Читать книгу Тайный книжный клуб, или Ее собственное чудо - Елена Первушина - Страница 2

«Аня поежилась, кутаясь в тонкую дешевую мантилью. После долгой тряской дороги в рассветном сумраке, когда из серого тумана за окном медленно проступали серые, гладкие и безотрадные равнины, на которых не за что было зацепиться взгляду, кроме разве что изморози на жесткой жухлой траве вдоль дороги, она была готова расплакаться от усталости. Всю дорогу она надеялась, что согреется в вагоне, но, видно, проводник поленился набить ящики под сиденьями горячими углями, к тому же из окна немилосердно дуло. Но Аня всё же сидела, повернувшись к окну, буквально уткнувшись в него носом, потому что сидевший напротив нее пожилой мужчина в котелке и клетчатом пальто бесцеремонно раскуривал страшную вонючую сигару. Ане очень хотелось обратиться к нему с теми же словами, с какими дядюшкин возчик Артем обращался к заупрямившейся лошади, от чего тетя обычно краснела и переходила на французский, но она понимала, что при столь «удачном» начале поездки только скандала в вагоне ей не хватает.

Вторым соседом оказался потрепанный аристократ, очень бледный и одетый как на карикатурах, изображавших светских хлыщей: в белом жилете, во фраке, на который было небрежно накинуто легкое пальто и, что было совсем уж странно, в белых бальных перчатках. Казалось, он убежал, как Золушка, с какого-то полуночного бала, заскочил в вагон и, утомленный, уснул. Сдвинутый на нос цилиндр бросал на бледно-желтое одутловатое лицо резкие тени, и джентльмен казался бы куклой, марионеткой, небрежно брошенной на сиденье отлучившимся кукольником, если бы не с тонким посвистом храп, которым он оглашал купе.

Аня в который раз пожалела, что тетка не пожадничала и не купила ей билет в третий класс: там, сидя в толпе, прижимаясь боками к своим случайным попутчикам, дыша общим, прошедшим через много легких воздухом, хоть как-то можно было согреться. Здесь же приходилось респектабельно околевать от холода.

Тетка даже не встала, чтобы проститься с ней. Велела кухарке разбудить Аню, напоить ее чаем, а кучеру – отвезти на станцию. С глаз долой, из сердца вон. Аня знала: та видела, как ее пытался обнять в буфетной теткин родной сын, двадцатилетний оболтус, которому удивительно шло детское имя Кока – именно Кокой он и был с головы до пят. И плевать, что Аня что есть силы ударила его каблуком по тыльной стороне стопы, так что он взвыл и отскочил, и готова была выцарапать глаза, если он опять сунется. Мысль «Кокочка может жениться на бесприданнице» намертво засела в теткиной голове, и она приняла меры: подыскала через знакомых для своей воспитанницы место гувернантки где-то в богом забытом углу. На Московском вокзале Аню должна была встретить экономка, и уже через два часа им снова нужно было садиться на поезд и снова ехать, теряясь в серой ноябрьской полутьме, растворяясь, словно капля чернил в темной воде, с глаз долой, из сердца вон. Аня не успеет даже дойти до Литейного проспекта, взглянуть на родительский дом. Да и к чему? Он давно продан, там живут совсем другие люди, живут и радуются жизни. И им, верно, дела нет до того, почему десять лет назад прежний владелец квартиры – модный адвокат, делавший блистательную карьеру, вдруг перерезал горло своей молодой красивой жене, а потом застрелился.

Поезд засвистел, нырнул в тоннель, пассажиров окутала тьма, но через минуту он выскочил навстречу восходящему солнцу и покатил, огибая по широкой дуге широкое спокойное озеро, казавшееся в рассветных лучах серовато-розовым, словно платье феи. Марионеточный аристократ вдруг проснулся, заморгал рассеянно глазами, потом вдруг хлопнул себя по лбу, встал и принялся застегивать пальто. Курильщик, напротив, мирно спал, тлеющая сигара, еще зажатая в пальцах, свисала вниз.

Аристократ кончил возиться с пуговицами и вдруг достал из кармана длинный нож, похожий на кавказский кинжал, и прежде чем Аня успела понять, что это не шутка, не балаган, не спектакль, глухо крякнув, быстро перерезал курильщику горло от уха до уха. Тот забулькал, дернулся и повалился на пол. Онемевшая Аня вжалась в стенку купе. Ей очень хотелось упасть в обморок или хотя бы закрыть глаза, но она боялась отвести взгляд от убийцы, словно это одно могло удержать его на месте. Убийца медленно повернулся, улыбнулся ей и бросил окровавленный нож ей на колени. Потом снял забрызганное кровью пальто и перчатки, открыл окно, впустив порыв свежего холодного утреннего ветра, скатал пальто и перчатки в один комок, выбросил их в окно и вышел из вагона. Поезд снова засвистел и начал сбавлять ход – приближалась станция».

* * *

Густав Гринблат поставил точку, распечатал получившуюся страницу и прочитал ее, помечая цветными маркерами те места, которые вызывали у него сомнения. От этой, очень старомодной, на его взгляд, привычки он не мог да и не хотел избавляться. Она помогала ему сохранить иллюзию того, что он не килобайтник, а творец, пусть не Творец с большой буквы, но всё же и не жалкий раб листажа. Что у него есть время и возможность для размышлений, выброшенных в корзину черновиков и внезапных творческих озарений. Пусть он сам знает, что это всё понарошку. Актеры тоже знают, что страсти, которые они изображают на сцене, – это только фарс и способ выманить деньги у зрителей. И тем не менее говорят о каких-то концепциях, видении роли, контексте и вдохновении. Потому что для человека, который мечтал о творчестве, невыносимо признать себя поденщиком. На это Гринблат был способен только после некоторой дозы алкоголя, ровно такой, какая располагала к самоуничижению. А пока он трезв и работоспособен, он продолжал «играть в писателя», хотя бы с самим собой. И пока его рейтинги высоки и тиражи стабильны, его литагентша смотрела на эти игры сквозь пальцы.

Итак, Анна, или, точнее, Аня. Тезка Карениной, загадочная русская душа. Гринблат поморщился. Будь он в здравом уме и твердой памяти, ему бы в голову не пришло писать роман о времени и людях, которые были ему знакомы только из краткого курса русской классики в университете. Но можно ли считать человека, зарабатывающего на жизнь написанием любовных романов, здравомыслящим? Нет, скорее всего, он чокнутый и сдвинутый, как Мартовский Заяц и Безумный Шляпник одновременно. Густав хмыкнул. К чему приплетать «благородное безумие»? Это Дорис сказала ему, что неплохо бы написать роман о русской девушке по имени Анна и чтобы действие происходило в XIX веке: рейтинги показывают, что после выхода очередной экранизации «Анны Карениной» тема остается популярной.

Первым делом Густав подчеркнул «Московский вокзал» и полез в Интернет проверять. Так и есть! В XIX веке он назывался Николаевским, в честь русского царя, позже был переименован в Октябрьский и только потом – в Московский. Затем подчеркнул «безотрадную равнину». Не слишком ли эмоционально? Написать «серая», «однообразная», и читатель сам поймет? Но вычеркивать рука не поднималась. Собственно, это было единственное искреннее слово во всём тексте. «Безотрадная». Безотрадная скука, безотрадный роман. Право, жаль, что этот кровопивец не прирезал заодно и милую Анюту, всё бы и закончилось. Но нельзя! Никак нельзя. Никто не режет курицу, несущую золотые яйца, даже если саму курицу эти яйца уже достали. Стоп. Что-то меня заносит.

Он подчеркнул голубым маркером повторяющееся слово «серый» в первом абзаце, но вычеркивать не стал. «Серая равнина, проступающая в сером тумане» – это такой образ, как роспись в технике гризайль, а если редактор считает иначе, то пусть и упражняется. С редакторами Густав уже давно не спорил. Хотят гладенький текст, чтобы взгляду не за что было зацепиться, пусть делают его сами. А вот «сидела» и «сидевший» в четвертом предложении – это небрежность. Да еще и «сиденье» в третьем! Густав стер начало четвертого предложения и написал: «Но Аня все же повернулась к окну и буквально уткнулась в него носом»… Потом подумал еще и поправил концовку: «потому что пожилой мужчина напротив нее, в клетчатом пальто и в котелке, бесцеремонно раскуривал страшную вонючую сигару».

Текст от этого не стал ему больше нравиться. Но вот про холод – это хорошо. С холодом можно поиграть. Сейчас труп найдут, обвинят во всем Аню, посадят ее в камеру, где тоже будет холод, потом вызовут на допрос, а потом придет адвокат и из милосердия отдаст ей свое пальто, и она наконец согреется. А дальше? А дальше снова пошлость, сидящая на пошлости, – прервал себя Густав. И нечего пыжиться, из дешевого любовного романа не вырастет вторая Анна Каренина. Толстой, по крайней мере, мог бросить свою героиню под поезд! Он классик, ему можно. А ты изволь написать свадьбу и эротическую сцену в финале! Словно галерный раб, право слово!

Но тут Густав вспомнил, что сегодня в журнале «Дамский угодник» должна выйти рецензия на его новый роман: Дороти вчера специально звонила, чтобы предупредить. Отлично! Прогуляется, почитает рецензию, позлорадствует над идиотом-рецензентом, глядишь, настроение и улучшится.

* * *

На пороге своего дома Густав остановился и на мгновение зажмурился от яркого солнца. Был ясный июньский день, остро, свежо пахло только что раскрывшимися тополиными листьями. И сразу же хандры как не бывало. «А что, если устроить путешествие вглубь?» – пришло ему в голову.

Идею таких путешествий он почерпнул у британца Алена де Боттона, а тот, в свою очередь, – у француза Ксавье де Местра: в этом одна из прелестей литературы: идеи подобны мячу, которым можно перебрасываться через века и континенты. Или, скорее, они похожи на китайского дракона, составленного из целой вереницы людей, одетых в один костюм и движущихся слаженно, так что дракон извивается и потрясает хвостом, как живой. Ксавье де Местр описал путешествие по своей комнате, в конце которого он подходит к окну и застывает в восхищении, глядя на закат и думая о величии Божьем. Ален не достиг таких высот солипсизма, для «путешествия вглубь» ему понадобился родной квартал, где он жил с детства, всё знал назубок. Взглянуть на него глазами приезжего, человека, который здесь впервые и скоро покинет это место навсегда, оказалось необыкновенно интересно. Густав, прочитав эту главу в книге де Боттона «Искусство путешествий», сделал себе мысленную заметку устроить нечто подобное, но всё время забывал и вспоминал о своих планах, только вернувшись домой. Сегодня же нужная мысль пришла вовремя. Густав снова закрыл глаза, вдохнул запах тополей, подумал: «В этих маленьких провинциальных городках, должно быть, есть своя прелесть. Хизерфолл – какое оригинальное название», – потом открыл глаза и начал путешествие.

Он шел по Садовому бульвару: название он узнал из таблички, висевшей на дверях его собственного дома, и с любопытством рассматривал особняки вдоль улицы. Это была окраина города, но район дорогой застройки, поэтому дома в стиле модерн, неоготическом или георгианском утопали в садах. Время пышных клумб еще не пришло, но черемуха, яблони, вишни, а кое-где и сирень стояли в цвету и щедро одаряли ароматами всех проходивших по улице. Садовые гномы смотрели так умильно, что Густаву хотелось помахать им рукой. Он дошел до конца бульвара и свернул на Вересковый проспект, который, выходя из города, превращался в шоссе и, попетляв немного среди холмов, выводил к водопаду, давшему название городу. Когда Густав в первый раз приехал в Хизерфолл, он съездил к водопаду и даже искупался в котловине под ним. Ему запомнилась чистая, пронзительно холодная, бодрящая вода, в которой плавали узкие быстрые рыбки. Их чешуя была того же оттенка, что и вода, поэтому он видел только серые тени, которые проносились по дну на мелководье, а самих рыбок удавалось разглядеть, лишь когда они на мгновение замирали, борясь со встречным потоком. С тех пор Густав всё думал, что надо бы повторить поездку, но у него никак не находилось времени, и в летнюю жару он купался в городском бассейне в пятнадцати минутах ходьбы от дома.

Другим концом Вересковый проспект упирался в центр города: площадь, где стояли ратуша, городской музей и гостиница «У водопада» – старинный добротный дом в палладианском стиле. Застройка на проспекте была многоэтажной: вдоль проезжей части протянулись серые однообразные строения, их несколько оживляли разноцветные тенты над летними кафе и ресторанами.