ящики. Оставалась вероятность, что загадочный зеленый пакет с «давлеными гусеницами» переместили в более подходящее место. Но в морозилке не нашлось ничего похожего.

Пакет был, а теперь он исчез.

– Ева, когда ты его видела?

Дочь покраснела. С трудом я добилась от нее внятного ответа, пообещав предварительно, что не стану ругать. Оказалось, они тайком таскали мороженое. В последний раз это было…

– …перед тем днем, когда дедушка отравился!

– …нет, перед тем днем, когда Люся купалась в компоте, – хихикнул Антон.

– Это был один и тот же день, – сказала я, думая о своем. – А до этого? Сколько времени пакет провел в морозилке? Признавайтесь! Не сомневаюсь, вам это известно. Вы постоянно лазили за мороженым! Его должно было хватить, по моим подсчетам, еще на месяц, а морозилка утром была пуста.

Они засопели, милые мои воришки. Затем пошептались, отойдя в угол и опасливо поглядывая на меня. И, наконец, объявили, что пакет провел в морозилке два дня. Или три. Но, скорее всего, все-таки два.

Эти хитрецы отлично понимали, что косвенным образом вынуждены свидетельствовать против себя. Каждые два дня утаскивать по пломбиру им, разумеется, запрещалось. Но по моей интонации они догадались, что дело серьезное, и заключили – справедливо, – что когда я узнаю правду, мне будет не до нравоучений.

– Мам, а что было в пакете, что? – зашептала мне на ухо Ева.

– Не знаю, улиточка. В том-то и дело.

Дети убежали играть. Я побродила по дому, пытаясь найти какой-то угол, куда можно было бы приткнуться и спокойно поразмышлять.

Но в саду был свекор, дома – Ульяна и ее дочери. Мне не хотелось видеть сейчас даже Илью. В конце концов я сообразила: мансарда!

Здесь пусто и пыльно. Вдоль наклонных стен высятся коробки, не разобранные с давних пор.

Я легла на пыльный пол, закинула руки за голову и стала рассматривать узкие, как лапша, золотистые доски.

Теперь я знаю, как погибла наша соседка.

«Ошиблась!» «Перепутала травы!»

Чепуха!

Ежова ничего не перепутала бы; она была исключительно внимательна и скрупулезна. Пятьдесят семь лет. Никаких проблем с памятью. Отличная концентрация. Аккуратность во всем, что касается ее растений, – достаточно вспомнить домашние справочники-тетради и тот порядок, в каком содержалось все, относящееся к ее хобби.

– Кто-то отправился в лес и собрал там листья и семена болиголова, – тихо сказала я, глядя в потолок. Два вытянутых темных спила сучков надо мной напоминали вытаращенные глаза домового. – Этот человек был вхож в дом Ежовой. Он знал, как она хранит зелень. Он нарезал болиголов и положил его в пакет, а пакет спрятал в морозилке.

«Глаза», казалось, потемнели от удивления.

Затем он пришел к Галине. Ключом мог воспользоваться любой. Если она была дома, он придумал предлог, чтобы выпроводить ее на несколько минут. Пока ее не было, подменил одну из заготовок в морозилке на свою и приклеил сверху стикер, подписанный ее рукой.

Все остальное было вопросом времени. Быть может, болиголов и теряет свои ядовитые свойства от длительного хранения, но выяснить этого несчастной Ежовой не пришлось. От того момента, когда болиголов заморозили, до его попадания в пирог прошло не больше трех дней.

«Накануне».

– Накануне, – шепнула я домовому. – Пакет исчез из нашей морозилки накануне ее смерти, в субботу. Она использовала его на следующий день. Половиной пирога Галя поделилась с нами, а половину съела сама.

«Почему она не почувствовала запах болиголова?» – с сомнением спросил домовой.

– Если бы мне нужно было отравить Ежову, – медленно начала я, – подменная смесь состояла бы не из чистого болиголова, а из смеси. Немножко кервеля, немножко базилика. Так делала и сама Галина. Их сильный аромат перебил бы слабый запах болиголова.

«А семена?»

– Должно быть, она решила, что это семена укропа. На рисунках в ее тетради они очень похожи.

«Отравитель живет в доме моих свекра и свекрови».

У меня язык не поворачивался произнести это вслух.

В доме, где я провожу с детьми выходные или отпуск моего мужа, как сейчас.

Я с трудом подавила порыв кинуться вниз, схватить Антона и Еву в охапку, затолкать в машину и увезти. «Тихо, тихо! – сказала я себе. – Спокойно! Они никому не расскажут о пакете. Я их предупредила. Никто не узнает, что они видели заготовку, которую сделал убийца».

Убийца.

Вот мы и дошли до самого главного.

Домовой выжидательно смотрел на меня.

– На первый взгляд все указывает на то, что это Люся, – шепнула я. – Ведь именно она испортила ужин. Люся в хорошие дни ходит на прогулки одна. У нее была возможность нарвать отраву. И она приятельствовала с Ежовой, так что попасть к той в кухню и подменить пакет не составило бы для нее труда.

Да, но зачем?

А главное, Люся спокойно наблюдала, как ее родной племянник ест пирог.

Знай она, что содержится в начинке, разве не вмешалась бы?

Мне вспомнился дикий крик Ульяны: «Что ты жуешь?!» Ее налитое кровью лицо, когда она поняла, что муж подобрал кусок прямо с пола.

Тогда я решила, что она испугалась из-за осколков, которые могли оказаться в пироге.

А если нет?

Домовой молча таращился на меня.

– Кто мог нарвать ядовитую траву и спрятать в морозилке? – тихо спросила я.

«Любой».

Да, это правда. На кухне хозяйничает Ульяна, но изредка готовит и Варвара, и даже Кристина, когда насмотрится каких-нибудь инста-гуру кулинарии. Люся крайне редко стряпает сама – ей трудно подолгу стоять возле плиты – и к тому же мало ест, но ничего не мешало ни ей, ни Виктору Петровичу воспользоваться морозилкой.

И, конечно, моему мужу.

Здесь я твердо сказала себе: «Стоп». Илья вне подозрений. Я знаю его одиннадцать лет. Он добрый порядочный человек. Его невозможно представить в роли отравителя, я не буду даже пытаться. Никаких умозрительных «а если», никаких теоретических «а вдруг». К черту! Все это дрянные измышления.

На лестнице послышался шорох.

Я перекатилась к стене и затаилась за коробками. Спустя минуту подползла к люку и заглянула вниз.

Никого. Мне послышалось.

«А прятаться-то зачем?» – недовольно проворчал домовой.

С одной стороны, он прав: я не совершаю ничего противозаконного. Но попробуй объясни Харламовым, почему среди бела дня их невестка валяется в мансарде и пялится в потолок. Это подозрительно! Нормальные люди так себя не ведут!

Меньше вопросов – больше свободы действий для маневра.

Неожиданно мне вспомнилось, что в субботу, кроме нас, здесь был и Богун. Соседка знала его как жениха Варвары. Он мог бы зайти под каким-нибудь предлогом…

Но зачем, зачем?

«А зачем это Харламовым?» – пискнул домовой.

И если это кто-то из них, отчего отравитель спокойно наблюдал, как Виктор Петрович ест пирог? Этот вопрос не давал мне покоя.

Где-то в моих рассуждениях ошибка.

Можно было бы выкинуть все случившееся из головы. Я не собиралась делиться тем, что узнала, с полицией. Обвинить в убийстве семью собственного мужа… Хм-хм, заманчиво! Но нет. Я далека от любых идей вроде восстановления справедливости или отмщения за смерть невинного. Невинные умирают. Их убийцы живут долго и счастливо. Это неправильно. Но я не тот человек, который будет вмешиваться в ход событий, будь он хоть трижды порочен.

Однако если мои дети и муж находятся под одной крышей с убийцей… Я должна это прекратить.