Читать книгу Рудольф Нуреев. Я умру полубогом! - Елена Обоймина - Страница 5

Как только Рудольф прибыл в Ленинград, сразу же помчался к училищу на улице Зодчего Росси. Подумать только: здесь начинали свой путь почти все прославленные представители русского балета – Анна Павлова, Тамара Карсавина, Матильда Кшесинская, Павел Гердт, Алексей Ермолаев, Вахтанг Чабукиани и Джордж Баланчин… «Все они бежали по этой прекрасной улице. В свой первый визит туда я явственно слышал эхо всех моих кумиров», – признавался Рудольф спустя годы.

В училище в это время – в самом разгаре ремонт и уборка перед началом занятий. Оглядевшись, Рудольф обратился к пробегавшему по коридору мальчику:

– Я хотел бы поговорить с товарищем Шелковым.

Шелков был директором школы.

Вдруг отозвался проходивший мимо мужчина:

– Шелков – это я. Что вы хотите?

Не моргнув глазом, несколько вызывающе юноша из Уфы ответил:

– Я – Рудольф Нуреев, артист Башкирского театра оперы и балета. Я хотел бы здесь заниматься.

Шелков улыбнулся. Вероятно, подумал, как показалось Рудольфу: «Это какой-то самонадеянный дурачок из провинции». Однако ответил весьма любезно, что прибыл молодой человек слишком рано, занятия начнутся только 24 августа. К этому времени и нужно явиться на экзамен.

Обнадеженный Рудольф вышел на улицу. Впереди – целая свободная неделя! Он собирался прожить ее у Удальцовой, своей преподавательницы, которая как раз в это время, как и каждый год, гостила в Ленинграде у своей дочери, врача-психиатра.

С раннего утра и до позднего вечера Рудольф изучал Ленинград. В соответствии со временем дня он заметил, что город может быть строгим, суровым и бесстрастным; его каналы и белые каменные дворцы придают ему холодный и сдержанный вид, а затем ночью, с гуляющими студентами на улицах, он вновь становился веселым, оживленным городом.

Невозможно было устоять от прогулок по Невскому проспекту, вокруг Эрмитажа, Казанского собора… Рудольф съездил в Петергоф, посетил летнюю резиденцию царей, располагавшуюся в самом прекрасном парке, который юноша видел когда-либо.

По вечерам Анна Ивановна Удальцова рассказывала ему о прошлой жизни – как она была выслана в Уфу, как ее сестра, которая была замужем за богатым московским купцом, прятала в одежде все свои драгоценности. Куда бы она ни шла, муж следовал за ней с пистолетом и никогда не выпускал из вида. «Он выглядел этаким современным Отелло, неистово охраняющим свою хорошенькую молодую жену от нежелательных поклонников. Но на самом деле он так упорно защищал остатки своего богатства», – уточнял Рудольф позже в своей «Автобиографии».

Наконец наступил долгожданный день экзамена. Юные танцовщики со всех концов страны прибывали в первые дни каждого учебного года на экзамен, чтобы оценить свои способности. Некоторые, подобно Рудольфу Нурееву, рассчитывали на стипендию, другие сами платили за помещение и питание.

Рудольфа экзаменовала Вера Костровицкая, один из старейших педагогов училища. Юноша почувствовал, что она очень внимательно наблюдает за исполнением требуемых упражнений и обязательных для экзамена прыжков. Кроме этого Рудольф представил на суд комиссии бравурную мужскую вариацию из балета «Эсмеральда», еще в 1930 году переработанную и усложненную виртуозным Чабукиани.

После выступления Костровицкая медленно подошла к тяжело дышащему Рудольфу и сказала перед всем классом:

– Молодой человек, вы можете стать блестящим танцовщиком, а можете и никем не стать.

Немного помолчав, она добавила категорически:

– Второе более вероятно.

Спустя годы Рудольф пояснял сказанное ею:

«Я понял, что означают эти слова: я должен буду работать, как сумасшедший. Костровицкая смогла увидеть, что мои манеры, весь стиль моего танца был мягкий и воздушный, но ничего в нем не было от уверенной и сознательной техники. Вопрос был в том, что сможет ли моя природная непосредственность быть использована при дальнейших занятиях или все, что я умею теперь, разрушится и умрет? Костровицкая имела в виду, что для того, чтобы превратить мой выразительный дар в прочные профессиональные навыки с твердым внутренним контролем, я должен работать, работать и работать больше, чем кто-либо другой в школе.

Тот факт, что я до сих пор почти не занимался танцем, придавало моему танцу индивидуальную окраску В нем не было и намека на сухой стандарт. Я относился к танцу с энтузиазмом, как когда-то ребенком. Но теперь мне надо было создать твердые, хорошие мускулы, без которых танцовщик скоро спадет, как марионетка с порванными нитками.

Я должен был создать в себе надежный внутренний контроль и тогда увидеть, какая же половина предсказаний Костровицкой окажется верной!»[8].

Очевидец того экзаменационного выступления высказался более определенно: «Отсутствовала линия. Отсутствовали ноги. Композиция разваливалась. Он как-то разбрасывался, занимая собой слишком много места».

* * *

Итак, мечта Рудольфа сбылась: он принят в хореографическое училище. Все это похоже на сказочный сон, и ты вот-вот проснешься… Занятия должны начаться 1 сентября, впереди еще пять дней для устройства. Нуреев хорошо понимал, что с этого момента его жизнь должна быть подчинена суровой дисциплине, и ничего не имел против этого. Все, что его действительно интересовало, – это танец. Он должен, просто обязан научиться танцевать так, чтобы быть первым. То, что обычно занимало его сверстников, – спорт, выпивки, разговоры о девушках, – мало его привлекало.

Утром, в день его прибытия в школу, Рудольфу показали комнату, где он будет жить. В общей спальне, просторной светлой комнате с широкими арочными окнами, помещалось двадцать учеников. Теснота домашнего жилища в Уфе осталась позади. Как, наверно, приятно отдыхать здесь!

Вскоре Рудольф начал пропускать завтраки для того, чтобы урвать еще минут тридцать на сон. Была и другая причина: таким образом он мог хоть раз в день уклониться от необходимости есть в столовой вместе со всеми, – то, к чему ему было очень трудно привыкнуть.

В руки опытных педагогов Ленинградского училища Рудольф попал с большим опозданием – в семнадцать лет. Правда, в те годы в этом не было ничего из ряда вон выходящего: училище практиковало прием «великовозрастных» учеников, если тому имелись основания – талант поступающего. Поздно поступили в училище и учились всего четыре года такие известные представители балетного искусства, как Игорь Моисеев, Асаф Мессерер и Фея Балабина.

«В Ленинграде ему наконец-то серьезно поставили ноги в первую позицию, – пояснял Михаил Барышников. – Это очень поздно для классического танцовщика. Он отчаянно пытался догнать сверстников. Каждый день весь день – танец. Проблемы с техникой его бесили. В середине репетиции он мог разреветься и убежать. Но потом, часов в десять вчера, возвращался в класс и в одиночестве работал над движением до тех пор, пока его не осваивал».

Трудности были связаны и с природными данными Рудольфа, вроде бы не идеальными для искусства балета. Его рост – 1,76 метра – считался для танцовщика средним, а ноги были коротковаты по соотношению с торсом. Хотя, как подтверждает история балета, лучшими исполнителями как раз чаще всего становились танцовщики невысокого роста. К сожалению, высокий рост, соразмерное сложение и прекрасные внешние данные не гарантируют особых достижений в этом виде искусства. Интересно вспомнить откровенное высказывание по этому поводу танцовщика с прекрасной романтической внешностью, идеально сложенного солиста Кировского театра 1965–1971 годов Джона Марковского (он известен зрителям благодаря кинообразу принца Зигфрида, созданному на экране в фильме-балете «Лебединое озеро»): «Мой рост – 186 см – не позволял мне танцевать виртуозно, делать всякие кабриоли и прочее, зато я мог быть хорошим партнером».

Одно очевидно: Рудольф не обладал от природы хорошей координацией движений и воздушной легкостью. Поэтому даже то, что другим давалось сравнительно легко, им достигалось немалыми усилиями. Но танцевать он был готов и днем и ночью.

Румын Серджиу Стефанеску, которого разместили в одной спальне с Нуреевым, вспоминал: «Каждую ночь, едва выключали свет и дверь в комнату закрывалась, Руди выскакивал из кровати и тормошил меня: «Вставай, вставай!». И мы начинали танцевать – до двух, до трех часов утра. Танцевали все подряд: мужские вариации, женские вариации, все известные нам па-де-де. Женские партии исполняли по очереди. Мы были фанатиками. В конце первого курса нас перевели с третьего этажа на первый. После этого мы просто-напросто открывали окно, вылезали на улицу и бродили по городу. С тех пор я навсегда запомнил такую картину: белая ночь и Рудольф, в упоении танцующий вокруг обелиска на площади перед Зимним дворцом».

Нуреев был зачислен в 6-й класс, вел который директор училища Валентин Шелков, помешанный на строгой дисциплине.

«Всем нам внушали, что великий талант в академии ничего не стоит, если не подчиняется установленному порядку, – подтверждал танцовщик Валерий Панов. – Порядок ставился наравне с наивысшими достижениями в нашей работе, тогда как артистическая индивидуальность, бросавшая вызов нормам поведения, определенно преследовалась. Чем более одаренным был ученик, тем скорее его исключали за грубость, ребячество, неуспеваемость по общим предметам, а особенно за нарушение правил».

С самого начала отношения педагога и ученика не сложились: юноша, непохожий на других и не желающий на них походить, раздражал Шелкова. Он игнорировал дисциплины, на его взгляд, совершенно не нужные артисту балета. Дошло до того, что однажды он открыто возмутился прямо в лицо изумленному учителю:

– Математика! Для чего она мне? Считать деньги? Это я сделаю и без нее!

Чтобы посмотреть очередной спектакль, Рудольф исчезал из училища по вечерам, что было строжайше запрещено.

«Меня трудно было подчинить размеренному порядку ленинградской школы, этот консерватизм заведения требует от учащихся безоговорочного подчинения его дисциплине. В старших классах было очень мало учащихся, которые бы жили при школе, главным образом это были еще дети, во всяком случае, они все были моложе меня. Я хотел доказать, что не собираюсь вести свою жизнь по их образу и решил сделать смелый поступок. Однажды я пошел вечером в Кировский театр посмотреть балет «Тарас Бульба», хотя было строго запрещено ходить туда по вечерам. В конце концов, я не для того же приехал из Уфы, чтобы сидеть дома каждый вечер, когда совершенно очевидно, что посещать балеты – это тоже очень важная часть моего балетного образования»[9].

На этот веский аргумент трудно, казалось бы, что-либо возразить. Но посещение балета «Тарас Бульба» имело последствия самые неожиданные и неприятные. Вернувшись поздно вечером в комнату общежития, Рудольф обнаружил, что его постель, а также продукты, оставленные на столе, загадочным образом исчезли. Юноша стоически устроился спать на голом полу; утром, не позавтракав, отправился в класс на урок литературы и… упал там в голодный обморок, как только его вызвали отвечать. Как мы помним, с ним такие вещи случались и прежде…

Когда Рудольф пришел в себя, то спокойно, перед всем классом рассказал, что был наказан за то, что вечером без разрешения пошел на балет и что в следующий раз, очевидно, может ожидать нового наказания, «так как мы все еще живем во времена Александра I». Но сейчас, если класс сможет извинить его, он хотел бы пойти к своим друзьям – отоспаться и чего-нибудь поесть.

Разумеется, об этом эпизоде было доложено начальству, и Нуреева вызвали в кабинет директора, где он в очередной раз предстал перед Шелковым. Директор отругал его и приказал назвать адреса и имена своих друзей в Ленинграде. Под его напором Рудольф вынул записную книжку и сообщил адрес дочери Анны Ивановны Удальцовой, у которой он остановился, когда прибыл в Ленинград. Вдруг в приступе ярости Шелков подошел к нему и вырвал из рук блокнот с адресами.

Нуреев на всю жизнь запомнил этот случай. Он знал, что именно дисциплина выковывает характер и что без нее нельзя.

Но систематическое подавление индивидуальности – такой дисциплины он не понимал. Буквально все, что он делал, оказывалось не по душе Щелкову: не там встал, не так поздоровался…

Тамара Закржевская, ленинградская знакомая Рудольфа, писала: «Когда он приехал в Ленинград и поступил в училище, встретили его там очень неприветливо. Рудик попал в класс Валентина Ивановича Шелкова, который невзлюбил его с первого взгляда. Рудик мне рассказывал, что, когда начинался урок, Валентин Иванович иначе, как «деревенщина», к нему не обращался. И ученики (Рудик был старше всех в классе, ему исполнилось уже семнадцать), даже не по злобе, а потому, что перед глазами был пример учителя, постоянно называли его обезьяной.

Он безумно страдал, замкнулся в себе, будто чувствовал, что он один в этом враждебном мире. Он говорил мне, что тогда его захлестнуло отчаяние – дальше так быть не может. Ведь он так стремился в это училище, так хотел учиться».

Фраза зарубежного биографа Отиса Стюарта о том, что «все три года своей учебы в хореографическом училище Нуриев буквально терроризировал руководство полным пренебрежением к самым высокочтимым идеалам эпохи», ничего, кроме улыбки, вызвать не может. Разумеется, горькой улыбки.

Как ни странно, из училища Нуреева не отчислили: видимо, «мешало» очевидное дарование. Правда, большинство однокурсников и преподавателей относилось к нему с настороженной неприязнью. Рудольфа это задевало мало, главное – научиться танцевать. Именно по этой причине он решился на смену педагога.

«Шелков с самого начала был ко мне несправедлив, казалось, что он старается унизить меня при каждом возможном случае. Он покровительствовал некоторым ученикам, ласково поглаживал их по голове, советовал не переутомляться. Со мной же, наоборот, он всегда обращался как с отсталым подкидышем из пригородного приюта.

Рудольф Нуреев и Алла Сизова со своими учителями Александром Пушкиным и Натальей Камковой. Ленинград. ЛХУ им. А.Я. Вагановой. 1958 г.

Он называл меня «провинциальным бездельником». «Не забывай, – напомнил он мне, – что ты находишься здесь благодаря нашей доброте и на иждивении школы». Такое отношение вызывало во мне сопротивление. Через некоторое время я уже не чувствовал себя ни в чем ему обязанным: Я всегда стоял в самом конце класса так, что мое трико очень скоро начало изнашиваться сзади от постоянного трения о стенку во время занятий. Однако наиболее важным было мое понимание: при таком настроении я не смогу хорошо заниматься»[10].

Неделю спустя после инцидента, связанного с «Тарасом Бульбой», Рудольф решил вновь пойти к директору. Объяснил ему, что считает очень обидным для себя учиться в 6-м классе, особенно после того, как его уже официально признали пригодным для 8-го. Сказал также, что его заберут в армию еще во время учебы, он может все потерять. Шелков посмотрел на ученика с глубоким изумлением, наконец после долгой паузы недобро сказал:

– Я потратил на тебя достаточно времени и терпения. Теперь можешь идти собственным путем. Я направлю тебя к педагогу 8-го класса, но он не захочет даже смотреть в твою сторону. Подумай над этим, Нуреев. Он не захочет тратить на тебя свое время.

«Не будет особым преувеличением сказать, что Шелков просто не выносил Руди, – рассказывал одноклассник Нуреева Александр Минц. – У Руди был такой резкий характер, что он просто не умещался в рамках школьной политики Шелкова».

«Думаю, в то время всем казалось, будто я проучусь два года, с грехом пополам прорвусь сквозь восьмой и девятый классы и навсегда забуду о балете», – говорил Рудольф.

По счастью, его педагогом стал опытный преподаватель Александр Иванович Пушкин. Мягкий и доверчивый человек, он был уже так настроен против нового ученика, что первые несколько недель даже не смотрел в его сторону.

Александр Иванович считался одним из самых лучших в стране преподавателей мужского танца. Едва ли не самым лучшим… О качестве его обучения свидетельствует такой факт. В декабре 1967-го на уроке Александра Ивановича присутствовал Джон Баркер, руководящий школой классического балета в Нью-Йорке. То, что американский педагог увидел на уроке своего коллеги из Страны Советов, заставило его, по признанию Баркера два года спустя, «изучить русский язык, чтобы говорить с ним и научиться у него, как стать лучшим преподавателем».

Сдержанность поведения Пушкина и кажущаяся легкость его занятий каким-то чудесным образом рождали в учениках страсть и одержимость. Нуреев ощущал непреодолимую силу его влияния: «Он наполнял душу волнением и тягой к танцу… Его комбинации заставляли тебя танцевать, они были неотразимыми… вкусными, восхитительными… Музыка ассоциировалась у него с эмоциями. Шаги, жесты надо было наполнить чувством».

Много времени спустя Пушкин рассказал Рудольфу о том, как отрекомендовал его Шелков: «Я посылаю Вам одного упрямого идиота – недоразвитого злого мальчишку, который ничего не понимает в балете. У него плохая элевация (балетный термин, природная способность танцовщика исполнять высокие прыжки с перемещением в пространстве. Иными словами, полетность. – прим. авт.) и он не может правильно держать позиции. Посмотрите сами, но если он продолжит в том же духе, нам ничего другого не останется, как выкинуть его из училища».

Поразительные недальновидность и отсутствие чутья в отношении будущей звезды в той области искусства, к которому директор хореографического училища и сам педагог принадлежал всю свою жизнь! И не просто принадлежал: Валентин Шелков так же в свое время учился у Александра Ивановича Пушкина. Выпустившись из его класса в 1933 году, он сначала недолго танцевал в балетной труппе Ленинградского малого театра оперы и балета, затем перевелся в Свердловский театр, где прослужил семнадцать лет, после чего возглавил Свердловское хореографическое училище. В 1951-м судьба вновь вернула его преподавателем в Ленинград и определила руководить одним из главных балетных училищ страны.

– Он начальник, а не педагог, – проницательно говорил Рудольф друзьям по училищу.

В случае с нерадивым учеником по фамилии Нуреев директора училища Шелкова ожидал настоящий сюрприз: тезка великого русского поэта стал для Рудольфа больше чем простым учителем. На какое-то время он заменил ему отца – такого, которого он всегда хотел иметь в своих мечтах: понимающего наставника и друга. И главное, этот наставник и друг умел учить, не ущемляя личность! Он никогда не пытался переделывать своих учеников по своему образу и подобию, предоставляя им право развиваться самостоятельно.

«Это человек, способный глубоко постичь характер каждого ученика, продумать для каждого индивидуальную, интересную комбинацию па, чтобы пробудить у учащегося интерес к работе. Он всегда старался лучше использовать преимущества каждого из нас и не подчеркивать наши недостатки. Он не пытался переделывать индивидуальность каждого, но наоборот, относился к ней бережно, так, чтобы мы могли вносить в свой танец некоторую индивидуальную окраску как отражение своей внутренней жизни. В конце концов, ведь именно индивидуальность танцовщика придает жизнь и великолепие классическому балету Я полагаю, такое преподавание балета в России и скрупулезно разработанные программы являются главным основанием, почему наш балет прочно стоит на таком высоком уровне»[11].

* * *

Исполнилась и еще одна давняя мечта Рудольфа: он стал учиться игре на фортепиано. Ходил по многим театрам и музеям, коллекционировал пластинки, изучал западную хореографию по иностранным журналам, которые доставал неведомо каким путем.

«Он впитывал все как губка», – впоследствии скажут друзья. Эту «губку», как оказалось, можно было насыщать бесконечно…

В конце первого года пребывания в Ленинграде у Рудольфа вошло в привычку каждый день заглядывать в ближайший музыкальный магазин, расположенный около Казанского собора, чтобы купить себе ноты. Если мог, он сам проигрывал их, а порой уговаривал сыграть кого-нибудь в училище. Его путь к музыке начинался постепенно с тех произведений, которые теснее были связаны с балетом: Чайковский, Шопен… Затем открыл для себя Моцарта, Шумана, Бетховена, Баха. И только значительно позднее более современных композиторов – Рахманинова, Прокофьева, Дебюсси…

Музыкальным магазином у Казанского собора с большим выбором пластинок и нот заведовала средних лет женщина, которая скоро привыкла к каждодневным визитам скромно одетого юноши с оригинальной внешностью. И ожидала их. Постепенно эта дружба становилась все теснее. «В этом было своего рода материнское чувство», – скажет Рудольф позднее. Елизавета Михайловна Пажи, именно так ее звали, искренне огорчалась, когда Нуреев не мог прийти в магазин. Иногда она просила музыкантов, которые тоже бывали здесь, сыграть что-нибудь для Рудика из его любимых композиторов, а когда магазин оказывался пуст и она сама была свободна, то садилась за рояль и играла для Нуреева. Так у Рудольфа появился еще один интересный и верный друг. Рудик часто задерживался до закрытия магазина и, провожая Елизавету Михайловну до трамвая или автобуса, нес сумку с ее вещами.

Елизавета Михайловна и ее муж, Вениамин Михайлович Пажи, были бездетны. Совершенно естественно, что, познакомившись с искренним юношей, они изливали на него свою неистраченную родительскую любовь и всячески стремились ему помочь.

Именно тогда, в середине 1950-х, у юного танцовщика появились и другие настоящие друзья. Речь пойдет о близнецах Любе и Леониде Романковых.

Они были ровесниками Нуреева. Только, в отличие от Рудольфа, родились в интеллигентной профессорской семье, жили в уютной ленинградской квартире и были окружены любовью. Брат и сестра Романковы проводили вместе с Рудольфом все выходные: ходили на его выступления, а когда он бывал свободен, отправлялись в музеи, театры, ездили за город. Леня оказался единственным, кто провожал Нуреева в «Пулково», когда труппа Кировского театра улетела в Париж.

Это Елизавета Михайловна из музыкального магазина нашла для Нуреева преподавательницу музыки, которая согласилась учить его бесплатно, и познакомила со сверстниками, с которыми он мог бы подружиться. Марина Петровна Савва, концертмейстер Малого Оперного театра, несмотря на занятость на работе и преподавание в музыкальной школе, сразу же согласилась давать Рудику уроки. Будучи музыкально одаренным, он охотно учился, и через четыре месяца уже играл «Элегию» Рахманинова. Муж Марины Петровны, Николай Александрович Савва, скрипач оркестра Малого Оперного театра, был доброжелательным и открытым человеком. Рудик с удовольствием навещал новых друзей. Саввы также были бездетной парой и к своим ученикам относились, как к собственным детям.

Любовь Мясникова, до замужества Романкова, в то время была студенткой Ленинградского политехнического института, где училась вместе с братом-близнецом Леонидом. Впоследствии она стала кандидатом физико-математических наук, специалистом по полимерам, членом ученого совета физико-технического института им. Иоффе Российской академии наук.

«Я познакомилась с Рудиком, кажется, в первый же год его появления в Ленинграде, – вспоминала она. – Он был очень одинок в чужом, пусть и красивом, но холодном городе с капризным мокрым климатом. В промозглые осенние или морозные бессолнечные зимние дни так привлекательны домашнее тепло и уют. Да и с солнечного веселого морозца норовишь быстрее добраться до дома. А у Рудика было одно холодное демисезонное пальтишко, из теплых вещей – только шарф, а вместо уютной квартиры – койка в интернате хореографического училища, где новичка-переростка встретили не очень-то дружелюбно.

Его тянуло на улицы города – разглядывать здания с их уникальными фасадами, знакомиться с гармонией классических архитектурных ансамблей, ему хотелось облазить все музеи, пересмотреть все спектакли, посетить все концерты, смешаться с толпой, стать своим в этом непостижимом городе, про который он столько слышал и куда так давно стремился.

Независимость и умение держаться по-царски, по-моему, просто родились с ним. Поэтому и помощь он принимал только ту, которую не считал унизительной. Жалеть он себя не позволял, да, собственно говоря, это чувство и не вызывал. Желание помочь – да. Причем помочь, дабы приобщиться к некоему божественному промыслу, так как на нем уже с молодых лет была печать избранности».

Люба Романкова увидела Рудика прежде, чем услышала о нем от подруги своей матери Елизаветы Михайловны Пажи: из-за большой любви к балету она посещала не только спектакли Кировского театра, но и концерты хореографического училища, проходившие несколько раз в сезон. Билеты стоили недорого: ведь театры находились на государственной дотации, и каждый мог позволить себе это удовольствие, было бы желание.

По словам Л. Мясниковой-Романковой, вечера хореографического училища бывали довольно продолжительными: каждому ученику давали возможность показать себя в разных амплуа. В первом отделении обычно ставился один акт из какого-нибудь классического балета, а второе и третье отделение составляли концертные номера: па-де-де, вариации и характерные танцы.

В один из таких вечеров она и увидела Рудика, в ту пору еще ученика Ленинградского хореографического, танцующего Актеона из «Эсмеральды». Его партнершей в тот вечер была Алла Сизова, и танцевали они оба прекрасно.

На одном из концертов хореографического училища Люба оказалась вместе с Елизаветой Михайловной Пажи. В перерыве к той подошел невысокий изящный юноша с еще влажными волосами (он только что вымылся и переоделся после выступления), с которым Елизавета Михайловна тут же познакомила Любу. Это был Рудик Нуреев.

По просьбе Елизаветы Михайловны его пригласили в дом Романковых на воскресный обед. На первый взгляд семья была весьма технарская. Но только на первый взгляд. Дед Любы и Леонида, воспитанный еще в конце XIX столетия, был не только классически образован (знал латынь, немецкий, французский, английский), но и разносторонне одарен: играл на рояле, рисовал, писал стихи. Мать обладала красивым меццо-сопрано. Они с дедом часто устраивали домашние концерты. Родители были заядлыми театралами, старались не пропустить ни одной премьеры. Их дети интересовались всем: охотно учились, занимались спортом, бегали по выставкам, концертам, спектаклям, музеям. Это было время пресловутой хрущевской «оттепели». Все казалось молодым людям захватывающе интересным, впереди была большая жизнь, горизонты которой даже не проглядывались.

После обеда Люба с братом пригласили Рудика остаться еще посидеть и поболтать. Юноша им понравился – он не походил ни на кого из их окружения, и это делало общение с ним особенно интересным.

Рудик держался с достоинством, очень независимо и в то же время скромно. Любе, которая восемь лет занималась в школьном балетном кружке, было особенно интересно расспросить его о жизни в училище, о занятиях, классах, педагогах. Уже миновала полночь, а молодые люди все болтали и болтали…

Эта первая встреча положила начало их многолетней дружбе. Рудольф описал ее в «Автобиографии», изданной на Западе, где из соображений безопасности для своих друзей вывел их под фамилией Давиденко (Давиденков – фамилия Любиного деда). Эту книгу Романковым тайком переслали из-за рубежа, и спустя годы Любовь Мясникова прочитала о чувствах, которые испытывал друг ее юности Рудик после их первой встречи:

«…Я возвращался домой в училище после вечера, проведенного в семье Давиденко. Никогда и нигде более не встречал я такой спокойной просветленной культурной атмосферы. Мы говорили обо всем на свете, и мои новые друзья проявляли искренний интерес и глубокие знания к вещам, лежащим далеко вне сферы их занятий. Это был чудный вечер, после которого я возвращался в училище пешком по красивейшим местам города. Мои новые друзья, и белые ночи, и эти торопящиеся куда-то облака, деловито мчащиеся по небу так, как будто они знали, куда они торопятся, все это наполняло меня радостью. И я вдруг тоже почувствовал, что я знаю, куда я тороплюсь. Жизнь моя, порою казавшаяся мне бессмысленной, представилась мне вдруг вполне определенно направленной…»[12].

На следующий день Рудольф уезжал на конкурс в Москву, где впервые имел огромный успех…

Встретившись через двадцать восемь лет, друзья опять вспоминали тот вечер. Рудольф признался, что тогда завидовал Романковым, родившимся в семье, где их с детства окружали книги, где они могли столько знаний получить от родителей. Любе же все, что окружало ее и брата, казалось обычным, в порядке вещей. Она не ощущала своего преимущества перед другими, а в силу юношеской эгоцентричности и вовсе не придавала значения семье, более того, даже чаще отвергала семейный опыт.

* * *

Наступил конец года. Каждый ученик Пушкина должен был подготовить вариацию для заключительного экзамена на Кировской сцене. Поначалу Пушкин решил не показывать Нуреева на этом концерте, считая (может справедливо?), что тот еще не готов к столь серьезному испытанию. Но Рудольф не терял надежды. Несмотря на очень напряженное расписание, он еще отдельно работал над мужской вариацией из па-де-де Дианы и Актеона (балет «Эсмеральда»).

«Великая Ваганова всегда считала, что вариация – это лучшая возможность показать, на что способен танцовщик», – любил повторять Рудольф. Однажды вечером юноша уговорил педагога прийти в класс и посмотреть его работу. И когда вариация закончилась, Пушкин все-таки разрешил Рудольфу принять участие в заключительном концерте. После успешного выступления здесь никто не сказал Рудольфу ни одного лестного слова, но он знал: в этой, наиболее требовательной из всех школ молчание уже само по себе означает одобрение. Первая битва была выиграна!

После этого Пушкин стал смотреть на своего ученика другими глазами. Нуреев уговорил его позволить ему самостоятельно выбирать те балеты, в которых он хотел бы станцевать. Его выбор пал на классику: «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Жизель», «Корсар»… С января до мая Рудольф получил право, предоставляемое лучшим ученикам, танцевать ведущие партии в девяти балетах. Все его ленинградские друзья приходили на эти спектакли, и не только они: каждый раз поклонники молодого танцовщика поджидали Нуреева у театрального подъезда.

В 1956 году лучшие ребята из балетного кружка уфимского Дома пионеров, всего двенадцать человек, поехали в Ленинград со своим педагогом Еленой Войтович и костюмером Надеждой Климовой. Им разрешили поприсутствовать на уроке в хореографическом училище, где занимался Нуреев. О своих впечатлениях годы спустя рассказала Ирина Фомичева – дочь Н. Климовой, занимавшаяся в этом кружке. В ту пору она была десятилетней девочкой.

Рудольф Нуреев в балете «Лебединое озеро»

«В классе мальчиков он заметно выделялся прыжками и чистотой движений, какой-то необыкновенной энергией.

Фактически-то на том уроке концертмейстер для него играл: Рудик прыгал, Рудик висел, Рудик опускался для того, чтобы тотчас взлететь. Прыжки у него были, может быть, не очень высокие, но своеобычные: он прыгнет и висит. По-нашему, это «баллон» или «элевация» – способность балетного танцора зависать в воздухе. Скорее всего, это было дано ему от природы и поначалу делалось неосознанно. Рудик, к счастью, попал в нужное место в нужное время, и все его природные способности блестяще реализовались.

Нас поселили в одной из ленинградских школ, и Рудик приходил к нам по вечерам после уроков, если не был занят в спектакле. Сам он жил в общежитии, денег явно не хватало, и мы его подкармливали: масло в баночку складывали, хлебом делились, колбасой. Играли все вместе. Рудик нам что-то показывал, чему-то учил. А потом он сделал нам большой подарок: провел нас в Мариинку. Мы посмотрели балет «Каменный цветок». Сначала нас не хотели пускать. «Я – Нуреев», – сказал он билетеру. И та ответила: «Хорошо, проходите». И мы всей ватагой, двенадцать человек, влетели на галерку. Вот это тоже отложилось у меня в памяти: «Я – Нуреев!».

Девятый класс училища должен был стать для Рудольфа последним. Но по совету своего педагога он остался еще на год: Пушкин считал, что его ученик многому еще может научиться, и оказался прав.

Кумирами сцены тех лет для молодого танцовщика были балерины Алла Шелест, Наталья Дудинская, Нинель Кургапкина и Ольга Моисеева. По признанию Рудольфа, от Дудинской и Кургапкиной он перенимал техническую виртуозность, от Шелест и Моисеевой – глубину создания образа. Утром, когда учащиеся приходили в класс, Нуреев, как правило, был уже там. Его товарищи заставали удивительную картину: он занимался тем, что протанцовывал женские вариации, виденные им накануне в спектаклях Кировского театра в исполнении Дудинской и Кургапкиной.

О подобных эпизодах весьма своеобразно рассказывал Михаил Барышников: «У него было мало друзей в Ленинграде. (Мы уже убедились в том, что это утверждение неверно. – Авт.). Люди считали его странным. Такой страстный, такой темпераментный… И уже тогда у него было что-то вроде сексуальной двусмысленности. Позднее на Западе это стало частью его сценической экзотики. Но там, в России, в конце 50-х годов, это была не экзотика, это была проблема. Хотя он и не обращал на это внимания. Это было его, он позволял себе быть таким. Перед уроком, когда все уже были в классе, разогреваясь, он мог позволить себе исполнить женскую вариацию, вариацию Китри из первого акта «Дон Кихота», всю, полностью, щегольски. Стоящие вокруг изумлялись».

Хочется заметить, что обо всех этих подробностях Барышников знал с чьих-то слов. Будучи на десять лет младше Нуреева, он поначалу осваивал науку танца в Рижском хореографическом училище, а в Ленинградском появился лишь в 1964-м. То есть в то время, когда Рудольф уже более трех лет танцевал на Западе…

Увлечение техникой женского танца, утверждают балетоведы, помогло Нурееву во многом изменить мужской танец. Его подъем на высокие полупальцы привнес в мужской танец совершенно иную графику, придав телу танцовщика линии необыкновенной красоты. Но в этом его поиске ни в коем случае не было прямого подражания балерине.

* * *

О том, что в годы обучения в училище у Рудольфа была девушка, говорится не столь часто, однако этот факт не подлежит сомнению. Хорошенькая, очень общительная и темпераментная кубинка Мения Мартинес, дочь профессора английской литературы Гаванского университета и его однокурсница, долго не решалась общаться с Нуреевым, зная о его вспыльчивости, дикости и непредсказуемости. Их более близкое знакомство произошло в доме одного из преподавателей. Как только они заговорили друг с другом, то обнаружили, что у них много общего. «Все считали его диким, – рассказывала Мения, – но он обладал невероятным интеллектом. Любил книги, классическую музыку и старинную живопись. Я поражалась, откуда у него такая культура, такая восприимчивость? Откуда это в деревенском мальчишке, сыне крестьянских родителей?».

Рудольфа привлекала экзотичность Мении, ее принадлежность к другому миру, совсем не похожему на тот, в котором он вырос. Мения приучила его пить крепкий кофе, добавляя в него для вкуса дольку шоколада, научила изысканно одеваться. Она танцевала зажигательные кубинские танцы, пела под гитару… По выходным они вместе ходили в кино и в театр или навещали общих друзей.

Молодых людей часто видели обнимающимися или целующимися, но между ними, если судить по рассказам Мении, никогда не было ничего более серьезного. Она вспоминала, как однажды Рудик сравнил ее с итальянской кинозвездой, красавицей Джиной Лоллобриджидой.

– Почему ты так назвал меня? – спросила она.

– Потому что у тебя фантастическая грудь.

«Тогда я впервые почувствовала, как от Рудольфа исходит что-то сексуальное, – откровенничала кубинка. – Он часто меня целовал, но я никогда не пылала к нему страстью. Мы признавались друг другу в любви, но я не хотела физической близости, и Рудик это понимал… Я была латиноамериканкой, и для меня было обязательным условием выйти замуж, прежде чем заниматься любовью. Рудольф меня прекрасно понимал и уважал мое решение. Он говорил мне: «Ты еще маленькая. Закончим школу, поженимся». Я любила его за то, что таилось у него внутри».

Замечательный эпизод для утверждающих, что Нуреев с самых юных лет обладал всевозможными пороками! Между тем жил он в достаточно целомудренном обществе и поначалу действительно, вольно или невольно, являлся носителем нравственных ценностей этого общества.

«Я никогда не слышала никаких разговоров о том, будто Рудик гомосексуалист, – рассказывала Мения Мартинес, – и он никогда со мной не говорил ни об одном мальчике. По-моему, если бы у него были какие-нибудь интересы, он мне рассказал бы».

Возможно, действительно рассказал бы… Что касается происходящего тогда между Менией и Рудольфом, то кто поручится сегодня, что кубинка ни в чем не покривила душой? Ведь не каждая женщина способна признаться на весь мир в близких отношениях с кем-либо, будь он даже самим Рудольфом Нуреевым!

«Она была совершенно очаровательной девушкой, похожей на Мадонну Врубеля, – говорила о Мении Любовь Романкова. – Очень темпераментная и по уши влюбленная в Рудика, который очень чутко к ней относился. По-моему, он много лет питал к Мении нежные чувства».

«После хореографического училища я занималась пением и имела большой успех, – рассказывала Мения годы спустя. – Он все время ходил ко мне на концерты. И как-то сказал: «Я буду завтра танцевать «Лауренсию» с Натальей Дудинской. Надеюсь, ты будешь так же любить меня на сцене, как я любил тебя, когда ты пела».

Любил ли Рудольф свою кубинку по-настоящему, остается под вопросом. Но то, что он на самом деле хотел на ней жениться и чуть было не сделал этот шаг, – факт, не подлежащий сомнению. Нуреев не раз заговаривал с Менией об их предстоящем браке. Сегодня кое-кто высказывает предположение, что он просто видел в этой женитьбе шанс эмигрировать – сначала на Кубу, а потом… Но кто поручится за это? Позднее, уже за рубежом, танцовщик утверждал, что намерений уехать из СССР у него не возникало, и не верить его словам нет оснований.

Мения тянула с окончательным ответом и в конце концов не приняла его предложения. Когда девушке предстояло улетать домой из Москвы, Рудольф поехал провожать ее. Они отправились из Ленинграда в Москву в «Красной стреле», совсем одни в купе, и на протяжении всего пути обнимались и целовались. На сей раз Мения была не против того, чтобы расстаться с девственностью, но ее возлюбленный сказал: «Нет, лучше не надо. Я слишком тебя уважаю. Я не хочу причинять тебе боль».

Влюбленные заснули в объятиях друг друга. В аэропорту Рудольф обнял девушку, поцеловал и расплакался.

– Я больше никогда не увижу тебя! – сказал он.

И все-таки они встретились позже, и не раз. Во время фестиваля танца в Вене, куда Рудольф приехал с другими молодыми солистами Кировского театра, они практически не расставались с Менией в течение нескольких дней.

– Может быть, поженимся здесь, в Вене? – предложил Рудольф.

Но девушка вновь не решилась связать с ним свою судьбу. Она считала, что они слишком молоды (если это не было просто отговоркой). К тому же ее в то время больше волновали происходящие на Кубе перемены, чем Рудольф. «В глубине души я боялась его, – призналась Мения годы спустя. – Надо было уметь выносить его нетерпение. К тому же у меня было ощущение, что, если мы поженимся, я должна буду следовать за ним и не смогу сделать карьеру». Вероятно, так бы и случилось…

В следующий раз они встретились уже в 1966-м в Париже. Мения приехала с Национальным балетом Кубы на гастроли, и Рудольф пришел на спектакль в Театр Елисейских Полей. Они провели вместе некоторое время, прячась от фотографов. О чем они говорили на этот раз, никто не знает…

Рудольф и Мения Мартинес расстались. Но остались близкими друзьями, по признанию Мении. Она не раз видела его в спектаклях за рубежом, бывала в его парижской квартире. «Рудинька» и «Меньюшка», как они называли друг друга, пронесли через всю жизнь самые теплые чувства к тому, кем были увлечены в юности…

* * *

После Всесоюзного конкурса артистов балета в Москве в апреле 1958 года и выпускного экзамена в училище о Нурееве всерьез заговорили в театральных кругах. Рудольф подготовил для конкурса па-де-де из «Корсара», вариацию из «Гаянэ» и па-де-де Дианы и Актеона из «Эсмеральды». Три эти номера, совершенно различные по настроению и требующие высокой техники, буквально покорили публику.

«Наступил вечер конкурса, и я имел большой успех. Впервые в моей жизни публика потребовала повторения. Это было после исполнения па-де-де из «Корсара». Я станцевал еще раз, и аплодисменты стали еще сильнее. Это было опьяняюще. И каким легким, неожиданным казался мне в те дни танец, поддерживаемый вдохновением!»[13].

Триумф оказался полным. Педагоги и самые яркие ученики Ленинградского хореографического подходили к Нурееву после выступления, чтобы поздравить его. Владимир Васильев, считавшийся в то время лучшим молодым танцовщиком Большого театра, сказал ему со всей искренностью: «Рудольф, ты поразил и пленил нас!». Нуреев почувствовал, что побледнел: его радость от собственного успеха оказалась столь велика, что он был совершенно потрясен.

«В нем жила колоссальная сила и динамизм, – годы спустя скажет В. Васильев о Рудольфе Нурееве, вспоминая тот конкурс. – Его надо было видеть живьем, ведь когда смотришь съемки того времени, они не передают того эмоционального накала».

На следующий день после конкурса в Москве его организаторы решили включить номер в исполнении Нуреева в фильм о русском балете. Фильм был назван известной строкой А.С. Пушкина: «Душой исполненный полет». В нем Рудольф вновь танцевал па-де-де из «Корсара».

Через год этот фильм демонстрировали в Уфе. Сестра Рудольфа прислала брату письмо, в котором призналась: она никогда не осмеливалась и мечтать, что он будет так танцевать! Молодой танцовщик надеялся, что мать тоже гордилась этим выступлением. Но в семье Нуреевых бытовало негласное правило: здесь никогда не говорили вслух о том, что казалось особенно дорого. Может быть, чтобы не сглазить…

В июне 1958 года на сцене Кировского театра прошли выпускные спектакли Ленинградского хореографического училища. Рудольф исполнял на них па-де-де из балета «Корсар» с Аллой Сизовой, вариацию из балета «Лауренсия», фрагмент из балета «Гаянэ».

Овация, завершившая их с Аллой Сизовой выступление на выпускном экзамене, по словам очевидца, «сотрясала стены». «И ведь это был всего лишь ученический дуэт. Я больше ни разу не слышал подобных оваций в этом театре», – вспоминал этот любитель балета. Зал просто ревел от восторга, рукоплеща феноменально одаренному юноше, всего за три года до того приехавшему из Уфы и в возрасте семнадцати лет впервые начавшему серьезно заниматься классическим танцем.

Подробности того вечера навсегда запомнила близкий друг танцовщика Любовь Мясникова-Романкова: «Они идеально оттеняли друг друга. Она – бледная, изящная, сдержанная. Он – загорелый, мускулистый, темпераментный. Грим был совершенно натуральный и очень красивый.

Рудик нервничал ужасно, но думаю, его волнение прошло при первых звуках музыки, переплавилось в движение, в зависающий неповторимый прыжок, в неповторимое гранд жете, какое умели делать только ученики Пушкина (Жете – движение в балете, основанное на броске ноги в покое или в прыжке. Гранд жете можно перевести как «большой бросок». – прим. авт.). Я помню, как возрастало мое волнение и сердце громко колотилось от страха, что Рудик «заиграется» и «смажет», не застынет после бешеного движения в нужной позиции.

«Корсар» имел успех грандиозный. Легкость и стремительность прыжков, способность как бы висеть в воздухе, чем позже он покорил мир, страстность танца и умение перевоплощаться сделали то, о чем Рудик мечтал, – ему предложили остаться в труппе Кировского театра, причем не в кордебалете, через который, как через необходимую ступеньку в артистической карьере, проходили все окончившие училище, а солистом, – честь, которой до него удостоились лишь Фокин и Нижинский».

Если точнее, после этих блестящих выступлений Нуреева пригласили в свои труппы и Кировский, и оба московских музыкальных театра, имени Станиславского и Большой. Причем все – сразу на ставку ведущего солиста! В дополнение к сказанному надо признать, что за тридцать три года на сцене Нуреев так ни разу и не танцевал в кордебалете.

Выбор Рудольфа пал на ставший уже родным Кировский театр. Немало способствовала этому решению и блистательная Наталья Дудинская, которая после экзамена подошла к нему и призналась: ей хотелось бы станцевать с ним в «Лауренсии».

– Не будь глупым, – не без женского кокетства обронила прима-балерина, – не выбирай Большой, оставайся здесь, и мы будем танцевать с тобой вместе.

Стать партнером балерины такого уровня и такой известности было для молодого солиста и поддержкой, и солидным авансом. Наталье Михайловне в то время – уже сорок пять, Рудольфу – всего двадцать, но он не подведет. В своей первой «звездной» роли он покажет себя надежным партнером прима-балерины Кировского театра!

«Прежде чем сесть в поезд на Ленинград, он помчался в Большой театр посмотреть Плисецкую в первом акте «Лебединого озера», – наивно сообщает Диана Солуэй в своей книге о Нурееве[14].

Автор, пишущий о балете, кажется, нисколько не подозревает о том, что Одетта, героиня Плисецкой, не участвует в первом акте «Лебединого», появляясь на сцене только во втором!

* * *

Наступил август. Рудольф работал весь год с таким напряжением, что теперь ему хотелось только одного: расслабить свои мышцы, попринимать грязевые ванны и ничего не делать. В полном одиночестве он отправился в Крым. Но едва успел распаковать вещи, как, будто гром среди ясного неба, пришла неожиданная телеграмма. В ней говорилось, что он должен явиться в Уфу и танцевать в Башкирском оперном театре, дабы возместить свой долг перед Башкирской республикой за ее помощь в годы обучения – половину стоимости за учебу.

И это после такого успеха, о котором несколько недель подряд говорили в Москве и Ленинграде? Рудольф почувствовал, что не может просто так принять этот голый приказ, присланный в телеграмме. И, не откладывая, первым же самолетом вылетел в столицу и ринулся в Министерство культуры, требуя хоть какого-нибудь объяснения этому внезапному и совершенно неожиданному изгнанию.

Его приняла женщина, которая ни слова не добавила к тексту телеграммы:

– Вы должны выехать в Уфу и танцевать там, и тем вернуть свой долг.

Напрасно Рудольф пытался убедить ее, объяснить, что недавние события радикально изменили все направление его карьеры и было бы нелепо разрушать ее возвращением в Уфу, где все, чему он научился в Ленинграде, вскоре будет полностью потеряно. Дама из министерства даже не захотела слушать молодого танцовщика, а просьба все-таки оставить его в труппе Кировского театра была сразу же отклонена. (Позднее Нуреев узнал, что эта дама была на следующий же день уволена из Министерства культуры без всякого объяснения причин.)

Рудольф Нуреев с Аллой Сизовой в балете «Корсар». 1958 г.

«С самого начала Шелков был несправедлив ко мне и унижал меня при любой возможности. Некоторых ребят он подбадривал, постоянно поглаживая по голове и настаивая, чтобы они не перенапрягались. Ко мне де относился как к неполноценному подкидышу из местного сиротского приюта; "провинциальное ничтожество" – так он любил называть меня. "Не забудь, напоминал он, – что ты учишься здесь только благодаря нашему добросердечию и благотворительности училища"».

Что оставалось делать? Возникло единственно возможное на тот момент решение: оставалось воспользоваться приглашением Большого театра. Рудольф отправился на прием к директору театра, который тут же предложил ему поступить в труппу.

Обнадеженный танцовщик сразу же вылетел в Ленинград, чтобы забрать свои вещи и попрощаться с друзьями, перед тем как навсегда переехать в Москву. Но когда директор Кировского театра узнал, что Рудольф в городе, сразу же пригласил его в свой кабинет и произнес спокойно и сухо:

– Нуреев, почему вы ведете себя так глупо? Никогда не стоял вопрос о вашем увольнении. Распакуйте свои вещи и оставайтесь здесь с нами. Ваша зарплата ждет вас.

Рудольф не верил своим ушам. Он, разумеется, не знал о том, что руководителю Кировского театра с огромным трудом удалось оставить его в труппе, используя все свои связи. Но интуиция подсказывала ему, что лучше не задавать лишних вопросов, а остаться здесь. Спустя неделю, когда в Ленинград пришел официальный контракт из Большого театра, молодой танцовщик несколько растерялся. Рудольф понял, что, сам того не желая, приобрел себе еще несколько могущественных врагов…