Читать книгу Мертвый кролик, живой кролик - Елена Михалкова, Тимофей Николаевич Шевяков, Елена Ивановна Михалкова - Страница 4

Егор Забелин проснулся рано. Не сразу понял, где находится, и только увидев печь, возле которой под перевернутой старой корзиной были сложены дрова, все вспомнил. Накануне Севостьянов учил его, что в доме всегда должны быть дрова на следующую растопку. Даже если снаружи все отсыреет, Егор сможет прогреть комнату.

Егор про себя хмыкнул. Зачем ему дом! Самое смешное, что и самому Севостьянову дрова тоже на фиг не сдались: у него газовые трубы по всем комнатам. Зачем он вообще топит печь? Хотя запах такой, что нюхал бы и нюхал. И на огонь приятно смотреть. Севостьянов ему вчера скамеечку маленькую поставил перед топкой. Егор на ней часа два торчал как дурак. Сидел и пырился в стеклянную дверцу. В конце концов неудобно стало перед дедом – подумает еще, что приютил слабоумного.

Севостьянов похрапывал в соседней комнате. Егор оделся и вышел в сад.

Деревья как будто светились в утреннем солнце. В городе он такого никогда не видел. Скрученные сухие листья под ногами походили на сигары. Егор дошел до калитки, осторожно выглянул наружу. Все это время он боялся, что вот-вот увидит отца. Отец не ходит как все нормальные люди, а прет напролом, словно пробивает одну невидимую стену за другой.

Но никого не было.

Воздух холодный, свежий и сладкий, как мороженое. И тихо… Только со станции иногда доносится вскрик электрички – высокий, требовательный, точно голос билетерши, или как там называют этих вредных теток в зрительном зале… Капельдинеры, что ли.

Вера раньше часто таскала их с Ленькой по театрам. Егору больше всего понравилось представление, в котором Джульетта на балконе вдруг стащила с себя платье и осталась в чем мать родила. Ух и сцена! Он даже вскочил, чтобы все рассмотреть. И бинокль у Веры выхватил. Вера тоже вскочила, отняла у него бинокль и вывела их с Ленькой из зала. До самого дома талдычила про дешевые приемчики и потакание низменным инстинктам толпы.

Егор быстро озяб и, поеживаясь, вернулся в дом. Прав был старикан, когда говорил, что идет похолодание. Вчера вечером Севостьянов порылся в кладовке и достал куртку и ватные штаны. В штанах Егор утонул. А в куртке можно было жить, как в палатке. Стало ясно, что придется вернуться домой за теплыми вещами. В конце концов он вытащил за хвост из груды шмотья длинный шарф в красно-белую полоску. Севостьянов взглянул странновато, но кивнул: бери.

– Какие планы? – спросил за завтраком Севостьянов.

– Съездить надо кое-куда… – уклончиво ответил Егор.

Севостьянов покосился на него, но промолчал.

В таком деле, как у Егора, доверять никому нельзя. Особенно взрослым. Он однажды положился на Веру, которая постоянно твердила, что мальчики могут прийти к ней с любой бедой, – и что из этого вышло?

– Сахару надо купить, – сказал Севостьянов.

Еда у старикана простецкая. Черный чай из здоровенных кружек да бутерброды на подсохшем хлебе. Но Егору казалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел.

В субботу, когда он постучался к Севостьянову, старикан первым делом посадил за стол, навалил полную тарелку отварной картошки с тушенкой и сунул вилку в руку. Егор, как ни крепился, был весь в слезах и соплях. Он до последнего верил, что Ленька свалит вместе с ним. Да и намыкался по электричкам с бесконечными пересадками, запутался, не в ту сторону уехал поначалу, устал… Но запах над тарелкой поднимался такой, что он вздохнул и накинулся на еду.

Севостьянов его ни о чем не расспрашивал. Только один вопрос задал:

– Записку своим оставил?

Егор торопливо закивал. Записку он действительно оставил, под хрустальной вазой, которую мама любила. Помнить этого он не мог. Просто сочинил для себя, что любила, и старательно поверил в собственную выдумку. Ваза и правда красивая, особенно когда на нее падает солнечный свет. Цветов отец в ней, естественно, не держит, и если бы однажды он сунул в нее какие-нибудь розы или гвоздички, Егор решил бы, что папаша спятил.

Егор залез на шкаф, снял вазу, стер с нее пыль. И поставил на листок бумаги, вырванный из тетради.

«Жить с вами больше не хочу. Искать меня не надо, у меня все в порядке. Позвоню через месяц».

Нормальный текст. Егор кучу бумаги перевел, пока придумал его. Вышло сдержанно, по-взрослому, – в общем, достойно.

После завтрака Севостьянов закрылся в сарае и стал колдовать со своим агрегатом. Егор собрался, обмотал горло шарфом, сунул фотографию мамы в нагрудный карман. С бумажной карточки мама смотрела как живая: бровки вразлет, на щеках ямочки. На шее серебряный кулон, большой и толстый, размером с карманные часы. Бабушка однажды листала фотоальбом и вдруг брякнула, что этот кулон выглядит на маме как ярмо на корове. Егор взбесился и наорал на нее. Такого наговорил, что прибежавший отец отхлестал его ремнем.

Фотография мамы, конечно, была и в телефоне. Но телефон Егор оставил в квартире. Не дурак же он совсем! По нему отследить человека – дело двух часов.

Он сунул в рюкзак бутерброд, застегнул молнию. За спиной проскрипели половицы: из сарая вернулся Севостьянов.

– Тебя к вечеру ждать или как?

– Ждать, конечно, – вскинулся Егор. – Куда я денусь…

– Ну, мало ли. Ты у нас парень загадочный.

Егор криво ухмыльнулся.

– К ужину точно вернусь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Маршрут до мордовинского дома Егор проложил еще за неделю до побега, а потом переписал в тетрадочку и стер из истории браузера. На платформе, дожидаясь электрички, он запоздало сообразил: надо было попросить запасной телефон у Севостьянова. Наверняка у него какая-нибудь старая трубка валяется в загашнике. И симку старикан мог бы купить для него.

Но кому звонить?

Вере, чтобы она его опять заложила? Набрать бы Леньку, но Ленька и без него прекрасно себя чувствует. Валяется сейчас на диване, черкает в планшете… Или, по старинке, карандашиком в альбоме, как он любит.

Не нужен Егору телефон, если разобраться.

Потому что сам он тоже никому не нужен.

Электричка подъехала полупустая. Конечно, прикольно, когда едешь один. Но однажды в пустом вечернем трамвае до Егора докопалась подвыпившая компания. Он уже думал, что отметелят. На его счастье, в вагон вошла старая бабка. Едва поняв, что происходит, карга подняла такой хай, что Егоровы противники выскочили на ближайшей остановке. Егору до сих пор было стыдно за то, что не поблагодарил каргу: ехал себе с независимым видом, как будто происходящее его не касается.

Если бы на месте карги оказалась его родная бабушка, черта с два она вступилась бы за незнакомого пацана! Забралась бы на сиденье повыше, устроилась поудобнее и наблюдала за мочиловом. Еще, может, в ладоши бы похлопала.

В бабушке Егор всегда чувствовал какую-то детскую тягу к зрелищам. Хотя вон тебе телевизор, сто двадцать программ.

Он вспомнил, как насторожилась бабушка, застав его листающим отцовский блокнот. Егор прикинулся дурачком. Ляпнул, что нашел книжечку на полу, выпала из ящика, наверное. Другого объяснения в тот момент в голову не пришло. Бабушка блокнот отобрала и куда-то перепрятала.

Егор успел сфоткать на сотовый все что нужно. Спасибо отцовской скрупулезности: всегда все записывает! На их с мамой свадебной фотографии вывел печатными буквами: «Нина и я, свадьба, июнь 1994». Егор, когда увидел, ржал как ненормальный. «Нина и я», очуметь! Как будто папаша боялся забыть, что на фотке именно он.

О том, что в день исчезновения мамы отец был с двумя приятелями, они с братом знали с детства. И бабушка об этом упоминала, и Вера.

Товарищей у отца не то чтобы много. Егор вытащил фотоальбом с антресолей, пролистал и нашел искомое: отец, в куцем пиджачке и при галстуке, стоит между двух взрослых парней, обнимая их за плечи. Один – рыхлый, в спортивном костюме, скалит лошадиные зубы в камеру. Второй – крепенький, с раскосыми зенками, как монгол, в джинсах и рубашечке в облипку – ухмыляется и показывает средний палец фотографу. С обратной стороны снимок был подписан в отцовском духе: «Паша Колодаев, я, Рома Мордовин, лето 1991».

Дальше – просто. Найти записную телефонную книжку. Отец никогда ничего не выкидывает. Весь устаревший ненужный хлам хранится этажом выше. Целая комната под него отведена! Как будто бабушка делит жилье с дряхлым соседом, никогда не покидающим спальню.

Егор забежал в квартиру, когда бабушки не было. Открыл своим ключом. Обычно бабушка на рынок уезжала на полдня: пока на трамвае туда доплюхает, пока обратно, а главное – часами прогуливается среди рядов, как по парку с клумбами. Это посмотрит, то понюхает, здесь потрет, там пощупает, полается с продавцами – она умеет выводить их из себя, Егор это много раз наблюдал. Взбесит какого-нибудь восточного бородача с кинзой, чтобы тот прикрикнул на нее, а потом охает: «Негодяи какие! Старого человека обидели!» Съежится, ссутулится, голову в плечи втянет, как черепаха, – реально старушка!

Даже Егор одно время покупался на отцовское «надо бабушке помочь с тяжелыми сумками». Ненавидел с ней на рынок таскаться – а куда деваться-то! Леньку на это дело не подряжали, он, типа, хрупкого здоровья. Ну, это правильно. Леньке надо пальцы беречь.

А потом до Егора дошло, что для бабушки это все – развлечение. И помощь ей никакая не нужна. Она при желании эту сумку с мясом и творогом может на двести метров зашвырнуть влегкую. И бородача следом. Силушка у нее нехилая. Кошелку, которую Егор тащит двумя руками, бабушка поднимает указательным пальцем. В цирке бы ей выступать с такими талантами.

Когда Егор все это прочухал, отказался помогать наотрез. Тяжело с рынка продукты нести? Закупайся в «Пятерочке», она в соседнем доме.

Огреб очередную взбучку от отца.

Правда, она не шла ни в какое сравнение с той, которую ему устроили из-за «Феррари».

Идея набить татушку не приходила Егору в голову до тех пор, пока отец за ужином не сказал, что татуировки делают только шлюхи и дебилы. Егор вскинулся: а как же Полина Карповна?

Карповна вела у них физру. На предплечье у нее была набита панда, которая лезет вверх по бамбуку.

По лицу Леньки Егор сразу понял, что ляпнул лишнего, и пытался перевести разговор на другое. Вспомнил барменов в кофейне, куда они с Ленькой забегали за пончиками. Да любого рэпера возьми! Он без татух и человеком-то не считается. Но отец разо- рался, что тупые мужики, разливающие кофе в тридцать лет, ему не указ, а рэперы – больные люди, их нужно лечить по психушкам.

На следующий день отец притащился к директору. Заявил, что они тут в школе допускают к преподаванию кого попало. И как будто этого было мало, накатал заяву в Управление образования: «Требую уволить Коростылеву П.К. за моральную распущенность, не совместимую с почетным званием педагога».

История о мужике, который потребовал увольнения физручки, стала быстро известна всем в школе. На перемене старшие пацаны в раздевалке болтали о какой-то тетке, которая бьет татушки всем подряд. Егор, сам не зная зачем, спросил, где она работает.

Мысль о татуировке засела как заноза. Карповна теперь носила футболки с длинными рукавами, и хотя вела себя так же, как и прежде, – шутила, играла с ними в пионербол, – Егор боялся смотреть ей в глаза.

Он принялся фантазировать, какой рисунок набьет, когда ему исполнится восемнадцать. Долго думать не пришлось. Конечно, гарцующий жеребец, эмблема «Феррари». Черный конь – символ скорости, победы и силы.

Месяц спустя Егор вышел из школы и, вместо того чтобы дождаться брата, неожиданно для себя побрел куда глаза глядят. Очнулся в соседнем районе, и в глаза ему бросилась грязная вывеска тату-салона.

Он спустился в подвал, только чтобы посмотреть!

Тесная комната с красными стенами, по которым развешены фотографии татуированных частей тела. Кушетка, стул, яркая лампа. На кушетке сидела коротко стриженная толстая женщина неопределенного возраста. Она подняла на Егора странно расфокусированный взгляд и кивнула на кушетку: «Ложись».

Он чувствовал: с женщиной не все в порядке. Но молча выполнил ее указания. Слишком сильно его поразила мысль, что не нужно ждать до восемнадцати лет. Женщина вела себя так, словно все правильно. Спросила, какой рисунок он хочет и где именно. Егор показал в телефоне эмблему, ткнул в предплечье и приготовился терпеть.

Было не так больно, как он ожидал. Но все равно к концу сеанса Егор ужасно устал. Женщина сунула ему пластиковый стаканчик с красной бурдой; оказалось – вино. Через час Егор изрядно окосел. Он то и дело поворачивал голову, чтобы взглянуть на предплечье, где жужжало и жгло, но женщина прикрикивала на него, и он снова отворачивался. Он даже не знал ее имени.

Наконец его отпустили. Егор старательно искал в себе радость, однако его лишь подташнивало и одновременно очень хотелось есть. Толстуха назвала сумму. С изумившим его самого спокойствием Егор сказал, что у него сегодня с собой нет, принесет завтра. Та равнодушно кивнула и исчезла за маленькой дверцей, открывшейся в стене как по волшебству.

Татуировка была чем-то помазана и сверху закрыта пленкой.

Вечером его знобило, но наутро он встал как новенький. Сняв пленку, Егор рассмотрел рисунок в зеркале. Конь был совсем маленьким и выбит не сплошным рисунком, а силуэтом. «Как будто он внутри пустой», – огорчился Егор. Правда, тут же подумал, что его всегда можно заштриховать у другого мастера. К толстухе возвращаться не хотелось.

Он похвастался татуировкой только Леньке. Два дня был самым счастливым человеком в мире. Еле сдерживался, чтобы не расхохотаться отцу в лицо. Заяву в роно накатал, значит? Ну и как тебе такое под самым носом?

Татуировка здорово чесалась, а на третий день покраснела и распухла. Кожа поднялась каким-то валиком, стала бугристая и неприятная на вид. На четвертый день заныла вся рука, и Егор здорово перепугался.

– В поликлинику надо идти, – сказал Ленька.

– Чтобы они меня отцу сдали?

– А ты хочешь, чтобы тебе руку отрезали?

Они долго переругивались, рука ныла все сильнее, и перспектива ампутации уже не казалась шуткой… Как вдруг Егор сообразил:

– Вера!

Они обрадованно уставились друг на друга.

Вера – медсестра! Учила их правильно мыть руки с мылом и делала им уколы, когда они один за другим свалились с лакунарной ангиной. А еще витамины им колет по весне, больнющие!

«Вы всегда можете прийти ко мне с любой проблемой», – повторяет Вера. Как это он сразу о ней не подумал!

Увидев татуировку, Вера переменилась в лице.

– Только отцу не говори, он меня убьет! – умоляюще сказал Егор.

Самоуверенность последних дней испарилась. Теперь он больше всего боялся, что отец узнает.

– Что ты наделал? Господи, она же воспалилась!

Вера не стала сама обрабатывать татуировку, а потащила Егора к знакомому врачу. Потом ему сделали уколы в руку и в попу и стали допытываться, кто набил рисунок… Егор попытался схитрить, но Вера с неожиданной силой тряхнула его за плечи.

– Сейчас же отвечай, где ты это сделал! Иначе все расскажу отцу!

Вера – загнанная лошадь. Бабушка так говорит. Если присмотреться, лицо у нее действительно похоже на добрую лошадиную морду: длинное, с большими карими глазами. Еще и зубы немножко выдаются вперед. Но сейчас от доброты не осталось и следа. Егор видел, что она жутко разозлилась, и ему стало не по себе.

Он выложил все: и про толстуху в подвале, и про то, как нашел ее, как пил вино из пластикового стаканчика… После этого Вера должна была успокоиться. Он же выполнил ее требование!

Вместо этого она отправилась прямиком в отделение и накатала заяву. Предательница!

Поднялся страшный шум. Толстуху отыскали, возбудили дело… И, разумеется, все дошло до отца.

Егор потом спросил у Веры: «Как же так? Ты обещала, что не будешь ему ничего говорить…» «А я ему ничего и не говорила», – ответила Вера.

Егор даже опешил от такой наглости. Ну да, конечно! Отцу она действительно ничего не говорила. Ему полицейские сказали, когда заявились прямо к ним домой.

Отец сначала орал, что татуировку сотрет с него наждаком. Егор огрызнулся и получил в зубы. Впервые в жизни у него отобрали телефон и планшет – на целых два месяца! Бабушка стала звать Егора зэком. Всем соседкам рассказала, что он теперь татуированный. Дети в него разве что пальцем не тыкали, когда ехали в одном лифте, да и взрослые таращились, будто на уродца из кунсткамеры.

Отец разузнал, как можно свести татуировку. Но сначала у Егора заживала рука, а потом вороной конь почему-то расплылся и приобрел сходство с инфузорией-туфелькой. Даже на татуировку не похоже – скорее, на след от ожога, обведенный ручкой. «Я на тебя ни копейки из семейных денег не потрачу! – сообщил отец. – Ходи с наколкой! Пусть все видят, что ты за человек. На тебе теперь черная метка, понял?»

Вера сказала Егору, что он легко отделался. Егор понурился, наклонил голову, тяжело вздохнул для убедительности. И Вера купилась как миленькая. Даже по макушке его погладила и добавила, что не сердится на него.

Не сердится?! Она его подставила – и теперь не сердится?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Странички из отцовской записной книжки, которые Егор сфотографировал, он переписал в тетрадь. Фотографию удалил.

Теперь у него были адреса.

Может, конечно, эти двое там давно не живут, но Егор надеялся, что ему повезет.

Он ехал к Роману Мордовину. Днем тот на работе, как все нормальные люди. Значит, будет возможность спокойно все осмотреть.

Что такое это «все», Егор старался не задумываться. Он как будто поставил себе точку на карте: «Дом Мордовина» – и направлялся к ней. Главное – добраться.

Потому что там отец с приятелями спрятали тело мамы.

Не в самом доме, конечно. Закопали где-нибудь поблизости.

«Какие у тебя планы…»

«Посадить отца за убийство. Вот какие планы».

От станции Егор доехал на автобусе. От остановки шел пешком минут пятнадцать. Сбился только один раз: повернул на перекрестке не в ту сторону, но быстро спохватился и вернулся на правильный маршрут.

Чем ближе он подходил, тем сильнее колотилось сердце. Представлялось почему-то, что за домом будет старый раскидистый дуб, а под дубом густая трава, и в ней цветы – маленькие, вроде маргариток. И он сразу поймет, что маму похоронили здесь.

«Какая еще трава, дебил! Не сочиняй».

Когда вдалеке показался коттедж из серого кирпича, Егор вздрогнул и остановился.

В Гугл-мэпс он уже видел этот дом. Двадцать восьмой по Яблоневой улице. А сюда он дошел по переулку Радости. Что за псих им названия дает…

Коттедж был окружен редкой изгородью, выкрашенной в голубой цвет. Егор вытер взмокшие ладони, поправил лямки рюкзака. Посмотрел по сторонам, убедился, что очевидцев нет. Приблизился к калитке. Возиться с крючком не стал, просто перемахнул через забор. И быстро, не оглядываясь, пошел на задний двор.

Первый удар настиг его, когда на заднем дворе он не увидел дуба.

Егор так здорово вообразил этот дуб, что отсутствие дерева его поразило. Это было… неправильно.

Все было неправильно!

Участок вокруг дома оказался совсем небольшим и каким-то плешивым. Здесь не росло даже яблонь, которые обещало название улицы. Только две лысоватые, как грифы, туи зеленели возле ограды. Под навесом Егор рассмотрел сложенные шезлонги, канистры с омывайкой, шланги и верстак с инструментами.

«Дебил, – снова сказал себе Егор. – А ты думал, что они ее зароют и поставят сверху табличку? Или, может, могильный камень, чтобы удобнее ее отыскать? Конечно, они ее спрятали…»

– Эй, ты!

От резкого оклика Егор обернулся и едва не подпрыгнул. От задней двери дома к нему быстро шел Роман Мордовин в спортивном костюме.

Мордовин, конечно, здорово постарел и завел глупую растительность на щеках, но вид у него был все такой же хищный, как на фото, хоть и несколько потертый. Как будто тигра держали в клетке и плохо кормили.

– А ну пошел отсюда! – заорал Мордовин. – Проваливай, я кому сказал!

С Егором, растерянно замершим на месте, что-то случилось. Все шло не так, как должно: не было ни дерева, ни маминой могилы, и проклятый Мордовин отчего-то оказался дома, а не на работе, чего Егор никак не ожидал, – но в нем вдруг толкнулась сильная злость, как чугунная баба, бьющая в стену, и под этим ударом страх и неуверенность Егора рухнули. Его наполнила холодная свежая ярость, точно ветер, гуляющий на месте снесенного дома.

Он так напористо двинулся навстречу Мордовину, что тот замедлил шаг, а потом и вовсе остановился.

– Э! Ты сынок забелинcкий, что ли? – удивленно спросил Роман, вглядываясь в него.

– Забелинский, – сквозь зубы ответил Егор. Все катилось к чертовой бабушке, не было смысла скрываться.

– А чего тебя сюда принесло?

– Я знаю, что вы сделали вместе с моим отцом в тот день! – выпалил он.

Это было первое, что пришло на ум.

Мордовин дернулся, словно в него выстрелили, и оцепенел. Если у Егора и были какие-то сомнения, они рассеялись в ту же секунду. Перед ним стоял очень испуганный человек. В следующий миг Мордовин взял себя в руки, но было поздно.

– Ты чего несешь-то? – угрожающим полушепотом начал Мордовин. – Чего ты знаешь!

– Я знаю! – упрямо повторил Егор, сжав кулаки.

– Бред какой-то. – Мордовин не отводил от него взгляда. – Нечего знать, понял?

– Знаю!

Они перекидывались этим словом, будто горячей картофелиной.

– Тебя отец прислал?

Егор не придумал, что отвечать; он не мог понять, как вести себя дальше. Ярость испарилась, и снова нахлынула растерянность. Ну вот раскосый признался – и что дальше? Все было как-то нелепо, скомкано…

«Пусть сам показывает, где зарыли тело», – сообразил Егор. В фильмах раскаявшийся убийца всегда приводил полицию на место, где прятал труп.

Егор открыл рот, чтобы спросить, где могила. Его кольнуло жуткое подозрение: а вдруг мама где-то рядом, прямо у него под ногами? От этой мысли он буквально подпрыгнул.

– Ты чего? Клея нанюхался?

– Роман? – окликнули сзади.

Дернулись оба: и мальчик, и мужчина. Егор непроизвольно отступил на шаг и приготовился драпать.

От калитки к ним приближались двое: толстопузый дядька в кепочке и при нем молодой хлыщ в кожаной куртке, с выбритой мордой.

– Роман? – повторил дядька, подойдя ближе.

– А вам чего надо? – грубо спросил Мордовин.

– Ты машину не продаешь? Вроде бы с тобой по телефону говорили…

Мордовин расплылся в неискренней улыбке и взмахнул рукой.

– Извиняюсь, не сообразил… Пойдемте в гараж.

Троица двинулась к дому. Егор постоял, ощущая себя полным дураком, – и потащился за ними.

В гараже оказался темно-зеленый «Кадиллак Эскалейд». У Егора от восторга екнуло сердце. Казалось бы, последнее, на что он был сейчас способен, – это восхищаться автомобилем, но «Эскалейд» походил на тираннозавра: огромный, мощный, готовый порвать всех на дороге.

Мордовин рассыпался в похвалах своей машине. Кепочка полез под капот, хлыщ обосновался в салоне. Егор крутился рядом и даже получил легкий подзатыльник от Мордовина, когда сунулся под руку Кепочке.

– Сынишка? – Тот потрепал Егора по плечу.

– Племяш, – оскалился Мордовин.

Егор не понимал, как такая роскошная тачка могла оказаться у раскосого в гараже. Мордовин ей не подходил, как плюгавый старый нищий муж не подходит молодой красавице. Похоже, у Кепочки и Хлыща возникли те же подозрения, потому что они стали въедливо расспрашивать, как Мордовин приобрел машину и почему за десять лет такой маленький пробег… Раскосый отвечал уклончиво, хотя по документам, как понял Егор, все было в порядке. В конце концов покупатели ушли, сказав, что подумают.

Мордовин вывел Егора наружу. Вид у него был мрачный. Егор решил, что это, наверное, не первая сделка по продаже машины, которая срывается.

– Чего тебе надо? – Мордовин запер гараж и обернулся к нему. – Ты кто, кстати, Леонид или Егор?

– Леонид. – Он сам не мог бы объяснить, что заставило его соврать. – Расскажите про тот день.

– Про какой день?

– Про пятнадцатое октября две тысячи девятого! – выкрикнул Егор.

Мордовин пожал плечами.

– А что тут говорить… Приехал твой отец, посидели, выпили немного. Дела рабочие обсудили. Вечером разъехались. В протоколе все есть.

«В задницу твой протокол», – чуть не заорал Егор. Какая разница, что там записано, если они наврали, наврали все трое!

– Это все неправда! Где моя мама?

– Мама? – переспросил Мордовин, кажется, всерьез удивившись.

– Да! Что вы с ней сделали?

Лицо у Мордовина поскучнело.

– Не знаю, пацан, чего ты себе напридумывал, но я тебе сказал все как есть. При чем тут твоя мама, вообще не пойму. Чаю хочешь?

Он уже стоял на ступеньках крыльца и равнодушно смотрел на мальчика.

Егор понял, что проиграл. Раскосый успел собраться с мыслями. «Посидели, выпили, обсудили, разъехались». Будет талдычить как попугай.

– Подавись ты своим чаем!

Мордовин наблюдал в окно, как мальчик уходит, сунув руки в карманы.

Что ему известно? Ничего. Не мог Забелин проговориться – он, конечно, кретин, но не окончательный. Если только что-то по пьяни сболтнул, а пацан запомнил…

Чего он хочет? Ну, это ясно: денег. Малолетний урод.

Пятнадцатого октября две тысячи девятого день был солнечный – это Мордовин хорошо запомнил. Осень в том году пришла поздняя, до середины ноября было тепло.

Он вспомнил, как они втроем сидели над раскрытой сумкой. Шторы задернули сразу, как вошли в дом, но было все равно светло, и он видел, какие серые лица у этих двоих. Мятые от страха, точно жеваная бумага. У него, наверное, было такое же.

Позвонить Забелину? Или Колодаеву?

Один тупой, второй трусливый, хуже старой болонки. Он в юности думал, что такие трусы встречаются только в художественных книжках, а в реальной жизни их не бывает. Что приукрашивают товарищи авторы действительность.

Ну, допустим, позвонит он Колодаеву… Тот обмочит штаны от страха и прискачет сюда, ныть и спрашивать, что же теперь делать. Какая от этого польза?

А вот Забелину стоило бы звякнуть. Но их последний разговор закончился так, что даже гадить на одном поле Роман с ним теперь не сядет. Как они тогда не подрались – одному богу известно.

«Ко мне Ленька больше не явится, – рассудил Мордовин. – А на остальных наплевать. Пусть разбираются сами».