Читать книгу Под знаком OST. Книга 4 - Елена Немых - Страница 4

Была зима. Муся стояла рядом с могилой сестры Зои, Гули и своей дочери Дины. Была она в тулупе и платке. Скромные крестики и таблички с надписью от руки химическим карандашом: «Зоя Растопчина, 1915—1953; Галина Растопчина, 1925—1953; Дина Растопчина, 1942—1953», припорошенные снегом, стояли на их могилах.

Муся синим платком смахнула снег с крестов, затем положила домик из спичек на могилу Зои, отошла в сторону, перекрестилась.

Через пять минут она подошла к могиле отца Растопчина Василия Андреевича с номером 8087 на дальнем кладбище для зэков. На дощечке сидела черная ворона, увидев Мусю, она взмахнула крыльями и полетела. Растопчина всплакнула, и вскоре ее тонкая фигурка в тулупе и зеленом платье появилась на песчаной дорожке, петляющей среди снежных полей. Через час она ехала из деревни в город Харовск на подводе с санями. Рассвет был солнечным, ярким лучом он осветил местную церковь в строительных лесах. Колокольня вся в снегу была на острове, печальный колокол звенел над опустевшим храмом, и через некоторое время на замороженной реке рядом с храмом появились черные сани, запряженные черным рысаком. Мусе было грустно, сестры Растопчины собирались в Москву домой уже в начале зимы, однако свирепствовала холера, и вскоре заболела старшая Растопчина. Зоя Растопчина, главврач больницы в Харовске, была на хорошем счету, мечтала вернуться домой в Москву, однако холера догнала и ее. Позже заболела Гуля Растопчина, потом и Дина Растопчина, десятилетняя дочь Муси Растопчиной.

Уже через месяц их не стало, похороны были скромными, собралась толпа бывших пациентов больницы Харовского района, медсестры, завхоз из местного ДК, в котором работала Муся Растопчина.

Семья Анисимовых: глава Харовского НКВД, его жена Светлана и их дочь, когда-то счастливо спасенная старшей сестрой Растопчиной от крупа, также приехали на кладбище. Ссыльных они не любили, но помнили о спасении своей дочери долго. Анисимов мрачно смотрел на таблички с датами жизни и смерти, потом сел в черный «воронок», крикнул жене.

– Светлана! Поехали в Харовск! Не уехали они ни в какую Москву, вот холера догнала. Садись давай. Завтра ты у меня больницу Растопчиной возглавишь. Растопчину Мусю давно надо выселять. Кстати, хотел тебе сказать следующее: не болтай лишнего. Вчера депеша из Москвы пришла по поводу болезни Сталина и амнистии для всех ссыльных. Уедет она! Муся я имею в виду…

– Эх… Не любила я ссыльную… Зою Растопчину. (крестится) Царствие ей небесное!

Она машет на свою дочь рукой, они идут в машину к Анисимову.

Пятого марта в день смерти Сталина о сестрах Растопчиных окончательно забыли все.

Шестого марта Муся встала рано, съездила на могилу сестер и дочери и к 13 часам успела в Харовский НКВД. На площади рядом с областным наркоматом внутренних дел в городе Харовске проходил стихийный митинг по поводу смерти Сталина, организованный парторгом.

– Предлагаю почтить память Иосифа Виссарионовича минутой молчания.

Парторг машет рукой монтеру, тот подсоединяет радиотарелку к розетке, из радио сначала звучит похоронная музыка, а потом голос Левитана: «Сегодня, 6 марта 1953, в Колонном зале Дома Союзов, продолжится прощание с великим кормчим всего советского народа, Сталиным Иосифом Виссарионовичем. 5 марта 1953 великий вождь скончался».

Трибуна была украшена еловыми ветками, радио с минуту молчало, потом неожиданно прорезавшийся голос Левитана объявил минуту молчания и включился метроном. Муся Растопчина остановилась на минуту, монтер подкрутил ручку радио, прибавляя звук.

Однако слышно было лишь шуршание радиоприемника. Баба Маруся охнула, запричитала в звенящей тишине. Что же будет дальше?

– Боже мой! Два дня как Сталин умер! Ничего себе! (видит Мусю) Мария Васильевна, а газеты почтальон привозил сегодня вам?

– Я не знаю.

Муся хотела ответить, но на крыльцо НКВД выбежал Анисимов, подбежал к синему ящику, на котором было выдавлены буквы «Почта» и мелкими белыми буквами «СССР», полез в него, достал несколько газет: «Правду», «Известие» – и быстро развернул их. На первой полосе каждой их них была фотография Сталина в черной рамочке, даты его жизни и смерти: 1878—1953.

Муся Растопчина подошла поближе к двери, зашла внутрь НКВД и прикрыла дверь. В коридоре было пустынно, в самом конце был открыт кабинет главы Харовского наркомата внутренних дел. Муся Растопчина заглянула внутрь.

– Мария Васильевна? Какими судьбами в наши края? И что хотели? Вспоминаю вашу сестру Зою, царствие ей небесное.

– Да. (сухо) Не дождалась она вот отъезда.

– Вы откуда узнали о смерти вождя?

– По радио! Из газет.

– Приехала просить о досрочном освобождении? Я уже в курсе всего. Светлана, моя жена, мне рассказала, что вы от нас уезжаете.

– Да… Вот мы подавали прошение не один раз. И Зоя подавала. Но…

– Помню. Отказал я ей. Сестра Гуля тут плакала зимой, ваша младшая. Просила. (холодно) Скажите, Муся, вот моя жена Светлана долго благодарила вашу сестру за спасение своей дочери, но, к сожалению, не спасла ее саму от холеры. Ни ее, ни вашу сестру, ни вашу дочь Дину. Она ведь Ваша приемную дочь?

– Я ее нашла в Белоруссии, в 1945-м, когда возвращалась на родину с бывшей остовкой, Шурой Петровой.

– Врете вы все. Вот ваша анкета. Помечено: отец Дины Растопчиной – Стефан Мишо, француз. Мария Васильевна Растопчина. (тыкает ей в грудь) Вы! Вы были на оккупированной территории.

– Вы можете мне не верить. Помогите мне уехать домой, в Москву. Вот прошение!

Муся положила письмо от ДК Харовского района, в письме было ее имя: Муся Растопчина.

Анисимов заглянул в бумагу.

– Светлане моей кланяйтесь, она в Зоиной амбулатории ведет приемы теперь с понедельника по четверг. Именно она отправила запрос в Москву по поводу вас. Отправила еще в январе. Ответ пришел из московской больницы «Медсанчасть», в которой работали Зоя и ваша младшая сестра Гуля с отказом. Ваша сестра Зоя халатно отнеслась к своим обязанностям и из-за нее майор Жлудов руку потерял! Так что есть только места работы по лимиту трудовых ставок в столице. Для Вас в ДК Железнодорожника в Москве! Другого шанса уехать из Харовска у вас нет.

К вечеру Муся Растопчина была опять в своем ДК.

Приехав сюда в 1946-м, сестры Растопчины стали жить у немой Лены в доме, а Муся сразу устроилась на работу в местный Дом культуры. Письма от тети Лили из Москвы и Мити Андреева из Рыблага приходили редко, Лиля Шварц ждала возвращения Муси в Москву. Митя же сообщал каждый год, что подавал прошение об амнистии в Рыблаге. И своему жениху и тете Лиле Муся отвечала одинаково: «Надеемся вернуться».

Вот и сейчас Муся отправила письма сразу на два адреса: в Москву и в/ч 126345, в Рыблаг Мите, когда зашла на почту. Чуть позже Муся зашла в директорский кабинет местного ДК. Она подкрутила ручку и включила радиотарелку: «В Колонном зале делегация разных стран, все прощаются с великим кормчим». Муся села за стол, включила керосинку, поставила алюминиевый чайник, за окном забарабанил дождь со снегом.

Муся посмотрела за окно и увидела Лену, которая в телогрейке бежала к клубу вместе со Степой, кудрявым мальчиком лет восьми. Муся Растопчина обучала его в ДК нотной грамоте. Через десять минут они были в пустом зале, а Степа уселся за пианино, где его и нашла Муся.

– До. Ре. Ми. Фа. Соль. Ля. (Степе) Повтори.

– До. Ре…

Степа задумался, Муся вздохнула, встала.

– Подвинься, пожалуйста. Я сейчас тебе сыграю гамму!

Степа встал, Муся взмахнула руками, попыталась сыграть гамму, но не успела, дверь открылась и вошла Лена без платка.

– Лена! Сталин умер! Была сегодня на кладбище, потом в Харовске. Отдала бумаги, потом на почту. Надеюсь, я скоро поеду в Москву.

Лена кивнула, замычала, пытаясь объяснить что-то Мусе. Но Растопчина встала, закрыла крышку пианино, сказала, обращаясь к Степе:

– Степа! Иди домой. Сегодня занятий больше не будет. Хочешь я тебя отведу домой?

Муся взяла Степу за руку и пошла на выход, а Лена, закрыв кабинет директора, зашла чулан и нашла там ведро и швабру с тряпкой.

И лишь портрет Сталина в черной рамке на стене сурово взирал на пустую комнату. Луч солнца полз по его портрету и, запутавшись в пышных усах, внезапно погас. Туча надвигалась на деревню, дождь со снегом опять забарабанил по железной крыше ДК, а в окне были видны две фигурки под черным зонтом: Муся и Степа. Радио работало на всех столбах, а из репродукторов все так же звучала похоронная музыка.

– Эй, гляди-ка, актриса погорелого театра идет!

– Ссыльная, мать ее! (сплевывает)

– Радуется небось, что Сталин помер! (сжимает кулак) А я бы их своей рукой давил. Гнид московских!

Мужики и бабы из деревни стояли толпой у столбов с громкоговорителями и обсуждали смерть великого кормчего.

– Пойдем и дерябнем по стаканчику!

– Ох, на кого же ты нас покинул, отец родной! (целует портрет Сталина с черной рамочкой в газете) Сиротинушки! Сиротинушки мы!

Плачущие и стонущие бабы в платках встречали по дороге Мусю Растопчину и Степу, многие махали ей прощально.

Однако по дороге к глухонемой Лене Растопчина решили зайти за сушками в продмаг. В лавке была Марфа, местная продавщица. Муся попросила дать ей сушки, когда в магазин вошел Иван Кратов, местный красавец и комбайнер. Он мечтал жениться на Марфе.

– Ну, что, Муся!? Ты почему из ДК ушла так рано?

– Слышали новость?! Сталин умер. А я вот в Москву наверное скоро уеду, подала прошение Анисимову.

– Не отпустят так просто, родимая! А я вот на Марфе женюсь!

Иван подошел к прилавку, стал обнимать Марфу, тискать ее, целовать в шею. Марфа отбивалась, однако ей очевидно было приятно слушать эти признания в любви. Их разговор удивил Мусю Растопчину, но увидев Ивана, который целовал продавщицу, она замолчала.

Марфа оттолкнула тракториста.

– Мария Васильевна! Что случилось?

– Ничего. Я куплю сушки и конфеты и пойду домой. (обернулась к Степе) А ты сушки хочешь?

– Нет. Я хочу хлеба.

Муся кивнула, протянула карточки Марфе, та быстро выбила на кассе сумму, посчитала на счетах и отдала ей покупку: хлеб, сушки и ириски. Муся Растопчина взяла хлеб и отдала его Степе, все остальное она бросила в авоську, которую нашла в кармане ватника, и выскочила из магазина. За ней вышел Степа с хлебом, Иван вздохнул.

– За что ссыльная Муся меня не любит?

– Она никого не любит.

– Новости про Сталина я знаю. А ты про нас не говорила маме? Про свадьбу в мае?

– Не говорила. (машет рукой)

– Врешь ведь!

Марфа покачала головой и вздохнула, Иван пожал плечами.

Иван Кратов дал Марфе Петровне продовольственную карточку.

– Дай-ка мне чекушку, Марфа. Пойду помяну Иосифа Виссарионыча! (взял бутылку) Вообще, Марфа, обдумай мое предложение, время есть.

Он хлопнул ее по спине, еще раз поцеловал, спрятал водку за пазуху и вышел. Марфа посмотрела на себя в зеркальце, взяла папиросу и закурила, она вышла из-за прилавка, надела пальто и вышла на улицу. Иван сел на свой трактор и поехал. Степа отпустил руку Муси, взял в руку буханку хлеба и побежал домой. Муся с авоськой пошла к Лене. Весна в этом году была ранняя, везде были проталины, сквозь лед сочился тонкий ручеек, Муся шла в калошах по грязи. Когда она вошла внутрь дома к немой Лене, то увидела ведро с водой и половую тряпку на полу.

Лена вымыла полы во всех комнатах, постелила половики.

Когда Муся посмотрела на потолок, то увидела солнечные блики, которые скользили по деревянным балкам, отражаясь в окнах. Блики наполнили избу Лены веселыми зайчиками и предчувствием приближающейся весны. Муся положила сушки и ириски на стол, открыла форточку, пустив свежий воздух внутрь избы, сняла ватник. Ветер тронул прозрачные занавески на окнах, когда она сделала шаг навстречу вошедшей Лене, которая промычала что-то, а потом, протерев подоконник, включила на полную громкость радиотарелку.

– Сталин умер. Скоро амнистия, Лена! Я поеду домой в Москву… Поняла?

Лена мычит, кивает, машет рукой.

– Хорошо. Жалко мне с тобой расставаться, Леночка!

Лена вздрогнула, лицо ее исказилось, она всхлипнула и неожиданно громко, в голос зарыдала. Деревенский плач с причитаниями, Лена была местная плакальщица, ее приглашали даже на деревенские похороны и поминки. У Муси Растопчиной сердце неожиданно заколотилось от ее истошного бабьего воя.

Она схватила телогрейку, которая висела на крючке в коридоре, накрыла свою голову, держа ее двумя руками над собой, побежала во двор, в сарай за яйцами из-под курицы. Лена что-то еще промычала, причитая и утирая слезы, потом дошла до сарая, забрала у Муси яйца и положила их в фартук, пошла к дому.

В сарае было тихо, и лишь курочки тихо кудахтали в темном дровяном сарае. Моросил мелкий и противный дождь, дорожки развезло. Муся посмотрела в узкое окошко и увидела вдалеке Марфу, которая шла в ботах и галошах домой, несколько раз чуть не упав по дороге.

Когда Муся Растопчина вернулась в дом, немая Лена успела нагреть большой самовар, чайник на золотистой короне, который нагревался от тлеющих шишек, на столе уютно белел фарфоровый сервиз из пяти чашек и блюдец, сушки и ириски были в корзинке на столе. Муся положила яйца на стол, потом села в кресло, укутавшись в плед и начала читать пьесу Чехова «Чайка». Лена махнула на Мусю рукой, выбежала, потом принесла из сарая еще десяток яиц, вздохнула, посмотрев в окно. В окне избы была видна калитка, у калитки была привязана лошадь, запряженная в большую подводу. Лошадь была старая, гнедая, в серых яблоках, с седой челкой и седыми ресницами, мирно ела овес из торбы, привязанной к деревянному столбу. Когда Лена вошла в дом, ее волосы промокли от дождя, в руках были яйца.

– Эх, занятия в кружках в ДК наверное на неделю отменят. А может и больше!

Лена замычала, запричитала, увидев, как закипел самовар на шишках, потом стала разливать чай по чашкам, и вскоре она и Муся оказалась за одним столом.

– Да на тебе лица нет, ты бледная как смерть, впрочем, не знаю даже, что и думать.

Лена подходит к зеркалу, смотрится в него, причесывается, глотает таблетку, мычит.

– А ты, Лена, где была с утра, пока я в Харовске была? Я узнала, что Сталин умер, приехала вот в Дом культуры! Через неделю буду «Чайку» читать со сцены. Я свой номер отрепетировала!

Муся выпивает чай, затем тихо произносит, обращаясь к Лене:

– Я смогу вернуться в Москву в мае, отдала прошение Анисимову. Эх, сестры мои не дождались амнистии!

У Муси портится настроение, она быстро съедает сушки, потом ириску, выходит в другую комнату, через минуту Лена заглядывает в спальню. Муся стоит, закрыв руками лицо, слезы текут ручьем, Лена заходит, обнимает ее, пытаясь успокоить, однако в итоге сама начинает плакать навзрыд. Муся замечает лежащую на столе газету «Известия», вытирает слезы, машет рукой на Лену, которая выскакивает из комнаты. Муся читает внимательно передовую статью, потом выходит на кухню, у Лены заплаканные глаза, она преданно смотрит на Растопчину.

– Я скоро перееду в Москву, хочу восстановиться в ГИТИСе и вернуться на сцену, Лена, наверное в уже в московском ДК. Я через месяц опять еду к Анисимову с просьбой помочь с возвращением домой в Москву.

Муся подходит к окну, видит капли, сосульки, лужи и лошадь, уныло жующую овес из торбы. Муся машет на Лену рукой и выходит из кухни, в комнате устанавливается тишина, и лишь мерный стук часов слышен в доме, когда внезапно в светелке появляется почтальон с большой сумкой. В ней письма и газеты.

– Вам письмо, Мария Васильевна! Из Рыбинска. (садится на стул) Налей мне воды в стакан, Лена!

Фаина мычит, наливает воды в стакан, протягивает его почтальону.

Почтальон замолкает, Муся берет у него из рук письмо, разворачивает его, читает, письмо падает из рук. Почтальон выходит на улицу, подходит к алюминиевому рукомойнику, моет руки с мылом, кричит Мусе.

– Кстати, у вас там кто? В в/ч 126345?

Муся выглядывает из окна, открыв ставни, видит почтальона, который моет руки.

– У меня жених там! Митя Андреев.

– За что сел?

– Ему моя сестра Зоя новый военный билет дала в военном госпитале. У него фашисты старый военный билет отобрали, когда в плен захватили. Вообще, он всю войну прошел под другой фамилией.

Почтальон машет рукой, закидывает лямку на плечо и уходит, хлопнув калиткой. Муся вздохнула, закрыла ставни и легла на кровать, укрывшись пледом, она нашла письмо от Мити из Рыблага на полу и увидела алый закат, отражающийся в реке. Вид из избы Лены был замечательный. Где-то вдалеке завыла собака, замычала корова, которую выгнали в поле. Муся замолчала, взяла в руки еще раз письмо от Мити из Рыблага и почему-то заплакала, представив, как каждое утро толпа заключенных, в том числе Митя Андреев, выходит работать на котловане рядом с городом Рыбинск. Ничего нового в письме Мити не было. Он подавался трижды с 1945-го апелляцию, но так и не попал под амнистию.

Вот и в то хмурое утро Андреев, как обычно, вышел на работу, сверху моросил серый ледяной дождь, куртки зэков промокли, однако они все дружно колотили кирками по мерзлой земле, пытаясь выколотить щебень из горы. Когда в работе образовался перерыв, заключенные пытались разжечь костер, однако неожиданно вдалеке показался конвоир.

– Чего расселись?! А? Ну-ка, быстро встали и начали работу. Тебе лопату выдать? (показывает на яму Мите) Ты чего расселся?

– Моя сломалась.

Митя сплевывает. Он сильно изменился. Прошло восемь лет со дня его ареста на Рыбинской ГЭС. Зэки рыли котлованы, работали на лесоповале, в том числе на местном спичечном заводе. Годы, проведенные в зоне, дали себя знать. Митя возмужал, легкая небритость ему очень даже шла, два года оставалось до освобождения, однако Митя Андреев каждый год подавал на условно-досрочное и очень надеялся, что он освободится раньше срока. Отказывали ему ежегодно, в итоге он наконец-то написал Мусе Растопчиной в харовскую деревню, что в Москву наверное так и не вернется. Митя Андреев поднялся, конвоир откинул брезент с кузова машины из Рыблага и выдал новую лопату. Когда Андреев надел брезентовые варежки, он махнул на него рукой.

– Да читал я! Читал твое прошение!

– Гражданин начальник! Помогите! Хотел узнать у вас как раз, я подал на условно-досрочное освобождение и в этом году.

– (закуривает) Вообще, парень, скажу тебе следующее, подождать тебе надо. Просто подождать. (тихо) Сталин умер. (делает запрещающий жест рукой) Вчера короче из Москвы радиограмма пришла, амнистия будет летом, вот и выйдешь на волю.

Митя подошел ближе к конвоиру.

– Врешь! Врешь, гражданин начальник! Амнистия была для нас в августе 45-го. Мой друг Лакшин, с которым я из фашистского плена шел, хотел выйти, однако не выпустили его! Умер вот в лагерной больнице два года назад!

Конвоир махнул на него рукой.

– Не друг он тебе! Сдал тебя Лакшин твой, дезертир он и окруженец. Он повесился, еще и предсмертную записку оставил! Короче: официально об амнистии этого года объявят летом! Будешь трепать языком – срок продлим!

Митя замолчал, побледнел. Известие о самоубийстве Лакшина его задело. Андреев кивнул, взялся за новую лопату и опять приступил к работе, почему-то образ Лакшина, которого он случайно встретил в колонне немецких военнопленных, преследовал его, он закрыл глаза, решил представить Мусю Растопчину, воспоминания нахлынули на него волной.

Памятник пловчихи, приготовившейся к стартовому заплыву, сверкал черными гладкими мраморными плечами прямо у чаши с фонтаном в Парке культуры и отдыха. Муся взобралась на балюстраду, Митя дал ей руку, чтобы она не поскользнулась на гладкой поверхности и начала петь серенаду Шуберта. Из уст юной девушки песня звучала необычно:

– Песнь моя, лети со мной, тихо в час ночной…

Муся балансировала на лестнице, сошла медленно вниз к гранитной набережной Москвы-реки, Митя Андреев еле удерживал ее руку.

– Представляешь, в ГИТИСе в конкурсе 150 человек на одно место. Я им когда серенаду Шуберта на немецком зарядила, они аж рот открыли. А ты слышал ее на немецком? Сейчас я ее тебе спою. Значит так (вздыхает):

Meise flehen meine Lieder durch

die Nacht zu Dur, In den stillen Hain hernieder

liebchen komm zu mir.

Муся увлечена собственным выступлением, она просто наслаждается звуком своего собственного голоса, Митя хмурится.

– Я думал, это все несерьезно.

– Значит, твоя электростанция – это серьезно, а театр нет? Знаешь, между прочим, очень многие говорят, что у меня большой талант. И даже огромный!

Муся взмахивает руками, показывая, какой у нее огромный талант: обхватывает себя руками.

– А как же я?

– Ты? (замечает наконец-то хмурого Митю) Ах, ну да… Сейчас.

Митя отпускает ее руку, засовывает руки в карманы, спускается. Две ступеньки вниз.

– Значит так, первые десять лет я буду заниматься искусством, потом буду совершенствоваться.

Митя хмурится, спускается ниже по лестнице, играет желваками, Муся язвительно продолжает дальше, не обращая внимание на грустное лицо юноши.

– Я должна тебе предупредить: я ужасная лентяйка. (перечисляет, загибая пальцы) Неряха. Я не умею готовить, я ненавижу стирать, мыть посуду.

Митя уже на набережной, встав спиной к девушке, просто излучает недовольство.

– Но, самое главное, Митенька, я невероятно влюбчивая. Сегодня со мной поступал мальчик в ГИТИС, он был такого (показывает руками) высокого роста, у него огромные, крепкие руки, глаза как у оленя.

Митя подходит к киоску с мороженым, покупает маленький шарик, откусывает кусок. Ест обиженно. Муся подбегает к нему, шутливо и легко ударяет Митю по носу.

– Митя, послушай, я пошутила.

Митя отходит подальше, ест мороженое, злится, потом оборачивается к Мусе, берет крепко ее за руку: говорит твердо, глядя ей в глаза:

– Знаешь, что я таких шуток не понимаю. Для меня так: любовь – это навсегда. Ты это навсегда. Понятно?

– Ну, ты и зануда…

– А ты артистка! Слушай, а может, ты меня не любишь вовсе? А так? Роль играешь?

Мусино лицо было таким близким, таким родным…

Митя взялся копать яму новой лопатой, продолжая колотить по мерзлой щебенке, однако к вечеру всех зэков загнали опять в барак, они разлеглись на нарах. Рядом в бараке Рыблага на соседних нарах с Митей Андреевым оказался француз, бывший военнопленный, летчик Поль Анджи. Поль попал в ГУЛАГ вместе с группой немецких военнопленных, помимо работы на лесопилке они строили дома в Рыбинске. Когда конвоир зашел вместе со всеми в барак, подошел туда, где лежал француз, и задал один вопрос.

– Эй, француз! Летчик-налетчик! Поль! Анджи! Ты чего смену прогулял?

Поль, просыпаясь, на ломаном русском:

– Я не прогулял. Заснул просто. Болею и знобит вообще.

К нарам Мити Андреева и Поля Анджи подошел новенький: тщедушный Иван, местный гражданин города Рыбинска, злобно посмотрел на симпатичного француза, покашлял.

– Эй, чернявый, закурить не найдется?

– Не курю.

Конвоир выключил свет в бараке.

– Разговорчики, курить на улицу! Табак выдан каждому по норме!

– Не твой табак, воришка!

Конвоир вышел на улицу, новенький подсел поближе к Полю и сказал быстро.

– Скажи, француз, а ты откуда? Из самого Парижа?

Француз не успел ответить.

– Я отвечу. Поль Анджи из Марселя. В начале войны, в 17 лет, он сбежал из семьи, поссорившись с братом-близнецом Зигфридом (громко, Полю) Так?!

Поль отвечал Мите на ломаном русском языке.

– Из Франции, Зигфрид зарегистрировался на немецкой бирже в 1940-м, а я сбежал из Виши!

– Ух, ты! А у тебя брат где? На немчуру, значит, трудился твой брат! А как ты здесь оказался? Эй, француз!

Митя встал, махнул Полю рукой, они вышли из барака, новенький оглянулся и воровато залез в вещмешок француза, потому что искал махорку. Однако ничего кроме писем, написанных на треугольниках из листочков тетради химическим карандашом, во Францию, в Марсель, с пометкой «для мадам Анджи», так и не увидел. Махорку он не нашел, скрипнула дверь барака, новенький отскочил от нар, обнаружив, что Поль вернулся. Месье Анджи зашел за своими письмами, сунул их в карман ватника и вышел. Митя и Поль сели на лавочке рядом с бараком. Митя полез за пазуху, достал кисет, скрутил папиросу, отдал Полю, они закурили. В этот вечер, как обычно, конвоир первый спустился вниз с вышки, подошел к огромной стеклянной конструкции с мостиком рядом с бараком. Это была солнечная электростанция Миши, его изобретение, благодаря которому в бараке был свет. Дмитрий Андреев посмотрел вверх, где на мостике стоял второй конвоир.

– Ну, что? Вырубаем электричество?

– Да!

Конвоир 2 замолчал, Конвоир 1 отцепил провод и бросил его на землю.

Письма для матери грели сердце Поля Анджи, он замолчал и неожиданно задал один вопрос.

– Митя! Что случилось?

– Радостная новость, Поль! Амнистия грядет в связи с кончиной Сталина. Вот как! Эх, жаль! Лакшин, друг мой по несчастью, не дождался амнистии!

Он выдерживает паузу.

– Друг? (пауза) А кто он Лакшин?

– Я с ним из плена бежал, потом встретил на Рыбинской ГЭС: должны были нас амнистировать еще в августе 1945-го в связи с победой, я в Москву собирался, но признался Кичигину, руководителю Рыбинской ГЭС, что живу под чужой фамилией, Левченко Павел, и вот меня арестовали, я еще и срок получил – 10 лет. Вернули меня в Рыблаг, его оставили в трудовом лагере при ГЭС, в итоге он, оказывается, покончил собой в бараке! Нашли предсмертную записку: «Не могу жить дезертиром».

– Ох, ничего же себе! Застрелился?

– Нет, повесился. Хотя, дело темное. Труп нашли с утра, то ли сам, то ли его. Вот как!

– Как ты думаешь, а что нужно сделать мне, чтобы вернуться на родину, во Францию?

– А ты за что сидишь?

Поль Анджи закурил скрученную папиросу, помолчал, вздохнул, а потом решился на рассказ, говорил он с заметным акцентом.

– Освобождение моего Марселя в августе 1944-го я не пропустил, однако долететь с американцами до своего дома так и не смог. Был сбит немцами, попал в Кольмарский котел, а позже вместе с ними был захвачен частями Красной армии. Я был доставлен по этапу сначала в Ламсдорф, потом в Рыблаг! Моих документов и вовсе нет.

Кто-то закашлял громко рядом: к ним подошел старый зэк Костыльков. Разговор Миши и Поля привлек его внимание.

– Слушай, француз! Могу помочь, сговорюсь с начальником Рыблага, достанут тебе чистые документы. Ну тех, кто уже отсидел, но умер. Из Рыблага выедешь по советским бумагам, а там и до Москвы доедешь к своим. Лады? Только не бесплатно. Самогону достанешь или марафету? Да и махорку предпочту.

Поль удивленно посмотрел на Костылькова: он был скрюченный, весь в морщинах, на работу не ходил из-за чахотки, однако курил не останавливаясь.

– Скажи, а что действительно можно по чужим документам из Рыблага выехать? Я вот за подделку и укрывательство своего настоящего имени сижу вот 10 лет, без малейшей надежды освободиться.

– Слушай, парень! Ты сколько по чужим документам жил? До Берлина дошел! Тебя рассекретили, и вот! Ты уже анкету замарал так, что либо сидеть в Рыблаге и нос не высовывать на улицу, либо с новыми документами бежать совсем в Москву! Я вот живу здесь на полном довольствии, и мне отлично.

– А я подаю каждый год на амнистию! Вот, Иваныч!

Митя встал, Иваныч крякнул и закурил. Поль Анджи пожал плечами, не все из того, о чем говорил старый заключенный, было ему понятно. Иваныч встал и пошел в барак, отчаянно кашляя.

– Митя, ты вот мне рассказывал историю про то, как имя менял. Ты был кем?

– Повторяю, я был всю войну Павлом Левченко. Дошел до Берлина, орденов целая грудь, статьи в газетах, военный билет на новое имя делала мне Растопчина Зоя: старшая сестра моей невесты Муси! А вот у этого (разводит руками) Дмитрия Андреева ничего такого нет! Я уходил в 1941-м в народное ополчение рядовым Андреевым, потом когда попал в немецкий плен и бежал, потерял документы, так как на меня майор Жлудов в НКВД настучал. В общем, сестра моей девушки Муси меня спасла. Ее зовут Зоя. Зоя Растопчина. Она врачом была в военном госпитале. Короче, сложная эта история, имя менять все равно что судьбу.

Поль достал еще раз газетный лист, послюнявил, досыпал в газету махорку из кармана, скрутил две самокрутки, дал Мите одну папиросу и закурил.

– Жалеешь? Что имя менял?

– Жалею, однако уверен, что сделал все правильно. Не потому, что испугался, потому что хочу дойти до своей самой любимой женщины. Муся Растопчина ее зовут!

– Расскажи, а какая она, твоя Муся?

– Красивая!

Он замолчал, полез за пазуху в ватник, показал фотографию Муси. (подпись карандашом: Мите от Муси. 1941), Поль рассмотрел фото, потом обнял товарища и встряхнул.

– Да… Повезло тебе, парень! Красивая у тебя невеста! Ждала всю войну?

Митя вышел из забытья, махнул головой, вскочил, посмотрел на заходящее солнце и сказал быстро Полю.

– Ждала! Правда, вот приехала в Москву с дочерью Диной от француза. Я вот ей письмо недавно отправил, что сидеть буду долго тут. Что отказали мне в амнистии. В общем, в итоге выйдет она наверное за моего друга Трофима Трепалина. У него вот никаких проблем. Имя не менял, вернулся с фронта, вся грудь в орденах. Вот так-то!

Поль возвращает фото.

– Кстати, как француза звали?

– Стефан Мишо. Он с ней у бауэра работал. Ладно. Короче, утро вечера мудренее! Я буду подаваться опять на УДО, а тебе наверно и правда лучше Иваныча попросить по поводу документов. Марафет достать?

– Попробуй… Эх, Митя. Не рискуй. Я лучше дождусь, когда меня тут французское посольство найдет. (вздохнул) По секрету скажу, писал прошение на французском на волю, передал конвоиру, когда прочитал вот эту газету. – Он вынул из нагрудного кармана газету «Известия». – Здесь вот о смерти Сталина на первой полосе и вот (показывает отмеченный карандашом кусочек статьи) – читай.

Митя выхватил газету из рук, быстро прочел то, что было отмечено карандашом.

– Не знаю. Хотя (рассматривает газету «Известия») я хотел бы прочесть все о смерти великого вождя. Он моей девушке и ее родным всю жизнь испортил!

Митя встал и пошел к забору из колючей проволоки, потом побежал.

Конвоир на вышке внезапно выстрелил в воздух.

– Стой! Стой… Стрелять буду!

Но Митя лишь прибавлял шагу, а потом побежал, размахивая газетой.

Конвоир опустил ружье, взял Андреева на мушку и неожиданно выстрелил прямо в Митю. Тот упал.

Иваныч присвистнул, махнул на француза рукой.

– Эх, потеряли мы Андреева твоего… Не будет марафету, не будет и документов тебе, француз!

Поль остался на лавочке, всматриваясь в заходящее багровое солнце, затем он закрыл глаза, открыл и достал свои неотправленные письма к мадам Анджи в Марсель из своего ватника, решил перечитать.

ГОЛОС ПОЛЯ: «Дорогая мама! Ухожу на фронт, предложили поступить в летную школу „Нормандии-Неман“. Не могу оставаться дома. Хочу сражаться с фашистами. Передавай брату Зигфриду привет, когда вернется! 1942. Твой Поль»

«Дорогая мама, попал в аварию, нас конвоируют в Рыблаг, вместе с другими военнопленными. В основном из войск Вермахта. Доеду, напишу. 1945. Твой Поль»

Поль закрыл глаза. Солнце спустилось за барак, он вздохнул.

Конвоир залез опять на вышку, вскинул автомат на плечо и застыл, пока двое конвойных переносили труп Мити.

Завыла сирена, лучи прожекторов разрезали ночную темень, когда на вышке медленно на тросах стал подниматься огромный портрет Сталина в черной рамке, украшенный еловыми ветками.

Поль встал, вытащил письма к матери из ватника, еще раз всмотрелся в портрет бывшего диктатора, который был подхвачен ветром и тихо трепетал, подхваченный очередным шквалистым бураном, переходящим в колкий снег. Поль Анджи быстро засунул все письма за пазуху и быстро зашел в барак. Конвоир начал обход периметра.